Крысолов Гриндер Александра

Если бросит… И если ему позволят бросить, в чем имелись немалые сомнения.

Но все мы, рано или поздно, ляжем под цветочки и попадем в свой сад – пусть небольшой, не слишком роскошный, зато персональный. Так что шансы Бартона на этот счет были не равны нулю.

Глава 21

К станции метро я добрался в назначенный срок, но остроносый встретил меня неласковым взглядом.

– Где вы шатались, Хорошев? Внешнее наблюдение мне докладывает, что вы у себя, но в окнах не мелькаете и не отзываетесь на звонки. Я уж думал, дверь пора ломать. Может, до вас цэрэушники добрались и поджаривают на конфорке… Я бы им помог. С большим, надо признаться, удовольствием!

– Я сам до них добрался, не далее как час назад. Встретил Косталевского, взял у него бумаги, копию продал агентам ЦРУ, получил сто тысяч баксов и поспешил на встречу с вами. Честное благородное слово!

Вы знаете, что я не врал – разве чуть-чуть подредактировал истину. Но Скуратов недоверчиво осклабился:

– Сумка у вас мелковата, Дмитрий Григорьич, сто тысяч не влезут. Может, вам их не баксами выдали, а йенами?

– Гонорар перечислен на мой счет в швейцарском банке, – с оттенком обиды вымолвил я. – Хотите, дам адресок и телефончик? Мне от органов ничего скрывать. Может, я с этих денег даже налог заплачу! В приступе клинического патриотизма.

– Таких патриотов, да лет пятнадцать назад… – он выразительно чиркнул по кадыку, потом рявкнул: – Ну, хватит комедию ломать, Дмитрий Григорьевич! Документы при вас? И еще: как вы ушли от наблюдения?

– Документы при мне, – я продемонстрировал уголок конверта. – А что касается наблюдения… По крышам ушел, Иван Иванович, по крышам! Поднялся на чердак, увидел, что вертолет вы не прислали, и рванул к метро… Перепрыгивая с крыши на крышу. Я, знаете ли, на удивление прыгуч и гибок. На прежнем месте службы обучили.

Скуратов мрачно осмотрел меня, потер переносицу и начал теснить к машине. Она стояла слева, за деревьями и торговыми палатками – не «Жигули», а «Волга» последней модели, окрашенная в неброский бежевый цвет. Народу в этот час у станции крутилось изрядно, одни входили-выходили, другие покупали-торговали, а третьи примеривались, как бы обчистить тех и других. Поэтому я не сразу усек помощников остроносого: они затерялись в этой толпе, как пара ворсинок в пестрых узорах персидского ковра. Но в нужный миг ковер как следует тряхнули, ворсинки выпали и приземлились рядом с «Волгой»: Лев и Леонид, мои неусыпные стражи. Я успел соскучиться по ним, хоть виделись мы всего неделей раньше.

Дверца распахнулась. Лев нырнул в салон, а Леонид с гостеприимным видом дернул бровью: садитесь, мол, Дмитрий Григорьич, в ногах, как говорится, правды нет. Я сел. Место мне подобрали уютное, в середине, меж двух сероглазых молодцов, так что ни влево, ни вправо не шевельнешься, да и по крышам тоже не убежишь. Скуратов погрузился на переднее сиденье, захлопнул дверь и отдал водителю непонятный приказ:

– В сплавы! – Когда машина тронулась, он обернулся, как бы желая проверить, надежно ли меня упаковали, сделал озабоченное лицо и произнес: – Приедем, я с вас подписку о неразглашении возьму. Чтоб не было соблазна. Сто тысяч вы заработали, и хватит.

Я кивнул и пошевелил плечами. Сдавили меня с двух сторон довольно крепко.

Как ожидалось, наш экипаж проследовал к мосту, промчался над серыми невскими водами и застрял в солидной пробке у Марсова поля. Пока мы маневрировали взад-вперед, отвоевывая пространство у многочисленных конкурентов, я покрылся потом; было душно, жарко, и мысли текли какие-то вялые, тусклые, медлительные. Но все же текли, и я размышлял о том, что день сегодня неприятный. Тяжелый выдался денек! Это с одной стороны, с другой – я мог питать надежду, что развяжусь наконец со Скуратовым, и с Диком Бартоном, и всеми их шефами, боссами и нанимателями. Собственно, с Бартоном уже развязался. Правда, не без душевных потерь: его откровения были ужасны, и, приобщившись к ним, любой нормальный человек мог превратиться в неврастеника.

Вероятно, я не лишен какой-то доли наивности, хоть и считаюсь отменным крысоловом. Наивность, впрочем, свойственна любому, невзирая на род занятий и социальный статус; даже люди невероятно жестокие – диктаторы, отцы народов и вожди, изобретатели лагерей и газовых камер – страдают ею ничуть не в меньшей степени, чем, например, рядовой обыватель. Обывателю хочется верить, что все вокруг хорошо или, в крайнем случае, не так уж плохо (ведь хуже может быть всегда); диктатор же искренне полагает, что трудится на благо нации и что признательные потомки не покинут светлый путь, начертанный в его гениальных сочинениях. Но все мы смертны, и через пару лет – в лучшем случае, десятилетий – реальность торжествует над наивностью, и бывший вождь предается анафеме. Sic transit gloria mundi, как говорили латиняне: так проходит мирская слава.

Но я размышлял не о бренности славы, а о своей наивности. Мне казалось, что я представляю все применения гипноглифов, даже самые невероятные, с мирной и немирной целью, во зло и благо, на счастье и на горе. С их помощью можно было лечить, исцелять людей, забывчивых и нервных, воскрешать воспоминания, вселять уверенность, гасить стрессы и поддерживать страсть, внушать симпатию и даже развлекать. Еще с их помощью можно было уничтожать и калечить, навязывать свои желания, будить в человеке самое низменное, жуткое, первобытное – страх, необоримую ярость, ненависть, похоть. Я мог представить разнообразные сюжеты, один другого гаже и страшней: солдат-убийц, подобных запрограммированным роботам, неустрашимых киллеров-камикадзе, вернейших слуг, рабынь и рабов, покорных хозяйским капризам, людей с изъятой памятью, писателей, ученых, интеллектуалов, коих отныне не придется ссылать, гноить в лагерях, сводить с ума в психушках; наконец, я мог вообразить самое жуткое, чудовищное, беспросветное: человеческий океан, неисчислимые людские массы, зараженные иррациональным страхом или сокрушительной яростью – белые против черных, черные против желтых, и все – против рыжих и косоглазых… Но еще ужасней казались толпы, охваченные ликованием. Я видел, как, веселясь и ликуя, идут они на подвиг и на труд, текут к избирательным урнам, корчуют лес, копают землю и ложатся в нее миллионами – ложатся в вечную мерзлоту с застывшей улыбкой на губах и искренней радостью в сердце.

