Ловец человеков Замятин Евгений

– Тебе, парень, надо чего-то или ты посмотреть зашел? – подал голос недовольный затянувшимся молчанием Карл.

Отвернувшись от бродяги у окна и чувствуя его взгляд на затылке, Курт приблизился к трактирщику и, опершись о стойку, приветливо улыбнулся.

– Хочу кое-что спросить, – негромко произнес он, глядя на хозяина в упор. – Как ты полагаешь, любезнейший, когда в трактире небольшой деревни появляется незнакомый человек с дорожной сумкой за плечом, что это может значить?

– Умный, да? – осведомился тот; и прежде, чем Курт успел ответить, от окна донесся издевательский смешок:

– Я бы на твоем месте не дерзил их высокоинквизиторству, Карл.

Эффект от произнесенных бродягой слов был поразительным: хозяин трактира отлип от стойки, на которой почти лежал, распрямился, ставши как будто выше ростом и вместе с тем втиснувшись сам в себя, и лицо его начало медленно бледнеть от щек к шее. И без того полная тишина в зальчике сменилась совершенно могильным безмолвием; Курт медленно обернулся, не глядя на лица крестьян за столами, но видя каждое из них – напряженное, заострившееся… Да что с вами такое, вдруг захотелось крикнуть в полный голос; ведь вы же сами измышляли небывальщину о своих соседях, друзьях или тех, кого зовете таковыми в глаза, за их спиной желая им смерти, вы сами навьючили вашего священника мешком доносов, надеясь на мое появление, – так в чем теперь дело? А ну, всем радоваться, сукины дети!..

– Комнату, обед, и забери коня с улицы, – бросил он через плечо, с трудом сдержав внезапную злость; Карл за его спиной шевельнулся и замер, по всей вероятности решая, в какой последовательности надлежит исполнять распоряжения, чтобы постоялец остался удовлетворен.

– Боюсь, он вас вашим же конем и попотчует, – хмыкнул Бруно, следя за тем, как майстер инквизитор усаживается напротив него. – Не знаю, известно ли вашему инквизиторству о том, как тут обстоят дела, но трактиром это можно назвать с трудом.

– Бруно? – уточнил Курт. – Знаменитый умелец на все руки, не любящий работать задарма?

Тот отодвинулся в наигранном ужасе, упершись в столешницу обеими ладонями, и воззрился на собеседника, как на вдруг возникшего невесть откуда невиданного зверя.

– Господи, неужто их превысокоинквизиторство сюда по мою душу? – Голос был все такой же беспечный, хотя какую-то дрожь все же можно было уловить; похоже, бродяга попросту храбрился, пытаясь хоть в чем-нибудь заткнуть за пояс местных, столь свысока на него смотрящих. – Из-за церковной стены?!

Курт неспешно перевел дыхание, стараясь не отклонить взгляда от глаз напротив себя, и, тщательно следя за голосом, произнес:

– Ко мне следует обращаться «майстер инквизитор»; или «майстер Гессе», если у кого-то имеются трудности с правильным именованием моей должности. Это – понятно? – Бруно молчал, и он решил не заострять внимания на назревающем конфликте; если бродяга станет косить под дурака и дальше, случится то, чего тот и добивается, – майстер инквизитор выйдет из себя, что с первых же минут пребывания в Таннендорфе создаст ему репутацию человека неуравновешенного и неумного. А это не способствует уважительному отношению; бояться будут, конечно, но не более… – Теперь первый вопрос: откуда тебе было известно, кто я, и что за проблемы с трактиром?

– Так ведь по майстеру Гессе с первого взгляда видно, что он майстер инквизитор, – только чуть сбавил тон Бруно. – Наш весьма святой отец, опять же, вернулся, а тут каждый знает, с чем он уезжал. И вот вместе с ним приезжаете вы – представительный такой, важный. Стало быть, какая-то из писулек этих болванов оказалась интересной для Конгрегации.

«Умный, да?» – едва не повторил он вопрос трактирщика и взглянул на собеседника с улыбкой.

– Наблюдательный, – почти искренне похвалил Курт, наконец; Бруно отвел взгляд – похоже, такое неприкрытое одобрение из уст представителя Конгрегации было ему не слишком приятно. Что ж, запомним это, отметил он про себя… – А теперь – что за проблемы с трактиром?

– А почему я? – возмутился бродяга – теперь непритворно, тем тоном, каким, бывало, сам Курт обращался к наставникам, задающим ему пятый вопрос за урок подряд; похоже, он не ожидал, что его выпады в сторону гостя возбудят столь длительное внимание к его персоне.

