Victory Park Никитин Алексей

1

Мы живем здесь и сейчас, где бы ни находилось это здесь, когда бы ни происходило это сейчас. Уезжая на месяц, на год, мы смещаем точку отсчета, и все, что было прежде, вся предыдущая жизнь сдвигается, соскальзывает на периферию и уже не кажется настоящей. Мы видели ее во сне, нам рассказал о ней по радио диктор Левитан глубоким драматическим баритоном, мы что-то читали, еще неплохо все помним, но мелочи, детали начинают уже забываться. В воспоминаниях появляется холодящая отстраненность, прошлое отступает под напором свежих людей, ярких впечатлений, и только эта – новая – жизнь оказывается единственной настоящей.

Но как же стремительно все восстанавливается, стоит только длинным стальным ключом открыть дверь квартиры, бросить сумку куда-то между стеной и письменным столом, раздвинуть тяжелые шторы и широко распахнуть окно, впуская в комнату запахи позднего городского лета вместе с теплым предвечерним воздухом.

Створки прошлого и настоящего оказались подогнаны так плотно, словно не было двух месяцев в Херсонесе, словно лишь вчера Пеликан задернул шторы на окне, проверил, выключен ли свет, перекрыт ли газ, и поспешил на севастопольский поезд с аккуратно вложенным в паспорт разрешением на въезд в закрытый город. Он уехал вчера, вернулся сегодня, и на этом – все, эпизод закончен.

Да, закончен, но не забыт. Сколь бы плотно ни смыкала края реальность, прошедшее лето в его памяти будет тихо переливаться цветами херсонесского заката, оно сохранит вкус полынной горечи и быстрое тепло дыхания Сиринги, но время этих воспоминаний придет позже, годы спустя.

Пеликан, между тем, озадаченно покружил по безжизненно-пустой кухне, похлопал дверцами шкафчиков, заполненных несъедобным хламом, и включил холодильник. Полезное устройство тут же трудолюбиво затарахтело, но на его полках от этого ничего не появилось. Родители ожидались из Чернигова через две недели. Сунув в карман пятерку, Пеликан побрел в соседний магазин.

Он рассчитывал вернуться домой минут через десять, но силовые линии на Комсомольском массиве в тот вечер расположились так, что полчаса спустя, кое-как удерживая в левой руке две бутылки «Агдама», Пеликан звонил в дверь квартиры на улице Малышко. Трое бывших одноклассников Пеликана терпеливо ждали вместе с ним, когда же с противоположной стороны двери услышат звонок и наконец впустят.

Позади, как раз у него за спиной, облокотившись на перила и поставив между ног сумку еще с семью бутылками портвейна, стоял, привычно спрятав голову в плечи, Вадик Снежко, звезда баскетбола и чемпион Украины среди юниоров. С Вадиком Пеликан когда-то играл в одной команде. Хорошо порывшись в семейных архивах, они могли бы откопать пару одинаковых грамот, сообщавших об их победах в каких-то полудетских всесоюзных турнирах – Брест, Горький, Куйбышев. Пеликан только потому и пришел под дверь этой квартиры, что встретил Вадика. Без старого приятеля ему здесь делать было нечего, да и с ним Пеликан собирался зайти всего минут на двадцать – посмотреть на знакомые морды, а потом незаметно сбежать.

Рядом со Снежко на лестничной площадке присел Толик Гастроном, а в стороне, на ступеньках, торопливо добивал смрадную «Ватру» Леня Хвостиевский. О Толике Пеликан последние четыре года не слышал ничего, не вспоминал о нем ни разу, и если бы сейчас не встретил его с Вадиком, то мутный образ Гастронома и дальше тихо растворялся бы в темных глубинах памяти, так что когда-нибудь, возможно скоро, развеялся совсем. А вот о Лене года два назад ему напомнили.

В десятом классе, уже заканчивая учебу, между первыми майскими праздниками и вторыми, ранним утром Леня через окно выбрался на козырек над входом в школу и оттуда приветствовал учеников и учителей вскинутой правой рукой, прямой, как меч легионера. На Лене были сапоги, офицерская полевая форма, перекрашенная в черный цвет, фуражка, тоже черная, с орлом вместо общевойсковой кокарды, и старый кожаный плащ. Чтобы все было ясно без слов, на рукав плаща Леня натянул красную повязку со свастикой, а на верхнюю губу наклеил квадратный кусок марли бурого цвета – издали было похоже на усы.

Зачем Леня все это проделал, никто толком не понял. Его быстро сняли с козырька и отправили на полгода в больницу. Осенью он вышел, но аттестата о среднем образовании уже никогда не получил, и теперь то появлялся на Комсомольском массиве, то куда-то надолго исчезал.

За дверью отмечали конец лета. Не то конец лета, не то начало осени, Вадик путался в показаниях, но твердо обещал, что там собрались все наши. Пеликан рад был видеть Вадика, но спросил себя: готов ли он встречать начало осени, если остальные наши такие же, как Толик и Леня? К тому же, на их долгие звонки никто не отзывался, и это давало ему шанс немедленно смотаться из-под глухой, звуконепробиваемой двери. Но наконец очередная тонкая призывная трель точно прошла между двумя горами тяжелого металла, валившегося из колонок, и на этот раз их услышали.