Такое – или почти такое – уже случалось, и все это я мог вообразить, но позабыл о масштабах. О том, что над миллиардами рабов должны стоять миллионы надсмотрщиков, над ними, в свою очередь, тысячи ответственных лиц – и так далее, и тому подобное, до самых главных боссов, командующих этим социальным криминалом. Скольких же придется обработать? Скольким доверить гипноглифы, необходимые для обработки? Скольких посвятить в секрет? И неизбежно наделить их властью – властью пастуха и дрессировщика с кнутом-гипноглифом в руках… И что потом? Ведь с властью расстаются неохотно…

Это являлось совершенно невероятной, апокалипсической картиной, и я был вынужден признать, что метод бартоновских боссов и тоньше, и мудрее. Они, эти серые кардиналы, не собирались делиться властью с надсмотрщиками и пастухами; им было известно, где рычаги управления миром, где самая важная рукоять, которую надо давить и крутить. Чего же проще! Выбрав главного пастушка и контролируя его, они могли добиться тех же результатов, какие я вообразил в своей наивности. Добиться чего угодно, не раскрывая волшебных карт – того же ликования у избирательных участков или погрома рыжих и косоглазых. Их способ действий исключал фантазии и миражи – наоборот, он был реален, как рулевая тяга или клавиши рояля. Реален до судорог!

Когда мы выбрались из затора и покатили по Садовой, мое настроение поднялось. Все-таки я захлопнул крышку – тяжелую крышку над рояльными клавишами, прищемив кардиналам пальцы! Совесть теперь меня не мучила, сожаления не терзали, и акт свершенного мной насилия казался вполне приемлемым и даже где-то благородным. Если же говорить начистоту, откровенно и без обиняков, я ощущал себя защитником демократии, спасителем Билла Клинтона, Мадлен Олбрайт и английской королевы. Да что там Билл, Мадлен и королева! Спасителем мира, вот так! Конаном и Джеймсом Бондом в одном лице, который, совершив все подвиги, положенные по сценарию, вернется к своей Рыжей Соне. И, разумеется, к ее попугаю.

Я размечтался об этом, очнувшись лишь в ту секунду, когда машина тормознула у Невского. Странно! Очень странно! Чтобы попасть на Литейный, четыре, в Серый Дом, нам полагалось свернуть у цирка или еще на Кутузовской набережной – в общем, где-то свернуть, а вовсе не тащиться к Невскому проспекту. Разве что с целью моциона… И теперь, прогулявшись и взбодрившись, мы повернем в нужную сторону, к историческим серым стенам, преодолеем гранитные ступени, войдем в вестибюль и поднимемся в уютный, обшитый дубом кабинет… К генералу, начальнику остроносого… Генеральские кабинеты всегда отделывают дубом, и двери в них тоже дубовые: дуб прочней сосны, так что если придется отбивать атаку…

Мысль моя прервалась – вспыхнул зеленый свет, рявкнул мотор, и «Волга» покатилась дальше по Садовой. Мимо Гостиного Двора и здания библиотеки, мимо лавочек, кафешек и ресторана «Метрополь», будто никаких серых казенных домов в природе вообще не существует. Я встрепенулся, раскрыл рот, и Лев с Леонидом сразу напряглись. Это тоже выглядело странно: на меня они не смотрели, даже пальцем не шевельнули, но в плечах ощущалась гранитная твердость. Будто два жернова готовились сплющить и растереть ячменное зернышко.

Я закрыл рот, сглотнул слюну, потом снова открыл и осведомился:

– А куда мы, собственно, едем, Иван Иванович?

– А собственно, куда положено, Дмитрий Григорьевич. Вы ведь хотели к генералу? Так мы к нему и направляемся. – Иван Иваныч повернул голову, посмотрел на меня и добавил: – Генералу тоже захотелось с вами встретиться. Даже из Москвы для этого прибыл. Он, понимаете, человек любопытный и очень убедительный. В том смысле, что умеет убеждать.

– Не водятся на Садовой генералы, – мрачно возразил я. – Генеральское место известно где – на Литейном. Ну еще в Главном штабе на Дворцовой площади.

– Много вы понимаете в генералах! – отбрил меня Скуратов. – Ровно столько же, сколько в полковниках ФСБ! – Он помолчал, затем, смилостивившись, пустился в объяснения: – Во-первых, заметьте, Дмитрий Григорьевич, мы едем не на Садовую, а по Садовой, прямо к Московскому проспекту. А во-вторых, наше ведомство носит скорее организующий, научно-аналитический характер и тем отличается от прочих служб системы безопасности. Мы не привыкли дислоцироваться в местах традиционных, набивших оскомину – Литейный или, положим, столичная Лубянка. Кстати, для нас там и места нет… Главное Управление в Москве располагается на Лесной, неподалеку от Белорусского вокзала, рядом с химико-технологическим институтом. Если помните – тот самый, имени Менделеева… и в нем – несколько наших лабораторий… изучают внеземные материалы и артефакты… Очень забавная тематика! И очень перспективная! А региональное Северо-Западное Управление – то есть наше, петербургское – находится в одном НИИ. Почтовый ящик, разумеется. Чипы, электроника, связь, вычислительная техника… Ну, увидите сами.

«Что это он разболтался? – промелькнуло у меня в голове. – Зубы заговаривает или желает на работу устроить? В тот самый НИИ, где чипы с электроникой? Чтоб Хорошев Дмитрий Григорьич сидел на трассировке плат и был всегда под боком и приглядом?.. Пожалуй, не выйдет. Не слюбится и не станцуется. Насиделся я в таком НИИ, в родном Промате. Формально даже сейчас сижу. Никто ведь меня не увольнял… всего лишь бессрочный отпуск… скажем, с целью благоустройства личной жизни…»

Мысль о личной жизни заставила вспомнить Дарью, что потянуло цепочку иных ассоциаций, но не лирических, а совсем другого свойства. Я наклонился вперед, к затылку Скуратова, торчавшему над спинкой кресла, и пробурчал:

– А мою соседку вы на Литейный вызывали. Это как понять?

– А так, что вызывал ее не полковник ФСБ, а майор УБОП, и совсем по другому делу. Удовлетворены, Дмитрий Григорьич?

– Вполне, Иван Иваныч.

Но подозрения мучили меня на всем пути по Московскому проспекту, а это, должен признаться, очень длинная магистраль. Скуратов молчал, словно наслаждаясь моей нервозностью, и я, чтоб отыграться, стал издавать всевозможные звуки – кашлял, хмыкал, сопел, кряхтел, с удовольствием ощущая, как Лев с Леонидом напрягают мышцы при каждом моем хмыке и кряке, а голова у Иван Иваныча непроизвольно дергается. Временами я запускал пальцы левой руки под правый рукав свитера, ощупывал браслет с гипноглифом и представлял чугунную рожу зулуса, а также двух «хвостов», уснувших на скамье, рядом с помойными бачками. Это придавало мне уверенности, напоминало, кто тут хозяин, кто командует парадом и правит бал. Если не сам Сатана, то крысолов, его приятель и посланник.

