Крысолов Гриндер Александра

Глава 10

Я проснулся в восьмом часу от истошного визга. Он был громким, паническим, но довольно мелодичным – похоже, вопила женщина с незаурядным вокальным даром. Мне чудилось, что где-то подо мной, на нижних этажах, ведет бесконечную партию колоратурное сопрано: визг то поднимался до самой высокой пронзительной ноты, то смолкал на мгновение, как будто визжавшая набирала побольше воздуха в грудь, то начинался с новой оглушительной силой.

В чем был, я выскочил на балкон.

Визжала толстая немка.

Не знаю, что побудило ее подняться в такую рань – может, неистребимая немецкая пунктуальность или гигиенические соображения. Нормальный человек, который находится в отпуске, обычно спит до девяти, потом неторопливо продирает глаза, завтракает, пьет чай и только после этого лезет в бассейн купаться – с полной гарантией, что он проверен ответственными лицами. Теми, которым положено осматривать и проверять бассейны, а также беречь постояльцев от нервных стрессов. Если же вы пренебрегаете этим правилом, то можете наткнуться на что-то неприятное – скажем, на дохлую крысу или кошку, на жабу, собачьи фекалии или, как в данном случае, на свежий труп.

Труп прибило к бортику, и с моего восьмого этажа он был отлично виден с тыла. Человек лежал в воде ничком: майка обтягивала мощную спину, руки были распластаны, ноги в синих линялых джинсах дрейфовали вслед за квадратным корпусом, как две баржи за широким кургузым буксиром. Стриженый затылок напоминал чугунное ядро, приделанное к короткому толстому основанию шеи, зад был приподнят, а плечи опущены, словно утопленник с разбега нырнул в бассейн вниз головой. Вода в бассейне была прозрачной, дно выстлано голубоватой плиткой, и на этом пастельном фоне труп казался каким-то темным инородным включением – гигантский жук, угодивший по случайности в миску с формалином.

Немка продолжала визжать.

Я протер глаза, сглотнул и убедился, что не ошибаюсь: там, в бассейне, раскинув конечности и тыкаясь носом в дно, плавал мой земляк Боря-Боб, безгласный и недвижимый, точно останки шкафа, распотрошенного и выброшенного за ненадобностью. Эта картина была резкой и четкой, однако какой-то неестественной: во-первых, я еще не осознал случившегося, а во-вторых, увиденное опровергало все уверения Леши и Гриши о безмятежном отдыхе в испанском королевстве. Теперь приходилось признать, что если тапок и полотенец в Коста-дель-Соль не воровали, то все же здесь случались иные неприятности.

К немке подскочил дежурный портье, глянул вниз, отшатнулся и что-то завопил по-испански. Прибежали еще люди, кажется, из местного персонала: двое, бережно обняв немку за талию, принялись ее успокаивать, потом повели к Санчесу, уже спешившему к ним со стаканом воды; остальные склонились над трупом, будто хотели его выловить, но портье прорычал: «Полисиа! Дотторе!» – и один из служащих метнулся в холл отеля – видимо, к телефону.

Когда, торопливо умывшись и одевшись, я спустился вниз, полиция и медики уже приехали, а Борю выловили из воды и положили на носилки. В гостиничном холле, выходившем на две стороны, к шоссе и к парку с бассейном, толпилось человек десять – видимо, немка разбудила не всех. У выхода в парк стоял полицейский в роскошной форме с серебряными шнурами, не пропуская желающих взглянуть на мертвеца. Самую яростную активность проявляли Лев и Леонид – с отчаянными лицами пытались что-то втолковать служителю закона, однако тот лишь отмахивался от них и время от времени рявкал: «Но, сеньоре! Но!»

Меня он пропустил – когда Санчес, которого допрашивал какой-то тип в штатском, ткнул рукой в мою сторону и разразился воплями сначала на испанском, а после на английском. Из слов его можно было понять, что покойный сеньор выпивал прошлым вечером с доном Диего и чернокожим американским доном, что они веселились и хохотали, а потом дон Диего – вот он!.. в дверях стоит!.. – ушел, а чернокожий дон остался. И беседовал с русским сеньором тихо-мирно, хоть оба были в приличном подпитии – в чем у него, у Санчеса, нет сомнений, повидал он всяких сеньоров, и русских, и финских, и американских, и на ушах, и на бровях. А после он, Санчес, закрыл бар и тоже ушел, и что случилось, не знает, но думает так: американский сеньор отправился спать, а русский, наверное, еще добавил – по этой части русские сеньоры будут покруче американских. Добавил он, значит, и пошел прогуляться, а по дороге свалился в бассейн. И решил, что самое время поспать… Вот чернокожий сеньор из Америки то же самое скажет…

Чернокожий сеньор из Америки был тут как тут, стоял слева от детектива в штатском и кивал с печальным видом. А также грустно причмокивал губами, мотал головой и закатывал глаза, будто собирался огласить окрестности протяжными звуками спиричуэлс. Портье, врач в белом комбинезоне и детектив тоже кивали – видимо, изложенная Санчесом версия устраивала всех, как не грозившая крушением туристскому бизнесу в Коста-дель-Соль.

Мне пришлось подтвердить, что вчера Боря-Боб и в самом деле набрался, однако не слишком, если учесть его габариты и спортивный тонус. Детектив с кислой миной возразил, что тонус тонусом, а градус градусом; ведь дон Диего не знает, чем закончились вчерашние посиделки и сколько спиртного принял его земляк en masse.[2] «Если принял, то из чего?» – поинтересовался я. Бар был закрыт, но всякий запасливый русский сеньор имеет при себе бутылку либо фляжку. Так где же она? Где роковая емкость, оборвавшая жизнь моего земляка?

Начались поиски бутылки – безрезультатные, хотя искали тщательно, под скамейками и лежаками, среди травы и на дне бассейна. Тем временем я наблюдал, как детектив шарит у Бориса по карманам. В них обнаружились: солнцезащитные очки, российский зарубежный паспорт, сорок долларов и тысяч пять песет, монетки, зажигалка и размокшая пачка с сигаретами. Никаких следов цилиндрика с пестрым забавным зверьком, то ли кроликом, то ли белкой… Я бросил взгляд на Бартона, но тот по-прежнему шлепал губами да закатывал глаза, будто бы в горестном недоумении.

