Голова самца богомола Киргетова Лия

Старшего мальчика назвали Сашей. Получился Сан Саныч. Девочку… Шурик мечтал о дочке, непременно, Ниночке, и родилась девочка, красивая и солнечная, и Шурик, заикаясь, предложил: «Нина, мне кажется, хорошее имя».

Но Света молча покосилась на непутёвого супруга, махнула рукой и вынесла вердикт: «Вера. И никаких Нин. Вот ещё!»

Шурик влюблялся пять раз. И трижды изменял жене. Но не с теми, в которых был влюблён. И умер.

Это – реального Шурика история. Ненавистный препод. В отместку за три пересдачи подряд. Помню же.

Ими, наверное, рождаются: Санями Белыми или Шуриками. Ну, и всеми остальными, кто – между или над. Не становятся.

В юности люди, – ну, кроме тех, которых интересуют только вещи и обладание ими, – бывают наполнители и впитыватели. Первых – мало. С ними интересно, плохо, хорошо, необычно, обычно, как угодно, но они наполняют, с их появлением «всё стало вокруг голубым и зелёным», они много и изобретательно транслируют себя.

Впитыватели же, а таковых в сто раз больше, ввиду отсутствия собственной внутричерепной фабрики по выработке эмоций и прочей живой жизни, греются рядом с наполнителями. Было серо – стало разноцветно.

Это похоже на влюблённость, или и есть влюблённость, потому что когда вокруг тебя сто впитывателей и один наполнитель – выбор объекта страсти и интереса очевиден.

Далее, если наполнитель – чудо с головой, то он начинает что-то производить: деньги, успешное творчество, семью, карьеру. У них всё получается легче, просто потому что у них больше личной силы и привлекательности.

Если же наполнитель – другой тип, например, химзависимый тусовщик или тусовщица, то история быстро становится грустной. Скучнее наркоманов людей нет. Какое-то время им удаётся плавать, перетекая из одного пространства впитывателей в другое. Их кормят. Поят. И нюхают. И курят. И укладывают спать.

Но лимит одного впитывателя не бесконечен, лимит терпения и денег группы впитывателей – тоже невелик. Потому тусовщик-наполнитель вынужден мигрировать. Мужики просто тупо гниют или пропадают в дебрях Гоа, в джунглях вечного обкурочного лета, а куда они повезут свои циррозы потом – история ещё не прояснила.

Проблема большинства тусовщиц-наполнителей в том, что они недостаточно привлекательны для того, чтобы ничего не производить. К тридцати пяти годам они будут выглядеть паршиво, «дальше ваши рыжие кудри примелькаются и вас просто начнут бить». Если такая не успеет вовремя сесть на шею к какому-то запредельному лоху, то и нос разойдётся по швам, и ряд внутренних органов распадётся на детальки, и отёки на лице уже не стираются, круги под глазами чернеют, лапы ломит, хвост отваливается, доза растёт.

Беги, Лола, беги.

Боб Марли любит тебя, Иисус любит тебя.

Герои среднего пальца. «Fuck them all» – слоган моего времени.

Я любил бы тебя, Агнеша, была бы ты просто немного умнее.

Меня.

Да бог с ним, с превосходством. Просто не пытайся заставить меня разделить твоё, оставь его себе. Если я не испытываю радость от того факта, что «мы просто сидим рядом, и нам хорошо потому, что мы вместе» в едином с тобой контексте, то это не значит, что я вообще не способен этому радоваться.

Способен. Но мой контекст, например, такой: «Я замудохался сегодня, озверел в пробке, сейчас поужинал и отдыхаю. И она не зудит. Хорошо».

Или «Мы все скоро сдохнем, совсем скоро. Но мы сидим рядом и смотрим телек в полнейшей иллюзии, что впереди ещё сотни лет, которые можно потратить на такую хрень. И прямо вот щас мне лень предлагать себе альтернативу этой вечерней бессознанки. И с тобой разговаривать лень. Хорошо и так».

Не люблю. Не хочу. Ни её, ни ребёнка, ни себя – отцом; ни зимы, ни Москвы, ни работать, ни делать вид, что я чего-то хочу.

Свободы хочу. Но пока я располагаю желанием «свободы от», но нет главного желания, желания-пенделя, желания-чайки: «свободы для».

Свернуться бы эмбрионом прямо тут, в машине, замереть защищённым, остаться в тепле, в темноте красноватой. Долго-долго лежать так, не шевелясь, не думая, не ощущая ничего.

Эмбрион.

Эмбрион!

Он, наверное, ещё совсем мизерный. Как горошина. С моими генами. Каково это – носить в себе горошину, потом ощущать, как оно растёт, живёт, шевелится. Я бы хотел побыть беременным, на один день, хотя бы на пару часов. Месяце на девятом.

Руку бы на животе держал и слушал, как оно внутри происходит.

Рожать же будет. Надо хорошую клинику найти. Ну, сама найдёт, я оплачу. А куда я денусь? Теперь. Я – не эмбрион, к сожалению. Я останусь рядом, просто потому, что не смогу бросить её беременную. Я смогу её бросить потом, как все, как у всех. А может быть и не придётся. Всё-таки, ребёнок – это веский повод перестать играть себя. Если бы Агния не играла себя всё время, почти всё время, я бы так не устал.

Займётся ребёнком.