Наконец мы выехали на шоссе, повернули три-четыре раза и минут через десять остановились у бетонного низкого корпуса, над которым возвышался небоскреб в целых шестнадцать этажей. Отраслевой НИИ по кличке «Сапсан», почтовый ящик и военный отпрыск объединения «Светлана»… Эту контору я знал: случалось здесь бывать и даже выполнять заказы – конечно, в прежние проматовские времена. Занимались тут проектированием начинки для компьютеров спецприменения – тех, что ставят на ракеты и подлодки, истребители и комплексы ПВО. Какая существовала еще тематика, не ведаю, не знаю: я тут выше восьмого этажа не поднимался и к самой небоскребной верхотуре допущен не был. Но и нижние ярусы впечатляли: стерильные цеха для напыления микросхем, мраморные стены, округлые стальные двери-люки, герметичные тамбуры, техники в белых халатах, компьютеры, автоматика – и все, заметьте, высшего качества и отечественной разработки. И кому это мешало?..

Покинув машину, я заметил, что «Сапсан» переживает не лучшие времена. Вывесок на нем отродясь не бывало, и нечему было трескаться и падать, но окна, когда-то сиявшие, как полированный хрусталь, казались покрытыми пылью, и по обе стороны от приземистого нижнего корпуса тянулись уродливые загородки из стальных прутьев, а за ними торчали навесы, забитые доверху серыми алюминиевыми чушками и латунными болванками, блестящими желтизной. Еще было несколько трейлеров: их то ли нагружали, то ли разгружали небритые мужики в тельняшках. В общем, результат конверсии военно-промышленного комплекса был, как говорится, налицо.

– Люди гибнут за металл, – пробормотал я, поторапливаясь вслед за Скуратовым к подъезду. Он обернулся:

– Что? Что вы сказали?

– Ничего существенного, Иван Иваныч. Вам вся эта бурная деятельность не мешает? – Я кивнул в сторону загородки и навесов.

– «Крыша», – многозначительно отозвался остроносый. – Источник финансирования и надежная «крыша», вполне созвучная времени.

Мы перешагнули порог и очутились в просторном вестибюле. Тут все еще стояла охрана, но не гэбисты, как в нашем Промате, а милицейские сержанты – правда, с автоматами и в бронежилетах. Сторожили они вход в коридор и два лифта усиленной грузоподъемности; на левом была табличка «НИИ „Сапсан“, этажи 2–14», на правом – «АО „Российские сплавы“, Петербургский филиал, этажи 15–16». И хоть у «Сплавов» площадь была поскромней, чем у «Сапсана», не приходилось сомневаться, кто тут вверху, а кто – внизу: дверцы левого лифта выглядели потертыми и исцарапанными, а дверцы правого сияли свежей полировкой.

Скуратов кивнул охранникам, приказывая посторониться. Меня стражи словно не заметили; впрочем, я шел вслед за полковником, а сзади топали два лейтенанта, так что расклад был ясен: кого-то конвоируют. Может, шпиона, а может, соперника «Российских сплавов», перехватившего заказ на бронзовые канделябры.

В кабинку мы вошли вдвоем, я и Скуратов: то ли нужда в конвоирах отпала, то ли Лев с Леонидом не имели допуска на самый верх, к генеральскому апартаменту. Лифт мягко тронулся, не останавливаясь на нижних этажах, поднимая меня в те небоскребные ярусы, куда лет восемь назад мог добраться лишь наш проматовский директор-академик, да и то по особому приглашению. Говорили, что в этих заоблачных высях обитает местная администрация: сам генеральный «Сапсана» плюс куча его замов, плюс первый отдел и представители заказчика, плюс референты, секретари и остальные прихлебалы. Но теперь там, судя по всему, располагалась служба ФСБ, региональное Управление аналитических исследований, и я терялся в догадках, когда и как это произошло. В какую, так сказать, эпоху? Год назад? Пять лет? Или же десять? Или Управление было там всегда и лишь в последние годы, отмежевавшись от «Сапсана», прикрылось вывеской «Российских сплавов»? Но, спрашивается, почему? «Сапсан» являлся государственной конторой, а «Сплавы», надо думать, частной; чем же такая фирма предпочтительней для маскировки? Да еще не группы, не отдела, а целого управления!

Я чувствовал, что меня морочат. Дурят, дезинформируют, водят за нос, забивают баки и вешают лапшу на уши. В чем, в чем, а в этом остроносый Иван Иванович Скуратов был превеликий мастер! Мне вспомнилось, как он вломился в мою квартиру – с историей о поддельном авизо, о краденых досках, стекле и металле. Похоже, уши у этой байки росли отсюда, из «Российских сплавов»: тут как раз торговали металлом и, вероятно, не пренебрегали досками и стеклом. Но если так…

Дверцы лифта бесшумно раздвинулись, и мы вышли в холл шестнадцатого этажа.

Он был роскошен. Куда там генеральский кабинет! Здесь стены были обшиты палисандром, с золотистого потолка струился свет невидимых светильников, нога утопала в пушистом ковре желто-салатных оттенков, а из огромного окна открывался бесподобный вид на город Пушкин, лежавший к югу километрах в пяти-шести, на его дворцы, озера и парки, сиявшие осенним великолепием. Вдоль стен красовались обтянутые палевым шелком канапе во французском стиле, с гнутыми ножками и приподнятым изголовьем, меж ними – затейливые бюро, тоже из палисандра, двери с отделкой маркетри, серванты и огромные зеркала; на застекленных полках и на столешницах бюро – продукция «Российских сплавов». Вернее, образцы товара; я был уверен, что эта фирма ничего не производит и, вероятно, ничего не покупает, а только продает. Товар был оформлен превосходно: не чушки и не обрезки проводов и рельсов, а бронзовые изваяния, пепельницы из оптического стекла, серебряные подсвечники и мельхиоровая, редкой красоты, посуда. Везде – рекламные таблички с ценами в долларах, марках и франках, но ни один из этих текстов ни сном ни духом не намекал, что тут или где-то поблизости (возможно – на крыше?..) располагается секретное подразделение ФСБ.

Правда, тут были охранники – трое верзил в серо-зеленом, напоминавшие статью покойного Борю-Боба. Среди палисандровых дизайнов и серебристых зеркал они смотрелись неважно – как самодельные шкафы в изящной французской гостиной. Но дело, видимо, знали: я не успел из лифта шагнуть, как три ствола нацелились мне в лоб.

– К Георгию Санычу, – отрывисто сказал Скуратов. – Он ждет.

Один из шкафов – видимо, главный – кивнул, и мы проследовали к дверям. От эрмитажных они отличались лишь в незначительных деталях: ручка была из серебра, в виде нагой наяды, а поперек узорчатой филенки шла надпись, тоже серебряными буквами: «Приемная». Мой спутник нажал на ручку, толкнул, и плечи его на долю секунды перекрыли поле зрения. Я, озираясь, ввинтился в комнату вслед за ним, глянул и обомлел: у вторых эрмитажных дверей с табличкой «Генеральный директор», за антикварной красоты столом, при компьютере и остальных секретарских аксессуарах, маячило что-то знакомое. Можно сказать, очень знакомое! Не иначе как Эллочка, крашеная андалусийская блондинка. Вот так сюрприз! Сидела она в креслице, изящно сложив ножку на ножку, и занималась самым секретарским делом: полировала ноготки.

– Какая встреча!.. – воскликнул я и резво устремился к ней.

– А, собственно, какая? – отложив пилку, она окатила меня холодным неузнавающим взором и тут же улыбнулась – но не мне, а остроносому: – Здравствуйте, Иван Иванович! Этот – с вами?