Курт пожал плечами, улыбнувшись собеседнику приветливо, как тот самый наставник на экзамене римского права.

– А почему бы нет? – задал он вопрос из права естественного и согнал с лица улыбку. – К тому же, Бруно, я и без того намеревался задать тебе пару вопросов; очень кстати, что ты оказался здесь, не правда ли?

Тот не ответил, бросив взгляд на совершенно затихших крестьян вокруг, и Курт в его глазах явственно прочитал – ну, благодарствую, и без того меня здесь не сильно жалуют, а теперь и вовсе станут прятаться, как от чумного…

– О чем?

За спиной тихо скрипнула дверь; скосив взгляд, Курт увидел, что посетителей стало на двоих меньше. Может, и к лучшему. Он еще не принял решения, стоит ли допросить Бруно безотлагательно и здесь же; если беседа будет складываться благоприятно для этого, пусть лучше вокруг будет поменьше ушей…

– Для начала – я задал вопрос: в чем проблема с трактиром.

– А почему бы… майстеру Гессе не спросить об этом у Карла?

– Потому что я спрашиваю у тебя, – пояснил Курт, решив снова пропустить мимо ушей очевидно издевательский тон бродяги.

– Ну, как знаете, – беспечно передернул плечами тот. – А с трактиром проблема в том, что здесь давно не трактир. Мы все тут почему собираемся? Да потому что сплетничать на улице скучно, а в этом месте есть где примостить задницу. Жратвы тут давно не подают, из питья – вино, которое раз в сто лет привозит деверь Карла, да его собственное тошнотворное пойло, которое он зовет пивом, потому что придумать другое слово мозгов не хватает, а назвать эту жижу тем, что она есть, язык не поворачивается. Так что, к слову, пить это дерьмо не советую.

– А что советуешь?

– Да я б у него и воды не пил.

– Тогда что ты тут делаешь? На сплетника ты не слишком похож.

Бруно посмотрел на собеседника в упор, снова откровенно ухмыльнувшись:

– Хотелось глянуть вблизи на живого инквизитора. Я тут видал, как ваше инквизиторство изволили гарцевать… прошу прощения – майстер Гессе… А когда вы не поехали к отцу Андреасу, я подумал, что, кроме трактира, вам деваться некуда.

Курт посмотрел в сторону, сделав вид, что интересуется, чем занят трактирщик, и всеми силами стараясь не покраснеть, вспоминая свой едва не приключившийся позор у деревенского колодца. Не приведи Господь тогда шлепнуться – эта язва Бруно от него мокрого места бы не оставил…

– Прошу вас, – прошелестел над правым ухом голос трактирщика, и перед Куртом образовалась кружка пива с белой, как снег, крепкой шапкой пены в пол-ладони, свешивающейся с краев ободка, точно шляпка гриба. Рядом примостилась тарелка с четырьмя толстенными, лоснящимися хрусткой коричневой шкуркой колбасками.

Последние двое посетителей, подвигаясь вдоль стенки, просочились к двери и улизнули, пока их инквизиторство пребывали к ней затылком.

– Ну, вот, – не слишком печально подытожил Бруно, – теперь побегут всем рассказывать, что меня загребли за отказ построить стену нашему святому…

– Нет, не за это, – не удержался Курт, отметив, как веселый огонек во взгляде бродяги сменяется настороженностью.

– За что ж тогда?

Майстер инквизитор неопределенно пожал плечами, с видимым равнодушием отхлебнув из кружки и жалея о своей краткой слабости; запугивать таких, как этот Бруно, – занятие неблагодарное, это Курт понимал. На подобных личностей он насмотрелся в былое время и знал, что это ни к чему не приведет. Не направляй оружие на противника, если не готов применить его, как верно заметил все тот же наставник по науке боя. По крайней мере, если твой противник не верит в это, добавлял обыкновенно другой наставник, мессир Сфорца, обучающий искусству точного применения кинжала.

А Бруно, судя по всему, отлично знал, что обвинить его не в чем, что его поведение может вызвать разве что гневную отповедь от майстера Гессе, и оружие, коим являются полномочия следователя, может быть направлено на него лишь в том случае, когда вышеупомянутый майстер Гессе признает свое бессилие в этом словесном единоборстве.

Однако, в отличие от прочих обитателей Таннендорфа, Бруно в курсе перемен, свершившихся в Конгрегации, и не кажется особенно устрашенным. Для бродяги из глуши – просто поразительно просвещенный молодой человек…

– За лжесвидетельство, скажем, – отозвался Курт, наконец установив кружку снова на стол. – Весьма недурственное пиво.

