Victory Park Никитин Алексей

3

В землянке Калаша этим вечером читали и обсуждали третью главу ленинского «Государства и революции». Энергичный эмоциональный текст обличал оппортунистов в социалистическом движении, но время сместило акценты, и теперь достаточно было вчитаться, чтобы увидеть, как он бьет по партийным чиновникам, извратившим Ленина в точности так же, как сто лет назад Шейдеманы, Давиды, Логины… искажали Маркса. От некоторых абзацев Калаша продирал мороз, такой яркой и современной он ощущал ленинскую мысль, так отчетливо слышал интонации человека, сумевшего перевернуть огромную страну и изменить историю цивилизации. Ленин писал об уничтожении государственной власти и отсечении государства-паразита, о том, что русские революции продолжают дело Парижской Коммуны. Слушая «Государство и революцию», Калаш ясно видел свою задачу – довести до конца, закончить дело двух русских революций.

Его бойцы, сейчас яростно спорившие, до какой степени нужно разрушать государство, если в основе оно уже не буржуазное, а всенародное, – это его гвардия, ядро настоящей боевой организации, которую ему еще предстоит выстроить. Она не будет большой, потому что крупная, громоздкая структура сейчас не нужна. Чиновничье царство, похоронившее ленинские идеи, но паразитирующее на результатах его работы, уже издыхает, оно отравляет трупным смрадом всю страну, и хоть иссечь его будет непросто, но это задача решаемая. Калаш был уверен в себе и в своих бойцах.

В разгар спора открылся люк и в землянку спустился часовой.

– Калаш, в лесу и в парке какой-то шухер. Надо бы выяснить, что происходит.

– Что ты видел?

– Несколько машин с краснопогонниками перекрыли Алишера Навои. Сколько их всего, сказать не могу, не знаю.

– Хорошо, я понял. Продолжай нести службу, – Калаш отпустил часового. – Витя, Саня, – подозвал он Цуприка и Яковца, двух сержантов, с которыми служил в Афгане, – посмотрите аккуратно, что происходит наверху.

Сержанты молча переглянулись, кивнули, и все трое вдруг засмеялись: два года назад так уже было – Калаш отдавал приказы, они их выполняли, и до сих пор считали то время лучшим в своей жизни.

Яковец вернулся двадцать минут спустя и быстро набросал на четвертой полосе обложки ленинской брошюры план-схему парка и той части леса, где была вырыта их землянка.

Красным карандашом он провел линию оцепления. Линия была похожа на немного раздутый эллипс.

– Алишера Навои перекрыта и заблокирована стотридцатыми ЗИЛами с двух сторон, – поставил кресты на эллипсе Яковец, – у выезда на Курнатовского и напротив Воскресенской.

Еще через десять минут в землянку спустился Цуприк. Посмотрел схему Яковца.

– Все правильно, Витя. Оцепление двойное. Задействовано два батальона внутренних войск, войсковой части 32273. Вооружены карабинами Симонова, но боевые патроны им не выдавали.

– Саня, ты мне на главный вопрос ответь, – перебил Цуприка Калаш. – Кого они ловят?

– Нас, конечно, – удивился вопросу Цуприк.

– Ты так думаешь или точно знаешь?

– Калаш, я посмотрел внимательно на это оцепление – там пацаны стоят, первогодки, салабоны, глазами хлопают, в носах ковыряют и ничего не видят. Тогда я тихо прошел через оба кольца, вышел за оцепление метров на сто, а потом вернулся, будто бы иду со стороны Воскресенки, понимаешь? Привычка у меня такая, гуляю я тут по ночам. Они стоят, я иду мимо, никого ни о чем не спрашиваю, даже не смотрю в их сторону, останавливаюсь и закуриваю. Что происходит немедленно после этого, ты понимаешь, конечно: тот, что стоит ближе всех, просит у меня закурить. Я даю ему пару сигарет, а он отвечает на все мои вопросы, подробно и обстоятельно. Так что я знаю точно, это пришли за нами.

– Тогда не будем тянуть, – Калаш поднялся и вышел на средину землянки. – Занятие по политподготовке закончено. Объявляю общее построение наверху.

Когда все потянулись к лестнице, Калаш остановил Гантелю: «Сними со стены флаг и поищи древко. Где-то оно тут было».

Несколько минут спустя отряд стоял в лесу, люк был плотно закрыт и забросан хвоей. Со стороны парка доносился звук моторов армейских грузовиков и голоса командиров. Калаш никогда не торопил судьбу, но и не прятался от нее. Эта ночь покажет многое, и главное: каждый из них поймет, тем ли делом он занят, тот ли он человек, сможет ли он вот так, рискуя своим будущим, может быть, и жизнью, вступать в бой с государством, пока не разрушит его до конца. Без подготовки, без предупреждения, как сегодня. Ветер из парка доносил запахи болотной сырости и дизельной гари. Калаш смотрел на своих бойцов и был уверен в каждом. Он точно знал, что это ветер их победы.

