Ловец человеков Замятин Евгений
Лестница кончилась внезапно, выведя в очередной коридор, на этот раз освещенный, хотя и скудно, тремя факелами; два из них горели по обе стороны двери, у которой сидел, привалившись к стене, солдат немногим моложе капитана Мейфарта; увидя вошедших, он поднялся, вытянувшись, и воззрился на Курта с настороженным ожиданием.
– Впусти нас, Вольф, – велел барон обреченно; солдат не пошевелился, продолжая смотреть на гостя, и спросил еле слышно:
– Господин барон, неужели?.. Ведь он…
– Инквизитор, я знаю. Отопри дверь, немедленно.
Тот еще мгновение стоял недвижно, то ли порываясь сказать еще что-то, возразить, заспорить, то ли просто оттягивая тот момент, когда придется сделать то, чего делать не хотелось. Наконец, сняв с пояса такой же огромный, древний ключ, каким барон отпирал дверь на лестницу, он решительно повернул его в скважине.
– Вот тот, кого вы хотели видеть, – сказал фон Курценхальм чуть слышно и указал в раскрывшийся проход, озаренный изнутри неверным светом – не то светильника, не то свечи. – Проходите. Не беспокойтесь, сейчас он смирный.
Курт медленно приблизился к двери, стараясь увидеть то, что скрывалось за тяжелой створкой; все трое смотрели на него с ожиданием, и чтобы после своей заминки на лестнице не выглядеть полнейшим трусом, он, мимовольно задержав дыхание, переступил порог одним широким шагом.
Он не увидел гроба, окруженного свечами, открытого ли, накрытого ли крышкой; не было тяжкого холодного воздуха, пропитанного пылью, и тот, кого он ждал увидеть впавшим в дневную спячку, сидел на убранной постели, подогнув под себя ноги, и читал книгу в кожаном переплете, положив ее себе на колени и близко склонившись к свече.
Барон и Мейфарт вошли следом, закрыв дверь и оставив старого Вольфа в коридоре; мельком бросив взгляд на то, как фон Курценхальм поворачивает в замке ключ, Курт снова посмотрел на того, кто все так же сидел с книгой, даже не повернув в их сторону головы.
Возраст он определить затруднился – с одинаковой вероятностью возможно было дать ему и шестнадцать, и двадцать; лицо было тонким, белым, почти прозрачным, и свет огня, казалось, отражался от него. Однако того, о чем доводилось слышать прежде, не было – не было выражения бесстрастности на этом лице, о котором упоминалось обыкновенно, была такая заинтересованность прочитанным, настолько сильное, почти детское переживание, что от этого стало не по себе.
– Альберт, – тихо позвал барон, и подойдя к его постели, осторожно тронул за плечо. – Альберт, посмотри на меня.
Тот оторвался от книги не сразу, медленно приподняв голову и посмотрев на фон Курценхальма отсутствующе; тот наклонился ближе, указав на Курта одним взглядом.
– Этот человек хочет поговорить с тобой. Хорошо?
– Хорошо, папа.
Этот голос он едва расслышал; барон выпрямился, встретившись глазами с Куртом, и кивнул:
– Вы можете говорить с ним. Сейчас он спокоен и сделает все, что вы скажете.
Он заставил себя сдвинуться с места, хотя подходить к Альберту фон Курценхальму не было ни малейшего желания; однако мысль, постепенно доходящая до его сознания, требовала подтверждения. Остановившись рядом с юношей, снова погрузившимся в чтение, Курт протянул руку, невольно задержав ее, все не решаясь прикоснуться. Наконец, собрав все силы, он тронул кончиками пальцев тонкое запястье, так и не сумев принудить себя коснуться шеи, поблизости от зубов.
Запястье было теплым. И биение пульса ощутилось совершенно четко.
– Альберт? – не сумев удержать облегченного вздоха, позвал он; тот остался сидеть неподвижно, по-прежнему уставившись в книгу, и Курт наклонился, заглянув ему в глаза. Зрачки были темными, а радужка – светло-серой, узкой от темноты.
Нервно сглотнув, все еще не уверившись сполна, Курт проверил последнее, что еще оставалось: медленно, видя, как позорно подрагивает рука, приблизил ладонь к бледным губам, замерев так на несколько мгновений, достаточных, чтобы уловить размеренное, спокойное дыхание.
Итак, что бы здесь ни происходило, Альберт фон Курценхальм был жив, хоть, скорее всего, и не совсем здоров.
– Мне так и не смогли сказать, что с ним, – тоскливо прошептал барон за его спиной.
– Альберт, – снова позвал Курт, присев перед ним на корточки и заглянув в лицо. – Посмотри на меня. Что ты читаешь?
– «Правдивая история о лондонском стриге в Париже», – неохотно отрываясь от страниц, откликнулся тот и вздохнул. – Крайне печальная история.
– Почему?
– Откуда такой вопрос? В итоге данной истории стриг был схвачен, – словно бы удивленный недогадливостью собеседника, пояснил тот. – Однако же я утверждаю, что укус подобного существа не приводит к образованию его подобия.
