Голова самца богомола Киргетова Лия
Поднесла сигарету, не отводя взгляда. Заправила член обратно. Даже молнию застегнула. И ремень поправила.
– Целоваться, значит, не хочешь? Правильно. Потому что я – тварь. Я могу убить тебя, милый. Ты хотя бы что-нибудь вообще понял?
– Понял, Наташа. Ты очень доходчиво объясняешь.
– И что ты понял? Давай так: ты мне расскажешь, что ты понял, и я тебя развяжу, если мне понравится. А если нет, то-о-о, – она пьяно хихикнула и тряхнула головой, как бы пытаясь этим движением помочь открыться слипающимся уже глазам, – объясню ещё раз. Пока не поймёшь.
Она снова вернулась к стакану. Потрясла бутылкой на свету, присвистнула.
– Знаешь, на все сто мне тебя всё равно не понять. Но я был не прав, – начал я, ощутив, как напряжение ушло. Я расслабился. Стало понятно, что она ни на что не способна, видимо, я боялся, что она меня кастрирует или покалечит. Больше ничего. Член убран в штаны. Опасности нет. Второй раз она его не достанет.
– В чём именно? Не прав! Звучит-то как!
– Я причинил тебе боль. Обидел. Бросил. Недооценил.
– Та-ак. И что? – почти весело спросила она.
– И я могу попробовать это исправить.
– Как? – вскинулась навстречу с надеждой. Будто вправду решила, что после всего этого дурдома прилетит вдруг волшебник в голубом вертолёте и бесплатно покажет кино. В голове заиграл Вагнер, «Полёт Валькирий» и картинка из Копполовского «Апокалипсиса сегодня» прилетела стаей вертолётов. Видимо, мне хочется волшебства такого рода сейчас. Быстрого решения с запахом напалма.
– Если бы я хотел тебя обмануть, то наплёл бы, что сегодня же женюсь на тебе. Развяжи – и в загс. На белом лимузине. Или о любви что-нибудь. Нет. Я хочу тебя выслушать. Я предлагаю тебе встречаться. Сейчас разойтись по домам, выспаться, тебе нужно отдохнуть, – лепил я вдохновенно под мысленные картины джунглей, моментально исчезающих в пламени. Вьетконговцы аннигилировались вместе с этой нелепой пьяной женщиной. Стало жарко. – А завтра вечером я приеду к тебе. Хочешь? Мы просто забудем эту дурацкую ночь. Но разговор я запомню, конечно. Попробуем что-то начать заново. Без обещаний, без лишних слов. Просто попробуем. Я не могу ничего предложить тебе сразу, мне надо подумать, решить с Агнией, сделать всё по-хорошему.
– Ты ничего не понял, – резюмировала тусклым голосом. Да она почти засыпает уже, а если вырубится тут, я смогу развязаться, она точно не проснётся. – У нас нет никакого завтра. Только сегодня. Всё, что могло произойти, уже произошло. Ничего нового не получится. Ты сломал мою жизнь. Я стареющая баба, которая всю жизнь любила мудака. Мне тридцать девять. Я не смогу быть ни с кем, кроме тебя. Я не буду ни от кого рожать детей. В лучшем случае, проживу остаток жизни в одиночестве.
Она снова захлюпала носом.
– Моя жизнь ничего не стоит. Я одна, – перечисляет, всхлипывая. – Мне никто не нужен. Я ничего не хочу. Если ты не будешь со мной, то я буду несчастной. И сдохну несчастной. Я надеялась до последнего, что это изменится. Ты уйдёшь от этой суки. Я так верила в это. У вас же всё уже закончилось. Она сама говорила.
– Ты с ней знакома? – включился я.
– Неважно. Знакома, конечно, – она шумно всосала глоток воздуха и выдохнула с воем. – Конечно знакома. Ты вообще ничего не понял! Я всё это время была очень близко к тебе. Я всё это время знала каждый день, что ты делаешь. И что ты чувствуешь.