Дверь открыл радостно улыбавшийся, уже крепко вмазанный тип. Не желая ничего понимать, он встал в проеме и жизнерадостно таращился на пришедших. За спиной у Пеликана зашевелился Вадик Снежко, не узнать которого было непросто, однако бухому парню это отлично удавалось. Немая сцена длилась недолго, может быть, несколько секунд, но выглядела невозможно глупо. Надо было как-то объясняться, никто не понимал, как именно и что следует говорить, но тут из глубины коридора, из-за спины хозяина квартиры, если, конечно, он был хозяином, с яростным криком Пеликан! вылетела Ирка. Она оттолкнула топтавшегося в дверях парня и прыгнула на Пеликана с такой силой, что если бы не Вадик, стоявший за спиной, Пеликан точно не удержался бы на ногах. Все втроем они кое-как устояли.

– Пеликан, ты откуда? Куда ты пропал?!

– Прилетел всего час назад. Еще утром был в Симферополе.

– И я вчера вернулась, – Ирка замерла, прижавшись к Пеликану и не желая его отпускать.

Толик, Леня, а следом за ними Вадик с портвейном скрылись в квартире, деликатно прикрыв за собой дверь.

– Ты не представляешь, как я соскучилась!

– Представляю, – ответил Пеликан. – Я все время думал о тебе.

То, что он сказал, было чистой, ничем не замутненной правдой. Створки времени сомкнулись окончательно, и кроме Ирки рядом с ним не оставалось никого.

2

Вторая повестка пришла в конце сентября. Это была странная бумага, предписывавшая Пеликану явиться в военкомат, чтобы лично получить следующую, третью и на этот раз окончательную, повестку на расчет.

– Какая еще армия? – не поверила Ирка. – Это что, серьезно?

– Армия – советская, скорее всего, – предположил догадливый Пеликан. – Вряд ли, греческие или, например, итальянские вооруженные силы стали бы так настойчиво заманивать меня в свои ряды.

– Дурацкие у тебя шутки, Пеликан.

– Это сарказм. Или ирония. Говорят, между сарказмом и иронией есть граница, но я ее плохо чувствую и, как правило, перепрыгиваю, не заметив. Иногда начнешь тонко иронизировать, а собеседника трясет, как от самого беспощадного сарказма…

– Да какая разница, сарказм или ирония? – с тоской посмотрела на него Ирка. – Что же теперь делать?

– Сегодня нужно отнести Калашу дюар с азотом. Пойдешь со мной?

– Пойду, конечно!

– Вот этим и займемся, а с остальным уж как получится. Ну что мы можем сделать с нашей страной и ее умонепостигаемыми порядками? Только не замечать их, пока это хоть как-то возможно…

Лето продолжалось для них весь сентябрь. Ирка редко появлялась в своем училище, Пеликана в университете тоже почти не видели. Днем они валялись на мягком песке Труханова острова, а чаще ездили на небольшом катерке вниз по Днепру – за дачи Осокорков, за Вишняки, в какие-то совсем малообитаемые, почти безлюдные места. Там лес подступал к самому берегу, оставляя только узкую полоску чистого пляжа. Рядом с небольшой пристанью ободранными днищами кверху валялись прогулочные лодки, и тяжелые коты спали на них в тишине и безопасности. Вдали от берега среди сосен прятались небольшие деревянные коттеджи – опустевшие базы отдыха киевских заводов. Между ними изредка пробегали встревоженные собаки. С началом сентября они разом лишились и еды, и городских друзей.

Все эти дни Ирка была рядом, но Пеликан никак не мог привыкнуть к легким скользящим движениям ее рук, быстрым прикосновениям губ, внимательному, иногда слишком пристальному взгляду. Он хотел, чтобы так оставалось всегда, чтобы ничего не менялось, но их время таяло, и вода днепровских заводей незаметно смывала его – каплю за каплей, день за днем.

Они возвращались в город на том же катерке, сидели на открытой корме, чтобы видеть оба берега Днепра. Пеликан стряхивал песчинки с Иркиной шеи, с ее тонких ключиц, тихо светившихся в лучах предзакатного солнца желтоватым морским загаром. Ирка молчала, устроившись у него на руках, изредка поднимала глаза на Пеликана, и он точно знал, что навсегда запомнит и этот ее взгляд, и маленький пассажирский катер, рвущийся вверх по течению к Речному вокзалу, и небо необычно теплого сентября, стремительно темнеющее на востоке.

Он действительно запомнил все, и позже, вспоминая те дни, Пеликан понял, что именно тогда на самом дне ее серых глаз впервые проступила глухая тень, темная и густая, непроницаемая не только для него и света заходящего солнца, но и для самой Ирки. И хотя она не думала и, наверное, даже не знала о ней еще ничего, тень лежала пеленой, не исчезала и со временем делалась только мрачнее и гуще.