Курт поморщился; фразы Альберт фон Курценхальм строил, соединяя прочитанные слова в нужном порядке, а кое-какие из них даже цитируя неизменными.
– Ты много читаешь? – продолжил он, бросая взгляд на внушительный стол у стены напротив, заваленный многочисленными томами; юноша кивнул с гордостью:
– Весьма много крайне полезных и удивительных книг, сочиненных знающими людьми. Частью они весьма неправильны, но встречаются и таковые, коим можно доверять с полной серьезностью.
– А что, кроме этого, ты читаешь еще?
– Я прочел «De Nugis Curialium»[33] несколько раз; склонен возразить автору, что демоны не водворяются в человеческое тело, а лишь сами люди живут подобным образом.
– Я тоже читал это сочинение, – возразил Курт осторожно. – Однако же тебе не кажется, что для дамы, а уж тем паче – с положением, несколько странно по ночам перегрызать горло детям?
Альберт тяжело вздохнул, снисходительно улыбнувшись; надо заметить, зубы у него были вполне нормальные, хотя некоторая лекарская помощь им не помешала бы.
– Так то женщина, слабое создание без большого ума, который помутился и того более от совершившегося с нею. Ведь я не трогаю ни отца, ни моих подданных.
Сейчас было самое время задать вопрос о двоих убитых, однако Курт все никак не решался, боясь вывести парня из того равновесия, в котором он пребывал. Как знать, что тогда может быть…
– Ни разу? – спросил он осторожно; Альберт умолк, воззрившись на собеседника в упор, и во взгляде его медленно начал разгораться злой огонек.
– Сей вопрос мне крайне оскорбителен. Или вы меня во лжи обвиняете? – осведомился он, наконец; голос сорвался в шипение, а тонкие пальцы сжались на переплете книги. – Или сравнить меня желаете с бездумными бродягами, живущими во рвах и склепах?
– Нет, – как можно спокойнее возразил Курт, едва сдерживаясь, чтобы не отодвинуться. – Просто всякое бывает в жизни. Случается, что приходится применить силу – ради того, чтобы защитить себя, скажем. Неужто ни разу не приходилось?
– Не хочу говорить о подобном! – шепотом крикнул юноша, выпрямившись, как мачта. – Не твоего это недостойного ума дело, и не желаю я более выслушивать подобное! Прочь уйди, чужак, или не стану более сдерживать себя!
– Альберт, нельзя! – словно щенку, скомандовал барон, и тот замолчал, глядя на Курта с той же злобой. – Мы ведь договаривались, что никого, кто со мною, трогать нельзя, ты помнишь?
– Я помню, папа, – с бессильным высокомерием отозвался тот. – Однако же пускай он прекратит говорить непотребства о твоем наследнике. Если я о чем говорю, оно таковое и есть!
– Хорошо, – согласился Курт, поднимаясь. – В самом деле, я болтаю не то. Читай дальше, больше не стану тебя отвлекать. Ты не против, если я посмотрю на твои книги ближе?
– Конечно, однако же ничего из комнаты не выносить; это принадлежит мне всецело.
Он молча подошел к столу, перебирая переплеты и дешевые, уже местами износившиеся обложки; «De Lamiis»[34] Вейера, «Praeceptorum divinae legis»[35] Нидера, немецкое переиздание «De Natura Demonum»[36] Лоренцо…
– Господи, что за вздор… – прошептал он непроизвольно себе под нос одними губами, перебирая книгу за книгой; Альберт фон Курценхальм, не отрываясь от чтения, покривил лицо.
– Я слышал это. Ежели вам не по нраву мое собрание, прошу сей же миг удалиться из моего обиталища.
– В самом деле, прошу вас, – тихо попросил барон, глядя на Курта почти умоляюще. – Сейчас вы все равно ничего не добьетесь. Полагаю, теперь вам лучше говорить со мной… и не здесь.
Курт положил обратно брошюрку, на мгновение задержав взгляд на фон Курценхальме-младшем, снова вперившемся в страницу, и зашагал к двери. Когда барон запер ее снаружи, майстер инквизитор вздохнул, словно вынырнув из воды; все-таки парень производил впечатление гнетущее, и ему никогда не удавалось понять тех, кто от чистого сердца, а зачастую и безо всякой корысти берет на себя труд присматривать за душевнобольными…
– Что за дикое собрание? – не выдержал он; барон схватил его за локоть, понизив голос:
– Прошу вас, не здесь. Здесь он нас слышит.
Курт остановился, глядя на хозяина замка настороженно, силясь увидеть тень либо издевки, либо же все того же помешательства в его глазах; тот потянул его к лестнице, окончательно утратив свою выдержанность.
– Я не шучу; прошу вас, пойдемте вниз.
И фон Курценхальм, и капитан молчали весь обратный путь до покоев барона, где Курт снова утвердился все на том же табурете, капитан опять замер у входа, а барон обессиленно опустился на скамью, по-прежнему не глядя в глаза своему незваному гостю.
– Итак? – поторопил его Курт. – Я не совсем понял то, что вы сказали. Повторите еще раз. Он слышал нас – из-за двери в том коридоре?