Рыдает. Икает. Молчу. Где они познакомились? Может, врёт? Агния ни разу не упоминала ни об одной Наташе. Вообще никогда. Каша в голове. А если знакомы, то я представляю, чего она может наговорить. Сумасшедшая эта. Но если бы наговорила, то Агния не из тех, кто промолчит. Может быть, снова бредит. Может, знакома во сне. Или в прошлой жизни, – у больных вариантов много.
Но когда она узнает, что Агния беременна, то вообще же башню снесёт ей. Надо будет принять меры. Причём сразу, не откладывая. Как эта хрень закончится, надо будет что-то сделать. Избавляться как-то от этой маньячки. Агнии, конечно, не объяснишь, да и не нужно её грузить сейчас.
Везучий я парень, как я погляжу. Надо же было так влететь, но кто же знал, что они могут быть такими?
Снова пьёт. Пьёт и сморкается в полотенце.
Села на пол.
– Мне снились гвозди. Много гвоздей. Они валялись на полу. Длинные острые гвозди, – говорит еле слышно, глядя в свою реальность мимо моей. – Я потом только поняла, что он хотел мне сказать этим. Его тоже приколачивали гвоздями. Гвозди – это глупые люди, злые суки, это служители Дьявола. Ау, боец, ты тут? Слушаешь? Ты хотя бы слово понимаешь? Ты сам – гвоздь. Но здесь нет молотка. Надо было взять его с собой. И вколотить тебя туда, где твоё место. В гробу твоё место.
Наталья, скрючившись, несёт свою пургу. Меня заметает. Похожа на жуткого огромного паука. Сидит на полу, расставила ноги, согнув их, раскоряченный недолотос. И руки перекосила как-то неестественно, выставив плечи вперёд. Лицо свисло.
– Я не буду тебя убивать, конечно. Я сразу это знала. Я проверю. Права ли я. Если нет, то накажут меня. И правильно сделают, если я снова ошиблась. Но я знаю, что настоящий преступник – ты. Ты убил меня. И не только меня.
Она попыталась допить остаток мартини, подавилась, часть мартини вылезла обратно, прямо на грудь. Третьим мокрым пятном – по центру водолазки.
– А мне срать, что я такая! И что ты видишь меня вот такой! Если я права, то наказан будешь ты. И будешь доживать свою жизнь в полном дерьме! Если я не права, то я готова принять наказание. Или – или. На этот раз, в этой жизни, такой расклад. Мы оба ответим перед ним! За всё.
Она попыталась подняться, но упала на спину, опрокинув и стакан, и бутылку. Цапнула её, успев до того, как остатки мартини вылились. Перекатилась на живот. Встала, держась за стол. Стоит, пошатываясь. С бутылкой в руке. Красотка. Допивает одним глотком из горла. Роняет на пол. Линолеум смягчает звук. Меня тошнит.
– Я не хотела так. Поцелуешь меня на прощанье? Нет? Тебе проти-и-ивно. Да? Козел! Видел бы ты себя сейчас! Индюк.
Передвигается по комнате, пиная бутылку, открыла шкаф, достала куртку, застегнула со второго раза молнию. Роется в карманах. Ничего. Я молчу. Полезла в шкаф снова, сумка. Вытащила ключи от машины. Ещё пара ключей упала на пол, подняла их со второй попытки, чуть не рухнула снова. Брелок знакомый. Может быть, я его ей и подарил. Не помню. Нет, у Агнии похожий просто.
– Ты все поймёшь, всё-о-о, и гораздо раньше, чем тебе кажется, – вещает из рамы дверного косяка. – А я уеду. Далеко-далеко. Я буду жить у воды. Среди сосен, понял? Индюков заведу себе, вместо тебя, понял? Буду жить, понял? И ждать правды. Или ты. Или я. Всё, чао, бамбино, сорри.
Она даже не подошла ко мне. Дверь захлопнулась.
1:35
Тишина.