Вечера Пеликан и Ирка проводили в парке. К середине сентября все уже вернулись после отпусков и каникул, отыскались и появились даже те, кого не видели здесь несколько месяцев. В прежние годы именно сентябрьские вечера в парке «Победа» были самыми отвязными – берегов не видел никто. До холодных осенних дождей оставалась одна, хорошо если две недели, и парковые не желали упускать последние теплые дни. До глубокой ночи грохотали колонки Гоцика у автодрома, вспыхивало, мерцало разноцветными огнями колесо обозрения Сереги Белкина, и дежурная бригада ментов, терпеливо курившая у «Братиславы», каждый вечер увозила в обезьянник героев очередной эпической драки.

Сумасшедших ночей ждали и в этом сезоне, но что-то разладилось в парке, привычный порядок вещей сменился новым, пока не очень понятным. Никто не знал, какой станет жизнь на границе Комсомольского и Очеретов, но сходились на том, что перемены начались после убийства Вили и слишком явно совпали с исчезновением Алабамы. Все, кто был тогда парке, да и те, кто не был, ярко описывали трогательную сцену прощания прежнего хозяина с подчиненной ему фарцой, а потом сокрушенно замолкали, забивая косяки: какой все-таки был мужик. Торпеда – не то, совсем не то. Не будет в парке прежней жизни без Алабамы.

Все понимали, что теперь станет иначе, но никто не сомневался, что продолжение последует. Чтобы жизнь здесь пресеклась, надо вырубить парк, засыпать озеро, залить все асфальтом и открыть автостоянку. Однажды из этого ничего не вышло, значит, и дальше не предвидится, а раз так, то лучше ли, хуже ли, но праздник продолжается.

Как-то ранним вечером, еще засветло, Пеликан заметил Багилу, спешившего домой через парк. Они не виделись с начала лета. Иван не появлялся в парке весь сентябрь, и это казалось странным, но лишь до тех пор, пока по Комсомольскому массиву не прошел слух о смерти старого. Пеликан несколько раз собирался зайти к Ивану и сам же себя останавливал, откладывая разговор до более удобного случая, а неожиданная встреча в парке – это и был удобный случай.

– Да хреново мои дела, – ответил Иван на ритуальный вопрос Пеликана. – Уеду я, наверное, отсюда.

– Ты что? – не поверил Пеликан. – Из Очеретов? Что за ерунда?

– Да вообще с Украины уеду. Извини меня, тут все закрутилось так, что совсем не было времени с тобой поговорить.

– Что закрутилось?

– Падовец, следак из нашего РОВД, вцепился в горло, как бульдог. На ровном месте, вообще без повода, придолбался, как к столбу. Может быть, он на старого взъелся по старой памяти и теперь мстит, а может… Я не знаю. Но, кстати, он и под тебя начинает рыть…

– О чем ты говоришь? – не мог понять Пеликан.

– Помнишь убийство Вили? Зарезал его будто бы Коля, что само по себе смешно. Коля боялся Вильку, ты же знаешь. Но он дурак безответный, какой с него спрос? А вот направили Колю будто бы мы с тобой – ты все организовал, а я контролировал по твоему поручению.

– Слушай, но это же бред. Такие вещи доказывать нужно. Как он собирается?.. Так всякий может придумать что угодно.

– Он странно ведет все дело, Пеликан. Я ничего не понимаю, но эти допросы выматывают страшно. Сил совсем не остается, хочется тихо сдохнуть где-нибудь в темном углу. А еще он говорит, ты прикинь, будто через меня Бородавка что-то там поставлял Алабаме… Бородавку ОБХСС взял в начале лета. Ну взял и взял. При чем тут Падовец? При чем тут я?

– Может, тебе с адвокатом поговорить?

– Надо бы, – согласился Багила, и Пеликан тут же понял, что ни с каким адвокатом говорить Иван не станет. – Но лучше уехать. Отец зовет к себе, он уверен, что его друзья в прокуратуре все мгновенно погасят. Ты не говори пока никому, я еще не решил окончательно. Но если этот мрак не рассосется, то у меня просто выхода другого не будет.

Пеликан проводил Ивана до Покровской церкви, а когда вернулся в парк, Ирка встретила его недовольной гримасой. Недовольной и вопросительной. Багила не любил Ирку, Ирка не любила Багилу, жизнь была непроста и запутанна.

– У него дед умер и еще куча неприятностей, – объяснил Пеликан.

– Да я ничего, – пожала плечами Ирка. – Я только хотела спросить…

Но тут, не дав ей договорить, из густых вечерних сумерек тихо возник Калаш.

– Здорово, граждане наркоманы и алкоголики, – пожал он Пеликану руку и чуть приобнял Ирку. – Дайте пыхнуть ветерану.

– С этим не к нам, Калаш, ты же знаешь, – ответил Пеликан, удивившись, с каких пор Калаша интересует дурь. – Тебе к Белкину или к Гоцику…

– Да знаю я, к кому, знаю. Это проверка, Пеликан. Человек с косяком для борьбы потерян, я считаю.