Я тоже играл себя в ранней юности. Возможно, играю себя иногда и теперь. Но мне кажется, что нет. Юля не играла себя. Я не потому так думаю, что она была моей первой любовью или первым крутым обломом, – нет, наоборот: я любил её, потому что в ней не было игры.

В других – почти во всех бабах – нет ничего, кроме игры.

Может быть, чем больше Человека – тем меньше он говорит? Пустой раздувает себя рассказами о себе? Или то, что глубже, самое настоящее – теряет смысл при озвучке?

Не считаю женщин глупее мужчин. Кстати. Нет. Никогда не считал. Но  настоящее в них – под корой, под таким толстым слоем демонстрирования, напускной, надуманной драмы, что иногда хочется схватить за плечи и трясти, трясти, трясти, пока не слетят эти идиотские маски, выражения лица, надетые по тому или иному случаю; трясти до полной её внутренней тишины.

Потому что ни черта не стоят эти драмы! Многочасовые словесные конструкции, похожие на пирамидку основанием вверх. Внизу – точка: слово, интонация, пмс, плохая погода, разговор с собственной матерью, морщинка новая. И дальше – тонны, бешеная пирамида надстроек, похожая на чёрную воронку, на смерч, и вот, уже спустя час монолога, Королева Драмы, забыв, что осталось там, в самом низу горы, рушит свои миры на верхушке воронки, искренне веря в то, что мир вокруг неё, мир в моём конкретном лице – рушится объективно.

Они играют себя, не понимая, что в моей голове все эти эмоциональные надстройки, бесконечное апеллирование к моему пониманию и сопереживанию – не более, чем погода сейчашнего момента. Туман над Янцзы. И я прав.

Потому что сотни раз видел, как наутро просто подул другой ветер. И она сама уже не понимает, что это было. Из-за чего она рыдала, истерила, предъявляла ультиматумы, демонстративно капала в стаканчик валокордин, голосом умирающей таблетку валидола просила, паковала вещи, вызывала такси, отменяла такси, распаковывала вещи…

Они сами не помнят, не понимают – что это. А это – просто погода. Или расстройство щитовидки. Или печень шалит.

Юля вот всё это понимала.

Но эмбрион.

Чёрт!

Бог создал мужчину. Из чего-то. Затем отобрал качественные экземпляры и изъял рёбра у них.

У не особо качественных не изъял, поэтому те стали называться «Неотесанные Мужики», производственный быдлобрак.

Женщины из ребра получились лёгкие, гладкие, цельные, с хорошим стержнем, хрупкие немного, но кто не хрупкий, если кувалдой долбануть? А так, в естественных природных условиях, – прочные, непрогибающиеся женщины получились у Бога из рёберной кости.

Но вот как он сделал баб?

Ведь понятно же, чего добавил. Конского или коровьего. Наверное, в ребре была полость внутри. Поэтому, если баба встряхивается или нагревается, проживает разные фазы луны с приливами и отливами, или просто застаивается без дела, то это в ней клокочет и пахнет.

Нашёл нужный дом, вход со двора, припарковаться, как всегда, негде. Пока шёл, насчитал три офиса на шесть подъездов. И впереди ещё столько же, наверняка, не меньше.

Лет пятьдесят назад тут, стопудово, старички во дворе в домино резались, старушки на лавках сидели, а теперь – всё, капитализм.

Клиентка сказала – шестой подъезд, домофон набрал, открыли, никаких табличек, что и за офис невнятный у ребят, или это штаб-квартира начальства?

Первый этаж налево, стальная дверь приоткрыта, коридор.

– Есть кто живой?

20:15

Часы я вижу, часы висят на стене, белый круг, чёрные стрелки. Это, наверное, не офис, но и на жилую квартиру не похоже. Значит, она меня оглушила ещё в коридоре, подкралась сзади, притащила в комнату, привязала. Чёрт, не понимаю ничего. Голова будто отдельно от туловища, боль адская в затылке.

Пакета на голове уже нет. Могу оценить обстановку.

Сидит напротив меня, расстояние – четыре шага. Стол, обычный офисный, из самых дешёвых. К нему полагается кресло, видимо, оно одно и досталось мне. Комната маленькая, метров шестнадцать, прямоугольная. За моей спиной слева дверь, справа от меня – стеллаж. Передо мной, за столом – окно. За окном – а всё хорошо за окном. Снег идёт.

Темно, она включила маленькую металлическую настольную лампу, направила на меня, но не в глаза, ниже, на уровень груди.

Та самая Наташа, с которой я спал до Агнии.

– Выпьешь? – спрашивает.

Молчу. Наливает. Подходит.

– Мартини. Есть ещё текила, не предлагаю. Ни соли нет, ни лайма. Тебе, наверное, и так солёненько, – шутит она, почти нависая надо мной. Я вижу, как её потряхивает мелкой дрожью, стакан в руке ходит ходуном.

– Да уж. – Я осторожничаю. Подёргавшись на стуле, понял, что связан довольно крепко. Надо разобраться, резкие движения не спасут, а получить ещё раз по зубам не хочется. – Твоё здоровье.

Наташа поднесла гранёный стакан к моему рту, залила, обожгло. Не люблю мартини. Приторно. Хотя, если добавить немного тонко нарезанного свежего огурца и перемешать, то огурец съедает сладость. Вижу стакан. На стакане – следы от её вспотевших пальцев, нервничает, значит.

Зуба три выбила, не меньше. Нехилый удар у бабы. Пока я ощупывал языком остатки нижней челюсти, она вернулась на исходную позицию за лампу. Налила себе в такой же советский стакан. Выпила. Закурила. Нестерпимо захотелось затянуться.