– И услышал бы со двора замка, ежели бы вы говорили чуть громче обыкновенного, майстер инквизитор, поверьте мне, – кивнул фон Курценхальм. – Мой сын… не в себе, да, но тому виною его болезнь. С самого детства он не переносит громких звуков, резких запахов, вкусов, которые не пресны… Он не выносит яркого света, а от света солнечного покрывается ожогами, словно смерд, оставленный у столба в солнцепек! – Старик уронил лицо в ладони, сдавив пальцами виски. – Я устал. Это гнусно, так говорить о собственном ребенке, но я устал. Я сам едва ли не схожу с ума от всего этого, от темноты, от тишины, от безлюдья, от него самого!
– А книжки поумнее вы не могли ему достать? – не сдержался Курт.
– Да, – сокрушенно кивнул барон, – это было моей ошибкой… Но поймите, я лишь научил сына читать – разве в этом я мог увидеть что-то дурное? Надо же было ребенку, вечно запертому в каменном мешке, иметь что-либо, дабы скоротать время! Он ведь был спокойным, тихим мальчиком, он все понимал, а потом, когда попал в библиотеку… Ему подвернулась книга о стриге, и он словно лишился рассудка. Он решил, что это – о нем; ведь все так точно сходилось…
– Почему вы сказали всем, что сын ваш умер?
– Он стал… нервным…
– Опасным?
– Господи, я не хотел это проверять! – Барон поднял голову, глядя на дознавателя с тоской и бессилием. – Понимаете ли… Ведь и вы тоже поначалу не могли убедить себя в том, что он живой человек, ведь так? Вы, образованный и знающий… А чего же я мог ожидать от своих крестьян? Вообразите себе это: «Наследник нашего барона – кровопийца», вот что стали бы кричать! И вы, ваши братья, первыми поддержали бы их!
– Неправда, – возразил Курт оскорбленно. – А если вы и в самом деле полагаете, что Конгрегация принесет вашему сыну лишь зло, зачем теперь решились рассказать?
– Затем, что вы были правы: вечно это длиться не может. Я устал. Я не знаю, что делать. Я… я скоро могу умереть, годы берут свое; и тогда мой сын останется в одиночестве… – Фон Курценхальм поднялся, подойдя к Курту вплотную, и ему показалось, что старик вот-вот заплачет. – Послушайте… Мне говорили, что теперь все изменилось, что теперь Инквизиция стала рассудительнее и не всех подряд… простите, если я говорю не то, но вы должны меня понять…
– Успокойтесь, – тоже вставая, тихо попросил Курт. – Успокойтесь, господин барон, и сядьте обратно. Сядьте, я прошу вас.
– Я не знаю, как мне быть…
– Я знаю, – решительно оборвал он, насильно потянув фон Курценхальма к скамье и усадив. – Теперь послушайте меня. Сейчас вы мне ответите на один вопрос, и мы поговорим о судьбе вашего сына. Хорошо?
– Как скажете, – обессиленно отмахнулся тот; Курт кивнул.
– Итак. Двоих крестьян убил он?
– Наверное. Больше – кто же еще… – снова почти шепотом отозвался старик. – Бывало, я давал ему гулять по двору, когда вся стража расходилась по домам; нельзя же держать его вечно взаперти… Бывало, он пропадал… Вы заметили, что сложения Альберт хрупкого, и расстояние между прутьями решетки ворот для него оказалось достаточным, чтобы протиснуться; это случилось раз, другой, третий, и всегда он возвращался, никому не причинив вреда. Я старался, я очень старался уследить за ним, но не на цепи же выгуливать собственного сына? Вот когда были найдены тела, я… я лишил его прогулки, и он третью неделю сидит вот так, с книгами.
– Для начала, эти книги у него следовало бы отнять.
– Попытались бы вы… Он становится бешеным, и бывает опасен не только для окружающих, но и для себя. Когда я лишь намекнул ему, что их не надо более читать, Альберт едва не разбил себе голову, в кровь искусал собственные руки… Что же – связывать его?
– Да, – безапелляционно отрезал Курт. – И давно надо было. Начнем с того, что ту, самую первую, книжонку надо было отобрать и швырнуть в очаг тотчас же. Эти книги, которые стали его единственным общением, сломали ему не только язык; он живет в мире этих книг. Ваш сын уверен, что он – страшное потустороннее существо, он наслаждается этим, а вы, вместо того чтобы разубедить его, лишь поддерживаете это заблуждение!
– Но что я могу сделать?!
– Надо было сразу обратиться к нам. Те самые изменения в Конгрегации, о которых вы говорили, не вчера начались, и никто не причинил бы вашему мальчику вреда.
– Вам меня не понять; у вас нет детей… Я так боялся… – Старик посмотрел на него, уже едва не плача. – Но сейчас – вы ведь поможете сейчас?
– Боюсь, как бы не оказалось поздно… – вздохнул Курт с искренним сочувствием, снова садясь. – Конечно, смерть от руки Конгрегации ему не грозит, успокойтесь. Альберт невменяем, и даже если убийство совершил он, что, похоже, доказано, человек не может нести наказание за то, чего, скорее всего, даже не помнит.