– Ладно тебе, – засмеялся Пеликан. – Октябрьскую революцию сделали на кокаине. А косяк – главное оружие твоих братьев, леваков Парижа и Гринвич-Виллиджа. Не будет косяка, не будет на Западе и левого движения.

– Взгляд упрощенный и ошибочный, к тому же, они мне если и братья, то очень троюродные. А вот революцию ты не трогай. Ее настоящие бойцы делали, не то что мы с тобой. Ты, кстати, о нашем разговоре не забыл?

– Азот будет, я договорился. Два литра. Сам он копейки стоит, нам нальют бесплатно, но дюар дорогой, поэтому надо вернуть, и обязательно в рабочем состоянии. Вернешь?

– Не сразу. Дней через десять, например. Устроит?

– Я уточню, но думаю, да. Если не подведем ребят, то они потом смогут еще понемногу сливать. Познакомлю тебя, будешь сам с ними договариваться.

– Отлично, отлично! На когда стрелу забиваем?

– Через два дня. Устроит тебя?

– Хорошо. Встречаемся, как в прошлый раз. В березовой роще, – и Калаш, не прощаясь, тихо исчез.

– Со мной не поговорил даже, – обиделась Ирка.

– Поговорите, когда отнесем ему азот. Я заметил, он это дело любит, хотя оратор из него никакой.

– Калаш не болтун, но если обещает, то делает, – Ирка тут же вступилась за паркового робингуда. – И разве важно, какой он оратор? Он боец, это всем известно.

– Боец, я же не спорю. Ему бы стать боевым генералом, прямым, честным воякой, отцом солдатам, слугой царю-батюшке. Не знаю, как у них распределена власть, но если Калаш у них и главная интеллектуальная сила, и лидер, а мне кажется, все обстоит именно так, то будущее ребят печально.

– Ты хочешь сказать, что Калаш дурак? – Иркин взгляд вспыхнул злым черным пламенем.

– Да нет же. Он не дурак хотя бы потому, что способен задавать вопросы, от которых вся страна отважно прячется под толстым теплым одеялом. Мы – гигантский медвежий угол. Все хотят спать, никто не желает шевелиться. Так не может продолжаться вечно, однажды кто-то сдернет одеяло. Это случится рано или поздно, через двадцать лет, через тридцать, оптимисты говорят – через сто. Никто не знает, когда, но все понимают, что однажды одеяло исчезнет. Всем станет стыдно, холодно и неуютно. Всем, кроме Калаша, потому что он будет к этому готов. Он уже готов, у него есть отряд, а даже небольшой отряд в дни смуты способен взорвать ситуацию и взять власть, которая, как пишут классики и подтверждает история, в такие дни валяется на городской мостовой. Так уже было много раз, в том числе и в семнадцатом.

– Что же тогда не так?

– У него нет новых мыслей. Он честный парень с пустыми ленинскими лозунгами в башке. Его идеал – матросы Балтфлота на улицах Петрограда. Калаш ничего о них не знает, но дело не в этом – нельзя просто копировать чужой опыт, даже если он тебе кажется удачным. И тем более если он таким не был.

– Но ты ему помогаешь, достаешь азот. Зачем?

– Должно же происходить хоть что-то. Я не верю, что азот ему пригодится, скоро он сам это поймет. Не верю я и в то, что Калаш добьется хоть какого-нибудь результата. Но среди моих знакомых он единственный, кто шевелится. Остальные просто существуют – озабоченные насекомые.

– А ты?

– И я, – честно ответил Пеликан, еще не зная, что девушки в семнадцать лет такой честности предпочтут любую сказку, лишь бы она была яркой и героической.

Два дня спустя они отнесли Калашу небольшой дюар с азотом, а еще через неделю Пеликан отправился в военкомат за повесткой. Ирка пошла с ним.

Через плац военкомата, огороженный сеткой высокого металлического забора, рассекая его по диагонали, тянулась длинная очередь призывников. Голова очереди утыкалась в желтый канцелярский стол, на котором лежали две папки и аккуратная стопка учетных книг в грубых картонных обложках. За столом сидел плешивый отставник в рубахе цвета хаки, кое-как удерживавшей его тяжелый безразмерный живот.

Начинался октябрь, метеорологи усердно и убедительно обещали холодный фронт, сопутствующие ему дожди, шквальный порывистый ветер и резкое снижение температуры, но погода упрямо, изо всех сил держалась солнечная. Заканчивались последние теплые дни тихой и сонной осени.

Плац был залит солнцем. Очередь жизнерадостно и беззлобно ржала над взмокшим от жары и напряжения толстяком, который то и дело путался в повестках, гроссбухах, растерянно матерился и от этого потел еще сильнее. Вместе со всеми над ним смеялся и Пеликан. Только Ирка печально стояла рядом, молчала, держала Пеликана за руку, не отпускала его, но вдруг расплакалась и быстро ушла к выходу. В тени рябины, возле забора, она нашла скамейку и села, повернувшись спиной к военкомату, не желая больше видеть ни очередь из глупых хохочущих мальчишек, ни плац, ни весь этот неестественно солнечный день.