– А сигаретой не угостишь?

– Обойдёшься.

Клубы дыма выползают в световой коридор, созданный ламповым лучом, надвигаются на меня большой стеной тумана. Не знал, что от одной сигареты столько дыма.

Ладно, не буду унижаться. Вот пусть только развяжет. Мстит, значит. За то, что бросил. И чего она хочет? Я что, жениться на ней решу теперь, по её мнению? Или хочет избить. Изнасиловать, может? Унизить, скорее всего.

Кто бы мог предположить, что баба пойдёт на такое. Больная. Письма мне писала. Какие-то идиотские. Я не читал. А зря. Сейчас бы лучше понимал, как с ней себя вести.

– Давай поговорим, – мирно начинаю, голос спокойный, без наезда и без жалобности. – Зачем ты меня привязала?

– А с тобой иначе нельзя. Ты не хотел разговаривать со мной по-хорошему. Теперь будет по-плохому. – Встала в шаге передо мной в чёрном брючном костюме, пиджак расстегнут, пахнуло потом. Вонюче. Едко. Противная баба. Желтоватая блондинка с жидким каре. Вроде и некрасивой её не назвать, даже симпатичная, наверное. Но неприятная, какая-то куриная, нос тонкий, как клюв, и коротковатый. И губы узкие. Рот-гузка. Я эту гузку целовал. А налаживать контакт надо.

– Я тебя обидел? Чем именно?

– Всем, – отошла к столу.

– Ну а всё-таки? Чем именно я тебя так разозлил? – стараюсь формулировать правильно. Нужно не провоцировать злость. Признать её правоту. Заставить выговориться. Что ещё? Ох, пусть только развяжет меня, удавлю козу.

Спокойно! Она меня рассматривает пристально, нельзя проявлять агрессию. Или наоборот, нужно? Не унижаться же перед ней, чтобы её отпустило. Не знаю, что помогает в таких ситуациях. На уроках ОБЖ в школе не проходили, что делать, если бывшая любовница хреначит тебя по башке, привязывает накрепко и выбивает зубы пепельницей. Всё, что всплывает в памяти – бессмысленно повторяющаяся фраза, причём говорит бравый такой, очень правильный коп: «Мы не ведём переговоров с террористами». Небравые неправильные пацаны ведут, как показывает практика. Я – лох, меня скрутила тётка.

Снова закурила. Допила бухло одним глотком. Она такими темпами быстро надерётся, даже не знаю, хорошо это, или плохо.

– Я не заслужила такого обращения, – сразу на повышенный тон перешла. – Чем я заслужила это? Дважды! Ты просто вытер об меня ноги!

– Я не хотел тебя обидеть. Поверь мне.

– Не хотел он! Мне плевать, чего ты там хотел! – кричит сдавленно, значит не хочет, чтобы слышали возможные соседи. Может мне заорать? Нет, бесполезно, снова двинет в рожу и рот заклеит. Или мне просто стыдно орать. Да, стыдно.

– Слушай, а как ты так всё устроила, а? – я искренне поразился. – Это же надо было прислать техзадание, с Костей поболтать, договориться о заказе, со мной созвониться, – я голос не узнал твой, кстати, – сделать так, чтобы я приехал сам.

– И чего сложного? Ты же мне рассказывал, что часто ездишь на переговоры, называл сумму, от которой работаешь лично. У тебя кровь течёт. Тебя вообще не волнует, что я тебя могу тут пришить и всё?

– Ладно, успокойся.

– Не говори мне «успокойся», придурок! Я тебя сейчас быстро сделаю беспокойным. Ещё раз нахамишь – останешься без зубов. Последних.

– Хорошо. Зачем я здесь?

Она путано изложила. Пожалуй, она совсем ненормальная.

Моя реальность: познакомились, повстречались, потрахались, ничего не обещал, ничего серьёзного не было, в любви не признавался, замуж не звал, появилась другая, до свидания, извини, если что не так.

Её реальность: когда-то сто лет назад я приехал в Екатеринбург в командировку, она там жила и руководила проектом одним. И мы с ней вместе презентовали какую-то фигню: презентовала она, я курировал.

И тогда она в меня влюбилась. Нет: по-лю-би-ла, – произносится большими буквами всё слово. Мы трахнулись, но я вообще её не запомнил, не узнал даже при встрече пять лет спустя. Нет, это – снова моя реальность.

Её реальность: уже тогда, во время моей командировки, она поняла, что любит меня. И почувствовала, что между нами что-то есть. И ещё полчаса патетики. А я, – подлец, гандон, – исчез. И не позвонил даже.

А потом она переехала в Москву. И я отравил её девичий мозг, и растоптал я её эдэльвэйсы. Дважды, как выяснилось! И полтора года (или два уже, я не помню, после последнего топтания её эдэльвэйса нежного) она живёт в аду, следит за нашей с Агнией жизнью, ни на секунду не переставая страдать.

Для неё в сумме вся эта история тянется якобы больше семи лет. И все эти годы она живёт любовью ко мне.

Здравствуй, Жопа Новый Год.

И теперь наступил час расплаты. Час торжества добра над злом. Момент истины.

Добро жахнуло мартини, скорее всего, уже не первую бутылку за день, привязало зло к офисному креслу и угрожает кровавой расправой. Я в дурной чёрной комедии. Она – в дурной мелодраме.