Носилки с телом Бориса подняли и потащили к шоссе – кружной дорогой, не через холл, дабы не эпатировать собравшуюся там публику. Ей портье объявил, что произошла трагическая случайность, что полиция во всем разберется и что бассейн будет надраен, вымыт и спрыснут французскими духами, так что уважаемые постояльцы смогут резвиться в нем через пару часов. Бартона, с которым мы не успели перемолвиться ни словом, детектив забрал с собой: все-таки мой чернокожий приятель являлся последним, кто видел Бориса в добром здравии, и это полагалось отразить в официальном протоколе.

Едва полицейский в дверях исчез, как Лев и Леонид, два братца-лейтенанта, ринулись ко мне со скоростью космических ракет. Они были бледными – краше в гроб кладут! – и я их вполне понимал: во-первых, не досмотрели по службе, а во-вторых, могли очутиться на месте Бориса, порознь или парой. Бассейн велик, а запасы виски и коньяка у Санчеса неисчерпаемы…

Я ознакомил их с официальной версией, и минут пять они поливали тупых испанских детективов, врачей, портье и полицейских, не обходя вниманием и королевскую чету. Монархи были, конечно, последними с края, но чего не сболтнешь под горячую руку… Так что меня раздражала не столько ненормативная лексика, сколько ее неандертальский примитивизм – с позиции цивилизованного кроманьонца, читающего нужные словари. Я послушал-послушал, затем вмешался в их диалог и высказал свои соображения по этому поводу – в пяти этажах, с завитушками и прибамбасами. Близнецы почтительно примолкли.

Затем Леонид отправился звонить начальству – думаю, в Петербург, а может, и в Москву. Мои лейтенанты уже не скрывали, что связаны с Борисом; об этом хоть не говорилось, но будто разумелось само собой. Если в процессе компьютерных расчетов произошли неприятности, нажмите клавишу «эскейп»… Тоже не говорится, но разумеется, как и многое другое в нашей повседневной жизни.

Лев остался со мной и, пощипывая усы, начал дотошно выпытывать каждую деталь вчерашних посиделок. Я рассказал в подробностях, что пили, о чем говорили и как хохотали над анекдотом про интендантского полковника. Затем подвел его к скамье, уже исследованной полицейскими; стол был убран (видимо, Санчесом), а под скамейкой и вокруг нее валялись увядшие цветы тамариска, окурки и четыре скомканные обертки от жвачки. Лев покосился на этот мусор, пожал плечами и направился к бассейну, пробурчав, что криминала и вещдоков тут не наблюдается.

Но у меня сложилось иное мнение. Какая-то мысль стучала в мозгу отбойным молотком, или, если использовать более поэтический образ, кружила, как чайка над океанскими волнами. Что-то смутное, связанное с ненайденной бутылкой… Я вдруг подумал, что смерть Бориса разительно непохожа на смерть Сергея: ни огнестрельной раны, ни ссадин, ни синяков – словом, ни единого следа насилия. Похоже, он в самом деле напился вдребадан и ухнул в воду, пребывая в абсолютно невменяемом состоянии…

Напился? Но при мне он выпил чуть-чуть, в общей сложности граммов сто пятьдесят, а чтоб напоить такого лося, нужна не бутылка – бочонок… Да и зачем ему пить с коллегой из враждебной конфессии? Пить до бесчувствия, имея с собой футлярчик с драгоценным амулетом?..

Это как-то не вязалось. Совсем не вязалось… Ни бутылки, ни бочонка, ни смысла, ни резона… Другое дело – если его одурманили… Но чем?

Я наклонился, поднял валявшиеся в траве обертки и начал их разглаживать. Две – от «Дирола» – вайт, без картинок, с синей и белой надписями по серебристому фону, одна – от «Стиморола», со снежинкой, и еще одна – неведомой мне марки, золотистая, с едва заметным медицинским запахом. Вот и нашлась искомая емкость, промелькнуло в голове, пока пальцы автоматическими движениями расправляли золотой фантик. На обороте был какой-то текст, на английском и очень мелкий, но у меня хорошее зрение. Я вгляделся и прочитал, что лечебная жвачка с клофелином предназначена для гипертоников, что она стабилизирует давление, но, в сочетании с алкоголем, оказывает мощный седативный эффект. Клонит в сон, иными словами. Затем перечислялось еще пять препаратов, добавленных к жвачке, с формулами и названиями из двадцати букв, но это я пропустил; к стыду своему, должен сознаться, что не силен в органической химии. Как, очевидно, и Борис.

А зря! Временами не мешает знать, что мы едим, что пьем и что жуем.

Я поднялся в номер, принял душ, побрился и переоделся, затем решил позавтракать. Пока допивал кофе с бисквитом, чистку бассейна закончили, но ни один постоялец не спешил плюхнуться в голубовато-хрустальные воды. На лежаках и шезлонгах тоже не было никого, зато портье с мрачной миной наблюдал, как немка со своими отпрысками и багажом садится в такси. За ней отбыли гомики, полдюжины англичан, две наши супружеские пары из Питера и еще кое-какой излишне впечатлительный народец. Санчес тоже был мрачен: на завтрак явилось всего человек двадцать, и среди них – полковник Гоша с красными, как у вампира, глазами. Я подумал, что ему бы клофелиновая жвачка не помешала, обеспечив разумную экономию средств. Хотя кто его знает? Вполне возможно, цена чудодейственной жвачки была побольше, чем у бутылки «Столичной».

Ко мне за столик подсели Гриша с Лешей и завели разговор о том, что, в силу прискорбного случая, есть возможность переменить прописку. Я ответил, что собираюсь купаться в море, что вполне доволен «Алькатразом» и не хочу съезжать, что у меня тут завелись друзья, включая бармена Санчеса, и все мы должны поддерживать друг друга в горестях, хранить российские традиции, бодриться и не кукситься. Затем я отоварил свою карточку, и мы, как положено, выпили не чокаясь – за упокой души Бориса.