– Парни, – сказал Калаш, – два батальона внутренних войск оцепили нашу березовую рощу, часть леса и перекрыли улицу Алишера Навои в двух местах. Их прислали, чтобы взять нас. Саня Цуприк ходил в разведку, он вышел за оцепление, прошелся по бульвару Перова и вернулся к нам. Вот такое они выставили оцепление. Вот так они делают все: грубо, бездарно и неумело. Если бы я хоть на секунду сомневался в наших силах, я дал бы сейчас команду разойтись, и вы прошли бы через оцепление, как это сделал Саня, а завтра утром мы опять собрались бы в парке и смеялись, вспоминая этот вечер. Но я уверен в вас больше, чем в себе! Поэтому мы будем вести себя не как партизаны, на которых устроена облава, а как воинская часть, попавшая в окружение. Мы выйдем со знаменем, не прячась. Мы дадим бой, мы покажем им нашу силу. Да, их больше почти в двадцать раз, но посмотрите, кого бросили против нас: пацанов, которые умеют только картошку чистить и ходить в патрули. Им не доверили боевые патроны, потому что они скорее перестреляют друг друга и мирных жителей, чем попадут хоть в одного из нас. Сейчас ночь, и все, о чем мечтают эти дети, – вернуться в казарму, забраться в постель под теплое одеяло и тихо уснуть. Они думают о нас с ужасом, поэтому мы пройдем через два кольца как боевой нож, быстро и красиво.

Калашу приходилось выступать перед подчиненными и в армии, и после, но впервые он говорил без подготовки, на одном лишь вдохновении. Заканчивая фразу, он не всегда знал, что скажет в следующей, но точно знал, какими словами закончит. Выступая сейчас перед своими ребятами, он чувствовал себя их речевым аппаратом. Он говорил то, что они думали, чутко улавливал настроение, и слова, точные, безошибочные, сами находили его.

– Маркс сказал, что парижские коммунары штурмовали небо. С тех пор прошло больше ста лет, но уже тогда каждому было ясно, что, не штурмуя небо, ни за что не навести порядок на земле. Теперь наша очередь идти на штурм! Мы пройдем через березовую рощу и разорвем оцепление перед выходом к центральной аллее.

Сегодня мы вернем названию парка его прямой смысл. Мы смоем всю грязь, которой заляпали его фарцовщики и торговцы наркотой, и он снова станет парком победы. Нашей первой победы!

– Ура-а! – взревели тридцать человек, не отводя от Калаша влюбленных глаз, и сам он кричал вместе со всеми. – Ура-а!

Этот яростный рев услышали, не могли не услышать, и значит, времени у них больше не было.

– Еще одно, – продолжил Калаш. – Когда войдем в рощу, перестроитесь в колонну по четыре. Разобьетесь на пары и во время столкновения будете страховать напарников. Но только напарников! Когда убедитесь, что ваша пара прошла оцепление, тут же уходите на Комсомольский или в Очереты – кому куда ближе. Не ждите остальных, не создавайте толпу, это опасно. Остальные – не хуже вас, они тоже справятся. Это ночь можете провести дома, но утром вы должны исчезнуть из Киева. Поживите месяц где-нибудь в селе, в другом городе, дайте пыли осесть. И последнее. Если кого-нибудь потянут на допрос и скажут, что нашли его фамилию в каких-то списках – не верьте. У нас нет никаких списков, все ваши имена только в моей голове. А я не назову никого. Мы не воры, не преступники, мы не нарушали никаких законов. Вам не в чем сознаваться. Они боятся нас только потому, что мы правы! Все, я закончил!

Калаш не сказал бойцам, что на участке прорыва оцепления их может встретить еще и группа захвата, которая наверняка будет вооружена. Не сказал, потому что не был в этом уверен, а неуверенности нет места ни перед боем, ни в бою.

Не оставаясь больше в лесу, они спустились к Алишера Навои и пересекли ее под изумленными взглядами всех, кто топтался возле машин, не зная, что делать и ожидая команды.

– Вон они! – закричали сразу несколько офицеров. – Вон, пошли! Давайте свет, живо!

Один за другим вспыхнули два мощных прожектора, и через минуту яркие широкие лучи пересеклись, выхватив из темноты ночи группу, стоявшую на краю березовой рощи.

– Стой! – скомандовал Калаш. – Становись в колонну по четыре. Столько света, столько зрителей, а у нас ни одного занятия по строевой не было. Позоримся перед внутренними войсками, – пошутил он, и отряд мгновенно почувствовал, что состояние спокойной уверенности не покидает командира.