Удовлетворенную улыбку Карла он просто ощутил затылком; собственно, Курт не погрешил против истины – доводилось отведывать напитки и лучше, конечно, но то, что ему подали сейчас, было отнюдь не столь страшной отравой, как то расписал Бруно. Припомнив, как кривился правильный священник отец Андреас, Курт подумал о том, что если этот бродяга ведет себя подобным образом со всеми, то в неприязненном отношении к нему жителей Таннендорфа нет ничего удивительного. В чем он исповедуется местному священнику? «Простите, я согрешил, святой отец: послал Карла по матери восемь раз, Каспара – четырнадцать, и теперь он не делится со мной своим замечательным пивом»?

Старичок, оставивший ему в наследство свою развалюху, наверное, был либо святым, либо таким же мизантропом, одарившим родственную душу напоследок…

– Жеребец устроен, майстер Гессе, – известил нежданно проявившийся голос за спиной; от этих голосов, возникающих то за левым, то за правым его плечом, Курт начинал постепенно ощущать себя искушаемым отшельником в пустыне, выслушивающим попеременно нашептывания то ангела, то беса. В данный момент бесом у левого уха оказался мальчишка лет двенадцати, как две капли воды похожий на трактирщика, – этакий маленький окорочок, разве что, в отличие от Карла, окорочок с шевелюрой, стоящей торчком во все стороны.

Курт кивнул ему, тем же движением указав в сторону – пшел вон; в мыслях так и остался образ волосатого окорока, чумазого и жирного, который смотрит на него со стены в кладовке мелкими сальными глазками, отчего аппетит едва не испортился.

– А это Карл-младший, – сообщил Бруно, кажется заметивший его реакцию, и ухмыльнулся. – Милый паренек, верно?

Курт не удостоил бродягу ответом, принявшись за поедание колбасок и размышляя в молчании над тем, что уж ему-то попросту возбранено предвзятое отношение к окружающим – как приязненное, так и дурное, какое бы впечатление человек ни произвел на первых порах общения. С другой стороны, не ему ли и надо уметь понимать, что за люди рядом с ним, именно с первой минуты?..

– Их инквизиторство позволит мне теперь уйти? – подал голос Бруно, разразившись недовольным вздохом. – Дела насущные дожидаются.

– Подождут, – коротко бросил Курт, злясь на себя за то, что все-таки позволил этому человеку одержать над собой первую победу, – если сейчас повторить свое требование обращаться к нему как положено и прекратить паясничать, вполне может прозвучать вопрос в стиле «а то что?»… На который у него не будет иного ответа, кроме как прямого в челюсть.

Работа на новом месте явно складывалась все более неправильно.

– Это что – новая пытка такая, принуждать бедного голодного человека смотреть, как перед ним колбаски трескают? – не унимался Бруно; Курт скрипнул зубами. Прямой в челюсть постепенно начинал казаться не такой уж и плохой мыслью…

– Почему «новая»? – возразил он, принимаясь за вторую колбаску. – К слову, бедный человек, если уж так голоден, мог бы и заняться церковной стеной.

– Так я не понял, – уже с раздражением откликнулся тот, насупившись, – меня что – всерьез за стену? Это, типа, еретическое признание власти денег?

Курт поднял голову, оглядевшись, и положил вилку обратно. Трактирщик исчез – то ли решил убраться подальше от следователя, задающего вопросы, то ли очищал от многолетней пыли одну из комнат; Карл-младший тоже не показывался.

– Кто и чем уплатил тебе за приготовление тел к погребению? – спросил он, снова поворотившись к Бруно.

Тот застыл, хлопая глазами, и растерян, кажется, был неподдельно.

– Каких тел? – оторопело пробормотал бродяга.

Курт нарочито тяжело вздохнул, упершись в стол локтями, и чуть подался вперед, глядя на собеседника с сочувствием, будто на душевнобольного.

– Послушай, неужто ты каждую неделю обряжаешь по мертвецу? – не сумев уберечься от злорадного удовлетворения при виде его почти испуга, поинтересовался он, усмехнувшись. – Тогда нам действительно есть что обсудить; это уже болезнь.

– Вот черт возьми; это вы о тех двоих, что рысь загрызла? – с невероятным облегчением выдохнул Бруно. – Так бы и сказали. Вы уж больше не стращайте так честного человека…

– Если честный человек пообещает следить за выражениями в моем присутствии.