Весь этот день я провел на пляже – разумеется, под неусыпными взорами братцев-лейтенантов. Лев – тот, что с усиками – намекнул, что ожидается приезд большого начальства, но других скользких тем не касался; Леонид же был немногословен, как его тезка, спартанский царь, защитник Фермопил. По небу скользили облака, дул приятный ветерок, температура опустилась с тридцати восьми до тридцати – уже не африканский зной, а просто теплая погода. Мы отобедали в индийском ресторанчике на набережной, съели цыпленка под соусом кэрри, окунулись два-три раза и возвратились к ужину в отель. Я отметил, что Дика Бартона нигде не видно, поразмышлял о судьбе своих вкладов в банке «Хоттингер и Ги» и в восьмом часу поднялся в номер, собираясь предаться дальнейшим раздумьям в плане сложившейся ситуации.

Однако мои намерения были нарушены.

Только я вышел на балкон, вдохнул прохладный вечерний воздух и закурил сигарету, как в дверь постучали. «Кам ин!» – крикнул я, решив, что сейчас повидаюсь с Бартоном; дверь отворилась, но вошел не зулус из Таскалусы, а остроносый майор Иван Иванович Скуратов. Был он запылен и мрачен, в пропотевшей рубашке и панаме военного образца. И тянуло от него неприятными запахами – теми, какими пропахли морги и полицейские участки во всем мире. Во всяком случае, что касается моргов, я мог положиться на личный опыт.

Не здороваясь, он подошел к креслу, сел, снял панаму и вытер ею вспотевший лоб. Потом уставился на меня суровым прокурорским взглядом.

Пришлось поздороваться первому.

– Не рад вас видеть, Иван Иваныч. Встречаемся в третий раз, и дважды – при трупах моих знакомых. Боюсь, это стало дурной традицией.

– Майор Чернозуб – не ваш знакомый. Он выполнял задание, – отчеканил остроносый железным голосом.

«Майор Чернозуб… вот как его звали…» – подумал я и покачал головой.

– И что с того? Майор так майор, каленый пятак ему к пяткам… Мы чуть ли не подружились… – Я отправился к холодильнику, налил в стакан минеральной и протянул гостю. Он жадно выпил, бормоча: «Неплохо вы здесь устроились… Любопытно, за какие такие заслуги?» Вопрос был явно риторическим и остался без ответа – тем более что меня интересовали совсем другие материи.

– Значит, Борис у нас майор… А вы в каком же звании?

– Полковник ФСБ. Северо-западное региональное управление аналитических исследований.

– Поздравляю, – откликнулся я и налил ему еще один стакан. – Десяти дней не прошло, а вы уже полковник и служите не в УБОП, а в ФСБ. Стремительный рост в чинах! Может, покажете удостоверение?

На этот раз он пил воду мелкими глотками, дергая кадыком на жилистой шее и бормоча:

– Не будьте идиотом, Дмитрий Григорьевич… глот-глоп… такие удостоверения за рубеж не берут… глот-глоп… а берут паспорт и справку… глот-глоп… а в справке той написано, что я… глот-глоп… родной дядюшка Бориса Чернозуба… глот-глоп… и явился, чтоб увезти тело племянника на родину… глот-глоп… – Он отставил пустой стакан и сообщил: – Однако я – полковник ФСБ, и беседовать мы с вами будем, исходя из этой диспозиции. То есть я спрашиваю, вы отвечаете. Предельно точно и откровенно. Без всяких уверток и неуместного паясничанья. Вы меня поняли, Дмитрий Григорьич?

И в самом деле полковник, решил я, кивнув. Ничего не имею против полковников, даже из ФСБ, но этот остроносый тип не просто был полковником – он играл в полковника. Полковник ФСБ должен быть суров – особенно с нашим братом интеллигентом, со всякими физиками-шизиками, литераторами-дегенератами и прочими музыкантами сомнительных национальностей. Суров настолько, чтоб яйцеголовый интеллектуал тут же наложил в штаны и во всем сознался: как продал родину, как удавил жену, как утаил нетрудовой доход и как подделал банковское авизо. Должен заметить, что эта манера беседы никак не зависит от политического режима, авторитарного или демократического; это некий глобальный конфликт между шустрой лошадкой и всадником. Лошади – это мы, люди творческих профессий; мы стремимся свободно гулять в пампасах, но всадники-хозяева направляют нас к определенным и стратегически важным целям. К атомной бомбе, например, к теории расового превосходства, к марксизму, неопозитивизму и соцреализму, к ваянию статуй вождей и отцов нации. Или, как в данный момент, к приятной беседе. Я спрашиваю, вы отвечаете… Предельно точно и откровенно… Поняли, Дмитрий Григорьич?

Бывший майор Скуратов коснулся переносицы, с отвращением оглядел свою пропотевшую рубаху и произнес:

– Первое: не демонстрировал ли Чернозуб что-то необычное? Какую-нибудь странную вещицу? Второе: кому демонстрировал? Вам, или имелись еще зрители?

– Отвечаю точно и откровенно, – сказал я. – Демонстрировал. Вчера вечером, в садике при отеле. Мне и гражданину США Ричарду Бартону. Чернокожий, лет тридцати восьми, здоровый, как лось. Служит в компании «Фортуна Индепенденс», Таскалуса, штат Алабама. Это, как я понимаю, к востоку от великой реки Миссисипи… – Выдержав паузу, я поинтересовался: – А что это было, полковник?

– Называйте меня Иваном Ивановичем, светиться нам ни к чему, – сказал остроносый. – А был это следственный эксперимент.

– Неудачный, – заметил я.

– Как сказать, – не согласился Иван Иванович. – Если б мы знали его результаты…

– А труп в бассейне – не результат?

Он нахмурился:

– Я имел в виду не Чернозуба. Хотя его смерть в определенном смысле тоже результат… как и отсутствие объекта, которым он манипулировал… – Иван Иванович на секунду прикрыл глаза, потом веки его приподнялись, и серые зрачки пришпилили меня к стене – как мотылька, проколотого двумя булавками. – Этот объект… у вас?.. – спросил он после недолгой паузы.