Очередь двигалась быстро, и вскоре Пеликан уже мог слышать, о чем толстяк говорит с призывниками.

– Студент? – спрашивал он, отбирая повестку. – Какой курс?

Первокурсники получали повестку на расчет без разговоров. Парень, стоявший в очереди перед Пеликаном, уже перешел на второй.

– Свободен. Учись до весны, второкурсник, – отставник отобрал у него повестку и отпустил.

– Студент? – сразу же, без паузы, спросил он Пеликана. – Какой курс?

– Третий.

– О, брат, задержался ты на гражданке, засиделся. Ничего. Сейчас мы это поправим. Расписывайся.

Пеликан расписался на корешке повестки, потом в учетной книге и, кое-как затолкав в нагрудный карман рубахи клочок бумаги, вышел из очереди.

На основании Закона «О всеобщей воинской обязанности» приказываю Вам прибыть…

Теперь ему приказывали. У Пеликана оставалось десять дней.

Поздно вечером, проводив Ирку и возвращаясь домой, он обнаружил в почтовом ящике еще одну повестку. Государство заметило его и заговорило на своем любимом языке приказов и предписаний.

На этот раз повестка пришла из милиции. Капитан Падовец вызывал Пеликана на допрос.

3

– Выкинь и забудь, – уверенно и твердо сказал Малевич. – И не ходи. Нечего тебе там делать. Ментам известно, что тебя забирают в армию?

– Думаю, нет. Откуда им знать?

– Вот и отлично. Когда они пришлют следующую повестку, ты уже будешь далеко.

– Да, – согласился Пеликан, – это понятно. Но как бы тут себе самому не навредить?

– Каким образом?

– Здесь я все-таки дома, тут все свои. Но, предположим, они не отстанут? Приедет следак в какую-то тмутаракань, а там даже адвоката приличного не найти!

Они сидели на кухне у Малевича, как обычно, втроем с Жориком, и бутылка «Слънчева Бряга» была уже пуста на две трети. Обиженный невниманием Ячмень ушел спать в шкаф, и ничто не отвлекало их от разговора не столько серьезного, сколько всеохватывающего.

– Напомни мне, Пеликан, – попросил Жорик, – что делал гусарский поручик полтора века назад, если у него возникал конфликт с Третьим отделением?

– Что он делал? Уезжал в деревню, в родовое имение, и там пережидал шторм. Охотился по первому снегу, пил с крепостными девками «Вдову Клико», закусывал антоновскими яблоками и читал крепостным оду «Вольность»: Везде неправедная Власть в сгущенной мгле предрассуждений воссела – Рабства грозный Гений и Славы роковая страсть.

– Вот, Виталик, девок ему крепостных подавай. Неправильный ответ. Двойка. Поручики подавали рапорт и ехали служить на Кавказ, балда.

– Жорик, не говори ерунды, – вмешался Малевич. – Оба не говорите ерунды, пожалуйста. Какой еще Кавказ?

– А у нас в стране всегда какой-нибудь кавказ отыщется. Прежде он был за Тереком, теперь – за Пянджем. Поменялись только названия рек и еще пара таких несущественных деталей, как фамилии генералов. Тогда – Ермолов, теперь – Ермаков, вот и вся разница. Зато туда точно ни один следак не доберется.

– Остров Кавказ…

– Кстати, Пеликан, твой «Остров Крым» благополучно прошел таможню, и если звезды не встанут дыбом, то до конца осени он будет у меня.

– Хорошая новость, Жорик, – попытался обрадоваться Пеликан, но у него не получилось. – Деньги есть, я могу рассчитаться на днях, завтра, например, или послезавтра, а книгу заберу через два года, когда вернусь.

– Два года – слишком большой срок, чтобы загадывать. Особенно в таком тонком деле, как розничная торговля запретными книгами. Давай не будем связывать себя обязательствами.

– Как хорошо ты выучил это беспощадную фразу, – засмеялся Пеликан. – Я прямо почувствовал себя обманутой девушкой. Но что изменится за два года, за этот ничтожный в масштабах космоса отрезок времени? Аксенову вернут советское гражданство?

У тебя появится книжный магазин на Заньковецкой?

– Кто знает? Не люблю загадывать наперед. Иногда все меняется стремительно, и, кстати, космос об этом знает.

– Ты что-то конкретное имеешь в виду? – заинтересовался Пеликан.

– Как тебе сказать… Вот посмотри в окно: на улице Малышко стоят девять шестнадцатиэтажных домов; три группы по три дома.

– Вижу, – подтвердил Пеликан.

– Там на крышах установлены лозунги. Краткие. Лапидарные. Доступные пониманию советского гражданина.

– Не на всех крышах. Я вижу только шесть: Ленин Партия Народ на трех первых домах и Мир Труд Счастье на следующих трех.

– Вот именно, их всего шесть, но не девять. А ведь и на трех последних крышах вполне могли и даже должны были появиться аналогичные письма счастья. Например: Революция Победа Коммунизм. Или: Наука Техника Прогресс. Как тебе? А можно было прибегнуть к простой, но классической формуле: Маркс Энгельс Ленин.