– Сегодня же пойду к нашему святому исповедаться в богопротивной брани, – сокрушенно покачал головой бродяга.

Один удар – всего один удар, и эта ухмыляющаяся физиономия уткнется в стол. С разбитым носом…

Курт встряхнул головой, осторожно переводя дыхание, и постарался отогнать от себя гневные мысли, которым было сейчас не время и не место. Как бы сегодня святому отцу не пришлось выслушивать исповедь самого господина следователя; это кроме того, что злость мешает работе, о чем наставниками было велено помнить не раз и не десять…

– К делу, Бруно, – приказал он тихо.

Бродяга пожал плечами, перестав улыбаться, и уселся поудобнее.

– За это платил капитан тутошнего барона самолично. Неплохо заплатил, между прочим, на полстены бы потянуло.

– Кто обнаружил погибших?

– Капитан и обнаружил: – Бруно махнул рукой в сторону, где остался вдалеке древний замок. – Их же рукой подать от замка нашли. Когда-то, местные говорят, охота там была приличная, а теперь барону не до того: горюет. Сын…

– Я знаю, – перебил Курт. – Дальше.

– Ну, чего дальше-то? Баронские люди перестали зверье прореживать, оно и расплодилось. Страх потеряли – бегают, где хотят. Иду как-то по подлеску, а там тетерев – здоровущий, как хряк; пялится на меня, гад, и не улетает…

– Капитан, – напомнил Курт, пытаясь не позволить себе взбеситься. – Он нашел тела, и?..

– Так что бы вам с ним самим не поговорить? Он-то про себя, небось, лучше расскажет; а то потом выйдет, что я не то брякнул по глупости, и хана капитану…

– Это не твоя забота. Почему он обратился именно к тебе?

Бруно зло улыбнулся, кивнув через плечо на дверь трактира:

– А вы, майстер Гессе, прогуляйтесь по Таннендорфу, поспрошайте, не жаждет ли кто мертвяков поворочать. Посмотрим, много ли желающих отыщете.

– А ты, стало быть, жаждал?

– Да что я в самом деле, больной, что ли? Мне денег дали. Можно и поворочать.

– И много дали?

– Пять талеров.

За обмывание двух тел, облачение в саваны… Если Курт верно помнил общепринятые расценки, то два; в крайнем случае – два с мелочью, но уж никак не пять. Не полстены, конечно, тут бродяга приврал, но все равно немало. Подозрительно немало; а для провинции особенно.

Невольно подумалось: кстати, если Бруно уже не просадил все пять талеров на колбаски, он достаточно платежеспособен для того, чтобы оштрафовать его за неуважение к следователю…

«К делу», – строго одернул Курт сам себя, возвращая мысли к нужному предмету.

– Тела с места смерти забирал ты сам или все тот же капитан?

– Как же, так он и станет с крестьянскими трупами возиться, – фыркнул Бруно, почти с ненавистью глядя на то, как Курт разделывается с последней колбаской. – Наш святой для этого дела пожертвовал своего ишака, тележку взяли у одного из съеденных, а грузил, перевозил и все остальное – я сам. Ну, за такие деньги – в самый раз.

Плюс перевозка, уточнил Курт, дожевывая последний кусок; тогда, в общем, получается, что заплачено было не так уж много. Что это, в конце концов, пришло ему в голову – в первый же день раскрыть убийство двоих крестьян кровожадным капитаном-стригом, главой замковой стражи? Даже если подвергать рассмотрению эту версию всерьез, пришлось бы для начала задаться вопросом, чем он питался до сих пор – капитан-то уж не мальчик. Пил кровь из старого барона разве что…

Или недавно покусан. Это, кстати, может быть…

Курт мысленно вздохнул. Если и имел выпускник номер тысяча двадцать один какой-то бесспорный donum naturae[12], так это то явное несовершенство, по вине которого разум его легко уходил вслед за мимолетной думой, развивая постороннюю мысль до предела. Когда-то это было причиной недовольства наставников во время лекций. Курта, смотрящего в окно и, по их авторитетному мнению, «считающего ворон», карали за рассеянность, наверное, чаще, чем прочих. Избавиться от этого он так и не смог; единственное, чего удалось добиться, так это не терять, что называется, связи с действительностью, научившись не выпускать из внимания происходящее вокруг и даже реагируя на него. Впрочем, после лекции по арифметике, усвоенной, не выходя из состояния сна, это уже, наверное, мелочи…

– Но на месте гибели ты был? – смог поэтому уточнить он еще на середине бессмысленных дум о кровопийце-капитане; Бруно кивнул. – Что-нибудь необычное заметил?