– Этот – с ним, – подтвердил я, решив сражаться до последнего патрона. – А вы – вы этого не узнаете? Вот этого самого, Эллочка, который перед вами? Коста-дель-Соль и «Алькатраз» вам ничего не говорят?

– Ровным счетом ничего. – Она сделала жест, каким сгоняют надоедливую муху, и снова улыбнулась Скуратову. Тот ухмыльнулся в ответ. – В Коста-дель-Соль я не была и с вами незнакома. К счастью. Вы не в моем вкусе, юноша.

С нее еще андалусский загар не сошел, но врать она умела: ресницы даже не дрогнули. Кстати, глаза под ресницами были серые, точно асфальт в сухую погоду.

– К счастью, вы тоже не в моем, – произнес я с чарующей улыбкой. – Если этот вопрос исчерпан, доложите Георгию Санычу, что к нему пришли. И не забудьте подать нам кофе.

– Кофе я подаю не всем, а кому шеф прикажет, – откликнулась Эллочка, поднялась и грациозно порхнула за генеральскую дверь.

Иван Иваныч прошипел:

– Перестаньте паясничать, Хорошев! Вы хотели к генералу, и я вас привел к генералу. Но там, – он показал глазами на дверь, – там не цирк, не оперетта и не театр комедии. Будьте серьезны и приготовьтесь не болтать, а слушать. И отвечать! Отвечать на заданные вам вопросы.

Я приготовился. Я был готов к любым сюрпризам. Даже к тому, что увижу сейчас не генерала, а Стеллочку с Беллочкой.

Но в кабинете, в компании разноцветных телефонов, рядом с сейфом-мастодонтом, под картой бывшего Союза из ценных древесных пород, сидел интендантский полковник Гоша и взирал на меня строгим отеческим взглядом.

Глава 22

Это был, несомненно, он – престарелый, но бодрый джентльмен с офицерской выправкой, в строгом темном костюме и с нахмуренным челом. Взор его и в самом деле был суров и светел. Будто не он пару недель назад тащился на полусогнутых к лифту, опираясь на хрупкое плечико Эллочки; будто не он, налившись кровью, рычал: «Н-на что н – намекаешь, щ-щенок?..» Будто и не было никогда милых курортных шалостей: ни страуса с выдранным хвостом, ни стопок, стаканов и рюмок, что щедро подносил нам Санчес, ни песен боевых, ни баек о моджахедах, порубленных в лапшу, ни пьяных воплей: «Батарея, к бою!.. надраить кафель!.. шашки наголо!..»

«Может, и правда не было?..» – думал я, устраиваясь в глубоком кожаном кресле и озирая строгие черты, массивный квадратный подбородок, гранитную основательность шеи, твердые, жесткие губы и волевые складки у рта, какие бывают от государственных дум. Но если не было того, о чем я помнил, то что же было? Клоунада, цирк? Которому не место в этом кабинете, но в других краях и при других обстоятельствах он, этот цирк, вполне допустим и даже желателен… В самом деле, отчего солидному человеку не вспомнить юность и не спустить пары? Повеселиться, покуролесить, подурачиться… Тем более что дурачества безобидные – выпивка там, анекдоты… ну, секретарша… И что с того? С кем не бывает? Бывает! Как говорится, седина в бороду, бес в ребро!

Имелась, впрочем, и другая версия: все могло оказаться иначе, не клоунадой, а игрой, точно рассчитанным лицедейством, желанием не подурачиться, а одурачить. Кого? Меня? Покойного Бориса? И прочих алькатразских постояльцев? К примеру, Бартона из Таскалусы?

Георгий Саныч что-то нажал под столешницей, и в кабинет просунулась головка Эллочки в светлых кудряшках.

– Коньяк. Лимон. Кофе. И группу охраны к моим дверям.

Все появилось мгновенно, с армейской точностью – я и глазом моргнуть не успел. При виде рюмок с коньяком черты у нашего хозяина расслабились, взор помягчел; сделав широкий, гостеприимный жест, он произнес:

– За продолжение приятного знакомства! В новом, как я надеюсь, качестве!

Мы выпили. Коньяк был дорогой, французский; такой у нас не принято закусывать, его положено воспринимать нёбом, и пищеводом, и всеми фибрами души. Заметив, что я проигнорировал лимон, Георгий Саныч одобрительно кивнул и покосился на Скуратова.

– Представь нас друг другу, полковник. По всей форме.

– Хорошев Дмитрий Григорьевич, – произнес остроносый в той же официальной тональности, как при нашей первой встрече. – Возраст – тридцать шесть, холост, но собирается жениться, кандидат наук, сотрудник Института проблем математики в бессрочном неоплачиваемом отпуску. Наш информатор. А это, – он с почтением приподнял брови, – это Зубенко Георгий Александрович, в прошлом генерал КГБ, а в данный момент – генеральный директор компании «Российские сплавы». Наш шеф. Прибыл вчера из столицы. Цените, Дмитрий Григорьевич, – приехал ради вас!

Из этой краткой прелюдии слух мой выхватил сперва всего три слова: «Холост… собирается жениться…» Кажется, о наших с Дарьей отношениях знали все: команда альфа, и команда бета, и даже попугай Петруша. Петруша был сравнительно безвреден, покуда клюв не разевал, а вот зулус намеревался бросить мою красавицу под поезд. Не знаю, какие планы были на этот счет у остроносого, но он меня предупредил. Жениться собираетесь, Дмитрий Григорьич? Так будьте поосторожней. Ведь, кроме поездов метро, есть и трамваи, и электрички.

Осознав сей факт, я тут же столкнулся еще с двумя, такими же ясными и неприятными: во-первых, из посредников меня разжаловали в информаторы, а во-вторых, надули с генералом. То есть генерал присутствовал, и даже не просто генерал, а сам Зубенко, куратор Косталевского, но – бывший. Отставной! Не эфэсбэшный генерал, а кагэбэшный. И какое, спрашивается, он имел отношение к делу?

Да, нелегкий выдался денек! Можно сказать, ревизия всех аксиом и постулатов… Две команды, и обе – перевертыши!

Зубенко похлопал ладонью по крышке стола:

– Материалы, Дмитрий Григорьевич! Кажется, вы что-то нам принесли?

– Принес, – выдавил я. – Но прежде хотелось бы прояснить ситуацию.

– Дмитрий Григорьевич не любит блуждать в потемках, – проворковал остроносый. – Такой уж он человек… Предпочитает определенность.

С этими словами Скуратов поднялся, на пару секунд приоткрыл дверь в приемную и продемонстрировал мне стражей – три зеленых вместительных шкафа на белокуром фоне секретарши Эллочки. Для полной, так сказать, определенности.

Изображая нерешительность, я вытащил конверт, покрутил в руках и положил на колени. Затем уставился на экс-генерала.

– Вы, Георгий Саныч, не из ФСБ. И здесь не Управление аналитических исследований.