– Вот скажи мне, пожалуйста, – она зависла взглядом в очередной чёрной дыре своего коровьего сознания; дыра эта материализуется поочерёдно то справа, то слева от моего лица, видимо, судя по направлениям её взгляда. – А зачем ты меня держал всё это время?

– В смысле?

– Ой, вот только не надо изображать непонимание. Ты держал меня. Более того, ты же вместо того, чтобы просто ответить на мои письма, поступал трусливо и изворотливо, кропал посты, картинки выкладывал в ответ. Песни. Ссылки издевательские. Ты специально писал в фейсбуке, помнишь, о поездке в Карпаты. К примеру. Это же я тебе рассказывала, это же мы планировали вместе, ну? Ещё скажи, что это не так!

– В смысле?

– У тебя слов других нет? – подошла ближе, оперлась на стену, выставив вперёд бедра, стала на вопросительный знак похожа. Сутулый и кривобокий, непропорциональный вопрос в пиджаке. – Смысл, смысл. Ты просто отпираешься. Зачем? Я рассказывала тебе об Ужгороде, о горных курортах. Мы же хотели туда вместе. И что?

– И что?

– А потом ты постишь фото, причем поехал туда не с этой своей, а с компанией. И ты хочешь сказать, что это случайно?

– Да я ничего тебе вообще говорить не хочу. А ты-то к чему ведёшь? Ну, выложил пару снимков, и как это связано с тобой? – говорю и ощущаю, как именно челюсть связана с лицом, каждую деталь стыка в районе ушей, ноет так, что хочется рычать.

– Да потому что связано! Хватит врать! И более того, ты поехал туда ровно через год, ну почти, мы разговаривали в ноябре, ты поехал в декабре.

– И что? – я потерял нить её идиотской логики.

– Потому что ты трус! Ты не решился пригласить меня. Или не мог из-за Агнии. Вы же с ней поссорились в это время.

– Нет.

– Да не ври мне. Я знаю.

– Да откуда? – То ли она заслала гвардию невидимых крылатых больших братьев, то ли просто сошла с ума. Я прекрасно помню, что с Агнией я не ссорился, более того, она тоже была с нами в Карпатах.

Камин, шкуры на полу, хороший отель да и курорт, в целом, отличный. Дикий. Безлюдный почти. Тихо, недорого, очень красиво. Какой год? Какой декабрь? Когда я с этой Наташей мог обсуждать какие-то планы? С чего она всё это взяла? – Ты мне можешь логично, без фантазий, рассказать, откуда ты взяла, что знаешь, как я живу, и что я делаю? Из фейсбука? И каким образом моя жизнь связана с тобой?

– Мы же общались.

– С кем? Когда? Кто?

– Мы с тобой, хватит строить из себя дурачка! Я писала тебе письма. Ты отвечал.

– Один раз, – напрягаю память и мысленно роюсь в огромной корзине Всякого Спама. – Да, ответил. Попросил тебя не писать и пожелал всего наилучшего.

– Два, если точнее. Это по электронке. А потом мы виделись, ну тогда, третьего сентября. Ну, ты ещё надел специально те очки, которые я не люблю. Специально же. Хотел меня задеть, мол, ты критиковала мой внешний вид, а моя новая меня любит и в этих уродских терминаторских очках.

– Оо. Ты-то тут при чём вообще? – взбесился я. Она, точно, сумасшедшая. Всё, что я делал, значит, она связывает с собой. – Наташа, Наташенька, остановись. Давай сначала, хорошо? Давай нарисуем какую-то общую схему прошлого? Иначе я тебя не пойму. Мы встречались с тобой, так?

Молчит. Смотрит в пол.

– Встречались. Около месяца.

– Три! Ты сейчас нарочно, да? – снова зажато закричала она, лицо в полумраке стало похожим на перуанскую маску: длинное, с глазами-прорезями и большим ртом-дырой. – Ты думаешь, если будешь меня унижать, то я тебе не смогу ответить? Три месяца! Три! А если считать и то время, когда ты ещё не сказал мне, что хочешь расстаться, то и все пять.

– Да хоть двадцать пять! – решил я сократить трассу, в куриных какашках её сознания ковыряться можно до бесконечности. Надо брать лопату и думать, как разгребать. – Мы встречались и перестали встречаться. Не суть важно, сколько. Что-то было, потом закончилось. Так?

– Допустим, если тебе так удобно думать. И что?

– И всё. Всё! Что ещё? Люди встречаются, люди влюбляются, женятся, тьфу. Миллиарды человеческих существ. Так? Знакомятся, влюбляются, или не влюбляются. Трахаются, или не трахаются. Потом расходятся. И всё. И идут дальше. Даже если им это не нравится.

– Не влюбляются – это ты имеешь в виду себя? Что, хочешь сказать, у тебя не было ко мне чувств? – издала тихий визг. Пьяный уже.

– Были, Наташенька, – отвечаю мягко. Я не знаю, как с ней. Скажи я, что она как была для меня пустым местом, так и осталась, – так ведь непонятно, чем закончится. Да и так непонятно. – Ты мне очень нравилась. Я тебя хотел. Нам было очень хорошо. Ты прекрасная девушка. – Говорю и как со стороны себя слышу: голос мудака. Радионяня какая-то. Захотелось поссать. Вот, кстати, интересно, я же тут и обоссаться могу, вот дерьмо! Не сейчас, так через несколько часов. Долго она собирается устраивать это представление?