Я молча помотал головой. Взгляд полковника изменился – теперь он глядел на меня не пронзительно, а с укоризной и даже вроде бы с легким сочувствием.

– Позвольте заметить, Дмитрий Григорьич, что вы еще не осознали, в каком очутились положении. Вы пока что не обвиняемый, но исключительно важный свидетель… друг человека, которого мы искали… – Я сделал протестующий жест, но он не обратил на него внимания. – Убитого, кстати, на вашей даче… похитившего перед тем объекты государственной важности… Что же может вас спасти, Дмитрий Григорьич? Откровенность, откровенность и еще раз откровенность! Вот ваша соседка пошла нам навстречу… кстати, очень привлекательная девушка… сказала, что Арнатов был у нее пару раз после продажи квартиры… крутился там и тут, болтал о пустом, но делал многозначительные намеки… А к вам он не заглядывал?

Ну и ну! Уже и Дарью отловили, и та созналась во всех грехах! А мне она о визитах Сержа не говорила… Впрочем, я и не спрашивал: мы увлеклись другими делами.

– Так заходил к вам Арнатов или нет? – раздался голос полковника. – Какие вы с ним поддерживали связи? И где упоминавшаяся мной вещица? Та, что была у Чернозуба? Вы учтите, Дмитрий Григорьич, я ведь на вас надавить могу… крепко наехать… могу взять вас в разработку и выяснить, чем живет уволенный сотрудник Промата, на какие деньги ест-пьет и разъезжает по заграницам… кто ему платит и за что… и все ли доходы декларированы должным образом…

– Все, – ответил я, начиная злиться. – И не валяйте дурака, полковник, вы все уже выяснили, все, что смогли. Да, я – ученый, один из многих, которых выбросили на улицу, и я работаю с частными фирмами как аналитик-консультант… И что тут такого? Вы предпочли бы, чтоб я сдох с голоду или отправился в Ирак, рассчитывать выход плутония на атомных станциях? И то и другое – не для меня. Лучше я буду консультировать мелких жуликов да честно платить налоги… ну, еще в Андалусию съезжу, коль повезет. На всех законных основаниях, по договору с «Голд Вакейшн».

Остроносый слегка оторопел, потом приложился к стакану с минеральной, сделал пару глотков и произнес:

– Пусть так, Дмитрий Григорьевич, пусть так. Готов согласиться, что лично вы, – он подчеркнул слово «лично», – ни в чем таком не замешаны… Но речь не о вас, а о вашем покойном соседе. И вы пока что не ответили на заданные вам вопросы.

– Почему же, ответил. При первой нашей встрече заявил, что близких отношений с Арнатовым не поддерживаю и контактов в последние месяцы не имею. Что же касается вещицы… объекта, продемонстрированного Чернозубом… я ведь ясно дал понять, что у меня ее нет. Однако… – Я замолчал, и в комнате повисла тишина, прерываемая шелестом листвы под налетевшим с моря бризом.

– Однако?.. – Иван Иваныч выгнул бровь.

– Я мог бы поделиться с вами своей гипотезой. Весьма правдоподобной. Но гипотеза – это не факты, которыми я, в силу гражданского долга, обязан с вами делиться: гипотезы и версии – плод моих раздумий, моя, так сказать, интеллектуальная собственность. Так что заключим джентльменский договор: я вам – гипотезу, а вы мне – обещание.

– Какое?

– Что оставите меня в покое. Хотя бы на пару ближайших недель.

Он медленно допил минералку, призадумался, что-то прикидывая и просчитывая, потом резко кивнул головой:

– Ладно! Выкладывайте ваши соображения.

– Подозреваю, что Ричард Бартон из Таскалусы агентствует не только в страховой компании, – сказал я.

– Это факт, а не версия. Факт, уже известный мне.

– Разумеется. Вам ведь доложили о случившемся на пляже? Не далее как вчера? Один из ваших сотрудников оглох, а мне тем временем были сделаны намеки. Странные, должен признаться. Суть их осталась мне неясной. Что-то о черной магии, о заклинаниях, об амулетах и ведьмовстве…

Остроносый дернулся.

– Вы посоветовались с Чернозубом?

– Нет. Я же говорю, что не понял намеков. Мне показалось, что это шутка… знаете, юмор страховых агентов… А может, он хотел надо мной посмеяться. Поразвлечься… Он – черный, я – белый, зато он из Америки, а я – из России… Разумное допущение?

– Вполне, – Иван Иваныч криво улыбнулся. – Над нами скоро готтентоты смеяться будут.

– Вот-вот… Похоже, мы раньше вымрем, чем они. – Я придвинул к нему бутылку с минеральной, сделав широкий гостеприимный жест. – Вечером мы устроили междусобойчик на троих, выпили по капле. Я – исключительно сухое, а Чернозуб с Бартоном – виски, но понемногу, двухсот граммов не наберется. Тут Борис нам и выдал… Мне, во всяком случае, хватило. Еле в номер добрался… – Остроносый что-то хотел сказать, но я поднял руку. – Погодите, Иван Иваныч. Это все факты, а теперь начинается версия. Я ушел, Бартон остался с Чернозубом, но Чернозуб не был пьян и не имел намерения напиваться. А утром его находят в бассейне, без ран и царапин, зато и без штучки… без упомянутой выше вещицы… И что мы должны думать?

Я уставился на остроносого с тем неописуемым выражением, с каким подчиненный, вложивший умную мысль в голову шефа, глядит на начальника. Пора, мол, бабки подбивать, да чин не позволяет, тогда как вы…

Скуратов с легкостью принял эту игру, важно кивнул и промолвил:

– Чем-то одурманили Чернозуба. Потом освободили от вещицы – и в бассейн. Жаль! Работник он был неплохой. Ну, проведем экспертизу, посмотрим, чего ему дали понюхать…

– А негр-то исчез, – добавил я. – Уехал утром с полицейскими и не вернулся.