– Жорик, ты хочешь сказать, это не ЖЭК, манкируя своими обязанностями, оставил без наглядной агитации три дома на улице Малышко, а космос выделил немного пространства, чтобы в будущем мы могли самовыразиться? – уловил наконец Малевич.

– Именно!

– Тогда мой вариант: Мор Фурье Сен-Симон.

– Замечательно, Виталик, – обрадовался Жорик. – Заметьте, космос не любит тесноту и давку, он оставляет свободное место для реализации нашего потенциала. Много свободного места. Вакуум – настоящий символ будущего. Нам еще только предстоит заполнить тот, что уже есть, а космос продолжает расширяться, то есть производит вакуум в таких невообразимых количествах, словно взялся выполнить какой-нибудь встречный план в ходе соцсоревнования с другим космосом.

– Космос Вакуум Будущее, – Пеликан разлил коньяк и убрал со стола пустую бутылку.

– Хмурый какой-то у тебя финал, – поежился Жорик. – Будь другом, достань из моего дипломата еще бутылку, а то не хочется заканчивать вакуумом. При мысли о нем оптимистический ужас, в котором я существую постоянно, сменяется экзистенциальным. А победить его можно только коньяком.

4

Из всех известных ему глупостей, накопленных цивилизованным человечеством, уверенность, что проигрывать нужно уметь или даже уметь красиво, злила Бубна, как никакая другая. Бубен ненавидел ее вымораживающей, смертельной ненавистью. Он признавал только победу и рубился за нее до конца. Красивое поражение – дурная картинная поза. Оно дает дополнительные очки победителю и отнимает последние шансы у побежденного. Это что-то вроде особенно длинной и пушистой шерсти у подстреленной лисы или мощных, закрученных винтом рогов у сбитого в прыжке горного козла.

Нужно уметь выигрывать, красиво или нет – неважно, просто выигрывать, подчиняя проигравшего, ломая его волю, разрушая планы, стирая или отнимая все, что тот успел сделать. Только такая победа может считаться окончательной, а в других нет никакого смысла, да и называются они иначе – временным преимуществом. Бубен не признавал ни поражений, ни красивых поражений, ни полупобед. Жизнь – это схватка, и полковник знал, что успех в ней обеспечивает лишь полное владение ситуацией, но вот полтора года он не сомневался, что контролирует парк во всех мелочах, и когда там рулил Алабама, и после него. Парк «Победа» был его плацдармом, с которого Бубна никто не мог выбить. Так он считал. Поэтому доклад Торпеды о двух гэбэшниках, работающих в парке, сперва вогнал его в ступор, а затем вышвырнул в бешенство. Галицкий – это пустышка, бездельник в погонах, и нет сомнений, что не Галицкий внедрил в парк двух оперов. Но кто же тогда? Откуда, откуда они взялись?

Торпеда молчал. Торпеда не знал, что ответить. Все, что рассказал ему Дуля, он уже выложил полковнику и теперь сидел тихо, пережидая вспышку ярости хозяина. Таким он Бубна не видел никогда: ни прежде, в Киргизии, ни здесь. Но Торпеда не удивлялся. Оба понимали, что если ГБ раскрутит всю парковую схему, то Бубна закроют лет на пятнадцать, а Торпеде предельно отчетливо светит вышка.

Ситуация была из тех, что нельзя ни скрыть, ни исправить, можно только взорвать! У полковника оставался последний ход, единственный ход, и красиво проигрывать он не собирался. Если ГБ лезет в его хлев, то и он насрет им в шляпу. Что там у них? Политика? Будет им политика. Если все сложится так, как он решил, то любые их обвинения станут выглядеть грубой неправдоподобной ложью, слишком очевидной местью, и никто не отнесется к ним серьезно. Вот пусть в ГБ и проигрывают красиво.

– Скажи своим ребятам, чтобы шли в отпуск на две недели, – велел он Торпеде. – Начиная с завтрашнего дня в парке никого быть не должно.

Вернувшись на Красноткацкую, Бубен велел секретарю срочно записать его на прием к замминистра.

1

Местом сбора Ирка назначила не привычный пятачок возле аттракционов, а небольшую поляну в дальней части парка, рядом с озером.

– Нас тут найдут? – засомневался Пеликан.

– Свои не заблудятся. А чужих мы не ждем, – Ирка решила устроить проводы Пеликана в парке.

Она сильно изменилась за несколько осенних дней, повзрослела, стала жестче и с ним, и с остальными. Пеликану было жаль Ирку, сам он давно подготовился к тому, что армии ему не избежать, и теперь смотрел на происходящее отстраненно, посмеиваясь над нелепостью происходящего. Менять что-то было поздно, да он и не хотел. Но у Ирки, не ожидавшей ничего похожего, вдруг разом обрушилась часть ее мира, и там, где прежде сквозили дружелюбным светом вполне благостные, хоть и не прорисованные до последней детали пейзажи, вдруг обнаружилась гигантская дыра, из которой тянуло холодом и безнадегой. Там длинная очередь мальчишек плелась через расчерченный строевой плац и уходила в никуда.

Ирка была из тех, кто в любой ситуации видит не данность, но лишь начальное условие, которое всегда можно изменить в свою пользу, поэтому спокойное безразличие Пеликана ее злило, а в его объяснениях она видела только слабость человека, сдавшегося прежде времени. Можно заболеть, можно закосить, можно заплатить врачу, наконец. Есть столько вариантов, каждый из которых натыкался на его брезгливое «как-то это унизительно, тебе не кажется?» Нет, ей так не казалось, но сделать она ничего не могла. Бешеная энергия Ирки требовала выхода, и когда она сказала: «Ладно, тогда давай устроим проводы в парке», Пеликан мысленно ругнулся, но уступил – она жила по парковым правилам, и не Пеликану было упрекать ее в этом. К тому же, он чувствовал себя виноватым.

Дело для Ирки нашлось, и она немедленно завалила Пеликана планами, как все будет устроено в вечер его проводов и кто будет приглашен.

– А где бухло на всех возьмем? – притормозил полет ее фантазии Пеликан. – Когда Федорсаныч твою днюху в «Олимпиаде» устраивал, он специально с кем-то в тресте столовых договаривался, а потом еще и меня туда погнал.

– С бухлом нам Катя поможет. И со всем остальным тоже – она тебя любит, – улыбнулась и прижалась к Пеликану довольная Ирка.

– Она не меня, а какого-то дипломата любит. И о твоих проектах представления не имеет. Составляй список, чтоб ничего не забыть, больше одного раза она нас вряд ли выручит.

Но Катю Иркины запросы не испугали.

– Давай так, малая, я выбью из нашего Семы все, что смогу. А чего не смогу, того не будет, договорились? – как и Ирка, Катя к своим обязательствам и обстоятельствам жизни относилась творчески.

– А что ты сможешь? – Ирка не захотела соглашаться вслепую.

– Да почти все, что ты написала, смогу. Я бы даже немного добавила, а то фантазия у тебя какая-то детская: конфеты, водка, лимонад.

– Пеликан, она надо мной издевается, – пожаловалась Ирка. – Там больше десяти пунктов на самом деле.

– Не ной, балда, – сказала Катя, откладывая Иркин список. – Стала бы я стараться для кого-нибудь кроме вас…

– Тогда у меня к тебе есть еще одно дело, – Ирка взяла Катю за локоть. – Только это секрет. Пеликан, подожди на улице, мне с Катей поговорить нужно.

2

Начали засветло, еще до наступления сумерек. Костер и шашлыки Ирка поручила очеретянскому Костику Злое Рыло, откуда-то она знала о его шашлычных талантах. Костик потребовал персональную бутылку водки, потому что в трезвом виде мясо он никогда не готовил, делать этого не умел, а экспериментировать и рисковать не хотел.

Получив пузырь, он выпил стакан, выудил из кастрюли кусок маринованного мяса, бодро закусил им и занялся разжиганием огня, насаживанием на шампуры свинины и овощей, подготовкой для шашлыков углей правильного состояния и температуры. Пеликан быстро понял, что, поставив Костика на шашлыки, Ирка не ошиблась, поэтому всю кулинарную программу тут же с удовольствием выбросил из головы.

Ирка крепко взяла дело в свои руки, и Пеликан уступил ей легко и охотно. Эти проводы зачем-то нужны были ей, но не ему, вот и пусть делает все, как ей нравится.

Последний день он провел дома. Нужно было собраться, хотя что там собирать? Уже завтра кормить его, одевать, обучать ходить строем – и что там еще? – станет государство, поэтому, кроме зубной щетки и денег на первое время, вряд ли что-нибудь понадобится.

Выгребая из письменного стола ненужные бумаги, Пеликан нашел начатую, но не решенную год назад задачку по матанализу и провозился больше часа, пока не добил ее. Решение вышло красивым, и Пеликан остался доволен своей формой.

За обедом родители вдруг вспомнили, как три года назад он распутал гнедого колхозного жеребца и поехал кататься верхом, но не удержался на нем без седла, и коня потом пришлось ловить всей экспедицией. Пеликан не отрицал, да, был такой эпизод в его творческой биографии, только не три года назад, а пять.

– Верно, – на пальцах посчитал отец и привычно удивился, – как время летит! Кстати, на днях, вчера буквально, я видел в институте Таранца. Привет тебе передавал.

Вот Таранец действительно выскользнул из какой-то другой жизни, случившейся не три, и не пять лет назад, а непонятно, в какие времена.

Когда Пеликан пришел в парк на выбранную Иркой поляну, там вовсю уже квасили очеретянские пацаны.

– Пеликан! – радостно заорали очеретянские, едва он появился, и всей толпой полезли обниматься. – Мы решили тебя не ждать! Ты теперь никто, ты дух, салабон! А мы дедушки! Нам положено! Нам теперь всю жизнь положено!

– Морды вам давно не били, дедушки, – отмахнулся Пеликан.

– А вот морды нам бить как раз не положено!