– Что с ним будет? – хмуро спросил капитан от двери; Курт повернулся к нему:
– Скорее всего, ему придется теперь жить в доме призрения; в отдельных покоях, под присмотром особых лекарей, священника и… Поверьте, у нас есть люди, которые знают, что делать, лучше меня. Сейчас я могу только отправить отчет с описанием ситуации и ждать.
– Вы говорили, – продолжил Мейфарт, – что среди крестьян ползут слухи. Если слухи станут… Если дойдет до крайностей – вы защитите его?
– Разумеется.
– А что будет с господином бароном? – не унимался тот; Курт вздохнул:
– Господин барон будет оплачивать содержание своего сына. Для чего – вы меня слышите? – придется вернуть ваши владения в должный вид и снова начать получать доход. Может, хоть это вынудит вас припомнить, что у вас обязанности не только по отношению к ребенку, но и к своим подданным. Так будет лучше всем.
– А Альберт? – слабо подал голос старик. – Ему будет лучше?
– Я не знаю, – честно ответил Курт, стараясь не отводить взгляда. – Но вот это все – вы сами сказали, вечно так продолжаться не может и не должно. Стало быть, принимайте мое решение как данность, это единственный выход и для него, и для вас.
– Спасибо, – проронил барон чуть слышно.
Полагалось ответить «это моя работа», однако Курт только снова вздохнул, молча поднявшись и направившись к двери. Так же безмолвно Мейфарт распахнул ее и повел его по коридору к лестнице.
Глава 6
От предложенного ему в трактире завтрака (или обеда?) Курт отказался – аппетит отсутствовал как таковой. Когда толстяк Карл пытался заботливо настаивать, он отмахнулся и осведомился, не осталось ли хоть сколько-нибудь того вина, что доставляет его родственник.
– Так ведь одно прозвание, что вино, – возразил тот, – а на вкус…
– Плевать, – откликнулся Курт таким тоном, что трактирщик, посмотрев сочувствующе, лишь кивнул и удалился в кладовую.
С толстобрюхим кувшинчиком он уединился в комнате, вновь увязнув в составлении текста с помощью Евангелия, по временам замирая с зависшим в воздухе пером и глядя невидящими глазами в стол; на душе было невнятно.
Все говорило о том, что дело раскрыто, дознание окончено, и господин следователь мог быть удовольствован плодами своих трудов. Причина смерти крестьян была определена, убийца выявлен, мотив обнаружен и получено подробное признание соучастников. Отсутствовало разве что признание самого убийцы, но его, судя по всему, никогда и не будет, что с ним ни делай. Если припомнить, каким взглядом одарил докучливого вопрошателя Альберт фон Курценхальм, как он вздрогнул, как возмутился, можно предположить, что он не скрывает своего поступка, а, вероятно, его не помнит; весьма вероятно, что подспудно и не позволяет себе вспомнить, ибо, как уже отмечал барон, мальчиком всегда был мирным и тихим, а стало быть, лишение человека жизни мог воспринять болезненно. В особенности если учитывать то, с какой гордостью он заявлял о том, что не причиняет вреда ни отцу, ни своим подданным…
Словом, все нити сошлись, но вместо гладкого клубка создался неровный моток, в котором под слоем одна к одной уложенных нитей выпирал какой-то узел. И сколько Курт ни бился, как ни пытался его обнаружить, увидеть, нащупать – все никак не выходило хотя бы уяснить с достоверностью, есть ли он вообще; похоже, это возможно было сделать, лишь размотав клубок назад. Курт согласился бы и на это, если бы был убежден со всей точностью, что в принципе есть что искать, что все его недовольство не проистекает единственно из разочарования столь просто увенчавшимся делом, столь незамысловатой и прозаичною развязкой всех тех вопросов и тайн, над коими он ломал голову…
Голову, к слову сказать, снова ломило; над переносицей стойко обосновалась давящая боль, та самая, которая намекала майстеру инквизитору, что он все же упустил какую-то мелочь, чего-то не учел, о чем-то позабыл или чего-то не увидел. Снова какой-то гобелен укрыл от него происходящее.
Перед тем как составлять шифрованный текст, Курт вкратце изложил события и свои выводы попросту; отчасти как заготовку, с коей после стал писать потайной отчет, а отчасти для самого себя, затем чтобы разложить по полкам свои раздумья и убедиться в том, что построены они справедливо. Вся пакость ситуации заключалась в том, что таковыми они и казались; составляя свое донесение, Курт осознавал, что придраться в его логике будет не к чему, но наряду с этим ощущал себя лжецом, утаивающим от вышестоящих существенную информацию. Однако же что он мог написать еще? Что у него болит голова, а посему дело дрянь?..