– Гантеля, – подозвал Любку Калаш, – будешь идти впереди со знаменем. Сможешь?

– Смогу, конечно, – обрадовалась Гантеля.

– Когда надо будет, я сам тебя прикрою.

Широким уверенным шагом в скрещенном свете двух прожекторов отряд Калаша быстро пошел через березовую рощу по направлению к парку. Красный флаг, выгоревший на полях давних боев, развевался перед ними. В роще было тихо, даже шум машин не доносился сюда.

– Песню бы сейчас, – вслух подумал Калаш.

– Я сегодня после репетиции, – отозвался Леня Буряк, музыкант оркестра Киевского Военного округа. – У меня и труба с собой.

– Играй, Леня!

– Что играть, Калаш?

– Смешной вопрос, Леня! Начинай!

И над ночным парком, над его тишиной, над солдатами оцепления и группой захвата, растерянно смотревшей им вслед с улицы Алишера Навои, над осенними рыбами, засыпавшими в придонном иле озера, заскользила пронзительная мелодия «Интернационала» в недостижимо-высоком сопрановом регистре.

4

– Это что, мать его, такое? – полковник Солопай, командир войсковой части 32273, опустил бинокль и повернулся к офицерам, стоявшим в кузове грузовика за его спиной. С машины и без бинокля был отлично виден отряд Калаша с развевающимся над ним флагом Советского Союза. Отряд приближался, он шел прямо на них быстро и уверенно.

Солопай глянул на начальника штаба и начальника полит отдела, но этих спрашивать было бесполезно: оба, не отрываясь, не замечая ничего вокруг, уставились на марширующий отряд. Тогда он посмотрел на Бубна:

– Что это за цирк, товарищ полковник, вы мне объясните?

– Это антисоветская организация, созданная с целью совершения особо опасных государственных преступлений, товарищ полковник, – стараясь говорить спокойно, ответил Бубен. – Ее действия будут квалифицированы по статье шестьдесят четвертой Уголовного кодекса Украинской ССР.

– Вот это? – не поверил Солопай. То, что видел он, стоя в открытом кузове грузовика, больше всего было похоже на фильм о революции, о гражданской войне, из тех, что по субботам крутили в клубе его части. Только теперь, по какой-то дикой прихоти невидимого закулисного режиссера, он и два его заместителя, советские офицеры, коммунисты, изображали отъявленную белогвардейскую сволочь. Солопай чувствовал себя так, словно это он вступил в антисоветскую организацию, а не защищает здесь закон и порядок.

– Да, именно это, – подтвердил Бубен. – Вы намерены командовать операцией, товарищ полковник?

Бубен смотрел на полковника с ненавистью. Три последних дня он едва сдерживался. В этом городе невозможно работать быстро. Никто не хочет принимать решения, все тянут сопли, как малиновый кисель. Царство сонных и ленивых дармоедов…

Бубну удалось добиться приказа замминистра только расписав, как надерут они жопу гэбэшникам, взяв Калаша с его афганцами. За то, что те прозевали боевую антисоветскую организацию, действовавшую прямо в Киеве, почти не скрываясь, многим в Комитете крепко дадут в пятак. Состояние пятаков офицеров ГБ Бубна интересовало мало, но они засунули ему в жопу свой градусник, а теперь, после задержания Калаша и его группы, про этот градусник постараются забыть. Поэтому так настойчиво Бубен давил несколько дней эту сонную жабу, полковника Солопая, добиваясь немедленного выполнения приказа. И наконец додавил. А теперь с тихой яростью наблюдал, как же бестолково, как медленно разворачивал Солопай два своих батальона, как утомительно долго выставляли оцепление его люди. Бубен боялся, что Калаш уйдет до задержания, тогда бы он ничего никому не доказал и в провале операции обвинили бы только его: не обеспечил получение достоверной информации, проявил недальновидность, действовал непрофессионально. Будь он на месте Калаша, хрен бы его поймали.

Выдохнул Бубен только когда отряд Калаша показался из леса. На этом его часть работы закончилась – за результат операции отвечает не милиция, а внутренние войска, и каким окажется этот результат: задержат всех афганцев или нескольких, или даже никого не смогут задержать, Бубну было безразлично. Он свое дело сделал, а остальное – забота внутренних войск. Но не прошло и двух неполных минут, как полковник радикально изменил свое мнение и взгляд на происходящее. Когда он услышал трубу над ночным парком и увидел растерянные, совсем по-детски обиженные физиономии стоявших рядом с ним офицеров, стало ясно, что и это знамя, и «Интернационал», и то, что Калаш ведет своих афганцев прямо на штабной грузовик, – это вызов всем им, а в первую очередь ему лично. Это ему говорят: Полковник Бубен, ты дерьмо и мерзавец. И хотя все, что сейчас происходит в парке, замутил лично ты, нам на тебя наплевать, потому что тебя для нас не существует. Такие заявления нельзя спускать никому, и Бубен ничего подобного не прощал.

