Люблю твои воспоминания Ахерн Сесилия

Глава тридцать вторая

– Где ты пропадала? Что с тобой стряслось, Грейси?

– Джойс, – только и говорю я, влетая в гостиничный номер, запыхавшаяся, перепачканная краской и пылью. – Некогда рассказывать. – Я ношусь по комнате, кидаю вещи в сумку, достаю сменную одежду и пробегаю мимо сидящего на кровати папы, чтобы попасть в ванную.

– Я звонил тебе на мобильник! – кричит папа.

– Да? Я не слышала звонка, – прыгая на одной ноге, я пытаюсь влезть в джинсы и одновременно чищу зубы.

Я слышу, как он что-то бормочет, но не понимаю ни слова.

– Ничего не слышу, я чищу зубы!

Наступает тишина, пока я не возвращаюсь в комнату, где он продолжает с того места, на котором замолчал пять минут назад:

– Потому что, когда я набрал номер, мобильный зазвонил здесь, в комнате. Он лежал на твоей подушке. Как шоколадка, которые оставляют здесь эти милые женщины.

– А, понятно. – Я перепрыгиваю через его ноги, чтобы добраться до туалетного столика и подкраситься.

– Я волновался за тебя, – тихо говорит он.

– Не стоило, – прыгая в одном ботинке, я ищу второй по всему номеру.

– Тогда я позвонил администратору, чтобы спросить, не знают ли они, где ты.

– Да? – отчаявшись найти ботинок, я пытаюсь надеть сережки.

Из-за истории с Джастином я так разволновалась, что пальцы меня не слушаются. Замочек от одной из сережек падает на пол. Я опускаюсь на колени, чтобы его отыскать.

– Так что я прошелся по улице, проверил все магазины, куда ты обычно заходишь, расспрашивал людей, не видели ли они тебя.

– Правда? – рассеянно откликаюсь я, ползая по полу и чувствуя, как сквозь джинсы колется ковер.

– Да, – тихо отвечает он.

– Ага! Нашла! – Замочек отыскался у туалетного столика, рядом с корзинкой для мусора. – Где же, черт побери, мой ботинок?

– И по дороге, – продолжает он, и я сдерживаю раздражение, – я встретил полицейского и рассказал ему, что очень волнуюсь за тебя, а он проводил меня до отеля и велел ждать тебя здесь и позвонить ему по этому номеру, если ты не вернешься в течение двадцати четырех часов.

– О, как мило с его стороны. – Продолжая поиски ботинка, я открываю шкаф и вижу, что в нем еще полно папиной одежды. – Папа! – вскрикиваю я. – Ты забыл свой второй костюм. И свой хороший свитер!

Я смотрю на него в первый раз с тех пор, как вошла в номер, и только сейчас замечаю, какой он бледный. Каким старым он кажется в этом новом бездушном гостиничном номере. В костюме-тройке он сидит на краешке своей односпальной кровати, рядом лежит кепка, а на полу стоит собранный – или наполовину собранный – чемодан. В одной руке фотография мамы, в другой – карточка, которую дал ему полицейский. Пальцы дрожат, покрасневшие глаза слезятся.

– Папа, – спрашиваю я, начиная паниковать, – ты в порядке?

– Я волновался, – повторяет он тонким голосом, которого я не замечала с той минуты, как вошла в номер. Он с трудом сглатывает. – Я не знал, где ты.

– Я навещала друга, – мягко говорю я, присаживаясь рядом с ним.

– Пока здесь твой друг волновался. – Он смотрит на меня со слабой улыбкой, и я поражаюсь, до чего он хрупкий. Он выглядит совсем старым. От его привычного веселья не осталось и следа. Улыбка быстро тает, а дрожащие руки, обычно такие твердые, прячут фотографию мамы и карточку полицейского обратно в карман.

Я смотрю на чемодан:

– Ты сам его собрал?

– Попытался. Думал, что взял все. – Он в смущении отворачивается от открытого шкафа.

– Ладно, давай посмотрим, что у нас там. – Я слышу собственный голос и пугаюсь, оттого что говорю с ним, как с ребенком.

– Мы не опаздываем? – спрашивает он. Так тихо, что я стараюсь понизить голос, чтобы не сделать ему больно.

– Нет. – К глазам подступают слезы, и голос звучит резче, чем мне хотелось. – У нас полно времени, папа.