К концу работы беззастенчиво ополовинив кувшинчик, Курт перечитал и перепроверил текст двукратно и все никак не мог принудить себя опечатать послание; в голове снова ворочалась фраза о том, что предчувствия не подшиваются к делам, но не упомянуть о своих сомнениях также казалось недопустимым. В конце концов, отважившись, он ткнул в чернильницу перо и, не давая себе передумать, дописал, шифруя на ходу: «Не могу не добавить к описанному выше, что, хотя данные выводы представляю итогом своих изысканий, дело не считаю столь простым. Не могу сказать, в чем причина, и, пусть это может оказаться сомнениями неопытного новичка, хочу прибавить следующее: что-то мне здесь не нравится». Получилось коряво и выбивалось из общего строгого, документального слога доклада, однако ничего переменять Курт не стал, перечитывать – тоже; одним движением сложил письмо и быстро запечатал.
От того что солнце снова жарило немыслимо, голову и вовсе будто бы сдавило шипастым обручем; сегодня Курт пожалел о своей нелюбви к головным уборам. По пути к домику отца Андреаса он завернул к колодцу и на глазах изумленных крестьян, склонившись, опрокинул на голову ведро ледяной воды. Легче стало ненадолго, и когда Курт добрался до домика святого отца, он был в шаге от того, чтобы начать ненавидеть весь мир; снова каждый звук, даже шелест яблоневых ветвей в священническом саду, хотя почти не было ветра, врезался в уши, отдаваясь под макушкой, а стекающая с волос вода прилепила одежду к шее и лопаткам, и казалось, ничего мерзостнее этого ощущения не было во всей прошедшей жизни…
Отец Андреас встретил гостя радушно, однако смотрел настороженно; ответив на приветствие, покачал головой:
– Вы очень нехорошо выглядите, брат Игнациус.
– А кому сейчас легко? – хмуро отозвался Курт и на миг застыл, вспомнив изнуренного курьера на берегу реки; вздохнув, поморщился, потирая лоб пальцами. – Мне надо поговорить с вами. Без свидетелей.
– Да у меня и так никого нет, – улыбнулся тот и направился в комнату за своей спиной. – Проходите, прошу вас.
Обстановку жилища святого отца Курт рассматривал недолго – не дольше, чем комнату капитана Мейфарта, ибо и самой мебели в нем было немногим больше; и даже расселись собеседники так же, с той только разницей, что гостю был предложен все же не табурет, а стул – вероятно, остатки былой роскоши.
– Еще вопросы? – поинтересовался отец Андреас, усевшись; Курт покачал головой, с трудом заставляя себя сидеть неподвижно, – снова положение тела стало казаться вынужденным и неудобным, а стул с каждым мгновением все более вызывал мысли о ныне запрещенном при допросах стуле с гвоздями.
– Нет. – Даже собственный голос казался раздражающим криком. – Скорее просьба, отец Андреас. Хочу предупредить заранее, что вы можете отказаться, и я это пойму, ибо просьба несколько… опасная, так скажем.
– О Господи… – пробормотал отец Андреас, выпрямившись. – Чего же вы хотите?
– Видите ли, мне необходимо передать некий документ инквизитору Штутгарта; я мог бы выйти к дороге и остановить первого попавшегося или отправить кого-либо из ваших прихожан, но все эти варианты кажутся мне… ненадежными. Я должен быть уверен в том, что мое послание будет получено, а и в том, и в другом случае это все равно что доверить его ветру.
– Вы хотите, чтобы я поехал в Штутгарт?
Курт не смог сразу понять, что за чувство проскользнуло в голосе священника – боязнь ли, любопытство или что иное; кивнув, он продолжил:
– В этом месте вы единственный, кому я доверяю, отец Андреас, и вы первый пришли мне в голову, когда я задумался над отправкой письма…
– Я не отказываюсь, – осторожно прервал его священник, – однако же из меня плохой гонец, брат Игнациус. На лошади я держаться не умею и вообще их, признаться, побаиваюсь, а на моем ишаке доберусь до Штутгарта дня за два, самое меньшее, даже если есть буду на ходу, а спать помалу…
– Я понимаю, – тоскливо отозвался Курт, прикрыл глаза, переведя дыхание. – В моем случае главное не столько скорость, сколько надежность, посему…
– Брат Игнациус, – снова перебил тот, – ведь вы могли бы мне просто велеть; к чему все это?
– Мог бы, но не хочу. Не вам. Вас я просто прошу. И, как я уже говорил, я пойму, если вы откажетесь. Вы лишь недавно возвратились из путешествия, ехать в одиночку – не слишком безопасное дело, и я не хочу вас принуждать.
– Я поеду, – вздохнул священник, принимая у Курта запечатанное письмо. – Однако сперва, если позволите, один вопрос. Можно?
– Задавайте.
Отец Андреас помялся, неловко кашлянув, собираясь то ли с нужными словами, то ли с решительностью, и, наконец, спросил:
– Вы поговорили с господином бароном, брат Игнациус, верно? Я по лицу вашему вижу, что это так, и я вижу, что он вам рассказал нечто, что вас поразило. Так я хотел бы знать, подтвердил ли его рассказ те слухи, что ходят в Таннендорфе?
Курт замер, глядя на собеседника обескураженно; слухи? «Слухи» были выдуманы, чтобы испугать фон Курценхальма, и только лишь; ни от кого, по словам Каспара, кроме покойного мизантропа, никакой особенной молвы о бароне никто не слышал. Что происходит?..