Солопай не ответил на его вопрос. Он молча смотрел, как шагает по березовой роще небольшой отряд Калаша. Тогда Бубен выдернул из рук командира части рацию и переключил ее в режим передачи.

– Это Первый. Говорит Первый, – сказал он и не узнал свой голос. – Всем командирам рот приказываю снять оцепление и направить личный состав к штабной машине для задержания преступников. Выполнять немедленно!

Черный ночной парк не отозвался на его слова, но Бубен почувствовал, как, размыкаясь, тяжело зашевелились ряды оцепления и медленно, слишком медленно, старлеи-ротные ленивые и сонные войска начали перестраиваться в колонны по четыре. Этого было недостаточно.

– Командиру группы захвата, – продолжил Бубен. – Приказываю разделить группу на два подразделения. Командование первым передать заместителю, поставить задачу догнать и обезвредить группу преступников. Второе подразделение во главе с вами должно немедленно прибыть к штабной машине. Для доставки личного состава используйте автотранспорт. Срок исполнения пять минут.

Бубен переключил рацию в режим приема и внимательно посмотрел на трех офицеров, стоявших рядом с ним. Во взгляде начальника штаба он увидел живой интерес. Но командир части и начальник политотдела глядели на него изумленно, мысленно уже составляя докладные на имя министра о самоуправстве и превышении полковником Бубном полномочий.

– Начальник штаба, – скомандовал Бубен, – ко мне!

– По какому праву вы приказываете мои подчиненным, товарищ полковник? – возмутился Солопай.

– За бездеятельность, проявившуюся в утрате оперативной инициативы, я отстраняю вас от руководства операцией, – брезгливо поморщился Бубен. – Сегодня они не ваши подчиненные. Спуститесь, товарищ полковник, в кабину к водителю, он вас напоит чаем. А вы, подполковник, – приказал он начальнику штаба, – выставьте из прибывающих подразделений дополнительное оцепление на участке вероятного прорыва. Быстро, быстро! Времени нет! Когда прибудет группа захвата, ее командира немедленно ко мне. Выполняйте!

Бубен не был этому подполковнику начальником и не имел права отстранять от участия в операции его командира, но он точно знал, что власть – это не звания и не погоны, а умение подчинять. Власти нужны не чины, а одна лишь воля. Именно поэтому замолчал и больше не мешал ему полковник Солопай, поджал хвост его начальник политотдела и рысью побежал встречать прибывающие роты начальник штаба.

Между тем отряд Калаша приближался к первой линии оцепления.

– Смотри, а здесь они построились плотнее, – сказал Калаш Гантеле, шагавшей за ним. – Но это не поможет им все равно. Сейчас наши пойдут на прорыв оцепления, а ты останешься со мной, поняла? Где знамя, там и я, ребята это знают, и пока знамя здесь, никто не подумает, что я свалил, оставив их.

– Понятно! – Гантеля шла, вцепившись в древко. У нее ломило пальцы и болели мышцы рук, но она старалась держать флаг как можно выше, чтобы его видели все, кто был в парке этой холодной октябрьской ночью.

– Витя, Саня, – окликнул Калаш Цуприка и Яковца, – давайте на прорыв двумя колоннами.

Он отошел в сторону, пропуская отряд, вместе с ним отошла Гантеля. Цуприк с Яковцом побежали, увлекая за собой отряд. Расшвыривая не успевших отбежать солдат оцепления, афганцы Калаша за считанные секунды прошли первую линию.

– Да кто они, мать их? – ошалело спросил полковник Солопай и оглянулся, ища взглядом Бубна. – Вы за это ответите, товарищ полковник!

Но Бубна на грузовике уже не было. Минуту назад подошел ЗИЛ с командиром группы захвата и его бойцами.

– Видишь их знамя, майор? – Бубен отвел командира группы в сторону, пока его люди строились возле машины. – Твоя задача захватить его. Возьмем знамя – возьмем и их главаря. Разрешаю применять оружие.

– Вы что, полковник? Какое оружие в этой свалке? Раньше надо было, а теперь мы только своих положим.

– Не рассуждать! – заорал Бубен. – Выполнять приказ! Вперед, вперед!

В это время бойцы Калаша спокойно и почти не задерживаясь прошли второе кольцо оцепления. Яковец и Цуприк, возглавившие прорыв, были уверены, что впереди только ночной парк и свобода, но тут обнаружилось, что начальник штаба успел выставить третью линию оцепления. Она состояла их таких же неподготовленных, к тому же еще и перепуганных непонятной суетой срочников.