Пеликан не спеша осмотрелся: кроме очеретянских не было почти никого. Фарца вообще не появилась – что-то у них случилось, и уже третий день в парке не видели ни одного фарцовщика. Из парковых пришел только Серега Белкин, и теперь он тихо, в стороне от всех, на границе круга, освещенного огнем костра, раскуривал очередную пяточку. А где Лосось? Где Буратино? Где Тощий с Турком? Остальные почему не пришли? Но Ирку все это словно и не удивляло, она поболтала с очеретянскими, проверила, как дела у Злого Рыла, а потом и сама незаметно куда-то делась.

В парке быстро стемнело и начало холодать, от озера потянулся легкий, едва заметный туман. Осень пахла свежо и тревожно, и Пеликан вдруг понял, что весь день с самого утра ждет каких-то чудовищных неприятностей, хотя сам не знает, каких именно и почему. Его вдруг начало трясти, не то от холода, не то от напряжения, но тут из тумана, громко ломая ботинками сухие ветки, вывалился на освещенную поляну Багила. И Пеликана отпустило.

– Иван, – обрадовались очеретянские, – давай сюда, здесь наливают!

– Еле нашел вас, черти, – недовольно бурчал Багила. – Пеликан, а на болоте вы не могли устроить свою вечерину? Чтобы наверняка никто не смог дойти!

– Не ворчи, – Пеликан был рад Багиле. Ивану налили водки, и вдвоем они отошли в сторону.

– Завтра? – спросил Багила.

– Да.

– И я завтра. Уезжаю к отцу. Решил окончательно, уже билеты куплены.

– Менты не успокоились?

– Да не то слово. Пошли они все… Говорить о них даже не хочу. А к тебе не подкатывались?

– Капитан Падовец позавчера вызывал на допрос.

– Во! Тот самый змей, что и меня таскает. И что?

– Да ничего. Не пошел я.

– Правильно! – обрадовался Иван. – Я уеду, ты уедешь, и пусть хоть кору тут грызут березовую.

Они выпили, пожевали мяса и налили еще по полстакана.

– Хорошее мясо Костик готовит, – распробовал Иван. – Никто лучше него не умеет… Кто бы знал, Пеликан, как мне не хочется уезжать отсюда. Это мой парк, я по нему вслепую куда хочешь выйду, не ошибусь ни разу. На спор, как угодно. Я же вырос тут… Мы с тобой вместе тут выросли, а теперь все вот так поворачивается. Ну почему, скажи мне?..

Ответа Иван не ждал, да и спрашивал он, пожалуй, не Пеликана. Вряд ли Иван сам знал, кому задает вопрос, стоя спиной к костру и глядя в темноту ранней октябрьской ночи, его последней ночи в парке «Победа».

Они выпили еще и продолжали, теперь уже молча, топтаться за размытой границей света и тени, дрожавшей на желтеющей траве. Очеретянские жизнерадостно бухали, не обращая внимания на них, да и вообще ни на что.

Недолгое время спустя Иван тихо ушел, и Пеликан остался один. Наверное, это не случайно, думал Пеликан, что уезжают они в один день. Есть в этом дыхание судьбы или что-то похожее, точно есть. Но Иван переживал расставание с парком и с Киевом тяжело, а Пеликану оно не казалось непоправимым и окончательным. Просто жизнь свила странным тугим кольцом свой змеиный хвост. Таких колец и у него, и у Ивана будет еще много, вся жизнь состоит из одних колец, что же теперь им, погрузиться в печаль навеки? От выпитой водки Пеликану стало теплее и спокойнее, он опять мог смотреть на происходящее в своей обычной насмешливой манере.

Впрочем, хватило его ненадолго, потому что из глубины парка, из гущи тьмы, к костру вдруг вышла гигантская крыса, ростом выше Пеликана, и остановилась, внимательно оглядываясь. Крысу увидел не только Пеликан, но и очеретянские. Настолько быстро, насколько позволяла им выпитая водка, они вскочили на ноги, но ноги держали уже не всех.

Бегло осмотревшись, крыса подняла лапу, и по ее сигналу из темноты к костру полезло гигантское лесное несуразное зверье: осел с перекошенной мордой, косоглазый медведь, чудовищная белка, заяц с окровавленными усами и ухом, порванным в каком-то диком сражении. Звери валили со всех сторон, окружая поляну, но не вступая в круг света, словно у них не было сил в него войти.

Пеликан решил, что хоть выпил он немного, но коварный алкоголь обернулся пьяной галлюцинацией, и теперь ему предстоит с ней как-то бороться. Однако тут же за его спиной яростно и отчаянно завизжали очеретянские, как молитвой разгоняя нечисть животворящим матом, и Пеликан внимательнее присмотрелся к ночным чудовищам.

– Пеликан, – слегка подвывая, сказала крыса, – мы дикие хищники этого леса…

– Крыса – не хищник, – перебила ее белка.

– Если крыса не хищник, то и белка не хищник, потому что белка – та же крыса, только прыгучая. Не мешай, ты все испортишь. Ты уже все испортила.

В свете костра Пеликан разглядел свалявшуюся искусственную шерсть звериных костюмов, пятна краски, опилки и прорези для лиц.