– Зачем же ему возвращаться? – На лице Иван Иваныча мелькнула злорадная усмешка. – Он ведь думает, что бриллиант ухватил. Вот и понес к себе в гнездышко… в эту самую Такзалупу, что к востоку от Миссисипи…

Мы переглянулись, как два сообщника, ухмыльнулись разом, и я спросил:

– А на самом-то деле – что?

– Так, пустячок… Приманка.

Приманка? Для кого? Об этом он забыл упомянуть.

Скуратов поднялся:

– Ну, Дмитрий Григорьевич, собирайтесь. Домой полетим.

Примерно такой конец и ожидался, невзирая на джентльменский договор. Эти договоры – как поддельное авизо: вроде бы есть, однако не всякий получит означенную в документе сумму. Получишь, если тебя боятся, а коль не боятся – при напролом, может, чего-то и выйдет. Наша российская тактика, и, кстати, не хуже прочих.

– Домой? – Мой рот скривился в недоумении. – А если я не соглашусь?

Остроносый хмыкнул и пожал плечами:

– Тогда выбирайте, Дмитрий Григорьич: соляные копи, урановый рудник, галеры или каленые пятаки к пяткам.

Пожалуй, он не шутил, однако скоропалительное возвращение никак в мои планы не входило. По множеству причин. Во-первых, мне просто хотелось отдохнуть; во-вторых, я нуждался в покое и некотором времени, чтобы обдумать ситуацию и отыскать зернышко истины в груде навоза; в-третьих, я не терял надежды на встречу с Диком Бартоном – а вдруг ответит на парочку вопросов?.. Существовали и другие резоны, и среди них такой: что я скажу в славной компании «Голд Вакейшн»? Что недоволен отдыхом? Что пиво в Испании кислое, а гранаты – не той системы? Или что меня насильно вывез полковник ФСБ? В любом случае это положило б конец нашим доверительным отношениям и плодотворному будущему сотрудничеству. А я не столь богат, чтобы разбрасываться клиентурой.

Пришлось упереться рогами, трясти хвостом и бить копытами. В ответ остроносый воззвал к моим чувствам: к чувству ответственности и чувству долга, к патриотизму и гордости за державу, и, наконец, к чувству самосохранения. Я возразил, заявив, что обозначенное в первых пунктах кануло в вечность вместе с имперскими замашками, а что до самосохранения, так это не чувство, а инстинкт. Разумеется, он мне не чужд, и он говорит мне сейчас, что лучше пару деньков погреться на андалусском солнышке. Иван Иваныч сморщился, обозвал меня эгоцентристом и посулил заковать в кандалы; я презрительно сплюнул и напомнил ему, что мы, во-первых, живем в демократической стране, а во-вторых, пребываем сейчас на территории испанского королевства. Которое, кстати, диссидентов не выдает. «Это кто же тут диссидент?» – насмешливо сощурился Скуратов. А я ответил, что магнитофон включен и все его шуточки про кандалы и рудник уже на пленке.

На том мы и расстались, слегка недовольные друг другом. Может быть, больше, чем слегка: хоть остроносый своего не добился, зато посеял в моей душе тревогу. Эти намеки о Дарье и Арнатове… Зачем приходил Сергей?.. И почему оставил в спальне любовный амулет?..

Странно, но в эту ночь мне ничего не приснилось. То ли погода стояла прохладная, то ли запас вещих и страшных снов был у Морфея временно исчерпан.

Глава 11

Признаюсь – к собственному стыду – что смерть Бориса меня не огорчила. Как, в сущности, не огорчали и другие смерти, происходившие внезапно и не касавшиеся близких мне людей – гибель предпринимателей и депутатов, банкиров, журналистов и чиновников. Все они знали, на что идут, все разделяли профессиональный риск с пожарными, саперами и милицейскими, но получали при этом гораздо больше благ, влияния и власти. Одних было жаль, других – не очень, но даже чувство испытанной жалости оставалось мимолетным и очень далеким от истинного сострадания. Что, разумеется, неудивительно. Совсем неудивительно – ибо в эпоху киллеров запасы сострадания быстро иссякают, а нищета подталкивает к жестокости.

Бедность не порок, учили нас, но то был всего лишь один из мифов советской эпохи. От каждого – по способностям, каждому – по труду… Тренируйся, и будешь прыгать, как Валерий Брумель… Прилежно постигай науки, и станешь умным, как Альберт Эйнштейн… Пиликай на скрипке по двадцать часов ежедневно, и будешь играть, как Давид Ойстрах… Все это было ложью, ибо талант, фантазию и гений подменяли унылым трудом, который есть в конечном счете удел невольников и крепостных. Но самой чудовищной ложью являлась теза о том, что богатство – зло, что богач бесчестен, мерзок и жаден, тогда как бедняк, в силу одной лишь классовой принадлежности, является средоточием всех достоинств.

Ложь! Наглая ложь!

Богатый – или скажем скромнее, состоятельный – свободен и независим. Конечно, его свобода не абсолютна, но страх голодной смерти ему неведом, а это многое значит: богатый не продаст свой голос на выборах за бутылку пива, не убоится неправедной власти и не пойдет за преступным маньяком. Это все привилегии бедности, ибо бедный народ – это народ рабов. Рабы же не знают сострадания и верят любому, кто обещает их накормить. Особенно плотью и кровью богатых соседей. Beggars must not choosers, как говорят британцы: нищие не выбирают.

Я сам – из племени рабов, привыкших к насильственной смерти, и потому, быть может, призрак Бориса не являлся мне в снах и не стонал ночами под балконом. В повестке дня были другие вопросы, не оставлявшие места сожалению, и я размышлял над ними, как терпеливый и усердный крысолов. Помимо того, выгреб значки из своих баулов и подарил их Санчесу вместе с синим попугайным галстуком; позвонил в банкирский дом «Хоттингер и Ги» и сообщил пароль («петрруша» – только латинскими буквами); еще я пил сухие вина, ел курицу под огненным соусом кэрри, смотрел непристойные фильмы по телевизору и плавал по два километра каждый день – для сублимации сексуальной энергии.

Но обратимся к моим размышлениям.