– Слухи? – переспросил он уже вслух. – Постойте-ка, отец Андреас, какие еще слухи?
– Прошу простить, если я скажу вздор, но… знаете – rumor surrexit[37]… я попросту весьма напуган вашими предположениями о стриге, и я лишь передаю сплетню, которая до меня дошла, хотя понимаю, что не дело священнику перебирать сплетни…
– Итак? – не слишком любезно подстегнул Курт собеседника; тот закивал.
– Да-да, простите… Говорят, что сын нашего барона не умер, – осторожно начал святой отец, следя за реакцией Курта. – И что он стал… что в наших краях в самом деле завелся стриг, и что это – наследник фон Курценхальма, и… что именно он убил моих прихожан. Это правда?
И без того почти раскалывающаяся голова заныла с пущей силой; Курт опустился лбом на кулаки, упершись в колени локтями и закрыв глаза. Что за бред…
– Вам плохо? – участливо спросил отец Андреас; Гессе поморщился:
– Нет.
– Я что-то не то сказал?
– От кого вы это слышали? – с невольной резкостью поинтересовался Курт. – Кто сказал вам такое?
– Никто конкретно, просто сплетни…
– Отец Андреас, – оборвал он, – вам не кажется странным, что еще пару дней назад таких сплетен не было? И вдруг, по вашим словам, все начали говорить о бродячем стриге; с чего бы это? Вам кто об этом сказал?
– Господи, да не помню; просто дошел слух… – пробормотал священник, отводя взгляд, и Курт резко поднялся.
– Вот только лгать мне не надо, святой отец, – велел он почти раздраженно. – Слухи не кошки, и сами по себе они не бродят, а стало быть, эту… новость до вас донес человек; так вот спрашиваю снова: какой?
Тот молча смотрел в пол, то бледнея, то покрываясь рдяными пятнами, и уже совершенно явственно жалел о своем любопытстве; Курт вздохнул, стискивая виски ладонями и думая, что еще минута – и голова взорвется…
– Отец Андреас, – постарался смягчить голос он, вновь садясь, дабы не принуждать священника глядеть снизу вверх, – в чем опять дело? Снова это предубеждение насчет «доносительства»? Или вы и в самом деле полагаете, что я жду не дождусь, как бы кого-нибудь спалить?.. Ergo – от кого вы это слышали?
– Карл-младший, – тихо ответил тот, наконец, – у колодца рассказывал мальчишкам, что он слышал, как об этом говорил его отцу кто-то из крестьян. Кто – я не знаю, клянусь, чем хотите.
Курт обессиленно выдохнул, закрыв глаза; итак, еще ранее, чем он вышел из замка фон Курценхальма, по всей деревне уже разошлись сведения о том, о чем сам-то он тогда лишь раздумывал, только лишь предполагал…
Каспар. Он мог запомнить, как взволновался майстер инквизитор, когда услышал рассказ о видениях покойного Магера. Или Карл? Слышал, как солдаты рассказывали о бродящих по замку тенях? Или и то, и другое вместе… Но как быстро… Кто-то весьма споро распустил слухи о баронском наследнике, явно стремясь вызвать тот самый отклик среди местных, которого так страшился фон Курценхальм. Кто-то норовит раскачать посреди моря лодку, которой является сейчас владение барона, и вода уже несколько раз плеснула через борт. Что это может быть, кто это? Зачем?..
Соседский барон? Надеется поторопить события, чтобы прибрать к рукам земли соседа? Вызвать его арест, а если не удастся – спровоцировать крестьян на мятеж? Конечно, по сравнению с владетелем, покрывающим кровопийцу, даже сосед с его откровенно грабительскими набегами должен казаться ангелом… Но законодательно его притязания мало обоснованы; шанс получить землю есть, однако с немалыми затратами и тяжбами, с обиванием порогов верховной власти, может, взятками – стоит ли оно того?.. Что теперь сделать? Выяснить, кто из тех двоих мог проболтаться? Как? Спросить? Каждый из них станет отрекаться, каждый будет, говоря это, прятать глаза и запинаться, так что даже по их поведению нельзя будет понять, говорят ли они правду.
– Зараза… – пробормотал он, болезненно морщась; отец Андреас поднял взгляд к его лицу, вглядываясь, и тяжко вздохнул:
– Значит, это правда…
– Нет, – отозвался Курт уже без сил, – это неправда. Раз уж и без того все об этом говорят, что ж теперь скрывать… Сын вашего барона действительно жив, хотя и болен; и у него явная беда с головой. Являясь человеком, он считает себя стригом. Вот вам ответ.
– Господи…
– Предвидя ваш следующий вопрос, скажу сразу: нет, его не будут судить – не по тем мерилам, по крайней мере, по коим судили бы любого другого убийцу. Furiosus furore solo punitur[38], знаете ли… Однако для своих владений господину барону придется подыскивать другого наследника.
– Или назначить опекуна из членов Конгрегации? – несколько насмешливо предположил священник.
На мгновение Курт даже развеселился.