Я высвободил левую руку минут за десять, развязал узлы и размотал скотч на правой руке, на ногах. Встал. Осмотрелся. Прошёл в коридор, в туалет. Взял тряпку и моющее средство, оно оказалось для стёкол. Вернулся. Тщательно протёр кресло, смотал ошмётки скотча, прошёлся тряпкой по дверным ручкам зачем-то, смыл два пятнышка крови на полу, зубы свои выплюнутые убрал. В карман. Ещё раз осмотрелся. Зачем-то побрызгал этой вонючей жидкостью в воздух, по сторонам. Изменённое сознание, точно.
Снова в туалет. Умылся, ну и рожа: губа разбита, распухла, но в целом ничего, в глаза не бросается. Зубы – два сломаны, один, вроде как, с корнем вылетел.
Вышел на улицу. Темно. Никого. И камер нет, во всяком случае, – я их не заметил. Из машины ещё раз осмотрел двор. Двор как двор.
Мужик прошёл с собакой. Снег перестал. Тает. Потеплело. Завёл машину, руки трясутся немного, закурил. Выехал. Набрал Агнию. Не берет трубку. И не звонила ни разу, пара входящих с неизвестных городских. Обиделась, конечно. Накрутила себя и отключила звук, я уже знаю её приёмчики. Отключить звук и проверять каждые пять минут – звонил или нет. Написал смс: «Извини, родная, что не приехал. Попал в небольшую историю, поехал к себе. Объясню утром». Подумал и добавил: «Люблю тебя».
Если перезвонит, надо что-то придумать. Был на встрече, сидели в ресторане, пьяная компания, сцепился с одним мудаком, подрались. Я ему, конечно, навалял, но и сам получил. Сойдёт.
А не перезвонит – утром заеду. Чёрт, как с таким мурлом на работу идти? А не пойти – никак нельзя. Ну, не так всё и страшно – посмотрел в зеркало. Нормально. Да пошли все! Зубы вставлю.
Обычная Москва. Ночь как ночь. Всё в порядке. Приоткрыл окно. Воздух расслабленный, не пружинит.
Еду осторожно, не дай бог остановят, рубашка в крови, ну и вообще. Вот понедельничек-то сумасшедший выдался. Очень устал, спать осталось часов пять до восьми. Буду никакой завтра. Может быть, уеду с работы днём, отосплюсь.
День мухи-однодневки, или как называются эти насекомые, на один день которые? Единственная разница, наверное, в том, что я точно знаю, что произойдёт в конце этого дня. Смерть. Если повезёт – в конце. Обидно быть прихлопнутым до обеда. А эти не знают. Рождаются, откладывают яйца, дохнут. Смотрят на ежа. А другие животные, интересно, знают, что смертны? Или только мы имеем такую возможность – планировать, готовиться. Не думать. Отмахиваться.
Хочется о хорошем. О чём?
Может быть, правду сказать? Агнии, например. Сказать: так и так, детка, я всё понимаю, я не хочу быть подлецом, я хорошим быть хочу, но если мы сейчас поженимся, то ты будешь требовать от меня в десять раз больше. Просто принцесса превратится в беременную принцессу, в капризную «бабу в законе», я буду избегать тебя, подавлять злость, срываться, ненавидеть, изменять, чувствовать вину, жалеть. Потом сделаю так, что ты сама подашь на развод. И ребёнок станет моим вечным чувством вины. Которое я буду давить, гасить. Это я умею. А если мы разойдёмся, то я буду помогать. Приходить. Привыкать. Оставаться. И останусь. Не потому что должен, а потому что хочу. И ты перестанешь ждать, обижаться, клеймить предателем, а поймёшь, что для того, чтобы жить с кем-то долго и счастливо, надо прекратить себя жалеть и взять ответственность за свою жизнь. Я не буду компенсировать твою распущенность. Как-то так.
Сказать правду и уйти. Потому что – тошнит.
И это вот и есть – о хорошем. Как ни странно.
Не ссать. Бояться – скучно.