Он коротко хохотнул:

– Какая проницательность! Так вот, мой дорогой, такого управления больше не существует. Упразднено! Лет этак семь тому назад. Управление не существует, структура исчезла, а люди, заметьте, остались… И этот ваш Косталевский, и другие, а среди них – Скуратов Иван Иванович, мой прежний помощник. Вот он – действительно из ФСБ! Начальник отдела. Трудится на обновленную державу, но помнит о старых друзьях и начальниках. И старые друзья его не забывают, содействуя в меру сил и средств. Общие деловые интересы, Дмитрий Григорьевич! Деловые интересы плюс патриотизм! Вы ведь, надеюсь, тоже патриот?

И этот о деловых интересах, подумал я, вспомнив о Бартоне. Деловые интересы, дьявол их побери, да еще с патриотическим уклоном! В какую только сторону, в левую или в правую? Затем я мысленно принес свои извинения ФСБ. Справедливость есть справедливость; хоть Скуратов и относился к этому ведомству, работал он все-таки на прежних начальников и друзей.

Экс-генеральская ладонь нетерпеливо хлопнула по столу.

– Так что же, Дмитрий Григорьевич?

– Вы – не из ФСБ, – упрямо повторил я, стиснув конверт побелевшими пальцами.

– Я – из КГБ, – с любезной улыбкой сообщил Зубенко.

– Такой организации больше не существует.

– Вы уверены? Вы в этом абсолютно уверены? Как в торжестве российской демократии? Может, вам мнится, что прошлое кануло в вечность, что Политбюро ЦК – смутный сон, что не осталось в живых ни одного секретаря обкома, что миллионы членов партии – руководители, офицеры, ученые, специалисты – все как один ушли на покой или перекрестились в либеральных демократов? – Он выдержал паузу, разглядывая меня, словно какое-то мелкое диковинное насекомое. – Все не так, Дмитрий Григорьевич, все не так. Я ведь сказал вам: структура исчезла, а люди остались. Люди, кадры! Те, которые трудятся и верят, и те, которые следят; ну и, конечно, те, которые руководят и платят. А раз платят, значит, рассчитывают на окупаемость вложенных средств. Вы спросите – каким же образом? Какую прибыль мы надеемся извлечь? И я вам отвечу: прежний Союз. Прежнюю нашу державу, в прежних ее границах или, быть может, продвинутых на запад и на юг. Великую страну, достойную великого народа! Ответьте, Дмитрий Григорьевич, разве это не патриотично?

– Этот патриотизм пахнет большой кровью, – возразил я, и ладони Зубенко тут же взлетели над столом, как два боевых вертолета. Их пальцы-орудия были нацелены в мои виски.

– Нет, нет и еще раз нет! Есть множество способов для достижения цели, и одно из них – в ваших руках, Дмитрий Григорьевич! Вы можете гордиться тем, что…

Он говорил о моей высокой миссии информатора-стукача, а мне опять вспоминался Бартон. Какое совпадение! С той, бартоновской, стороны тоже знали о множестве способов для достижения цели, о средствах предпочтительно бескровных, тайных и тихих, но эффективных, как петля на шее… Еще я думал, что Зубенко прав, посмеиваясь над нашей российской демократией: да, прежняя структура исчезла, но кадры остались, а значит, бессмертные традиции живы. Живы, хоть ФСБ сменило КГБ, хоть правят страной не генсеки, а президент с премьером, хоть прежний Верховный Совет теперь называется Думой. И что с того? Как говорят британцы, a bad penny always comes back – фальшивая монета всегда возвращается.

Экс-генерал Зубенко продолжал говорить. Сейчас ни тоном, ни манерами он не был похож на бесшабашного полковника Гошу; он казался убедительным, где надо – обтекаемым, где надо – ласковым, где надо – строгим. Он напоминал мне кривую Пеано, проходящую через каждую точку плоскости: ни один момент не был упущен, ни один довод – позабыт; он обо всем побеспокоился и все учел. Кроме, вероятно, амулета на моем запястье.

– Не упорствуйте, Дмитрий Григорьевич, не упрямьтесь. Вы математик, интеллигентный человек, вы понимаете ситуацию. Волею случая вы узнали то, чего не должны были знать, и теперь перед вами альтернатива: или преданное служение, или бесславный конец. Бесславный и безвестный, что было б трагично для столь молодого человека… Подумайте! Я не хотел бы на вас давить… – (взгляд в сторону дверей), – я надеюсь, что ваш выбор будет правильным, объективным и свободным. Свободным в смысле убеждений: вы должны быть внутренне уверены, что встаете на правильный путь и отдаетесь в надежные руки. А чтобы ваша решимость окрепла, поговорим о другом, о том, кем вы были и кем вы стали. Вспомните, Дмитрий Григорьевич, вспомните! Вы были ученым, уважаемой личностью, доверенным из доверенных, в каком-то смысле избранником – и вы потеряли все. Все! Работу, почет, материальную обеспеченность, защиту государства… да и само государство тоже… Вы – нищий! И кто же в этом виноват? Не я и не полковник Скуратов… Вы знаете, кто! Но я не призываю к мести, я призываю к тому, чтобы бороться, чтобы трудиться над изменением ситуации, для вас и для прочих россиян. Ибо она позорна, нетерпима, и потому…

А ведь он меня гипнотизирует, мелькнула мысль. Без всяких там научных выкрутасов, без гипноглифов и хитро закодированных текстов, даже без пресловутого стеклянного шарика… Именно так, как говорил Косталевский: все работает, все ведет к определенной цели – слова, ритмика фразы, порядок ударных и безударных слогов, чередование согласных… Двадцать-тридцать минут, и разум настроен на подчинение; затем команда – и кранты! Будешь чесать левое ухо правой рукой…

Я так и сделал, чтобы разрушить наваждение: хмыкнул, почесался и нерешительно пробормотал:

– Есть, однако, моральный аспект проблемы… этическая, так сказать, сторона… Мы с Косталевским считали, что документ предназначен властям. Точнее – Федеральной службе безопасности, которая курировала проект и в данном случае олицетворяет власти. А теперь выясняется, что исследования финансировались частным порядком, и вы, Георгий Саныч, – частный предприниматель, желающий использовать гипноглифы в личных своих интересах. С той, вероятно, целью, чтобы влиять на президента и его окружение, на политиков и облеченных властью лиц. Немного слишком, вы не находите?

Зубенко обернулся и посмотрел на карту Союза, сверкавшую на стене полированным деревом. Потом, будто почерпнув в этом зрелище решимость, он подмигнул остроносому:

– А Дмитрий Григорьич соображает! Аналитик! Голова! Влиять на президента… Именно так, мой дорогой, – это уже относилось ко мне. – Но кое в чем вы ошиблись. Я – не частное лицо; как было отмечено ранее, есть люди, которые руководят и платят. И они, эти люди, тоже власть. Хотите доказательств? Ну, что ж… – Экс-генерал откинулся на спинку кресла, и черты его приняли задумчиво-отрешенное выражение. – Я не стану касаться имен, Дмитрий Григорьевич: многие вам знакомы, а незнакомые лучше не вспоминать. Давайте используем доводы логики – чистой логики, в которой вы, бесспорно, профессионал. Представим, что я хочу влиять на президента… с помощью вот этого, – он показал на конверт, лежавший на моих коленях. – Но как это можно практически осуществить? Помилуй бог, я ведь не пью с президентом коньяк и не отдыхаю в Испании! Меня к нему и близко не подпустят! Я – здесь, а он – тут! – Зубенко хлопнул одной ладонью по столу и приподнял другую, отмерив изрядное расстояние. – Однако есть люди, которые рядом с президентом, которым он доверяет, к которым прислушивается – и будет доверять безоглядно, не так ли? И раз эти люди близки к президенту – да и не только к нему – значит, они – это власть! Более реальная, чем все депутаты Думы и чем кабинет министров. Вы следите за ходом моих размышлений, Дмитрий Григорьевич? Вы понимаете, что мы, – он подчеркнул это «мы», – такая же власть, как и любая государственная структура? Или назвать вам пару имен?

Я покачал головой. В именах, пожалуй, не было необходимости, как и в использовании черного гипноглифа. Главное мне поведали и так, а что опустили, то не представляло трудов домыслить. В родной тайге российского истеблишмента я все-таки ориентировался лучше, чем в политических заокеанских джунглях. Иными словами, людей, упомянутых Бартоном, я большей частью не знал, а вот о неназванных экс-генералом мог догадаться.

Кто были эти загадочные «мы»? Личности, не раз мелькавшие на телеэкранах, по разным поводам, в различных ракурсах и позах. Министр Икс, стяжатель и взяточник; лидер парламентской фракции Игрек, болтун со склонностью к авантюризму; генерал Зет – мракобес и хам, прямолинейный, как штыковая атака. Были, конечно, и другие: свора алчных парламентариев, тосковавших по прежним временам, а в нынешние не обижавших себя зарплатой; партийные боссы, что набивали карман, попутно горюя о бедах народных; служители закона с подмоченной репутацией, губернаторы – уголовники и аферисты, мэры – лихоимцы и разбойники, и, само собой, генералы, кабинетные полководцы, обожавшие играть в войну, будто гибли в ней не живые люди, а валились с глухим могильным стуком оловянные солдатики. Все – при погонах и должностях, в орлах и звездах; иные – ближе к власти, иные – дальше, но все, подобно нанимателям Бартона, спаяны деловыми интересами и круговой порукой. Плюс, разумеется, патриотизмом.

Нет, я не нуждался в амулете, чтоб выведать их имена. Они меня, в общем, не интересовали; проблема заключалась в другом. Собственно, в двух вопросах: чего добивается Зубенко, и уберусь ли я отсюда на своих двоих. Иными словами, живьем. Последнее не исключалось: Скуратов раньше говорил, что я ему не интересен, но ведь зачем-то он меня сюда привез! А экс-генерал уламывал с таким упорством и настойчивостью! Хотя они могли бы вызвать стражу и вмиг изъять мой драгоценный документ… Однако не изъяли! Привезли и теперь уговаривают, хотят, чтоб я отдался, как невеста-девственница в первую брачную ночь… Значит, что-то им надо! Либо сейчас, либо в отдаленной перспективе. Откуда им знать, что век у наших перспектив короткий: до той секунды, пока они не прочитают документ.

Решив, что время пришло, я вытащил пачку листов и дискету и разложил их на столе.

– Хватит, Георгий Саныч. Вы меня убедили. Предположим, что убедили… Вам хотелось, чтоб я передал документ по доброму согласию, без принуждения и страха – и вот я его отдаю. Владейте, распоряжайтесь, и будем считать, что мой долг перед грядущим поколением исполнен. Но есть еще договоренность с Косталевским, если вы в курсе… почетный пенсион, грамота с виньетками и все такое прочее. Не знаю, какой теперь в том смысл, раз Косталевский трудился не на ФСБ, но все же…

– Он трудился на меня, – внушительно произнес Зубенко. – И раньше, и теперь. Я ему платил! И я договоренность выполняю. Хотя предпочел бы, чтоб Александр Николаевич лабораторию не покидал. Может, вы его убедите? Косталевского не просто заменить…

Последние фразы повисли в воздухе – вместе с листком бумаги, украшенным подписями и печатями, который протягивал мне генерал. Я принял его из рук в руки и ознакомился. Все в порядке, все о'кей, все по высшему разряду… Такие люди подпись приложили! Такие высшие чины! Этот и тот… тот и этот… и даже!.. Мать моя родная!..

Вероятно, я изменился в лице, так как Зубенко сказал с покровительственным смешком:

– Читайте, Дмитрий Григорьевич, читайте! Этот документ я привез с собой. Теперь вы понимаете, что я не обманываю ни вас, ни уважаемого профессора Косталевского? Мы имеем неплохие контакты – и с ФСБ, и с Министерством обороны, и – как вы могли убедиться – даже с Российской академией наук. Все, как я вам объяснял: структура исчезла, люди остались. А люди – решающий фактор…

Затем они с остроносым углубились в мой меморандум, просматривая его по диагонали, мельком, как делал Бартон, то есть в безопасном режиме. Листая страницы, Георгий Саныч с одобрением бормотал: «Кажется, все в подробностях… прекрасная работа… инициирующий модуль описан в деталях… частоты… где тут частоты?.. Так, в таблице… ну, формулы пропустим, это для специалистов… а вот этот график любопытен… оч-чень любопытен!..» Судя по репликам, экс-генерал был более в курсе разработки, чем полковник, и не оставалось сомнений, что оба они изучат мой манускрипт с начала и до конца. Ну а потом – легкая лоботомия, и эти листки с дискетой отправятся дальше. В столицу. Все дальше и выше… Возможно, прямиком к министру Икс, политику Игрек и полководцу Зет…

Шуршали страницы, а я, прислонившись затылком к мягкой кожаной спинке кресла, вспоминал Испанию, теплый вечерний воздух, звездные андалусийские небеса и гостеприимный отель «Алькатраз». Но на фоне этих красот маячило мертвое лицо Бори-Боба и слышался его хрипловатый, будто простуженный после бассейна голос: «Вот она, справедливость… Одни отчизне служили, кровь проливали, а нынче топают на костылях… Другие жрали-пили и набивали карман, и теперь им все позволено – и та же выпивка, и бабы, и брехня о драчках, где задницы их отродясь не бывало. И власть опять же у них…»

У них!

Знал ли майор Чернозуб, кому он действительно служит? Известно ли это другим – Леониду и Льву, Лиловой Рубахе и Джеймсу Бонду и прочим моим топтунам? Или они подчиняются дисциплине и лишних вопросов не задают? Приказано следить – следят, велят убить – убивают… Где тут правда? А главное – где вера и любовь? Все так непросто в мире, а особенно в нашей стране, веками бредущей из ночи в туман, а из тумана в ночь… Все тут переплелось, проросло друг в друга и намертво сцепилось – истина и ложь, алчность и бескорыстное служение, жестокость и доброта, маразм и великий взлет творческой мысли… И каждый из нас должен найти свою дорогу в этих дебрях, сообразуясь со своими понятиями о честности и достоинстве; каждый решает, чему служить, за что бороться – или не бороться вовсе.

Экс-генерал закончил просматривать описание и ткнул пальцем в дискету:

– Что здесь?

– Копия, Георгий Саныч.

– Хм… Предусмотрительно… Надеюсь, себе не оставили?

– Если оставил, сдайте меня в утиль вместе с компьютером.

Зубенко соизволил улыбнуться.

– Может, и сдадим. Главное условие нашего плодотворного сотрудничества, мой дорогой, – искренность. А также преданность. Не забывайте об этом, и вас не забудут. В смысле поддержки, защиты и благ земных… – Он повернулся, спрятал бумаги в сейф и произнес начальственным тоном: – Когда поступит второй документ? Теоретическое обоснование?

– В самом ближайшем времени, – доложил я. – Например, тринадцатого, в понедельник.

– Хорошо. Иван Иванович, – кивок в сторону Скуратова, – будет держать ситуацию под контролем. В наблюдении больше нет необходимости, однако никаких шуточек и фокусов, Дмитрий Григорьевич! Сидите на месте, никуда не уезжайте. Двенадцатого, в воскресенье, вам позвонят, условятся о встрече. Скорей всего здесь. – Он хлопнул ладонью по столу, потом начал приподниматься как бы для прощального рукопожатия, но вдруг снова сел и заговорил таким тоном, словно оставалась еще одна, позабытая за важными делами мелочь. – Увидитесь с Александром Николаевичем, скажите, чтоб перестал дурить, вышел из подполья и взялся за работу. Все прощено и забыто, никто его не обидит, и все – а прежде всего я, – он ткнул пальцем в грудь, – все понимают, что Косталевский – человек незаменимый. Труднозаменимый, скажем так. И нам бы его заменять не хотелось. Он ученый, так пусть работает! Он, кажется, вам доверяет, Дмитрий Григорьевич. Так что вы постарайтесь донести до него мое мнение в самой… гм… лестной форме. Очень постарайтесь, мой дорогой!

– Слушаюсь! – Я поднялся, щелкнул каблуками и принял в обе руки широкую экс-генеральскую ладонь. Потом сказал: – Позвольте один вопрос, Георгий Саныч? Какого черта вы ездили в Испанию? Сами, лично? Там ведь были три таких орла. верней, орел и два подорлика… Вам-то зачем беспокоиться?

– В серьезных делах стоит побеспокоиться всегда, и всюду нужен хозяйский глаз и присмотр, – прищурившись, произнес Зубенко. – Взять ту же Испанию… Помните негра, который к вам в приятели набивался? Того, которого наш Чернозуб потешил «веселухой»? Помните, вижу… Так вот, он ведь и номер Чернозуба обшарил и кое-что там нашел… еще один футлярчик, коричневый… Нашел и увез с собой, своим, значит, специалистам – чтоб поглядели, разобрались… Ну, пусть глядят! Пусть изучают! Вещица-то редкостная – парализатор. Вам Александр Николаевич о нем не рассказывал?

Я, в полном ошеломлении, смог лишь помотать головой да припомнить – вроде бы был момент, когда Косталевский засмущался. Точно, был! Когда обсуждались возможные потенции – гипноглиф страха, например, и прочая жуть и ужас. Что же он еще сотворил, почтенный наш профессор?..

Зубенко с остроносым переглянулись.

– Значит, не рассказывал… постеснялся… А это, Дмитрий Григорьевич, такой предмет, который редуцирует ментальную активность. Проще говоря, отключают мышление. Но не сразу, не сразу… Кто месяц продержится, кто – целый год, но рано или поздно тихий кретинизм обеспечен. Профессор наш Александр Николаевич сделал такую штучку, одну-единственную, в порядке эксперимента. Давно еще, в самом начале… Вот и пригодилась. Пусть разбираются, пусть!

Он засмеялся, а я, почтительно выдавив: «О!..» – шмыгнул за дверь.

Волосы у меня стояли дыбом, а по спине струился пот. Спускаясь на лифте (конечно, в сопровождении охранника), я размышлял над тем, успеет ли Ричард Бартон дать фотографию в «Плейбой» – ту самую, с лунными розами, на фоне какой-нибудь топ-модели. Может, и успеет, но завести свой садик в Калифорнии ему, похоже, не судьба.

Ну, тут ничего не поделаешь. He should have a long spoon that sups with the devil – кто обедает с дьяволом, должен запастись длинной ложкой.

* * *

В этот день я вернулся домой попозже Дарьи, что было событием редкостным и чрезвычайным. Пережитое и передуманное зашторило лик мой чадрою грусти и притушило блеск очей; а если говорить без выкрутасов, то был я голоден, грязен, мрачен и утомлен. Любимая мной, однако, не пренебрегла – обняла, утешила, приголубила. Пахло от нее розами, и я, прижимаясь колючей щекой к ее волосам и вдыхая их аромат, вдруг понял, что этот запах отныне будет ассоциироваться с Дарьей – и сейчас, и после, и во веки веков, в те далекие-предалекие времена, когда мы будем скрипеть суставами, пить не вино, а корвалол, и нянчиться с внуками. Должен признаться, что эта картина меня уже не пугала.

– Что-то я по тебе соскучился, птичка… – Губы мои скользили по шее Дарьи, спускаясь все ниже и ниже, к ложбинке между маленьких грудей. – Чего-то мне хочется, а вот чего, не пойму. Может, подскажешь, моя красавица?

– Есть пирог с капустой, – доложила она. – Еще – салями и салат с кальмаром. И брусничный морс. Ты любишь брусничный морс, милый?

Потрясающе! Все-таки женщины – догадливые существа, в меру практичные и в меру романтические, и главная их ценность в том, что они отлично знают, что нужно оголодавшему мужчине. И не просто нужно, а в первую очередь. За первой придет вторая, а после – третья, четвертая и так далее, но все – в свое время и в своем месте, под мудрым женским руководством. Так что я расслабился и согласился на пирог.

Когда мы расправились с ним, Дарья спросила:

– Что ты так поздно, Димочка? Много дел?

– Много великих дел, – уточнил я. – Великих, но неприятных. Пришлось мир спасать, солнышко. Сначала – западную демократию, потом – восточную. Хоть она убога и хромонога, но все-таки наша, российская… И я, подумав, решил ее тоже спасти. Так, заодно… Как ты считаешь, это патриотический поступок?

Но она, не ответив, лишь улыбнулась:

– И это – все? Все, чем ты сегодня занимался?

– Не все. Спасение мира было глобальной задачей, а кроме того, я поработал с моей агентурой из ЦРУ и ФСБ. У них, понимаешь, возникли разногласия по одному вопросу… очень серьезные разногласия. К счастью, консенсус был достигнут. Само собой, не без потерь, но все же…

Дарья прижала ладошку к моим губам, а другой рукой дернула за ухо. Голос ее звучал укоризненно.

– Димочка, милый!.. Ну, когда ты серьезным станешь? Когда, выдумщик мой?

Карр-рамба! Крровь и кррест! Она мне тоже не верила, но я был согласен ее простить.