22:20

– Я знаю тебя лучше, чем ты знаешь себя сам! Не криви рожу! Конечно, тебе не хочется признавать, что кто-то понимает о тебе больше, чем ты хочешь показать. Я знаю, что когда вас с мамой и братом бросил отец, ты чувствовал вину за это. И не мог защитить мать, потому что был самым младшим. И что ты винишь себя за то, что не спас её от рака. И даже то, что ты был влюблён в жену своего брата. И вы с ней спали. Что ты так на меня смотришь?

– Наташа, ты больна.

– Да, ты будешь всё отрицать, ещё бы! – выплёвывает слово за словом, какашку за какашкой из гузки. – Но я чувствую, я всегда точно знаю, где ты и что с тобой. Я чувствую твои чувства. Когда тебе плохо и грустно, я знаю об этом, где бы ты ни был. Я знаю, например, почему ты перестал общаться с Сергеем. Молчишь? Попала в точку?!

– С каким Сергеем?

– С Бухановым. Он даже закрыл свою страницу в фейсбуке. И сайт тоже. И это произошло через двенадцать дней после того, как вы пили в «Самураях». Ты удалил его из друзей. А он вообще пропал. Ты же помешал ему вести бизнес, да? А у него был успешный проект, хороший интернет-магазин. И после вашей встречи всё накрылось. Потому что ты завидовал ему, да? – она говорит это, глядя в одну точку, как зомби, даже интонация электронная, голос автоответчика, взбесившегося автоответчика, который продолжает повторять «Нас нет дома, оставьте сообщение, оставьте сообщение, оставьте сообщение». – Ну конечно, ты же хороший у нас, ты же не можешь завидовать. А что ты сделал такого, что заставило его прикрыть бизнес? Я всё знаю о тебе! Я даже чувствую, как ты гордился тем, что сломал человеку жизнь. Я быстро вычислила, в чём дело. Он занимал у тебя деньги, да? И как только у него стало что-то получаться, ты затребовал всё обратно.

– Бред.

Нет, я не буду ничего говорить, с сумасшедшими не разговаривают. Буханов, какой-то левый чувак, с которым мы виделись от силы раза три, приятель знакомого. И я понятия не имею, что там у него за дела, я вообще не знал, чем он занимается. Где мы пили? В каких «Самураях»? Какой бизнес?

И она, значит, всех виртуальных френдов у меня в фейсбуке изучила, про каждого придумала историю, всё это прочувствовала, – с бабами, наверное, совсем глушняк, – там женщин больше даже, я их всегда добавляю, не глядя.

И отец, значит, нас бросил, и эта дебильная морда, сидящая напротив, ведь реально уверена в том, что так оно всё и есть. На что она способна, взбесившаяся дура? Что ей предложить, чтобы она меня развязала? И как от неё избавиться потом?

– Конечно, бред. Отпирайся, отрицай. Правда для тебя – невыносима. Именно поэтому ты боялся меня. Тебе же было хорошо со мной, я знаю, я помню. А потом ты решил, что тебе не нужен рядом человек, который умнее, сильнее и чище тебя. Который может тебя научить жить по-другому. Открыть тебе глаза на внутреннюю пустоту. Дать тебе свет. Свет! Тебе удобно жить в темноте! – впервые за вечер её голос разогнулся в полный рост. – Ты даже не меня испугался, – ты боишься перемен! Ты пока не готов к честному разговору с собой. Может быть, когда-нибудь тебе надоест жить ложью. Иметь по четыре любовницы одновременно.

– Ага, надоест, понятно. Ты, значит, всё обо мне знаешь лучше меня самого, и пришла меня спасти?

– Тебя уже не спасти. И меня тоже. Я пыталась спасти нас обоих. Я просто тебя люблю и любила всю жизнь. Мы связаны. Кармически. Мы были вместе в прошлых жизнях. А потом случилось несчастье, – она снова, как бесноватая, вперилась взглядом в невидимую точку рядом со мной. – Мы были членами тайного магического ордена на юге Франции, мы были тамплиерами, это долгая история. Мы были любовниками, мужчинами. И однажды я пожертвовал ради тебя своей жизнью. А это запрещено. Понимаешь? Есть такие законы там, – она кивнула в окно, на соседнюю многоэтажку. – По этим законам, человек, который сознательно отдал свою жизнь за другого во время магического обряда, покончил с собой ради спасения души ближнего, будет наказан. И если до этой жизни, до той, я имею в виду, мы всегда были вместе, потому что мы – одно, то после такой ошибки меня наказали и разлучили с тобой.

Глаза безумные. Вытаращенные. Руками что-то в воздухе изображает. Карму, наверное. Пальцы расщеперила и давит невидимых летающих медуз.

– И дальше мы всё время встречались, ты был моим отцом, сыном, даже врагом во время Второй мировой. И ты меня убил. Расстрелял в упор.

После этого меня простили, там простили, – снова кивает на соседний дом, вверх кивает, этаж на пятый ссылается. Там простили, – думаю я, – разумеется. Чё ж не простить-то хорошего человека. – И теперь, в этой жизни, мы получили шанс снова быть вместе, как мужчина и женщина. Выполнить наше предназначение вместе. Потому что по одиночке мы не сможем пройти дальше. – Она откашлялась, налила себе ещё, закурила, сфокусировалась на стакане, расфокусировалась обратно, в невидимых медуз вокруг.

– И в чём предназначение наше? Куда дальше-то, дорогая моя? – решил всё-таки поинтересоваться я.