Пройти третью линию было не сложнее, чем первые две, но на это ушло время, которого у Калаша уже не было. Сзади, со стороны березовой рощи, его догоняла одна часть группы захвата, а наперерез рвалась вторая ее часть.

Положение отряда изменилось почти мгновенно, но Калаш успел оценить ситуацию. Схватив Гантелю за руку, он потащил ее к еще не закрытому окну в третьем кольце.

– Быстро сваливай! – перекрикивая рев приближающегося противника, крикнул он. – Быстро! Знамя спрячь, сама исчезни, – и одним движением вышвырнул Гантелю в ночную тьму.

Через мгновение Калаш и еще пять человек из его отряда были окружены сомкнувшимися рядами группы захвата.

Если бы кто-то в эти минуты взялся оценить его шансы вырваться, то пришлось бы признать, что шансов у Калаша и остатков его отряда не было никаких. Их время уходило стремительно, оно уже закончилось. Ничего не ждало Калаша, кроме ареста, суда и долгих лет заключения, предусмотренных Уголовным кодексом за особо опасные государственные преступления, в тот момент, когда из темноты парка на освещенный прожекторами пятачок вдруг вывалились три фантасмагорических, ровным счетом ничего не соображающих гигантских животных: косоглазый медведь, осел со свороченной на бок скулой и цапля в красных штанах, с длинным клювом из-папье-маше.

– Опа! – осмотревшись, закричал медведь и выполнил лапами несколько боксирующих движений. – Так нечестно! Тут силы неравны! Калаш, мы с тобой! Парковые своих не бросают!

Не все даже услышали, что кричат этот безумные звери, но увидели их все, кто был рядом в ту минуту. На короткие мгновения внимание нападавших было отвлечено, и Калашу этого хватило. Несколькими быстрыми сильными ударами он пробил проход в сомкнувшемся кольце и вырвался в ночь, уводя за собой остатки отряда.

– Калаш, подожди! – крикнул медведь и попытался потрусить следом, но, выбивая клочья поролона из пустой медвежьей головы, грохнули три пистолетных выстрела, и медведь рухнул на землю.

Бубен не знал, стреляет он в человека или в бутафорскую часть костюма. Полковник и не думал об этом. Взяв на прицел медведя, Бубен стрелял в Калаша.

5

Пеликан и Ирка быстро поднялись по лестнице спящего дома.

– Дверь не перепутай, – шепотом сказала Ирка. – А то сейчас ввалимся ко мне. Бабушка будет счастлива.

– Бабушки нам не надо, – Пеликан открыл дверь Катиной квартиры, и они беззвучно скользнули внутрь. Вся суета этого дня, весь холод осенней ночи остались за закрытой дверью, а здесь было темно и тихо, молчало радио, не работал холодильник, из крана не капала вода. Тишина казалась безграничной, и они с Иркой стояли в самом центре этих темных безмолвных пространств. Пеликан обнял Ирку и нашел ее губы.

Она ответила Пеликану каким-то быстрым, успокаивающим движением, и он почувствовал, что сейчас, как и все последние недели, почти все время, что они были вместе, оставаясь рядом, Ирка легко и незаметно ускользает от него.

– Иди в комнату, – сказала она. – И включи свет. Я сейчас.

Найти комнату в однокомнатной квартире несложно, даже в полной темноте. Пеликан сделал два осторожных шага и нашарил дверную ручку. Есть все-таки свои достоинства в типовом проектировании: в чужом доме мы чувствуем себя уверенно, отыскиваем нужные двери и коридоры, не зажигая свет, разве что наступая на ботинки, в спешке разбросанные торопившимися хозяевами. Отличия начинаются за пределами жилья, за окном; квартиры даже в разных городах строят одинаковые, а вид из окон у всех разный. У одних – лес, у других – свалка. Катины окна выходили на знакомый Пеликану двор двести четвертой школы, кое-как освещенной желтым мерцающим светом. На улице Юности все было как всегда, как обычно, но дальше, над парком, над самыми кронами деревьев ночное небо рассекали лучи нескольких прожекторов. Ничего похожего Пеликан никогда здесь не наблюдал, это было удивительно и странно.

Шум воды, несколько минут доносившийся из ванной, затих, и в комнату прокралась Ирка.

– Не хочешь включать свет? – спросила она.

– Нет. Если привыкнуть, то и так все видно.

– Что же тебе видно?