А ещё я верю в то, что когда-нибудь рядом будет умная красивая девочка. Будет говорить: «Я в тебя верю». А свои чувства выражать отдельными необычными звуками: ы, ёю, эо.
И мне на неё не будет жалко тратить свою жизнь.
Счастлив буду.
Чувство суррогатности, недостаточности, яснеющее в идеальном пространстве: в совершенном месте, в совершенном времени, с совершенными людьми, – это чувство «всё так хорошо, но почему же именно так и именно сейчас несчастность особо ощутима» – это следствие возможности выбора.
Как бы человек ни вопил о воле, – тотально, стопроцентно живущим, удовлетворённым за глаза и за уши чувствует он себя лишь тогда, когда воспринимает какой-то момент, срок, как «обстоятельства, которые выше меня», как «у меня нет выбора», как хаос, хаос объективной, доказательной вроде бы, невозможности отказаться.
Когда он подчинён любви, действию, событию, идее. Когда возможность мысли: «А ведь я могу прямо сейчас легко отказаться от этого» не отравляет ему существование.
Так кто-то, сидя на приокеанской веранде – музыка – пузырьки в бокале – ветер мягкий – рука на плече – на бедре – гегеге – думает: а вот был бы сейчас рядом по-настоящему любимый. И всё отравлено.
Так, получающий премию-хвалу-повышение-два притопа, три прихлопа, думает: а вот было бы это по-настоящему моим делом. Так – с любым райским баунти-местом, когда возникает мысль о не-по-настоящему моём доме. Отравлено всё моментально.
Умение отравить – даже так: невозможность неотравленности – это и есть то, что отличает удовольствие от радости. Удовольствие – не та радость. А та радость, та жизнь – это, почему-то, когда нет возможности стать в какой-то – в любой – по моему хотению – момент безразличным созерцателем себя в ситуации. Только одержимый тотален и настоящ. Истинная сытость рабства. Детства.
Оно и понятно – зная себя, трудно доверить ответственность за выбор такому ненадёжному, слабому, противоречивому и не имеющему ответа ни на один по-настоящему важный вопрос существу. Любая доказательная сила – от мистического чуда до бытового несчастья удивительным образом ввергает в состояние комфорта безответственности.
Я был привязан, я был в поганой донельзя ситуации, противнее, мерзее, наверное, не было ничего. Унизительнее. Но вовлечённость, острота, адреналин – они были настоящими. И сейчас, когда всё позади, я думаю о разочаровании. Вот прямо сейчас. Скучно возвращаться в предсказуемое.
Удивительно, как такая пустяшная никчёмная субстанция, наполненная детскими страхами, скукоженным либидо, не имеющая ни малейшего представления о том, зачем она живёт и чего она по-нестоящему хочет, способна тратить килотонны энергии на отстаивание своих как-бы-принципов и предпочтений, на защиту как бы границ и как бы интересов.
Каждый может пять часов кричать другому в лицо, защищая детальки конструктора эго, а затем за секунду растеряться от мысли: а я не знаю, кто я, зачем я?
Душ принял, кинул одежду в стиралку, всё снял, как заражённая одежда, порошка сыпанул побольше. Кофе выпил зачем-то. Не стал дожидаться, когда достирается, завалился спать. Агния так и не перезвонила, неужели здоровый сон победил истерику на этот раз?
8:44
Подъехал к дому Агнии. Тёмные окна. Спит, значит. Дурочка она, конечно, но что уж. Не на аборт же вести теперь. Будет как будет. Жизнь мудрее меня.
Купил молока, свежих круассанов с миндалём, любимых её.
Звонил-звонил в дверь – не открывает, и трубку не берёт.
И уже доставая ключ из портфеля, я всё понял, понял по какой-то иной тишине, по ледяному мёртвому сквозняку из замочной скважины. По необычно запертому – на все четыре оборота – снаружи – дверному замку.
Ещё не успев зажечь свет и увидеть на полу в коридоре, у входа в гостиную, молоток.