– Что, например?

«Откуда я знаю», – чуть не бросил Курт зло, подумав, как все было легко в академии, когда казалось, что усвоенные правила проведения дознания – доходчивы и просты. Первое. Выяснить, кто обнаружил тело. Второе. Имена свидетелей. Третье… Признать свою полную беспомощность.

– Что угодно, – ответил Курт, постаравшись придать лицу как можно более невозмутимое выражение. Припомнив текст прочтенных им доносов, спросил: – Много крови было вокруг тел?

Бруно задумался, глядя в его опустевшую тарелку, помолчал; наконец передернул плечами:

– Я б не сказал. Да почти что нет, не было. Я б сказал – вообще не было.

Курт медленно кивнул, не удержав тяжкого вздоха. Конечно, лучше всего было бы обследовать место самому – это in optimo[13]. И погибших осмотреть тоже лично. Сейчас, спустя две недели после происшествия, все следы, если таковые и имелись, утеряны. В настоящее время остается только надеяться на слова капитана, который, если верить отцу Андреасу, осматривал и тела, и место вокруг. Да еще полагаться на то, что можно верить самому капитану.

– Я знаю, – продолжал он, радуясь хотя бы уже тому, что Бруно, наконец-то, прекратил его доводить, – что ни лица, ни руки не были повреждены. Ни укусов, ни глубоких царапин. Это так?

– Уг, – продолжая изучать пустую тарелку перед собой, подтвердил бродяга. – Руки как руки, лица как лица. Не уродливее, чем при жизни.

– А прочие части тел? Плечи, спина, грудь? Ноги? С ними что?

– Да то же самое, – отозвался тот, оторвав, наконец, взгляд от тарелки и вперив его в Курта. – А что?

– Ссадины? – продолжал он, оставив вопрос без ответа. – Гематомы?

Бруно поморщился, посмотрев на него, как на истязателя:

– Чего?

– Кровоподтеки, синяки?

– Ничего там не было, – явно начав раздражаться, ответил бродяга, – ни синяков, ни переломов, ни царапин, ни укусов.

Теперь поморщился Курт.

– То есть как «ни укусов»? А отчего же они, в таком случае, скончались?

– А-а, – протянул Бруно, – так то, от чего они скончались, ваше инквизиторство, это не «укусы», это «из шеи шматок мяса выдрали». А кроме этого – ничего.

Курт снова тоскливо вздохнул, потупив взгляд все в ту же тарелку, где до этого пребывал взор Бруно. Разговор с бродягой ничего не прояснил, как, собственно, он и ожидал. Эта беседа, которую и допросом-то назвать можно с большим допущением, была схожа с чтением анонимных посланий, покоящихся в настоящее время в архиве, – исполнение установленной директивами, однако не нужной, лишенной смысла по факту, работы. Сегодня, уединившись в комнате, которую ему выделит в своем трактире толстый Карл, он запишет все услышанное и свои выводы. Но какие?..

– Так что, ваше инквизиторство, мне можно уже уйти? – подал голос Бруно, уловив паузу в разговоре. – Или вас еще какие части тела интересуют?

Курт скривился, вдруг снова ощутив приступ головной боли – но не той, что одолевала его три дня назад, а самой обычной, вызванной утомлением, раздражением на собеседника и на себя; едва удержавшись от того, чтобы в присутствии Бруно сжать голову ладонями, он лишь чуть шевельнул рукой в сторону двери.

Бродяга поднялся, изобразив глубокий издевательский поклон, и попятился к выходу.

– Премного благодарствую, ваше инквизиторство… – протянул он голосом забиваемого камнями; Курт приподнял голову, чувствуя, что еще секунда – и он сорвется.

– Еще кое-что, – проталкивая слова через силу, сказал он, и Бруно замер, взявшись уже за дверь. – Пределов Таннендорфа не покидать. Попытка оставить владения фон Курценхальма будет расценена как попытка побега. Это – понятно?

– А за каким чертом мне…

– Я спросил – понятно? – повторил Курт тихо; Бруно пожал плечами:

– Яснее некуда. Теперь мне можно, наконец, уйти?

Он отвернулся, понимая, что сейчас мечтает только об одном – доползти до постели и рухнуть на подушку, и сквозь зубы процедил:

– Свободен.