Я кладу его чемодан на кровать и отворачиваюсь, чтобы не дать этим слезам пролиться. Обыденность, повседневность – вот что помогает нам продолжать жить. Насколько же на самом деле необычна обыденность, которую все мы, здравомыслящие люди, используем, чтобы брести вперед.

Открыв чемодан, я окончательно теряю самообладание. Но продолжаю говорить, словно нелепая мамаша из пригорода в телешоу шестидесятых, повторяющая, как заведенная, что все просто чудесно и шикарно. Я говорю «о господи» и «черт побери», роясь в чемодане, где царит полный хаос, хотя чему тут удивляться – папа в жизни не собирался сам. Наверное, меня сбивает с толку, что и в семьдесят пять лет, через десять лет после смерти жены, он так этому и не научился. А может, моя отлучка на несколько часов выбила его из колеи. Мой большой и крепкий как скала отец не может справиться с таким простым делом. Вместо этого он сидит на краешке кровати и вертит кепку в узловатых руках, старческие пятна на коже напоминают шкуру жирафа, пальцы трясутся, будто он играет на невидимой клавиатуре, вызывая у меня в голове вибрато.

Видно, что вещи пытались сложить, но из этого ничего не вышло, и они валяются в беспорядке, скомканные, словно их собирал ребенок. Я нахожу свой ботинок, он завернут в полотенце из ванной. Молча достаю и надеваю его, как ни в чем не бывало. Полотенце отправляется на свое место. Я складываю все сначала. Папино грязное белье, носки, пижаму, майки, туалетные принадлежности. Отворачиваюсь, чтобы достать его одежду из шкафа, и глубоко вздыхаю:

– У нас полно времени, папа, – повторяю я. Хотя на этот раз успокаиваю саму себя.

В метро по дороге в аэропорт папа то и дело смотрит на часы и ерзает на сиденье. Каждый раз, когда поезд останавливается, он нетерпеливо толкает переднее сиденье, будто хочет сдвинуть поезд с места.

– Ты куда-то опаздываешь? – улыбаюсь я.

– Сегодня же понедельник. – Он смотрит на меня с тревогой. Папа никогда не пропускал встреч в клубе по понедельникам, даже когда я была в больнице. Он продолжает нервничать. – Я просто боюсь опоздать на самолет. Вдруг мы здесь застрянем.

– Думаю, мы успеем. – Я силюсь спрятать улыбку. – И потом, ты же знаешь, что этот рейс не единственный.

– Хорошо. – Он успокаивается и даже немного конфузится. – Может, я успею. Ох, они мне просто не поверят, – радостно говорит он. – Донал лопнет от зависти, когда в кои-то веки все будут слушать меня, а не его.

Он откидывается на спинку и смотрит на проносящуюся мимо окна черноту подземки. Всматривается в нее, не различая собственного отражения, зато он видит там что-то другое, происходившее много лет назад. Пока он пребывает в другом мире или в том же мире, но в другое время, я достаю мобильник и продумываю свой следующий шаг.

– Фрэнки, это я. Джастин Хичкок собирается завтра в Дублин первым утренним рейсом, и мне срочно нужно узнать, что он там делает.

– Как мне это выяснить, доктор Конвей?

– Я думала, у тебя есть свои способы.

– Ты права, есть. Но я думала, что экстрасенс у нас ты.

– Никакой я не экстрасенс и понятия не имею о том, какие у него планы.

– Твои способности угасают?

– У меня их никогда не было.

– Не важно. Дай мне час, я тебе перезвоню.

Через два часа, как раз когда мы с папой стоим в очереди на посадку, звонит Фрэнки.

– Завтра в десять тридцать утра его ждут в Национальной галерее. Он там делает доклад о картине «Женщина, читающая письмо». Звучит заманчиво.

– Так и есть, по-моему, это одна из лучших работ Терборха.

Тишина.

– А, так это был сарказм? – понимаю я. – Ну ладно, лучше скажи, твой дядя Томас все еще руководит той компанией? – Я злорадно улыбаюсь, и папа смотрит на меня с любопытством.

– Что ты задумала? – спрашивает он подозрительно, едва я отключаюсь.

– Хочу немного развлечься.

– А разве тебе не пора на работу? Прошло уже несколько недель. Сегодня, когда ты пропала, Конор звонил тебе на мобильник, я забыл передать. Он в Японии, но я его очень хорошо слышал, – говорит папа, впечатленный то ли Конором, то ли телефонной связью – не знаю, чем именно. – Хотел узнать, почему в саду перед вашим домом до сих пор нет таблички «Продается». Сказал, что тебе следовало об этом позаботиться.