Кем был, в сущности, Шерлок Холмс? Вы скажете – сыщиком? Но это слишком узкий термин, обозначение профессии, и только; как множество других реалий, изобретенных человечеством, он подлежит классификации и более строгому описанию. Я бы сказал, что Шерлок Холмс был гениальным системным аналитиком, а эта область приложений интеллекта определяется с гораздо большей четкостью, чем дар выслеживать преступников. Системный анализ – часть математики; но стоит ли толковать с непосвященными об оценке количества информации, об уравнении связи и о корреляционных матрицах? Правильно, не стоит, тем более что все это – лишь колдовской ритуал, творимый при помощи формул, компьютеров и математических заклятий. Суть же заключается в том, что системный анализ позволяет связать различные – и на первый взгляд далекие – факты, классифицировать их и ранжировать, создав тем самым некую информационную структуру – зрелый плод экспериментов и раздумий, который криминалисты называют версией.

У вас есть версия, Ватсон? Да, разумеется, Холмс, целых пятнадцать. Выбросьте их на помойку, Ватсон. Но почему же, Холмс?! А потому, что их пятнадцать. Не стоит умножать количество сущностей сверх необходимого.

Я действовал, руководствуясь этим правилом. Я не нуждался ни в компьютерах, ни в формулах, ни даже в карандаше и бумаге. Впрочем, бумажный лист существовал, но только лишь в моем воображении – пустой и белый, будто поверхность арктической льдины, припорошенная свежим снежком. Сцена для лебединых танцев гипотез и половецких плясок фактов под гром барабанов логики…

В левом и правом углах воображаемой страницы я написал «Команда альфа» и «Команда бета», затем обвел написанное овалами. Немного поколебавшись, изобразил под первой надписью «КГБ – ФСБ, Управление аналитических исследований», а под второй – «ЦРУ, разведка», добавив в обоих случаях жирный вопросительный знак. Не исключалось, что остроносый Иван Иваныч, бывший майор УБОП, а ныне полковник ФСБ, при нашем очередном свидании окажется генералом, главой управления по борьбе с легализацией доходов от преступной деятельности. Не менее забавные метаморфозы могли приключиться и с Ричардом Бартоном, так что вопросительные знаки казались мне уместными в обоих овалах.

Между ними я разместил прямоугольную рамку с декорацией и главными героями спектакля. В рамке содержались такие надписи:

«Институт – секретная лаборатория

Косталевский – шеф

Сергей Арнатов – ассистент

Исследования психологических феноменов

Открытие?»

Левый овал я соединил с прямоугольником сплошной линией, пометив ее словами «Контроль и курирование»; от правого овала протянулся пунктир, тоже помеченный, но иным образом: «Утечка информации? Возможно». Затем, будто сами собой, под рамкой возникли еще два прямоугольничка: в одном мерцала надпись «Магический кабинет Сержа Орнати», в другом – «Квартира Арнатовых». Теперь мне осталось изобразить последний овал, в самом низу, и обозначить в нем «Команду гамма»; я сделал это, соединил гаммиков двумя штриховыми линиями с «Квартирой» и «Магическим кабинетом» и надписал их одинаково: «Случайность?»

Версия, сложившаяся у меня во время разработки этой схемы, была такой.

В лаборатории Косталевского, которую курировало КГБ, а после – ФСБ, созданы своеобразные психологические катализаторы, или, если угодно, волшебные амулеты. Сам я познакомился с четырьмя: влияние черного было неясным, белый погружал в забвение, пестрый провоцировал веселье, а голубой – любовную страсть. Но были, вероятно, катализаторы других реакций – гнева, ненависти, надежды, веры, самомнения, и только богу известно, чего еще; словом, эпохальное открытие, какие даже в век прогресса торчат египетскими пирамидами среди жилых особнячков.

Но чтоб навести завершающий марафет – облицевать пирамиду, замуровав при том все входы и выходы, – нужна, разумеется, проверка. Статистически значимый ансамбль результатов, как говорят в научных сферах. И вот появляется маг и кудесник Серж Орнати и начинает творить диковины и чудеса. Причем под прочной «крышей», ибо никто его пальцем не трогает и не пасет, ни рэкетирская мелочь, ни милицейские, ни крупный криминал, что было б вполне естественно при этаком хлебном деле… Никто! И я об этом знал. Бродила у меня идея связать его с Мартьяновым, хозяином агентства «Скиф», но Серж сказал, что нет нужды – мол, бритоголовых не боится, поскольку «крыша» его не течет и даже не капает.

Вспомнив про сей разговор, я провел сплошную линию от овала команды альфа к магическому кабинету и призадумался. Широкомасштабный эксперимент всегда грозит утечкой информации… И все же на него решились – была, видать, необходимость… С другой стороны, если трудиться аккуратно, откуда протечет? Магия есть магия: пассы, заклятья, свечи и пентаграммы, снадобья и гороскопы, и среди всей этой шелухи – катализатор-амулет… Одного беглого взгляда довольно… И как догадаться потом клиенту, что тут подействовало, что присушило любимого? Или, наоборот, заставило забыть… Нет, никакого риска – конечно, при соблюдении техники безопасности. Но Серж сим правилом пренебрег и начал практиковать на дому.

Не отсюда ли все его неприятности? Об этом стоило поразмышлять, но я понимал, что могу ошибиться: все-таки мотивы его бегства, его попытки пересидеть в карельских лесах тяжелые времена, оставались мне неизвестными. Но так или иначе, он сбежал и прихватил с собой коллекцию волшебных амулетов… объектов государственной важности, как выразился остроносый. Видимо, эти объекты были неравноценными: одни – приманка и пустячок, другие – нечто более серьезное и существующее, может быть, в единственном невосполнимом экземпляре. Этот вывод показался мне логичным. В конце концов, что такое «веселуха» и приворотный амулет? В зависимости от обстоятельств – орудие пытки либо способ поощрения, каких и без того придумано немало. В самом деле, пустячок… И таких пустяковин могло быть несколько, и было наверняка, если говорить о «веселухах». А вот белую штучку пустяком не назовешь… никак не назовешь! Можно считать, что мне с ней повезло: я глядел на нее секунду и потерял всего лишь час – час или сорок минут полноценной жизни; но более долгое созерцание могло привести к катастрофе. К тихому помешательству, амнезии или летаргическому сну… К чему еще? Не стоило гадать и строить гипотезы на песке, реальность все равно могла оказаться ужасней.