Когда дверь затворилась, он опустил голову в ладони, прикрыв глаза; изнеможение накатило как-то сразу – от трех дней в седле, от неизменного напряженного надзора за самим собой, от этого разговора; от того, в конце концов, что просвета он не видел, версий, пусть и для опровержения, у него не было, и если он не поставит на место этого бродягу, то прочие крестьяне, воодушевленные примером его безнаказанности, начнут вести себя так же. Какое уж тут расследование, если все силы придется отдавать на то, чтобы не дать себя сожрать – пусть и всего лишь в моральном смысле…

Верно было сказано Курту, когда он покидал стены alma mater[14] – подлинно последним экзаменом будет первое раскрытое дело.

Глава 3

Курт проснулся от писка комара у самого уха. Чем всегда раздражали эти твари, так это тем, что не питались молча; он не имел бы ничего против того, чтобы быть укушенным, – не большая потеря насытить собой создание, обладающее желудком размером с просяное зернышко, но тот факт, что они неизменно возвещают о начале своей трапезы, не давая спать, выводил из себя.

Отмахнувшись, Курт открыл глаза, уставясь в темноту перед собой и пытаясь сообразить, сколько он проспал и который теперь час. Оттого что свалился вчера ни рано ни поздно, перед самым повечерием[15] (на каковом, между прочим, поначалу собирался быть и даже обещал отцу Андреасу), пробудился тоже как-то неурочно. Спать больше не хотелось; обыкновенно Курт посвящал сну самую незначительную часть суток, и вчерашнее внеплановое отдохновение было явлением исключительным.

Вздохнув и в очередной раз отмахнувшись от надоедливого комара, он сел, потирая глаза и глядя в небольшое окошко над столом у стены напротив. В окошко заглядывала луна – почти круглая, большая и схожая с головой сыра; уже через пару дней, подумалось вдруг, это будет та луна, которую принято называть луной мертвецов и волков, явственно обрисованная со всей кромки, яркая и насыщенная медом. Интересно, не свершится ли тогда еще одно убийство?..

Курт снова тяжко вздохнул и, поднявшись, начал одеваться. Чушь какая. Если судить по протоколам за последние тридцать лет и отчетам expertus’ов (по крайней мере, тем, которые были доступны для изучения курсантам академии), ни луна, ни какие бы то ни было другие небесные светила на способность неупокоенного подняться из могилы не влияют. Хотя звериную натуру, таящуюся в человеческом теле, в подобную ночь больше обычного потянет отдаться зову второго естества, принять другой облик и оставить хоть на время тех, в чьем кругу в такие минуты ее обладатель чувствует себя чужим…

А между прочим, застегивая пряжку ремня, подумал Курт, почему именно рысь? Может, и волк. Или крупная собака. Это больше похоже именно на пса или волка – вот так отхватить одним махом часть плоти, не оставив больше никаких ранений и отметин на теле…

Курт застыл внезапно, и его пальцы замерли на пряжке. Превосходно, кисло поздравил он сам себя, севши обратно на постель и глядя в потертые доски пола; вот уж воистину следователь – дотошный и въедливый, ничего не упускающий из виду и принимающий во внимание каждую мелочь. Ведь даже не поинтересовался у Бруно величиной ран. Мысль о том, что это первое дело выпускника, который всего только неполных три месяца назад получил Печать, утешала слабо. Ведь это – едва ли не самое главное, этот-то вопрос он должен был задать одним из первых! Быть может, версия о рыси закрепилась именно потому, что рана была слишком малой для волка? Или просто капитан сказал первое, что пришло в голову, чтобы поскорее разобраться с делом? Или замечали не в меру агрессивных рысей в тех местах?..

А все этот бродяга, снова начиная чувствовать неуместную злобу, подумал Курт, поднимаясь и сдергивая со спинки кровати рубашку. Не стремясь переложить вину за свой прокол на другого, можно тем не менее признать, что именно из-за его вызывающего поведения майстер инквизитор не сумел выказать себя подобающим образом.

С этим Бруно надо что-то делать. И ведь в самом деле, прав отец Андреас – он подозрителен. Парень не туполоб (хотя заигрывания с инквизитором, а тем более молодым, который может пустить его ко дну из одного только оскорбленного самолюбия, есть очевидная глупость) и еще излишне молод, чтобы удовольствоваться существованием в таком месте, как Таннендорф. Конечно, здесь ему досталось дармовое жилище, но все же… все же… Все же он производит впечатление человека, неискусно и не слишком разумно скрывающегося по какой-то причине в захолустье.