Он так обеспокоен, злюсь я, как будто я нарушила старинный обычай и без таблички «Продается» дом взлетит на воздух.

– Я не забыла. – Звонок Конора меня взбудоражил. – Я сама занимаюсь продажей. Завтра придут первые потенциальные покупатели.

Кажется, я его не убедила, и неудивительно, потому что я бесстыдно лгу, но мне стоит только просмотреть записи и позвонить клиентам, которые ищут подобную недвижимость. Я готова назвать несколько человек.

– А твоя компания в курсе? – Он подозрительно прищуривается.

– Да. – Я натянуто улыбаюсь. – Они сделают фотографии и установят табличку всего за пару часов.

Он закатывает глаза.

Мы отворачиваемся друг от друга и медленно продвигаемся в очереди на посадку. Пытаясь заглушить стыд за свою ложь, я отправляю эсэмэски кое-кому из клиентов, с которыми встречалась до больницы, чтобы узнать, не захотят ли они посмотреть дом. Затем прошу своего верного фотографа сделать снимки. Когда мы занимаем свои места в самолете, я уже договорилась о фотографиях и установке таблички «Продается» на вторую половину дня и условилась с возможными покупателями. Супружеская пара, оба преподают в местной школе, посмотрят дом завтра во время обеденного перерыва. В конце сообщения неизбежное: «Слышала, что произошло. Мне очень жаль. Думаю о тебе. До завтра, целую, Линда».

Я сразу же удаляю сообщение.

Папа смотрит, как я быстро жму на кнопки.

– Ты пишешь книгу?

Я пропускаю его вопрос мимо ушей.

– Ты заработаешь артрит большого пальца, а это, доложу я тебе, жуткая гадость.

Я нажимаю «Отправить» и выключаю телефон.

– Так ты не врала насчет дома? – спрашивает он.

– Нет, – на этот раз уверенно отвечаю я.

– Но мне-то откуда было знать? Я не нашелся, что ему сказать.

Один-ноль в мою пользу.

– Все в порядке, папа, тебе не стоит так переживать.

– Но я переживаю.

Один-один.

– Не переживал бы, если бы не подошел к моему телефону.

Два-один.

– Ты пропадала все утро – разве я мог не подойти?

Два-два.

– Знаешь, он за тебя беспокоился. Говорил, что тебе нужно обратиться к кому-нибудь. К специалисту.

Только этого не хватало.

– Так и сказал? – Я крепко сжимаю руки, чтобы не позвонить ему прямо сейчас и не высказать все, что я о нем думаю. Перечислить все его ненавистные привычки, которые всегда меня бесили. Как он прямо в постели стриг ногти на ногах, по утрам сморкался так, что весь дом ходил ходуном, как никогда не давал людям договорить, на каждой вечеринке показывал один и тот же идиотский фокус с монеткой, над которым я всегда смеялась через силу, начиная с первого раза, как отказывался сесть и серьезно поговорить о наших проблемах, постоянно уходил во время ссор… Папин голос отрывает меня от сладких грез о расправе над Конором.

– Он сказал, что ты звонила ему посреди ночи и тараторила на латыни.

– Правда? – Во мне поднимается волна гнева. – И что ты ответил?

Он смотрит в иллюминатор, пока самолет набирает скорость на взлетной полосе.

– Я сказал ему, что еще из тебя вышел отличный викинг, бегло говорящий по-итальянски.

Я вижу, как дрожат его щеки, запрокидываю голову и смеюсь.

Счет равный.

Неожиданно он хватает меня за руку:

– Спасибо за все, дорогая, я отлично провел время. – Он сжимает мне руку и снова поворачивается к иллюминатору, глядя, как мимо проносятся зеленые поля, окружающие взлетную полосу.

Он так и не отпускает мою руку, я кладу голову ему на плечо и закрываю глаза.

Глава тридцать третья

Утром во вторник Джастин идет по залу прилета дублинского аэропорта и, прижав к уху мобильник, снова слушает автоответчик Бэа. Перед сигналом он вздыхает и закатывает глаза: его уже порядком достало ее ребячество.

– Привет, милая, это я. Папа. Опять. Слушай, я знаю, что ты очень сердишься и что в твоем возрасте все воспринимается очень болезненно, но если бы ты меня просто выслушала, то, возможно, согласилась бы со мной и когда-нибудь в старости даже поблагодарила. Я желаю тебе только добра, и я не повешу трубку, пока не сумею тебя убедить… – Тут он опускает телефон.