– Тебе ещё рано знать об этом. Ты не готов, – уверенно так констатирует, молодец, даже по столу похлопала. – Можешь считать это моей фантазией, да ты по-другому и не можешь думать, потому что твоё сознание пока не способно к переходу на другой уровень.

– Понятно. С этого и надо было начинать. Магия и карма. А ты на другом уровне, значит?

– Чаще всего да, – драматическим полушёпотом отвечает, выгибаясь куда-то в сторону. – Это непросто, это очень сложно. Многое мне мешало. Когда-то давно я была такой же как ты, пустой и глупой. А потом мне приснился сон, ко мне пришёл Бог и сказал мне, что я – избранная. И ты тоже. Но ты спишь, твоё сердце закрыто, чакры заблокированы, ты боишься любить и не веришь ни во что. И пока я не разбужу тебя, я не выполню свою миссию.

– Бог, значит. Наташа, развяжи меня, развяжи, и мы поговорим.

– Нет. Я сначала всё тебе скажу, а потом решу, что с тобой делать. Мне всё равно уже нечего терять. Я могу убить тебя, мне всё равно.

– Почему тебе нечего терять-то? – я чего-то не понял, хотя при такой безумной логике можно и не пытаться.

– Ты узнаешь потом. Или не узнаешь. Всё кончено. Ты должен был быть со мной. И ты не можешь не понимать этого, не можешь не чувствовать, – зарыдала она в голос совершенно неожиданно. Завыла, задёргалась. – Не можешь! Так не должно быть! Всё неправильно! Всё из-за тебя!

Рыдает, согнувшись. Садится на пол. Подвывает. Пьяная истерика. Тушь размазала, всхлипывает. Неловко опираясь на руку, поднимается.

– Ну, что смотришь? Не нравлюсь? – снова завыла в голос. – Конечно не нравлюсь, я страшная, пьяная, зарёванная. Но ты же меня любишь. – Снова захлёбывается, глотая воздух искаженным ртом, всхлипывает. – Ты меня любил и любишь до сих пор, просто эта сука тебя приворожила. О-ох. Я сейчас приду.

Утопала в туалет.

23:02

Часы будто надвигаются на меня, будто колышутся на стене. Агния, наверное, уже сходит с ума, придумав себе историю в деталях о том, как я её бросил навсегда. Телефон дважды звонил, она, скорее всего. А эта дебилка застряла в туалете, долго не возвращается. Я всё время, пока её нет в комнате, пытаюсь развязаться. Вроде бы начинает получаться. Левой руке стало свободнее.

Чёрт, вот засада-то! Не умею я с сумасшедшими. Спорить нельзя, наверное. Надо подыгрывать, может и сработает. Мне кажется, она меня боится. И поэтому напивается, чтобы страх убрать. Когда подходит ко мне – аж руки трясутся. Идёт.

Умылась и снова накрасилась. Дура. Пиджак сняла.

На мышиной серой водолазке два мокрых пятна подмышками. Огромных. Она всегда потела, да. И всегда носила синтетику при этом. Пованивала.

Решила кофе выпить, молча ходит: чашку достала, кофеварку включила.

Она же слабая, мелковатая. Развязать бы ноги, я бы её и со связанными руками успокоил. Стулом с разворота. Но ноги зафиксировала хорошо. И руки тоже. Больно-то как! Суставы аж выворачивает. Угораздило же меня так вляпаться. Стыдно. И грязно. Грязней, чем обычно. Чем всегда.

Пьёт кофе и курит, сидя на столе. Странно, но мне уже и курить-то не хочется. Выглядит смущённой. Или растерянной. Как будто ей неудобно передо мной.

– Наташа, ну что мы как дети, а? Я никуда не уйду, если ты меня развяжешь, обещаю, – снова начал я свои увещевания. – И тебя не обижу. Я просто хочу по-человечески тебя понять. А когда так больно, я не могу думать ни о чём другом, это отвлекает, понимаешь?

– Конечно, понимаю, – голос алюминиевый, механический. – Это ты не понимаешь, что такое настоящая боль. Тебе всё сходит с рук. Вот что хуже всего. Тебе всё – как с гуся вода. Ты идёшь по жизни, оставляя позади покалеченные судьбы. А тебе – всё хорошо! Ешь, спишь, трахаешься, шляешься, – и ничего. Как так и надо. От одной к другой. Попользовался, надоело, свалил. Ты думаешь, так будет всегда? Кому ты будешь нужен в старости? Кому? Ты думал об этом? Ты не понимаешь, что если ты творишь зло, если из-за тебя страдают люди, то тебе придётся за это отвечать рано или поздно? Или, думаешь, так всё и прокатит? Что ты сделал хорошего в жизни? Кого ты сделал счастливым? Ты же безответственная сволочь, безнаказанная, безнаказанная сволочь, – она трясёт подбородком, выкатив челюсть вперёд, глаза сузились, нос заострился.

Баба-Яга. Смотрит на ежа.

Я – ё ж.

Потом Баба-Яга должна умереть, по логике Юлиной песенки.

– Ты даже не представляешь, сколько зла ты совершил. Сколько душ ты угробил.

Нет, Баба-Яга не умрёт. Баба-Яга допила кофе и продолжает.