– А вы осмелели, отец Андреас, – хмыкнул он и добавил, видя, как тот снова белеет щеками: – Наконец-то. Конфискация имущества, на которую вы столь непрозрачно намекнули, если вы еще не знаете, исключена из перечня наказаний, если только оное имущество не было нажито путем преступления, в коем обвиняется арестованный. Не думаю, что барон фон Курценхальм собрал свои сомнительные богатства, прикармливая сына крестьянами. А уж кто там станет наследником после его смерти – это личное дело господина барона, и нас оно уже не касается. На этот вопрос я ответил?
– Простите…
– Ничего, забудьте.
– Значит, я повезу ваш отчет, брат Игнациус? – уточнил священник. – Дело закончено?
– А вот об этом я говорить уже не могу, прошу прощения… Так вы согласны?
– Конечно. Когда это нужно?
– Вчера, – отозвался Курт, не задумавшись; священник понуро кивнул:
– Понимаю. Мне нужен час, чтобы собраться. – Отец Андреас поднялся, нервно расправляя складки потертого одеяния, и уточнил: – У меня есть час?
– Разумеется, – несколько даже обиженно протянул Курт, извлекая кошелек на свет Божий, и вяло улыбнулся. – Зная вас, уверен – вы ни за что не попросите, хотя даже страшному и злобному инквизитору понятно, что в такую дорогу неимущим ехать нельзя.
– Господи, – покраснел святой отец, замерев, потом побледнел, вероятно внутренне не решив еще, оскорбиться ли ему или же смутиться, – да вы что…
– Эта часть не обсуждается, – отрезал Курт, хотя мысленно стонал над каждой монеткой, которую отсчитал; вопреки сложившемуся в народе суждению, представители Конгрегации в золоте не купались, а уж жалованье начинающего следователя, которое полагалось выпускнику номер тысяча двадцать один, и вовсе было смехотворным. Однако же отправить несчастного священника в дорогу ни с чем не позволяли ни совесть, ни, по правде говоря, предписания на подобный случай.
Священник потупился, принимая деньги, снова порозовел и невнятно пробубнил:
– Спасибо.
– Бросьте. То, что я прошу вас сделать, нужно мне, а стало быть, и благодарить меня не за что.
– Знаете, – еще тише пробормотал тот, – наверное, я вам должен кое в чем… вроде как исповедаться.
– Простите? – оборонил Курт растерянно.
– Когда я по настоянию своих прихожан записывал их… рассказы, – снова начав запинаться, пояснил отец Андреас, не поднимая глаз, – многие из них оставляли мне некоторые… средства… причем так, что не было возможности отказаться; иногда они их действительно оставляли… Вероятно, по их мнению, я должен был вручить их вам… Полагаю, вы не будете обвинять меня в том, что мне в голову не пришло этого сделать?.. Эти деньги я потратил на некоторые нужды моей церквушки; не знаю, насколько это вяжется с достоинством моего сана… Так что выходит, я на вас уже заработал…
Курт не ответил: он сидел недвижимо, все еще машинально потирая костяшками лоб и ощущая, как головная боль медленно уходит.
Вот в чем дело, осознал он внезапно так явственно, что удивился и разгневался сам на себя за свою глупость; как можно было не понять сразу… Вот что привлекло его внимание в одном из тех двух доносов, по причине коих он оказался здесь: отсутствие ошибок во втором письме. Он столь привык к нормальности, обыденности верного владения речью – и устной, и письменной, – что собственно неверности, неточности стали восприниматься как нечто неправильное; однако же здесь-то, сейчас, все должно быть наоборот! Это – крестьяне; они умеют писать и читать ровно в такой степени, дабы в случае нужды суметь составить долговую расписку или хоть прочесть ее, да и того не всегда бывает – как только что снова упомянул отец Андреас, ведь являлись же к нему с просьбой записать их бредни те, кто и этого не может! А те несколько строчек были составлены слегка просторечно, но грамотно, без единой ошибки…
– О Господи!.. – простонал Курт, ударив себя кулаком по лбу. – Болван!.. Бездарщина!..
– Что? – испуганно переспросил отец Андреас, отступив назад; Курт встряхнул головой, рывком поднявшись, и шагнул к священнику.
– Я сказал, что скорость – не главное, – произнес он, оставив возглас святого отца без ответа, – но теперь хочу просить, чтобы вы торопились. И когда прибудете на место, передайте кое-что на словах. Скажите, что я прошу не мешкать. Ситуация… острая.
– Боитесь – будет самосуд? – неуверенно уточнил тот; Курт взглянул на собеседника пристально, помедлил и, наконец, кивнул:
– Если и вы это поняли, то… Да, мне не нравится, как внезапно и быстро появилось то, что вы назвали просто сплетней. Мне еще кое-что не нравится, но это разговор долгий и не имеющий сейчас смысла… Напоследок – вопрос, – перебил он сам себя. – Скажите, где обучались грамоте те из жителей Таннендорфа, что умеют писать?
– Здесь, – несколько растерянно ответил отец Андреас. – Прежний священник давал уроки, и любой желающий мог… Я ведь тоже не против, только никому это сейчас не нужно.
– Все? Каждый?
– Да, все; ну, исключая тех, кто был обучен родственниками и родителями.
– По именам вы их знаете?