Эпилог

Двенадцатого, в воскресенье, мне никто не звонил; не позвонили в понедельник и в другие дни, будто Хорошев Дмитрий Григорьич, со всеми чадами и домочадцами, не исключая попугая, переселился в иное измерение, где не было ни КГБ, ни ФСБ, ни генерала Зубенко, ни остроносого полковника Скуратова. Зато через пару месяцев, когда в серых петербургских небесах затанцевали первые снежинки, я обнаружил в «Плейбое» красотку на полный разворот, с лунными розами в самом интимном месте. То была весточка от Бартона; значит, он еще оставался жив, в здравом уме и полной ментальной дееспособности, хоть неизвестно, надолго ли. Впрочем, зулус, парень бывалый и тертый, мог поостеречься и не заглядывать в коричневый футляр, подброшенный экс-генералом; тогда его шансы на садик в Калифорнии становились вполне реальными.

Итак, ловушки захлопнулись, и все постепенно устаканилось. Все, кому надо забыть, забыли; все, кому надо помнить, помнят. Министр Икс, политик Игрек и полководец Зет, как все их заокеанские коллеги, сидят по кабинетам, подогревают народ на митингах и выступают в парламенте с патриотическими речами, то есть трудятся на благо родины, не жалея языков и сил. Не знаю, честен ли их труд, и как его воспримут потомки, но о глобальных переменах ситуации вроде бы пока не слышно. Скажем, чтобы продвинуть в президенты генерала Зет… И то хорошо! Beneficium latronis non occidere, как говорили латиняне: благодеяние разбойника – не убить.

Георгий Саныч Зубенко пашет на ниве металлов и сплавов, торгует, жиреет и богатеет; недавно распространился слух, что он займется в скором времени благотворительностью и через год-другой, заработав надлежащий имидж, сядет в губернаторское кресло в одном из хлебных регионов. Остроносый Иван Иванович, вместе со всей своей бравой командой, занят полезным делом – ловит шпионов, наркодельцов и террористов на необъятных российских просторах. Судя по всему, ловить их не переловить! Они – как сказочный дракон: вместо отрубленной головы сразу вырастают три новых, гарантируя Скуратова от безработицы.

Жанна, вдова Сергея, отплакала свое и утешилась, выяснив, что, кроме квартиры-люкс, ей принадлежит сберкнижка в финском «Окобанке». Гнев ее родичей тут же пошел на убыль, и Жанна из позора семьи сделалась вдруг кормилицей и поилицей целого клана голодных горцев; ну а кто кормит и поит, тот и заказывает музыку. Пока что она не сняла вдовий траур, но Саид-ата уже вступил в переговоры с лучшими семьями петербургских магометан, а Жанна кокетничает с претендентами, капризничает и выбирает. Конечно, теперь и речи нет, чтобы обрить капризницу наголо или подвесить за уши к люстре.

Ловушки захлопнулись, и я тоже попался в назначенный мне капкан. Живу я по прежнему адресу, однако в просторных апартаментах: четыре комнаты, прихожая, две кухни плюс один нахальный попугай. Я бы спровадил его в кастрюлю, да только супруга не разрешает, а мне ее огорчать не хочется – как и держать ответ перед братцем Колей, который все еще странствует в южных морях. За год счастливого супружества я дочитал словарь (последний термин – «яшма», пестрый поделочный камень), связался с банком «Хоттингер и Ги» (сто тысяч долларов мне, к сожалению, улыбнулись) и даже научил Петрушу произносить «мерр-си». Правда, как говорилось выше, от сухогрузного жаргона он не избавился и временами вместо «мерр-си» вопит «мерр-твяк!..» и «мерр-зость!..», так что я загоняю его в туалет, чтоб не шокировал моих клиентов. Видимо, черный гипноглиф власти не действует на птиц, или же наш Петруша – кадр с особым менталитетом, пернатый монстр и охальник, не поддающийся колдовству.

Но люди гипноглифу покорны. Люди повинуются ему и могут умереть или уснуть, забыть и вспомнить, выдать тайну, лечь под нож, предать, убить, сойти с ума, метаться в беспричинном страхе, впасть в ярость или млеть от счастья… Но главное все-таки – забыть! Забыть то, что должно быть забыто. Я знаю. Проверял! Один лишь раз, после тех опытов с моими топтунами, с Бартоном и мормонышем… Меня подвигли на сей эксперимент последние слова Зубенко – о той вещице, что редуцирует ментальную активность, об амулете-парализаторе. Я посовещался сам с собой, потом взял в союзники дьявола и сделал то, что сделал.

Грех? Возможно. Но в результате научные интересы профессора Косталевского разительно переменились: теперь он исследует мозг приматов, держит при кафедре обезьяний питомник и разъезжает по конференциям с прелестной юной самочкой шимпанзе. Она не так умна, как попугай Петруша, но все-таки умеет говорить целых пятнадцать слов – и, заметьте, никакого сухогрузного жаргона! Если ей нужен банан, она говорит «пна», а если груша – «ша». Очень отчетливо и разборчиво.

Так что профессор счастлив и ни о чем не тревожится, чего не могу сказать о себе. Моя ловушка – не мой дом и даже не брачные узы; капкан, в который я попал, неощутим, невидим и не скреплен стенами и печатями, но он существует, он так же реален, как человеческие чувства, как моральный долг, любовь и ненависть, горе и радость – и, разумеется, страх.

Да, я боюсь! Боюсь, что Косталевский – не последний гений в нашем мире, боюсь, что найдутся другие, умные, но не столь щепетильные и благородные, как он, боюсь, что деловые интересы возобладают над совестью и разумом – и тогда всем нам крышка, всем нам придется плясать под дудочки новых гамельнских крысоловов. А временами мне кажется, что открытие Косталевского уже где-то повторили, что кто-то тайно владеет им, использует его, подталкивая всех нас к пропасти; что мир вот-вот сойдет с катушек, и генералы станут самолично резать инородцев, прокуроры – бегать по шлюхам, шлюхи – ловить президентов на живца, а президенты – прятать в подвалах своих дворцов обогащенный уран и контейнеры с ядовитыми газами.

И тогда я достаю тот дьявольский соблазн, амулет власти, черную обсидиановую спираль с мерцающими в глубине серебристыми искрами, и гляжу на нее в смутной надежде, что все эти страхи мне примерещились, что мне не надо никого спасать, не надо никуда бежать, поскольку ничего чудовищного, жуткого в мире еще не случилось. Пока не случилось. Но если случится, если кто-то когда-то перешагнет запретный рубеж, я до него доберусь. Доберусь вместе с черным гипноглифом власти!

В конце концов, у меня тоже имеется свой деловой интерес.

Страницы: «« ... 23456789

Читать бесплатно другие книги:

«… Степан Петрович не спеша выбил трубку о сапог, достал кисет и набил ее табаком.– Вот возьми, к пр...
«… В первый момент Вера хотела спросить старуху, почему Елена не ходит в школу, но промолчала – стар...
Физиологический очерк «Уральский казак» (1843) был напечатан в сборнике «Наши, списанные с натуры ру...
«Мать вернулась в свой дом. Она была в беженстве от немцев, но она нигде не могла жить, кроме родног...
Рассказ основан на личных впечатлениях автора. Мамину приходилось не раз плавать на барках по реке Ч...
«В уездном городе Кочетове «Сибирская гостиница» пользовалась плохой репутацией, как притон игроков ...