Пеликан снова обнял Ирку. Ее кожа была теплой и влажной, и одежды на ней не было. Где-то она успела оставить все – наверное, в ванной, где же еще? На мгновение Пеликану показалось, что Ирка теперь с ним и больше никогда не исчезнет. Он взял ее на руки и сделал два шага к дивану. В маленьких квартирах все расстояния меряются несколькими шагами и от окна до дивана редко удается насчитать больше двух шагов. Но пока Пеликан преодолевал это не самое большое в его жизни расстояние, Ирка опять выскользнула. Она уходила, хотя была еще совсем рядом, Пеликан чувствовал это. Ему казалось, что он может пробиться к ней, достать, дотянуться, стоит только быть еще нежнее и еще настойчивее, быстрее и сильнее, и тогда он догонит Ирку, тогда она сама оглянется и протянет руку, прижмется к нему, чтобы он обнял ее еще раз, чтобы не отпускал. Но ничего не вышло у Пеликана, время его пронеслось тугим смерчем, оставив только горечь и опустошенность. Он так и не догнал Ирку, она опять пропала, и на этот раз уже навсегда. Несколько минут спустя они лежали на небольшом Катином диване, и горячая щека Пеликана была прижата к ее едва теплой щеке.

Ирка открыла глаза, выбралась из-под него и подошла к окну. Никогда еще Пеликан не видел ее силуэта, вот такого гордого, тонкого и безупречно красивого.

– Я не люблю тебя, Пеликан, – сказала Ирка. – Я тебя не люблю и ждать не буду.

Он уже знал это, и знал давно, возможно, с тех еще дней, когда впервые увидел клубящуюся тьму на дне ее глаз, когда она сама не до конца еще все понимала, а может, и не понимала совсем.

Ирка жила по правилам, а в правилах девушки, парень которой уходит в армию, есть несколько обязательных пунктов. Теперь она выполнила все неписаные обязательства и больше ничего никому не была должна. Пеликан знал Ирку не первый год, знал, что просить ее бесполезно. Да и о чем он мог ее попросить, если изменить ничего невозможно?

– Я уже понял, – Пеликан включил свет, снял с дивана покрывало и набросил ей на плечи. Густая тьма, которую прежде он видел лишь на дне Иркиных глаз, теперь полностью затопила ее взгляд. – Ты так замерзнешь у окна. Идем чай пить.

Ирка сбросила покрывало на диван и ушла одеваться.

Они поставили на огонь чайник, сели за стол с разных сторон и стали молча смотреть на суету мощных иссиня-желтых лучей над парком.

– Что это такое? – наконец удивилась Ирка.

Вместо ответа в дверь позвонили.

– Мама пришла, – безразличным голосом сказал Ирка. – Услышала через стенку возню и пришла потрепаться с Катей.

– Открывать?

– Открывай, – махнула рукой Ирка. – Она не успокоится.

Ирка ошиблась. За дверью стояла Катя и с нею рядом, привалившись плечом к стене, кое-как пыталась держаться на ногах Гантеля.

– А ну-ка, Пеликан, помоги мне с Любкой, – еще не вой дя в квартиру, распорядилась Катя. – Я от самого парка тащу ее на себе, совсем уже сил нет.

Они завели Гантелю в комнату и уложили на диван.

– Извините, зайчики, что весь интим вам поломала. Но иначе не получалось.

– У нас, Катя, с интимом все в порядке. Вот, сидим на кухне, чай пьем.

– А кстати, почему? Я вам не для этого ключи давала… Ладно, не мое дело, сами разбирайтесь.

– Что с ней? – Пеликан сел на пол, пытаясь снять с Гантели куртку. – Что вообще творится в парке?

– Давай дадим ей валерьянки, напоим чаем и пусть спит. А то мне на нее смотреть больно. Калаш совсем с ума сошел, скажу я тебе по секрету.

Услышав имя Калаша, Гантеля открыла глаза и внимательно посмотрела на Катю.

– Где знамя?

– У меня твое знамя. В сумке лежит.

– Отдай мне, – потребовала Гантеля.

– Сейчас, сейчас. Все тебе будет, – пообещала Катя. – Пошли, Пеликан.

Они ушли на кухню готовить чай и искать валерьянку для Гантели. Катя достала из сумки скомканное знамя, которое Пеликан когда-то видел в землянке Калаша. Знамя было в грязи, в бурых жирных торфяных пятнах.

– Может, его постирать? – предложила Ирка.

– Так что случилось в парке? – снова спросил Пеликан.

– В парке брали Калаша. Пригнали целую армию солдат, всю улицу Жмаченко забили машинами – от Дарницкого бульвара до Курнатовксого. И знаешь, кто всем командовал?

– Даже представить не берусь.

– Полковник мой командовал, прикинь. Вот я попала… Я уже уходила из парка, когда вдруг увидела знакомую «Волгу». Странно, думаю, что она тут делает ночью? Решила посмотреть и увидела все: от начала и почти до самого конца. Калаш, когда понял, что со всех сторон отрезан, вместо того чтобы тихо смыться, устроил парад. Сам – впереди, как на белом коне, знамя развевается, и еще труба откуда-то взялась. На что он рассчитывал, я так и не поняла, потому что кончилось все, как и должно было, мордобоем. Хорошо хоть Любку он в последний момент успел вышвырнуть в кусты. Как кошку за шиворот.

– А сам Калаш ушел?

– Очень в этом сомневаюсь, но точно не знаю. Я же сразу побежала Любку искать. Бегу по парку, кругом ночь, и куда Любка делась – непонятно. Темно, между деревьев ничего не видно. Но я же тоже не с неба упала, и наш парк лучше вас всех знаю – за пять минут ее нашла, а потом почти час сюда тащила. Ей теперь деваться некуда, потому что к ним домой, ко всем, уже утром заявятся. Калаш – тот свалит куда-нибудь из города, а она куда?

– И куда же?

– Здесь будет отсиживаться. Уж ко мне они точно не придут.

– Калаш молодец, – перебила Катю Ирка, – и Гантеля молодец! Если влезли в драку, значит, надо биться до конца, а не сливаться по-тихому.

Ирку оборвал короткий звонок в дверь. В коридор из комнаты тут же вылетела растрепанная Гантеля.

– Кто там?

– Сейчас узнаем. Иди спи, – попыталась затолкать ее назад в комнату Катя. – Если это менты, то ты их своей страшной рожей насмерть перепугаешь. Подумай о людях.

– Я к Калашу поднимусь. Он же над тобой живет?

– Над Иркой. Только нет его там. Уйди в комнату и не мешай.

– Значит, к тебе не придут? – переспросил Пеликан.

– Пусть только заявятся, – решительно пошла к двери Катя, – я ему потом покажу такую сладкую жизнь, что он диабетом не отделается.

– Тогда кто же это?

– На этот раз точно мама, – уверенно пообещала Ирка и не ошиблась.

– Привет, Катя, – послышался из прихожей голос Елены. – Хорошо, что ты не спишь. А то Ирки нет до сих пор. Четыре часа ночи скоро, а ее нет, заразы.

– Проходи, Лена, на кухню, она там сидит.

– А какого тогда черта?.. – начала заводиться Елена, увидев дочку.

– Тихо, тихо, – обняла ее Катя, – мы тут Любку спасаем. Чаю хочешь?

На маленькой Катиной кухне сразу стало тесно.

– Ладно, девушки, – поднялся Пеликана, – пора мне. Через четыре часа надо быть в военкомате.

– Пока, Пеликан, – сказала Ирка и отвернулась к окну. – Пиши нам.

– Идем, я тебя провожу, – Катя вышла на лестницу следом за Пеликаном. – Ты на улице сейчас осторожнее. Могут облаву устроить на тех, кто ушел от них в парке.

– Что ты, Катя, какие улицы? Пройду дворами, специально сделаю небольшую петлю. Я уже все продумал.

– Ты продумал, ты все знаешь, – прощаясь, обняла Пеликана Катя. – А мне что с этим полковником делать, дуре старой? Я к нему уже привязалась. Ладно, иди. А я все-таки поднимусь к Калашу на всякий случай. И пиши нам, правда…

Выходя во двор, Пеликан вдруг вспомнил о дюаре, который недавно отнес Калашу, и воображение немедленно показало ему, как стоит пустой дюар на полу землянки, на самом заметном месте, возле той стены, где прежде висел флаг, а кто-то внимательный берет его в руки и, поднеся к электрической лампе, не спеша переписывает в блокнот серийный номер, отчетливо вытисненный на днище.

6

Пеликан не любил суетиться, но его неизменно затягивала вскипающая молоком, сносящая самые тяжелые и надежно подогнанные крышки, пенящаяся вокруг него суета. Предпраздничная, предотъездная, предэкзаменационная… Их различало только соотношение беспечной уверенности и обжигающей неопределенности. Суета на ГСП была взвинченной и беспокойной.

Призывников прямо из автобусов загоняли в казармы, чтобы они сидели там, не высовываясь, и не мешали работать. Но уже четверть часа спустя все, кто хотел, бродили по плацу и оценивающе разглядывали не такой уж высокий бетонный забор, окружавший сборный пункт. Никто не считал забор серьезным препятствием, но сваливать с ГСП совсем тоже дураков не было. Разве что выйти на час-полтора к друзьям на волю, чтобы допить недопитое на проводах, ну и заодно показать, что вертели они все эти заборы, а в казармах сидят только по доброй воле. За что и требуют соответствующего уважительного отношения.

Между админкорпусом и казармой перемещались покупатели – сержанты и офицеры, хмурые и неразговорчивые после тяжелой ночной пьянки в поезде. Но их молчание тоже не становилось препятствием свободному распространению новостей среди призывников. В канцеляриях работали свои люди, осведомленные общительные срочники, готовые за бутылку, за пару кроссовок, за фирменную, пусть и слегка поношенную рубашку слить самую точную информацию, например, о 193-й дивизии из города Бобруйска, куда увозит пацанов майор с черными петлицами танкиста и налитыми кровью глазами ценителя технических спиртов. Поэтому все, кто еще не считал себя бессловесным мясом, за полчаса до построения на плацу «своей» команды уже знали, что их ждет. И если светил им Остер, хоть и близкий, но имевший дурную репутацию, то с парками из канцелярии всегда можно было договориться. Родина у нас большая, есть куда отправить молодого солдата – не в Остер, так в Котлас, не в Котлас, так в Хабаровск. Хуже Остра на бирже сборного пункта считалось только одно место службы, может быть, поэтому все дела, попавшие в папку с литерой «А», контролировал лично начальник ГСП. Убрать из нее хоть одну страницу или добавить что-нибудь, пользуясь знакомствами среди рядовых, было невозможно. Лишь приблизительные, да, к тому же, почти всегда умышленно измененные сроки отправки команды можно было вытянуть из загадочно замолкавших бойцов канцелярий. Поэтому самые осторожные искали тайники на территории ГСП и тихо отлеживались в их безопасной темноте, дожидаясь, пока оркестр не сыграет «Прощание славянки» вслед очередной сотне киевских пацанов, вдруг разом ставших воинами-интернационалистами. Такими тайниками могли оказаться самые неожиданные места, например, кабинка в туалете, из которой однажды едва не вывалился на Пеликана тип в промасленном ватнике.

– Команда на Афган ушла? – просипел он на таком змеином языке, что Пеликан сперва не разобрал ни слова.

– Нет еще, – ответил парень, проходивший мимо. – Сегодня уходит.

– Меня видели в списке. Третий день тут сижу, пережидаю. Холодно, голос пропал, – объяснил сиплый и опять скрылся в кабинке.

Пеликан вышел на плац. Там строились две очередные команды – в Уральский военный округ и на Северный флот. Он тихо завернул за угол казармы и пошел к админкорпусу.

Большой кабинет начальника ГСП был на втором этаже.

– Начальник занят, формирует команды, – бросила Пеликану секретарша, не отрываясь от машинки и не поворачиваясь к Пеликану.

– Спасибо, я понял, – улыбнулся ей вежливый Пеликан и вошел в кабинет.

За длинным столом, заваленным папками с делами призывников, под портретом вечно сонного маршала Устинова, заросшего чешуей орденов, сидели несколько офицеров, напротив них с другой стороны стола топтались капитан и сержант. Пеликан определил в них покупателей. В стороне от всех, положив на стол перед собой кепку, тихо дремал дедок в темно-сером костюме.

– Разрешите? – спросил Пеликан, уже закрыв за собой дверь.

– Что тебе? – на мгновение оторвал взгляд от документов полковник с узким изжелта-серым лицом. Взгляд у полковника был жесткий и недобрый.

– Прошу направить меня служить в Афганистан, – подошел к столу Пеликан.

Покупатели отложили папки, обернулись к нему, и по их оценивающим взглядам он понял, что это не просто капитан и сержант, а это те самые капитан и сержант. Он пришел вовремя.

– В Афганистан? – переспросил начальник ГСП. – В жопу! Кру-гом! Шагом марш в казарму! – Он уже насмотрелся на этих добровольцев, его от них тошнило. От дурацких, нелепых причин, по которым они рвались на войну. Одному не дала его девка, другой хочет сделать карьеру, не понимая, куда лезет, а третий – натуральный маньяк, которому не то что автомат, рогатку нельзя дать в руки. Полковника не интересовало, из какой категории идиотов этот, он твердо знал, что случайный отбор – самый надежный. Судьбе подсказчики не нужны.

– Ты постой, полковник, – вдруг проснулся дедок в гражданском костюме и неожиданно резво выскочил из-за стола. – Надо разобраться с парнем! – он развернул Пеликана и встал рядом с ним. – Я сам в девятнадцатом добровольцем пошел. Мне Клим Ефремыч Ворошилов лично дал винтовку и не в жопу отправил, а под Царицын – держать оборону против Краснова. Вот так! И я держал. В шестнадцать, как Гайдар, полком не командовал, но роту в двадцать лет мне доверили.

– Но… Вы не сравнивайте!

– Нет, постой. Давай разберемся! Утром ты мне говорил, что молодежь у нас служить не хочет. Что все как один наркоманы и алкоголики с поддельными справками. А теперь что выходит?..