– Когда ты бросил меня в первый раз, я понимаю, у тебя был выбор: я или карьера. Ты почему-то решил, что я тебе помешаю. И уехал. Но мог бы поговорить со мной! Мог бы сказать мне, что не хочешь ответственности, что не готов с кем-то связываться. А? Ты – трус! Просто трус.

– Ну, прости, может быть ты и права, – решил я сменить тактику, нет, я вообще не понимаю, что ей отвечать. Я просто не помню. Я и не узнал её сразу, когда встретил тут. Стоп. Это значит, что она специально? Она не случайно?

– Наташа, скажи мне, пожалуйста, а ты случайно со мной встретилась в Москве? Или это судьба?

– Идиот, – она усмехнулась, подвинулась, угнездилась поудобнее, левой рукой похлопывает себя по коленке, пальцами постукивает. Поёт она про себя что ли? – Конечно же нет. Я переехала в Москву ровно через пять лет после твоего отъезда. День в день. После того, как ты сбежал, мне было очень плохо. Я наивная девочка была тогда, верила в сказки. В принца прекрасного. Ждала тебя даже, – она перестала барабанить пальцами, нахмурилась, щёки отвисли вниз собачьими брылями, жуткая баба, как я с ней спал? – А потом я встретила одного парня, мы даже жили вместе. На какое-то время мне показалось, что я забыла тебя. Но потом, когда он оказался козлом, я ушла. Сама. И жила одна.

Я ненавижу одиночество. Я пыталась доказать себе, что могу без тебя, что могу быть с кем-то другим. А потом поняла, что ты – моя судьба. И любить тебя – это и есть главное, – она вдохновилась, рассказывая, даже брыли подтянулись. Почему она не смотрит на меня? Всё время вперивается куда-то рядом со мной, буквально в десяти сантиметрах от моего лица. От этого взгляд кажется ещё более безумным. Косым и жутковатым.

– А почему ты со мной не связалась, когда переехала сюда?

– Я же не дура. Зачем писать, если можно встретиться лично? Я же всё о тебе знаю, и где ты работал, знала, конечно. Продала свою трёшку, купила тут однокомнатную. Думаешь, мне было легко? Никто не помогал, всё сама. Устроилась в «Тринити», чтобы работать в одном здании с тобой. Да, специально! – Она аж взвизгнула. – Я живу ради тебя, понимаешь ты? В первый рабочий день мне не удалось с тобой пересечься. А на следующий, это была пятница, шестнадцатое октября… Я даже не караулила, я просто тебя встретила, и это был знак. Ты тогда посмотрел на меня, улыбнулся, но сделал вид, что не узнал меня. Тебе было стыдно, да? Скажи!

– Ну типа того, – пришлось врать. Если я скажу ей, что не узнал её в упор, то будет хуже. – Я же не знал, что для тебя всё так серьёзно было. А когда встретились, то сама помнишь, ничего и объяснять не пришлось. Нет, я понимаю, что тебе было больно. И, тем более, во второй раз. Ну, прости меня. Поверь, я не хотел тебя обидеть. Я полюбил другую, так бывает.

– А чем она лучше меня, твоя Агния? Чем? – Наталья перешла на тихий свист. – Чем лучше-то? Скажи, не бойся. Она младше, да? Но она же не твой типаж, тебе же такие не нравятся. И она дура. Тебе проще с ней? С дурами всегда проще. Она, наверное, расстаралась, клуша. Бегала с тапочками в зубах, да? Ты просто испугался своих чувств ко мне. Это раз. А второе, и это важнее, – она тебя, идиота, приворожила.

– Думаешь?

– Я не думаю, я знаю. У меня три друга-экстрасенса. Ну, то есть два из них – экстрасенсы, а одна тётка просто гадает, но она потомственная гадалка, – Наташа снова начала вращать ладонями в воздухе, теперь как бы подгребая под себя. – Так вот: они, не сговариваясь, все – все! – сказали мне, что эта сука Агния тебя приворожила. Причём она делала это не раз. А каждый раз, когда ты хотел уйти. Ей же нужно было тебя удержать. Ты её и не любил никогда. Любил бы – сразу бы или вместе жить стали бы, или поженились бы. А ты же тянул до последнего. А почему? Ты сам-то неужели не понимаешь? Она тебя держала. Ходила к бабкам разным. Даже не к одной. Мне все трое экстрасенсов сказали. Откуда им знать? Если бы это было не так, то хотя бы один из них не увидел бы, – она торжествующе хлопнула по колену, встала и подошла к окну. Задёрнула куцую шторину, пошатнувшись. Я ощутил тошноту. Сотрясение же. Раз сознание терял.

Господи, где их делают-то, таких убогих, а? Как такое вот тупое создание у тебя вышло-то, а? Кого я спрашиваю? Она же была нормальной. Я ничего не заметил. Сосредоточился, пытаясь вспомнить её во время наших встреч.

Какие-то отрывки посыпались картинками. Кожа белая, всегда будто покрытая чем-то, маслом каким-то. Кожа, которую никогда не хочется поцеловать.

Ещё отрывок: проснулся у неё утром, открыл глаза – подмышка и недобритые волоски. Серые. Крупным планом этот момент. Больше не оставался ни разу у неё.

Ещё: после секса встаёт с кровати, подходит к шкафу, чтобы достать что-то, приподнимается на цыпочки. На ней короткий шёлковый халат в павлинах. А я вижу прокачанные икры, икры-кулаки.

Ещё: пошёл в туалет у неё в гостях, а на стиральной машине – использованная прокладка. Свёрнутая в трубочку, но наполовину раскатившаяся.