За заграждением в зале прилета мужчина в темном костюме держит большую белую табличку с фамилией Джастина, написанной большими печатными буквами. Под которой стоит то самое волшебное слово – СПАСИБО.

Это слово постоянно привлекало его внимание на вывесках, в газетах, в объявлениях по радио и телевизору с того самого дня, как пришла первая записка. Услышав его от прохожего, он шел за ним следом, как загипнотизированный, будто в этом слове заключался ключ к шифру, предназначенный ему одному. Это слово, как запах свежескошенной травы в летний день, плыло в воздухе. И не просто запах: с ним было связано особое ощущение, место, время года, радость перемен, жизни, которая продолжается. Оно подхватывало его, как случайно услышанная песня, знакомая с юности, как ностальгия, которая волной накрывает тебя на берегу и тянет за собой в воду, когда ты меньше всего этого ждешь, особенно когда ты меньше всего этого хочешь.

Это слово постоянно крутилось у него в голове, спасибо, спасибо, спасибо. Чем чаще он его слышал и перечитывал короткие записки, тем более незнакомым оно казалось, точно он первый раз в жизни видел эту особенную последовательность букв – так музыкальные ноты, знакомые, простые, но записанные в другой последовательности, становятся подлинным шедевром.

Превращение обыденных вещей во что-то волшебное, новое понимание того, что он раньше воспринимал совсем иначе, напомнили ему детство, когда он подолгу разглядывал себя в зеркале. Чтобы поглядеться в него, он вставал на скамеечку, и чем дольше он смотрел, тем меньше себя узнавал. Сознание упрямо твердило, что это его лицо, но он видел в зеркале себя настоящего: глаза расставлены шире, чем ему казалось, одно веко ниже, чем другое, одна ноздря сдвинута вниз, один уголок рта опущен, словно через его лицо прошла линия, как от ножа, который разрезает липкий шоколадный торт и тянет за собой глазурь. Поверхность, прежде гладкая, нависала и оползала. Один миг – и все исчезало. Внимательное изучение своего отражения перед чисткой зубов на ночь открыло ему, что он носит чужое лицо.

И сейчас он на шаг отступает от этого слова, несколько раз обходит вокруг и смотрит на него под разными углами. Будто картины в галерее, слова сами подсказывают, на какой высоте их нужно развешивать, под каким углом к ним приближаться и с какого места их лучше всего рассматривать. Сейчас он нашел правильный угол. Отсюда был виден вес, который заключало в себе это слово, подобно голубю, несущему послание, устрице с ее жемчужиной, пчеле, колючим жалом охраняющей свою королеву и мед. Теперь оно звучало как вызов, было исполнено красоты и опасности. В отличие от вежливого штампа, который мы слышим тысячу раз на дню, спасибо отныне обрело смысл и значение.

Забыв о Бэа, он закрывает телефон и идет к мужчине с табличкой:

– Здравствуйте.

– Мистер Хичкок? – В мужчине под два метра росту, а брови у него такие густые и темные, что глаз почти не видно.

– Да, – говорит он с подозрением. – А это машина для Джастина Хичкока?

Мужчина сверяется с листком бумаги, который достает из кармана:

– Да, сэр. Так это вы и есть, или имя вам не подходит?

– Да, – отвечает он медленно, погруженный в раздумья. – Это я.

– Кажется, вы в этом не уверены, – говорит водитель, опуская табличку. – Куда вы едете?

– А вы разве не знаете?

– Знаю. Но в последний раз, когда я посадил в свою машину такого же неуверенного пассажира, я доставил защитника прав животных на собрание ИАХФ.

Джастин, которому эта аббревиатура не известна, интересуется:

– Это плохо?

– Президент Ирландской ассоциации хозяев фоксхаундов был именно такого мнения. Он застрял в аэропорту без машины, пока лунатик, которого я привез, разбрызгивал красную краску по конференц-залу. Так что в переводе на чаевые день оказался «без добычи», как сказали бы гончие.

– Ну, я не думаю, что гончие вообще бы что-то сказали, – шутит Джастин. – Разве что «у-у-у». – Он задирает голову и весело подвывает.

Водитель глядит на него безучастно.

Джастин краснеет:

– Что ж, я еду в Национальную галерею. – Пауза. – Я за Национальную галерею. Я намерен сделать доклад о живописи, а не использовать людей вместо холстов, чтобы дать выход своему раздражению. Хотя, окажись среди публики моя бывшая жена, по ней бы я прошелся кистью, – смеется он, и водитель снова пристально на него смотрит.

– Я не ждал, что меня будут встречать, – болтает Джастин, вслед за шофером выходя из здания аэропорта в серый октябрьский день. – В галерее меня не предупредили, что вы за мной приедете.

Они торопливо идут по пешеходной дорожке, а тем временем капли дождя, словно парашютисты, дергающие за аварийный шнур, стремительно опускаются на голову и плечи Джастина.

– Я и сам этого не знал до позднего вечера, когда мне позвонили. Сегодня я собирался на похороны тети моей жены. – Шофер роется в карманах в поисках талона на парковку и засовывает его в автомат, чтобы пробить.

– Ох, мне так жаль. – Джастин перестает смахивать дождевых парашютистов, которые звучно приземляются на его коричневую вельветовую куртку, и придает себе мрачный вид.

– И мне тоже. Ненавижу похороны.

Забавный ответ.

– Что ж, вы в этом не одиноки.

Водитель поворачивается к Джастину с выражением глубочайшей серьезности на лице.

– Меня на похоронах разбирает смех, – говорит он. – С вами такое когда-нибудь случалось?

Джастин не знает, шутит ли он, но на лице водителя нет и следа улыбки. Джастин вспоминает похороны отца, возвращается в то время, когда ему было девять. Две семьи, все с ног до головы в черном, как навозные жуки, столпились на кладбище вокруг грязной ямы, куда опустили гроб. Родственники отца прилетели из Ирландии, принеся с собой дождь, необычный для жаркого чикагского лета. Они стояли под зонтиками, он с тетей Эмельдой, которая одной рукой держала зонт, другой крепко вцепившись в его плечо, а под другим зонтом рядом с ним – Эл с мамой. Эл принес с собой пожарную машину и играл с ней, пока священник говорил о жизни их отца. Это раздражало Джастина. На самом деле в тот день все раздражало Джастина.

Его выводила из себя рука тети Эмельды у него на плече, хотя Джастин знал, что она просто пытается помочь. Рука казалась тяжелой и крепкой, как будто тетя удерживала его, боясь, что он убежит от нее и бросится в глубокую дыру в земле, куда положили его отца.

Утром он, одетый в лучший костюм, поздоровался с ней, как попросила мама своим новым тихим голосом. Чтобы услышать ее, Джастину приходилось приближать ухо к ее губам. Тетя Эмельда притворилась телепаткой, как всегда, когда они встречались после долгой разлуки.

– А я знаю, чего ты хочешь, – игрушечного солдатика, – изрекла она с сильным акцентом графства Корк, из-за которого Джастин понимал ее с трудом и никогда не был уверен, поет она или говорит с ним.

Она порылась в огромной сумке, достала отдающего честь солдатика с пластмассовой улыбкой и перед тем как вручить его Джастину быстро оторвала ценник, а вместе с ним и имя солдата.

Джастин посмотрел на Безымянного Полковника, одной рукой отдающего ему честь, а другой держащего пластмассовое ружье, и немедленно проникся к нему недоверием. Стреляющее холостыми патронами пласт-массовое ружье потерялось у входной двери, в тяжелой груде черных пальто из Корка, едва он снял упаковку. Телепатические способности тети Эмельды, как всегда, не сработали, она угадала желание какого-то другого девятилетнего мальчика. В тот день Джастину совсем не хотелось пластмассового солдатика, и он представлял себе, как на другом конце города мальчик ждет этого солдатика на день рождения, а ему вручают отца Джастина, держа его за угольно-черные волосы. Тем не менее он принял ее заботливый дар с улыбкой, такой же широкой и искренней, как у Безымянного Полковника. Позже, когда он стоял рядом с могилой, тете Эмельде, похоже, удалось прочитать его мысли, и она еще крепче вцепилась в его худенькое плечо, словно хотела удержать Джастина. Потому что тогда он и правда думал о том, чтобы прыгнуть в эту сырую и темную яму.

Он думал, на что похож мир там, внизу. Сумей он вырваться из железной хватки своей тети из Корка и прыгнуть в яму, земля укрыла бы их, как рулонный газон, и они были бы вместе. Он воображал себе их собственный уютный подземный мир, которым ему не пришлось бы делиться с мамой или Элом, и там, в темноте, они бы вместе играли и смеялись. Наверное, папа просто не любил солнечный свет, от которого глаза у него щурились, а светлая кожа обгорала, покрывалась веснушками и чесалась, и хотел от него укрыться. Палящее солнце всегда раздражало папу, и он прятался в тени, пока они с мамой и Элом играли во дворе. Мама загорала все сильнее, а папа только бледнел и еще больше ругал жару. Может быть, он просто хотел отдохнуть от лета, избавиться от зуда и раздражения.