Решившись, Курт прошагал к столу и зажег свечу; свеча была новенькая, целая – трактирщик, судя по удивительно чистому постельному белью и отскобленному полу, постарался устроить своего единственного и к тому же важного гостя со всем доступным ему шиком. Выложив на стол лист бумаги и письменный набор, Курт извлек из сумки Новый Завет в кожаной обложке. И обложка, и страницы, и каждая буква в этом томике были такими же в точности, как и у любого члена Конгрегации – от Великого Инквизитора до начинающего следователя, едва покинувшего стены академии, каковым являлся он сам. Переписчиками этих экземпляров были тысячу раз проверенные на аккуратность, внимательность и твердую руку мастера, и каждая строчка повторяла такую же, каждая страница имела ровно столько же строк, сколько в любой другой такой книге по всей Германии. Не раз уже Курту приходила в голову мысль, насколько непочтительным к Писанию является таковое использование его текста. Когда он, запинаясь и тщательно подбирая слова, задал этот вопрос главе академии святого Макария при получении своего экземпляра, тот улыбнулся, глядя на воспитанника с умилением, и вкрадчиво спросил: «В ереси обвиняешь наставника?» Курт тогда попросту оцепенел и ответить не успел – ректор хлопнул его по плечу и, склонившись к самому уху, усмехнулся: «Все верно. Плох тот инквизитор, который не мечтает сжечь Папу», чем вверг выпускника в совершенную оторопь и почти трепет. Шуточка эта ходила среди курсантов шепотом, и тех, от кого ее невзначай успевали услышать, пороли нещадно.

Курт вздохнул невольно улыбаясь, придвинул к столу ближе табурет, сел, взявшись за перо. С другой стороны, когда-то внушительные и солидные наставники академии ведь тоже были молодыми начинающими дознавателями; пусть самой академии тогда не имелось еще и в помине, но едва ли ее питомцы измыслили этот анекдот первыми…

Евангелие он раскрыл аккуратно, бережно и неспешно, наслаждаясь скрипом новенькой обложки и гладких, еще не изношенных страниц, – с момента обретения Курт использовал книгу лишь по прямому ее назначению, а именно для получения святого слова, что происходило за эти неполных три месяца, надо признать, нечасто. Он внезапно подумал, что не знает, надо ли сейчас, перед началом работы, прочесть какой-нибудь прилагающийся к случаю стих; в академии были преподаны только навыки шифрования сами по себе, но этого – никто не объяснял. Ничего, кроме пригодного на все случаи «Benedices, Domine»[16], ему в голову не пришло, и Курт взялся за перо.

На работу с текстом запроса он истратил, вероятно, не один час; не сказать, чтоб забылось то, чему учили, но все же эта часть математических наук давалась ему с некоторым усилием. «В этом главное практика, – утешал обычно наставник, возвращая исчерканный исправлениями лист с зачетной работой. – Но ничего: зато, даже если не поймут свои, враг уж точно ничего не разберет». Сейчас Курт надеялся, что все сделал правильно; и если с текстом он справился, согнав семь потов, то с зашифровкой карты с пометкой места встречи – наверное, все семьдесят. Когда, пересмотрев и перепроверив все еще и еще раз, он, наконец, решил, что работа завершена, за окном вместо черного неба с пятном луны была уже серая полумгла надвигающегося утра, а свеча прогорела почти до самой плошки. Уже тонущего в лужице горячего воска фитилька хватило как раз на то, чтобы расплавить сургуч и запечатать аккуратно сложенное письмо.

Курт, поднявшись, потянулся, распрямляя затекшую поясницу, шею, сжал и разжал кулаки, разминая пальцы; затушив свечу, убрал письменные принадлежности обратно в сумку, сунул за отворот куртки письмо и вышел в тихий, безлюдный коридорчик. За дверью комнаты трактирщика, тоже находящейся на втором этаже, слышались полусонные шаркающие шаги и отчаянные, с подвыванием, зевки – толстый Карл, судя по всему, уже пробуждался, готовясь к долгому дню, полному забот.

У самого Курта забот сегодня было не меньше, и одна из них, едва ли не самая главная, – выйти на дорогу, пролегающую мимо Таннендорфа. От отца Андреаса он уже знал, что именно по ней жители нескольких деревень и поместий, отстоящих дальше на юго-запад, везут на большой рынок свои товары; хорошо, подумал он, сходя с лестницы на первый этаж, что сейчас начало августа, – кое у кого уже вполне есть с чем ехать на торжище, и навряд ли придется ждать долго. В другое время мог просидеть у этой самой дороги не один день…

Входная дверь изнутри заперта не была. Любопытно, что это – невнимательность хозяина или здесь и в самом деле обыкновенно не случается преступлений, кроме уличных драк? Или просто местные берегут единственное место сборищ в своей деревне и именно потому хозяин убежден в своей безопасности? Или рассчитывает, что присутствие Курта будет его ограждать на манер оберега?..