Ещё: она делает мне минет, а я перебираю картинки в голове. Есть женщины, на которых хочется смотреть во время минета. А есть – такие, на которых смотреть нельзя, они как форма онанизма. Глаза закрываешь и фантазируешь. Она сосёт, а ты мысленно трахаешь другую. Потому что, если открыть глаза и вниз посмотреть, то упадёт. И помню, как перебирал картинки, некоторые сюжеты замылены уже, не работают, и понимаю, что она так будет час сосать, пока я кончить смогу. Вспомнил какое-то порно под тегом «инцест», типа папаша трахает свою типа дочь. Сразу кончил. Мерзко.

Мы трахались раза четыре, мне кажется. Ну, шесть.

Ещё отрывок: стоит у лифта, уже после того, как всё закончилось. «Владик, можно тебя на минуточку». Ненавижу, когда «Владик». Глазками своими голубыми смотрит, моргает и молчит. Спрашиваю, чего ей, – молчит. Стоим как идиоты минуту. Ну что, – спрашиваю, – так и будем тут стоять до ночи? Молчит.

Жму на кнопку. Я тебя люблю, – говорит. И начинает реветь. Не помню, что ей ответил. Но в лифте один поднимался.

У меня роман с Агнией в разгаре был, мне вообще ни до чего было. Всё. Больше я об этой Наташе ничего не помню. И тут столько спама за один вечер. Вся корзина сразу. Вперемешку с огрызками, картофельной кожурой, протухшей жратвой и использованнными прокладками.

0:45

– Я просто хотела быть счастливой. Чтобы мой любимый мужчина был рядом со мной. Когда это так нужно мне. Был рядом, когда мне грустно или страшно. Мог защитить. Любил.

Знаешь, каково это – годами плакать в подушку из-за того человека, который ничего не знает о твоих чувствах? Которому плевать, есть ты, или нет! Быть пустым – пустым! – местом. Теперь, по крайней мере, ты знаешь о моём существовании. Мне плевать, что ты меня ненавидишь! Или презираешь. Презираешь? Да? Жалкая дура я, да? – выклянчивает она что-то. – Я вижу, что тебе больно, я наконец-то вижу своими глазами, что вызываю в тебе эмоции. Лучше быть сукой, чем пустым местом!

Ушла в туалет. По-моему, её рвёт. Она уже капитально пьяна. Рано или поздно ей захочется спать, её обязательно должно срубить. Одну руку я уже практически высвободил, под её радиовещание. Больная! Я и не знал, что бывают такие больные люди. Что они – вот так запросто – живут среди нас, что с ними можно трахаться, даже не подозревая. Нет, понятно, что нормальный человек не станет выслеживать кого-то сутками, сравнивать местонахождения разных людей в Инстаграмме, чтобы выяснить, с кем я, например, пью. Но главное – эта уникальная конструкция несуществующих связей. Наверное, каждое моё действие, каждый мой чих в её сознании имеет отношение к её жизни.

Вот где самый неадекват. Одно дело маньячить, понимая, что ты не нужна. Даже беситься по этому поводу – нормально. Ненавидеть – нормально. И мстить, привязывая к стулу, тоже; ну, допустим. Но искренне верить в то, что я пришёл на работу в синей рубахе или белом свитере потому, что она пару недель назад в письме, которое я не читал, написала, что это – её любимая рубашка. Это вот – за гранью добра и зла. Настоящее сумасшествие.

Вернулась.

– Ты всё молчишь. Тебе просто нечего возразить. Думаешь, умнее меня? Когда-нибудь ты поймёшь, что я была права. И что мы с тобой связаны. И у нас должен был родиться ребёнок. У нас с тобой. Девочка. Я её видела во сне много раз. Мария. Её бы звали Марией. Ты понимаешь, почему? – Она снова попёрлась за бутылкой. Осталось меньше четверти от литра. Уже шатается.

Как в неё лезет? Без закуски. Сосредоточилась. Налила. Заметно сосредоточилась.

– Давай покурим. Я тебе сейчас принесу.

Как же от неё воняет! Уселась мне на колени, от чего правую ногу свело судорогой, и я тихо взвыл.

– Больно, милый? На, покури, – ткнула мне в рот прикуренную сигарету. Затянулся. Выдохнул ей в рожу.

Поцелуемся? – она вжала в меня губы, просунула язык. – Тьфу, у тебя кровь во рту. Ну-ка открой, открой. – Она растянула мои губы двумя пальцами, грязными своими пальцами с чёрным лаком. – Ооо, да ты красавчик. Ничего, до свадьбы заживёт. Хм.

Вот зря она засмеялась, и так-то потом разит, да впридачу смесь алкоголя, перегара уже даже, и дым. И так близко.

– Не будет у тебя свадьбы. Ни-ког-да. Я тебе сейчас пипиську отрежу к чертям свинячьим. Нечем жениться будет. Давай? Ножницами отстригу. Чик и готово. Помнишь, как ты меня трахал? – она расстегнула мои брюки. Достала пенис. – Ха. Не стоит? Не стоит на меня, милый? Какой-то он у тебя маленький и сморщенный. Боится меня, малыш? Давай пососу, вдруг встанет.

Молчу. Смотрю на неё. Глаза в глаза. Спокойно смотрю. Злая. Мерзкая. Но я смотрю так, будто мне её жаль. Вру взглядом.

– Хватит. Да. Чё так смотришь? На, ещё покури.