Итак, Сергей сбежал, но неудачно – нашли кудесника и тут же припечатали. Однако не альфы и не беты – те стали бы уговаривать и торговаться, а не стрелять. Может, конечно, и пристрелили бы, но потом. А так вот сразу – никаких резонов. Ну, абсолютно никаких! Альфы из команды остроносого в курсе дела, а значит, могли применить подходящую тактику: газ или ампулу с сонным зельем. А бетам пальба и вовсе не с руки – они ведь не в трупах нуждались, а в информации. Их тактика была понятна: сначала поманят пряником, счетом в швейцарском банке, а уж затем столкнут в бассейн.

Теперь я был уверен, что стреляли гаммы. Кто-то из расторопных клиентов, обскакавших разом и ФСБ, и ЦРУ, кто-то, знавший половину правды и оттого боявшийся до судорог. Я вспомнил позу Сергея, руку, протянутую над головой, и мои последние сомнения исчезли. Он что-то собирался показать – им?.. себе?.. – но показать непременно; этот жест угрозы был очевиден нападающим, и на него ответили огнем. А после забрали амулет, что находился у Сергея, и принялись за розыски остальных. Не нашли и позвонили мне…

Такой, в общих чертах, была моя версия, и, завершив ее, я приступил к неясным вопросам. Верно поставленный вопрос – тропинка к решению проблемы; однако еще существенней их иерархия – иными словами, соотносительная важность. Вопросов второстепенных скопилось множество, и я перечислил их и записал на оборотной стороне листа – в том порядке, в каком их генерировал мой распаленный любопытством мозг.

Откуда взялся пестрый амулет у Чернозуба? Контрольный экземпляр? Или нашли коробку, что спрятана на даче? И обнаружили, что не хватает трех футляров? В этом случае я – не свидетель, а подозреваемый: шкуру спустят, но свое возьмут!

Зачем Борис продемонстрировал нам «веселуху»? Остроносым было сказано – следственный эксперимент… Однако над кем? Над нами обоими скорее всего: ведь Боря-Боб мог показать эту штуку отдельно мне, отдельно Бартону. Но он желал поглядеть на нашу совместную реакцию: не начнем ли подмигивать друг другу и прикладывать палец к губам. Дик, похоже, ничего не знал, а я – я вот провалился! Выдал себя с потрохами, точно младенец в мокром подгузнике! Правда, мой промах был исправлен Бартоном – с помощью жвачки и бассейна…

Как информация о трудах Косталевского попала к бетам? Все-таки через магический кабинет? Или был осведомитель в институте? Впрочем, неважно. Я полагал, что они присматривают за интересными российскими объектами поосновательней, чем за дворцами Саддама Хусейна; к тому же, по нынешним голодным временам, осведомителей у них хватало. Но о работе Косталевского им, кажется, было известно немногое – что-то открыли, изобрели – а вот что именно?

Почему Сергей бежал и прятался? И от кого? Зачем наведывался к Дарье? И что означает забытый в лампе амулет?

Но все эти вопросы являлись – повторяю – второстепенными. Важных, в сущности, было два: где Косталевский и почему все три команды в конечном счете вышли на меня.

Зачем им я? Зачем Сергей, если имеется Косталевский – шеф, патрон, руководитель разработки? Он мог бы изготовить груду амулетов, набрать себе других помощников, нанять батальон экстрасенсов и магов под прочной «крышей» ФСБ… Существовала, конечно, опасность, что Сергей разгласит его тайны, продаст при случае шпионам Парагвая и сбежит в Австралию, но Сергей мертв, а розыск продолжается. Только ли потому, что Арнатов похитил нечто ценное, нечто такое, что обязательно надо найти? Если причина в этом, то за Иван Иванычем должен маячить Косталевский, главное из заинтересованных лиц… Но Косталевский никак себя не проявил, и даже намека об этом в речах остроносого не было. Это казалось странным, и я подумал, что шеф Сергея либо исчез, либо отправился в лучший мир – возможно, с помощью спецов команды бета. Но так или иначе, он был ключевой фигурой в нашей истории, ферзем на шахматной доске, и в силу этого не мог пропасть бесследно. Отметив данный факт, я перешел ко второму вопросу, который являлся не столько важным, сколько шкурным.

В самом деле – при чем тут я? Ни брат, ни сват, ни друг… сосед, десятая вода на киселе… в лучшем случае – приятель… Ну, распивали иногда бутылку, одалживались по мелочи… ну, гостил он на моей фазенде… И что с того?

Внезапно я понял, что все зависит от точки зрения. Я, Дмитрий Хорошев, доподлинно знал, что ничего серьезного, глубокого и доверительного нас с Арнатовым не связывает; но мог ли я вложить свое знание и свою убежденность в чужие головы? Разумеется, нет. Эти чужие головы мыслили логическими категориями и оперировали фактами, не вдаваясь в их психологическую подоплеку, в соображения духовной близости или ее отсутствия, в тайные течения души, в водовороте коих рождаются симпатия, сердечная склонность и любовь… А зримые факты бывают так обманчивы! Люди могут контактировать годами, оставаясь в рамках приличий, и кто поймет, что за внешней канвой дружелюбия и приязни таятся жуткие монстры – ненависть, злоба и зависть? Или пылает алый цветок тайной любви…

Я обратился к фактам и признал, что они весьма и весьма подозрительны. Мы с Сержем были одних лет, из одного и того же социального слоя: оба – ученые, мечтавшие сделать карьеру, а это предполагает множество общих тем: аспирантура, диссертация, защита, научные сплетни и байки, руководители и шефы, женщины, наконец… Мы оба уважали литературу – я, правда, предпочитал справочники и словари, а Сержу были милей детективы. Мы оба трудились в закрытых конторах и шли ноздря в ноздрю – в том, что касалось степеней и должностей, диссертаций и публикаций; значит, не было повода для тайной зависти. Мы не чурались взаимных услуг, а иногда пускались в откровенность – к примеру, я мог бы припомнить по именам двух или трех девиц, к которым Сергей был очень неравнодушен… А главное, он гостил неделями на моей фазенде и, как говорится, догостился… Пожалуй, ознакомившись с этими фактами, любой подумал бы, что Дмитрий Хорошев и Сергей Арнатов – друзья не разлей вода, а значит, Хорошев – поверенный всех тайн Арнатова, его вероятный сообщник и очевидный наследник… Дьявольщина! До чего же хорошо я подходил на эту роль!

К тому же я и в самом деле был сообщником и наследником. Сообщником – потому что пустил Сергея к себе на дачу, то есть предоставил ему укрытие; наследником – ибо владел сейчас шестью амулетами, похищенными Сергеем. Факты были именно таковы, и если остроносый Иван Иваныч до них доберется, то легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем мне доказать свою невинность, неведение и непричастность. Говоря без гипербол и метафор, я был бесспорным претендентом на камеру в Крестах.

Нельзя сказать, чтоб эта перспектива меня не взволновала. Обеспокоила, и даже очень! Пришлось напомнить самому себе, что крысоловы ловят крыс, а не наоборот. И если я хороший крысолов, с чувством самоуважения и профессиональной гордости, то должен – просто обязан! – расставить ловушки, рассыпать приманку и яд, а после, когда оприходую трупы, замуровать каждую дырку и щель, добавив к песку и цементу побольше битого стекла.

Эта аллегория меня вдохновила. Я уснул и увидел сон: огромный белый лист с моей воображаемой схемой, только во всех прямоугольничках и овалах нет ни надписей, ни вопросительных знаков, ни имен, ни обозначений ведомств и команд. Зато из них подмигивали, кривлялись и насмешливо скалились фигуранты моей детективной истории. Я тоже подмигнул им и нарисовал внизу листа большую прочную клетку с гостеприимно распахнутой дверцей.

Глава 12

Хороша страна Испания, а Россия лучше всех… Неухоженный, неприбранный, небезопасный, но все-таки дом. А дома и цветы благоухают слаще, и девушки прелестней, и вороний грай кажется пением канарейки.

Итак, я вернулся. Возвратился в свою тесноватую квартирку на пятом этаже, к своему компьютеру и своим клиентам, к телефонным звонкам и неразборчивым воплям Петруши за стеной. Прибыл, нажал кнопку звонка, перешагнул порог и глубоко вздохнул. Серыми буднями вроде не пахло, с кухни струился аромат яблочного пирога, и это, несомненно, подтверждало, что праздник все еще со мной. Карнавал, что начался в Испании, а продолжался здесь. И самая милая маска, в цветастом платьице Коломбины, в белом передничке и с чайной розой в каштановых кудрях, призывно улыбалась мне и подставляла губы для поцелуя.

Я постарался ее не разочаровать. Если вы прожили с мое и не способны догадаться, чего ожидает от вас женщина – примите соболезнования. Сам я все-таки научился, после утомительных экспериментов, кратких интрижек и капитальных романов, в процессе которых мог запросто выпасть в брачный осадок. Но все завершилось благополучно, так что теперь я был свободен и весел, как юный воробей, еще не свивший своего гнезда. А значит, имел возможность выбрать птичку посимпатичнее.

Мы расцеловались, потом я начал распаковывать свои сумки и докладывать, в каком туалете посетил дипломатический прием, в каких штанах обедал в ресторане и какой повязывал галстук, ныряя в море. Вся эта информация шла под рефрен: что бы я делал, если б моя пичужка не позаботилась о надлежащем гардеробе, о плавках и значках, о тапках и баночках с икрой (икру я потом умял в одиночестве и под большим секретом). Пичужка цвела, топорщила перышки и улыбалась мне все ласковей.

Да, я льстец, не отрицаю! Но сколь немногое нужно женщине для счастья! Поцелуи, нежные слова, преподнесенный вовремя подарок…

Мы добрались до испанской коробочки. Дарья восторженно взвизгнула, повисла у меня на шее, потом, открыв шкатулку, прикинула, что в нее может влезть, и призадумалась. Она была отнюдь не глупой девушкой, и я представлял, как в ее филологической головке крутится разом на четырех языках один-единственный вопрос: а что же дальше?

Но я не сторонник торопливости. Поэтому дальше был пирог, бутылка «Сангрии» и андалусские истории в духе Вашингтона Ирвинга; а затем, когда мы перебрались в квартиру Дарьи, постель. И после нее обличья прекрасных испанок, звон кастаньет, смуглые лица, гибкие талии и полные груди будто поблекли, подернулись дымкой и отодвинулись в тот уголок, где им надлежало пребывать – в пятое или шестое измерение Гильбертова пространства.

Протянув руку, я зажег маленький маячок на прикроватной тумбочке, и спальня с зашторенными окнами наполнилась неярким золотистым светом.

– Наша лампа, – со значением сказала Дарья. В глазах ее тоже мерцали золотистые огоньки.

– Не превращай ее в секс-символ, – откликнулся я. – Во-первых, символы уводят нас из реального мира, а во-вторых, мы не знаем, для чего она служила раньше. Тогда, когда здесь жили Арнатовы.

– Я думаю, Димочка, для того же самого, – с коротким смешком заметила Дарья, положив мне на живот теплую восхитительную ножку. – Наверное, у прежних хозяев были связаны с ней чарующие воспоминания… такие же романтические, как у нас… – Она мечтательно вздохнула и крепче прижалась ко мне.

– Хм, романтические… А если нет? Почему они бросили здесь этот маяк любви?

– Тебе лучше знать, милый, ты прожил рядом с ними много лет. Но я уверена, что не бросили, а позабыли. Как говорится, два переезда равны одному пожару… нервы, хлопоты, сумки-чемоданы… еще и малышка на руках…

– А почему ты уверена, что позабыли? – спросил я, поглаживая шелковистое бедро.