Между прочим, не исключено, что так, с долей самодовольства, подумал он, выходя наружу и поеживаясь от утреннего знобкого воздуха.

Деревня, вопреки его ожиданиям, в этот час пустынной не выглядела; Курт уже и забыл, насколько рано пробуждается крестьянин. Даже Карл-младший уже не спал: возил огромной грязной лопатой перед единственным открытым загоном конюшни, судя по всему выгребая оттуда уплату настоятельского жеребца за учиненное ему обслуживание. Курта мальчишка не увидел; и хорошо, подумал он, ускоряя шаг. Трактирщик и без того будет гадать, чем это был занят целую ночь майстер инквизитор, что спалил целиком свечку. Да еще и чернила на пальцах – и за два дня не отмоешь; хорошие чернила, даже на подмокшей бумаге расползаются не вовсе, а вполне даже можно бывает разобрать написанное почти без усилий. И рванули их инквизиторство (черт бы побрал этого Бруно, прости Господи) ни свет ни заря неведомо куда; как ни пытайся срезать путь, как ни петляй у задних дворов, а все-таки попадаешься на глаза местным… не спится им в четыре утра… Вон той сопливой девчонке с ведром, например (любопытно, ведро пустое?), или вон тому мужику с косой и мешком, вышедшему собрать травы – сочной, с росой…

Наконец, оставив дома Таннендорфа далеко позади, Курт завернул к реке, выйдя на тропинку, ведущую к дороге. Уже поднималось солнце, еще не пригревая, но уже окрашивая росу в розовые отсветы, понуждая словно заниматься мелким пламенным язычком каждый извив каждой травинки или листа, где собралась за ночь водяная бусина; уже через десять шагов стало казаться, что ноги ступают по огненному полю, и вдруг пришло в голову, что в этом есть что-то, какой-то символ или, быть может, предостережение…

Курт остановился, переведя взгляд с травы на намокшие по самый верх сапоги, усмехнулся. Несомненно, служба накладывает некоторый отпечаток на взгляд в мир вокруг; нередко вечерами, сидя перед книгой, он начинал неспешно водить ладонью вокруг пламени свечи, глядя, как остаются на коже серые полоски копоти, и ощущая, как мало-помалу становится все жарче пальцам. На любой фразе, услышанной или прочтенной, где хоть одним словом упоминался огонь – будь то новость о пожаре по соседству или цитата из Священного Писания о пламени любви, – мысль останавливалась; вот и теперь там, где любой другой лишь отметил бы красоту рассвета, а то и вовсе ни на миг не задумался бы, он стал раздумывать о своем. От этого надо избавляться, подумал Курт уже со всей серьезностью, снова ускоряя шаг. Иначе это грозит закончиться чем-то нездоровым, вроде случившегося с одним сошедшим постепенно с ума следователем с тридцатидвухлетним стажем. Помешательство того не имело касательства к мукам совести (хотя, по слухам, ошибочных вердиктов на его счету было более двух десятков), просто, присутствуя на свершении каждого из вынесенных им приговоров, он постепенно разучился видеть в окружающих лишь людей, всякого рассматривая как набор мяса, костей и, в конце концов, прах. Сейчас бедняга должен пребывать на покое в каком-то отдаленном монастыре… если еще жив, конечно.

При мысли о так называемых «судебных ошибках» Курту, как всегда, стало не по себе – по всем понятиям, и законным, и человеческим, это можно считать равносильным сообщничеству в убийстве. И от того, что такое соучастие покроют, забудут, замнут, легче не делалось, даже наоборот. О том, произойдет ли подобное когда-либо с ним, он не мог не думать; наверное даже, раздумья были о том, что будет, когда это случится. По нехитрому закону вероятий, пускай даже на его долю выпадет по всего одному делу в год, рано или поздно недостанет или собственного здравого разума, чтобы сделать верный вывод, или необходимой информации, и он осудит безвинного. Хотелось бы надеяться, что это будет лишь что-нибудь вроде наказания какой-нибудь малолетки поркой за гадание на Евангелии…

Солнце поднялось выше, став уже не ярко-красным, а золотисто-рыжим, и огонь в траве рассеялся, унося с собой мрачные думы, для которых было не место и не время. Сегодня голова должна быть ясной, а мысли – спокойными.

* * *