Когда гроб опустили в яму, мать издала такой вопль, что Эл тоже заплакал. Джастин знал, Эл плакал не потому, что скучал по папе, его просто напугали мамины крики. Она зарыдала, когда всхлипывания бабушки, матери отца, переросли в громкие причитания, а тут захныкал Эл, и вид плачущего ребенка растрогал всех собравшихся. Даже у Шеймуса, брата отца, всегда готового рассмеяться, задрожали губы, а на шее выступила вена, как у тяжелоатлета, и Джастину пришло в голову, что внутри дяди Шеймуса сидит другой человек и пытается вырваться наружу, но дядя Шеймус его не пускает.

Люди никогда не должны плакать. Ведь стоит им только начать… Джастину хотелось крикнуть, чтобы они перестали валять дурака, Эл плачет вовсе не из-за папы, он вообще плохо понимает, что происходит. Весь день он занимался своей пожарной машинкой и лишь изредка вопросительно смотрел на Джастина, так что тому приходилось отводить глаза.

Еще там были мужчины в костюмах, которые несли гроб. Они не приходились отцу родственниками или друзьями и не плакали, как все остальные. Впрочем, они и не улыбались. Они не выглядели ни скучающими, ни заинтересованными. Казалось, они уже сто раз присутствовали на похоронах отца, и их не очень волновало, что он опять умер, хотя они ничего не имели против того, чтобы вырыть новую яму и снова его похоронить. Джастин смотрел, как мужчины пригоршнями кидали на гроб землю, и она со стуком падала на крышку. Ему было интересно, пробудит ли стук папу от его летнего забытья. И он не плакал, как все остальные, потому что был уверен, что его папа все-таки укрылся от света. Больше ему не придется одному сидеть в тени.

Джастин чувствует на себе пристальный взгляд водителя. Он наклонился к нему так близко, как будто ждет ответа на очень личный вопрос, например, хочет узнать, не было ли когда-нибудь у Джастина такой же сыпи, как у него.

– Нет, – тихо говорит Джастин, прочищая горло и с трудом возвращаясь к реальности. Прошлое затягивает, и вырваться из его власти непросто.

– А вот и машина. – Водитель нажимает на брелок, и загораются фары шикарного «мерседеса».

У Джастина от удивления отвисает челюсть:

– Вы знаете, кто все это устроил?

– Понятия не имею. – Водитель распахивает перед ним дверцу. – Я получаю задания от своего босса. Хотя мне показалось странным писать на табличке «Спасибо». Для вас это что-то значит?

– Да, значит, но… все так запутанно. Вы не могли бы узнать у хозяина имя заказчика? – Джастин устраивается на заднем сиденье и ставит портфель на пол.

– Попробую.

– Было бы здорово. – Вот тут я тебя и поймаю! Джастин откидывается в удобном кожаном кресле, вытягивает ноги и закрывает глаза, с трудом сдерживая улыбку.

– Кстати, я Томас, – представляется водитель. – Я с вами на весь день, так что скажите, куда бы вы хотели поехать потом.

– На весь день? – Джастин чуть не давится холодной водой из бутылки, вставленной в подлокотник. Он спас жизнь богачу. Ему бы назвать Бэа что-нибудь подороже, чем кексы и газеты. Виллу на юге Франции. Каким же он был идиотом, что не подумал об этом раньше.

– Разве не ваша фирма обо всем позаботилась? – спрашивает Томас.

– Нет. – Джастин качает головой. – Точно нет.

– Может быть, у вас есть фея-крестная, о которой вы не знаете, – бесстрастно замечает Томас.

– Что ж, давайте посмотрим, из какой тыквы сделана эта карета, – смеется Джастин.

– При таком движении у нас вряд ли что получится, – говорит Томас, тормозя, едва они застревают в дублинских пробках, особенно частых в это серое дождливое утро.

Джастин включает подогрев и откидывается на спинку, чувствуя, как согревается сиденье. Сбрасывает ботинки, опускает спинку кресла и расслабляется в комфортном салоне, наблюдая за несчастными пассажирами автобусов, сонно глядящими в запотевшие окна.

– После галереи отвезите меня, пожалуйста, на Д’Олье-стрит. Мне нужно заглянуть в Центр переливания крови.

– Конечно, босс.