В лице святого отца на миг промелькнула снова та неприязнь, что отобразилась на нем в недавнем разговоре в саду; сделав над собою заметное усилие, тот ответил спокойно, покачав головой:
– Нет, не знаю. Поверьте, это правда.
– Вижу, – коротко отозвался Курт; сейчас не было никакого желания и времени снова заводить со святым отцом воспитательную беседу. – Прошу вас, припомните, никто не уходил из Таннендорфа? Учиться? Работать? Жить к родичам? Хоть куда-нибудь?
– Нет, никто. Кому тут это нужно – учиться? А работать – им и здесь неплохо.
– А родственников ни у кого за пределами деревни нет?
– Все родственники, у кого есть, – здесь. Кроме Карла, но это вам уж известно. А в чем дело?
– Не буду вас задерживать, – снова не ответив, вздохнул Курт и зашагал к двери. – Вы поняли меня, отец Андреас? Пусть поторопятся.
Не слушая уже ответа священника (хоть, быть может, его и не прозвучало), он вышел и решительным шагом устремился в юго-западную оконечность Таннендорфа, продолжая рассуждать на ходу; рассуждения были не слишком приятные и отдавали авантюрой.
Если принять за основание (на время, как гипотезу), что сосед желает заполучить земли фон Курценхальма и что это его… поименуем его агент… баламутит крестьян, дабы совратить их на бунт, то не следует ли допустить и то, что смутившее господина следователя письмо было написано им же? может статься, продиктовано соседским бароном? Оттого и столь непростецкий слог?..
Или – это сочинение единственного, кроме священника, более-менее образованного человека в этой глуши, подумал он хмуро, подходя к халупе, занимаемой теперь Бруно Хоффмайером. Еще один дурацкий поступок, быть может. Или же он и есть рука соседского барона во владениях барона местного?..
Бывшего студента дома не было; недавно сколоченная дверь была не заперта, да и замка как такового у нее не было, хотя имелся внутренний засов. Воспользовавшись случаем, Курт прошелся по домику, и впрямь имевшему величины весьма скромные, рассматривая обиталище беглеца. Учитывая, насколько недавно им был обретен во владение этот домик и сколько ему доставалось трудиться на других, можно было сказать, что руки у экс-студента в самом деле росли откуда положено и присловье о топоре[39] он воплотил в деле: по свежим, сияющим желтизной, деревянным деталям – рамам, двери, мебели, пусть и малочисленной, – было видно, что Бруно переделал здесь многое. И наверняка, с вновь пробудившимся сочувствием подумал он, намеревался основаться здесь надолго…
Очаг был тоже выложен заново, и довольно умело; прежним остался лишь земляной пол, однако при этом способе отопления деревянный настил был бы опасным излишеством. Бруно ограничился тем, что уложил ряд досок под столом и у постели. Ergo, подвел итог Курт, характер у него въедливый, и когда он не валяет дурака, то – вполне серьезный; не авантюрист. Это не слишком хорошо. Но без предубеждений; это неплохо.
Курт прошагал к дальней стене, где пристроились на двух полках всевозможные горшочки, миски, кувшинчики и прочие вместилища; взяв самый дальний, самый маленький горшочек с глиняной крышкой, он заглянул внутрь и, улыбнувшись, поставил на место. Ничто в мире не изменилось: по-прежнему малоимущие продолжают держать деньги вот так, то ли думая, что никто об этом не знает, то ли просто по привычке. В деревне Бруно действительно нахватался многого, и выбивать это из него придется долго…
Шаги хозяина домика он услышал издалека – медленные, тихие; кажется, Бруно пребывал в задумчивости. Отойдя к самой двери, Курт встал у косяка, в углу, где, войдя, тот не увидел незваного гостя; он продолжал стоять безмолвно, наблюдая, как Бруно остановился посреди единственной комнаты, смотря в пол, что-то бурча себе под нос и опасливо потрагивая оный нос пальцем – вероятно, проверял цельность.
– Для беглого ты довольно беспечен, – сказал Курт, наконец, отойдя от стены; Бруно вздрогнул, обернувшись резким рывком, и испуганно отступил на шаг назад, проронив:
– Черт!
– Нет, наоборот, – усмехнулся он. – Дверь не запирается, не смотришь, кто входит, деньги держишь на виду…
– Ты здесь стоял, когда я вошел?
Курт пожал плечами:
– Учись, студент, пока я жив.
– Чему? – не слишком любезно буркнул Бруно. – В чужие дома вламываться?
– Бывает. Временами чего только не приходится делать, – сокрушенно вздохнул майстер инквизитор и наставительно поднял палец: – Но! «Вламываться» – это со вскрытием замка, а твоя дверь была не заперта, посему я действовал secundum normam legis[40].
– Jus summum saepe summa malitia est[41], – уверенно возразил Бруно.
Курт качнул головой:
– Надо же, не все выветрилось.
– На самом деле – все; просто это осталось в памяти в связи с кой-какими событиями жизни.
– И еще кое-что? Достаточно, например, чтобы написать анонимку без ошибок?
Бруно усмехнулся:
Читать бесплатно другие книги:
