Крысолов Гриндер Александра

– Гипноглифы? Какие гипноглифы? – Мой голос звучал в меру удивленно и в меру возмущенно. – Я и слова такого не знаю, Иван Иванович! Давайте-ка лучше делом займемся, урегулируем проблему, подпишем мирный договор и в заключение пожмем друг другу руки. Вы ведь этого тоже хотите. Или я не прав?

В трубке послышалось, как Скуратов переводит дух. Потом:

– Надо бы встретиться, Дмитрий Григорьевич. Такие проблемы не решаются по телефону.

– Встретимся, – пообещал я, – но не сейчас. Три раза мы с вами встречались, и дважды – при трупах. Не желаю, чтоб мой был следующим. Вот когда договоримся, тогда и назначайте свидание.

– Ладно, черт с вами! Чего вы хотите?

– Не я, а Косталевский. Договоренность такая: во-первых, он увольняется и ставит условие, чтобы имя его, в связи с известными вам предметами, нигде и никогда не упоминалось. Он считает свое открытие антигуманным.

– Интеллигент хренов… – проскрежетало в трубке. – Гуманист недорезанный…

– Во-вторых, – продолжал я, – Косталевский не возражает, если вы отыщете менее щепетильных специалистов, которые выступят восприемниками его работ – если угодно, авторами теории ментального резонанса. Найдутся такие?

– В любых количествах, – заверил Иван Иванович. Тон у него стал пободрее.

– Тогда – третье и последнее: регламент операции. За три-четыре ближайших дня Косталевский подготовит технологическое описание установки – той самой, которая в данный момент разобрана и уничтожена. Ну, вы понимаете, о чем речь… об агрегате, выпекающем «веселухи» и «почесухи»… может, кое-что еще. Этот документ я передам вашему ведомству, а вы позаботитесь, чтобы отставка Косталевского была воспринята спокойно. Гарантией спокойствия будет благодарность за беспорочную службу, на фирменном бланке, со всеми положенными подписями и печатями. Когда Косталевский ее получит, ждите второй документ: теоретическое обоснование целенаправленной стимуляции психической деятельности и эффекта ментального резонанса. Все будет изложено в подробностях и деталях и передано вам самим профессором. В эти его откровения я даже заглядывать не желаю. Зачем это мне? И кто я, в сущности, такой?.. Математик в отставке, утлый челн в водовороте случайности… Хотелось бы выбраться из него, и побыстрее.

– Вы не утлый челн, а хитрый жук, – приговорил меня Скуратов. – Но это не принципиально. Вы, Хорошев, теперь для нас не интересны. Ни с какого боку… Ни вы, ни ваш покойный приятель, маг-недоумок, ни его убийцы… Нам Косталевский нужен.

– Ну, так я вам его преподнес и умываю руки. Максимум через четыре дня. Согласны?

– Согласен. Но наблюдение с вас пока не снимается.

– Не возражаю. Посредников нужно беречь крепче свидетелей. Кстати, еще одно маленькое условие… Вы, Иван Иванович, действительно полковник?

– Сомневаетесь?

– А что вас удивляет? Вчера вы были майор УБОП, сегодня – полковник ФСБ, а завтра – кто знает? – окажетесь генералом из армейского ГРУ.

– Я – точно полковник, и точно из ФСБ, – с нажимом на слово «точно» произнес Скуратов. – И я точно не генерал. Генерал у нас уже имеется. В Москве.

– Вот и хорошо. Ему и будут переданы обещанные манускрипты. Еще раз напомню – в обмен на почетную отставку и благодарность.

– Э, постойте, Хорошев! – в голосе остроносого прозвучали тревожные нотки. – У вас никак мания величия приключилась?

– Ничем не могу помочь. Это условие выдвинул Косталевский. Он полагает так: чем важней начальник, тем надежнее гарантии. Его право! В конце концов, он тоже генерал, а может, и маршал от науки… С вами ему контактировать не по чину.

Я повесил трубку и подмигнул Сатане, скалившему зубы с моего компьютера. Великий Крысолов, Великий Ловчий и Великий Обманщик… Он словно поощрял и в то же время предупреждал меня: будь бдителен!.. Будь осторожен и хитер – как всякий смертный человек, желающий выполнить за дьявола его работу.

Щелкнув чугунного Сатану в нос, я заглянул на кухню, полюбовался розами и отправился за покупками. День рождения любимой, как-никак! Наш первый совместный праздник, не считая брачной ночи… Голубые луны роз кивали мне с подоконника, напоминали о грядущем торжестве. Они казались свежими, будто их только что срезали с куста: видимо, питательный раствор в кувшинчиках обладал чудодейственной жизненной силой.

Во дворе топтались Танцующий Койот и Три Ноги; дул прохладный ветерок, и Три Ноги напялил свою куртку, став временно двуногим. Я направился к универсаму. Два соглядатая шагали сзади, не скрываясь, дыша в затылок и наступая на пятки. В мыслях моих витало смутное соображение – не слишком ли я продешевил, торгуясь со Скуратовым. Подумаешь, благодарность! Можно было б и большего добиться… ордена и пожизненной охраны от посягательств заокеанских агентов, например… для Косталевского и для меня… плюс бесплатный телефон, раз уж все равно прослушивают…

Я купил бутылку «Цинандали», торт, салями, кое-какие деликатесы и, разумеется, шампанское. Вернувшись, рассовал покупки в холодильник, допил минеральную воду, а белую пробку свинтил, чтобы закрыть бутылку с кетчупом. Гляделась она ничуть не хуже черной. Потом направился к телефону и позвонил Жанне Арнатовой, решив, что остроносому этот звонок полезных сведений не добавит. Дело, в сущности, завершено; пропавшие найдены, мертвые мертвы, а вдовы нуждаются в сочувствии и утешении.

У Жанны все обстояло не так уж плохо. Из Грозного прибыл чеченский десант – старый Саид-ата, ее отец, а с ним и другие родичи, суровые отпрыски гор, блюстители законов шариата. И хоть законы те строги, сердце Саида не выдержало, растаяло при виде внучки, которую он тут же начал звать Марзией.[6] Жанну, за поругание семейной чести, пообещали забить камнями или обрить наголо, но, осмотрев богатую квартиру, успокоились и отложили экзекуцию на неопределенный срок. Саид-ата был, вероятно, человеком разумным и действовал по принципу: где спешка, там убытки. Жанну еще не простили, но дело двигалось к тому, что скрашивало ей внезапное несчастье.

Вспомнив о смерти мужа, она поплакала в трубку и принялась рассказывать мне, как изменился Сергей за последние месяцы, каким он стал заносчивым, самовлюбленным, нетерпимым – хоть о покойных не говорят плохого, но и случившегося не вычеркнешь из памяти. Я верил ее словам. Метаморфоза, произошедшая с Сергеем, была обычной и скорее всего неотвратимой, как наступление сумерек после заката солнца. Он не выдержал искуса власти, но воздаяние за этот грех, в котором повинны многие, обычно следует не в жизни сей. Вот недооценить врагов – гораздо большая ошибка! И он ее сделал, если припомнить все обстоятельства смерти: он мог бы защититься черным амулетом, а выбрал красный… Отчего? Чтоб доказать Танцору свое превосходство на уровне кулака?.. Видимо, так: после рассказов Жанны эта гипотеза казалась мне самой приемлемой.

Мы распрощались, и я включил компьютер, чтоб потрудиться над описанием, обещанным Скуратову. Этот документ должен был выглядеть солидно и убедительно, со всеми финтифлюшками и прибамбасами, какие требуются по научной части. Основной текст я набросал вчерашним вечером со слов Косталевского; в общем и целом у нас получилась вполне развесистая клюква, в которой были как бы рассмотрены суть открытия, конструктивные особенности установки и способ подбора инициирующих частот. В процессе сотворения этой дезы я узнал, что установка, в физическом смысле, не производит никаких гипноглифов. Их основой мог являться любой подходящий по нескольким параметрам носитель – гладкий предмет из стекла, металла, дерева или пластика, хорошо отшлифованный, определенного цвета и формы, без выступающих ребер или торчащих углов. Но эта исходная структура была тусклой, инертной и мертвой, не испускающей таинственных флюидов, пока ее не подвергали необходимой обработке, или инициированию, по словам Косталевского. Процесс был довольно прост и состоял из напыления мономолекулярной пленки с последующим электромагнитным воздействием. В зависимости от частоты гипноглиф приобретал те или иные свойства; его помещали в футляр (разумеется, автоматически), и вся эта операция занимала от тридцати минут до часа.

Текст, над которым я работал, являлся таким же исходным сырьем, как те объекты из пластика и стекла, которые еще не прошли инициации. Иначе и быть не могло: ведь если бы продиктованное Косталевским, все эти слова и фразы и скрытые в них команды могли воздействовать на нас, то, по завершении своих трудов, мы бы забыли, о чем, собственно, речь. К тому же добиться необходимого психологического эффекта ручным, что называется, способом, было попросту невозможно: такое удавалось кое-каким ораторам и писателям, но всех их история числит в разряде гениев. Так что в данном случае я работал с полуфабрикатом, который затем полагалось трансформировать в окончательный текст-гипноглиф с помощью программы-инициатора. И то, что получится, станет могущественным колдовским заклятьем… Правда, с очень узкой, очень специфической функцией: забыть те события и имена, которые должны быть позабыты. Забыть, но передать наш текст тому, кто еще помнит.

С программой трудностей не ожидалось: все, что поведал мне Косталевский, я мог описать несложными формулами и разработать необходимый алгоритм трансформации. В сущности, дело сводилось к определенному подбору слов и их расстановке в предложении, столь искусной, что мысль вроде бы формулировалась с предельной ясностью, но после прочтения в голове зияла пустота. Полный вакуум! С подобным эффектом селективной амнезии я уже сталкивался, да и вы, разумеется, тоже. Вспомните речи политиков в предвыборной кампании, бессмысленные статьи, унылые доклады и книги ни о чем… Вспомните! Не содержание их, но факт: вы что-то прослушали и прочитали. И что же? Через день (бывает – через час) все испарилось и забылось…

Велик и могуч русский язык, да и английский ему не уступит, и оба, с сотнями тысяч слов, с идиомами, сленгами и жаргонами, были в полной моей власти. Я собирался подключить к программе словари, редакторы, трансляторы и прочую лингвистику, какую смог разыскать на дисках и в Интернете – гигантские базы данных, где всякому слову нашелся бы синоним, а всякую мысль можно было выразить и так и этак, и наоборот. В общем, как говорится у Киплинга, есть шестьдесят девять способов сочинять песни племен, и каждый из них – правильный.

Часам к семи я завершил работу над исходным документом, перевел русский текст на английский (с помощью новейшего оксфордского транслятора), проверил и подредактировал компьютерный перевод, вставил в нужных местах команды («передай дальше и позабудь») и зафиксировал их, чтобы дальнейшие манипуляции не исказили смысла приказа. Настала очередь программы, но это были завтрашние хлопоты; сегодня, как говорили латиняне, – finis! Имелось у них еще одно мудрое изречение, на тот счет, что женщины изменчивы и непостоянны (varium et mutabile), но мы их любим, ибо дарят они нам блаженство – beatitudo. Сегодня я с полной определенностью рассчитывал на beatitudo, а потому, выключив компьютер, занялся столом. А также розами: они уже скучали в своей прозрачной упаковке, и стоило содрать ее, как комната наполнилась чудесным ароматом.

Тут и Дарья заявилась – вроде бы не уставшая, а свежая, как маргаритка в майский день. Сегодня она сопровождала шведа. Бельгийцы после вчерашних утех окончательно рухнули, а немцы (тип нордический, выносливый) по завершении переговоров отправились в кабак. Видно, не только в кабак – Дарью от этой экскурсии отстранили, предложив развлечь шведа. А швед, мужчина в возрасте, серьезно озабоченный здоровьем, был большой любитель дендрологии и пожелал «гулять на свежий воздух, ту зе парк». Дарья отправилась с ним в Пушкин и прогуляла так, что он уснул по пути в гостиницу.

Все это она выпалила единым духом и на чистейшем русском языке; потом сказала, что можно ее поздравлять, чем я и занялся – сперва в прихожей, потом – в коридоре и, наконец, в комнате, между накрытым столом и компьютером, одной рукой разливая вино, а другой обнимая именинницу. Вдруг ноздри ее затрепетали, глаза расширились и увлажнились – она почуяла пьянящий запах роз, перебивавший аромат шампанского. Похоже, я угодил с подарком, что подтверждает мои теоретические изыскания: всякий дар – еще и намек, и то, на что намекали дивные розы, моей принцессе было приятно. Такие романтические девушки, способные врезать злодею кочергой, к цветам испытывают трепетную нежность. Особенно к розам, и это неудивительно: розы голой рукой не возьмешь, они ведь тоже воительницы, хотя без кочерги, зато с шипами.

– Димочка, какая красота… – проворковала Дарья. – А запах, запах!.. Ах, какой запах! «Шанель номер пять»… Или «Дольче энд Габбана вумен»… Это мне? Правда, мне? Нет, Димочка, ты не шутишь? Какие необычные оттенки… переливаются, как небо в летний полдень… и лепестки резные… и каждая – ах! – в своем кувшинчике! – Она ткнулась жаркими губами мне в щеку. – Но они, наверное, стоят безумно дорого?

– Любовь крреолки дорроже! – каркнул я и на гусарский манер приложился к ручке.

– Прр-равильно! – со смехом откликнулась Дарья. – Крровь и кррест! Подать рром в номерра!

Мы чокнулись, выпили и сели за стол. Голодные, как волки: я – потому, что заработался и позабыл про обед, а Дарья нагулялась со своим шведом до спазмов в желудке. Так что следующие десять минут мы закусывали и чокались, чокались и закусывали, уговорив бутылку шампанского и половину емкости с «Цинандали». Дарья захмелела и порозовела, глаза ее начали опасно поблескивать, и мне вдруг пришло в голову, что она без очков. Будто никогда их и не было! Загадочный случай. Очков нет, зато глазки подведены, ресницы накрашены, и на губах – помада. Раньше я не замечал, чтоб моя птичка пользовалась косметикой. Впрочем, макияж был ей к лицу, усиливал загадочную романтичность.

Немного поколебавшись, она вытащила розу из кувшинчика и приколола к волосам, став еще краше.

– Ты без очков? – спросил я. – И, кажется, видишь неплохо?

– Это очки на даль, милый, и они мне совсем не идут. На близком расстоянии я и без них разгляжу все, что полагается.

– Например?

– Например, тебя.

– А что ж ты их раньше носила?

– А раньше нечего было разглядывать на близком расстоянии, – сказала она, подставляя мне губы. Потом подперла щеку кулачком и начала рассказывать, как лет в девятнадцать, на третьем курсе филфака, влюбилась в сорокалетнего доцента. Он был красив и элегантен, а также холост, и все девчонки сходили от него с ума. Преподавал он классическую французскую литературу и, в свой черед, любил помопассанить с хорошенькими студентками от восемнадцати до двадцати. Такой вот любопытный персонаж. Дарью он мопассанил года два, а после нашел себе новую пассию, блондинку Верочку из группы испанистов. Дарья на Верочку не сердилась (тем более что ее вскоре сменила брюнетка Рита), однако плакала, переживала и терзалась, как и положено натурам романтическим, взыскующим не одного лишь секса, а чувств, возвышенных и постоянных. Этот случай отбил у нее охоту общаться с сильным полом и привлекать внимание мужчин; впредь она старалась держаться незаметнее и выглядеть скромнее – редкий случай по нынешним временам, можно сказать, уникальный.

Затем она переехала на новую квартиру, наткнулась в коридоре на соседа (то есть на меня) и, невзирая на очки и полумрак, что-то в соседе разглядела. Что-то такое, всколыхнувшее былые чувства: сосед, оказывается, был темноволос, высок и строен и по каким-то неуловимым признакам напоминал ей первую любовь. С поправкой, разумеется, на Мопассана: сосед то ли его не читал, то ли пренебрегал традицией знакомства в темных коридорах. Так или иначе, но Дарья снова мучилась и терзалась, и лампа, маячок любви, лишь увеличила ее страдания. Последней каплей стал эпизод с повесткой. Бедная девушка перепугалась: посовещаться не с кем, братец Коля плавает в южных морях, а из Петруши какой советчик?.. Она ему про повестку, а он ей в утешение: «Прр-ротокол!.. Прр-рокурор!.. Камерр-ра!.. Харра-кирри!.. Допррос с прр-ристрастием!..» Раз так, решила Дарья, пан или или пропал – и позвонила ко мне. Как выяснилось, очень кстати.

Последнюю часть этой истории я выслушал, когда мы забрались в постель. Дарья лежала в своей любимой позе, согнув коленки, на боку; хрупкое плечико поднято, щека прижата к ямке над ключицей, тонкие пальцы скользят по моим волосам. Я поцеловал свою принцессу; на ее губах был вкус шампанского, а маленькие твердые груди пахли лунными розами. Она вдруг заплакала, вытирая ладошкой слезы и размазывая их по щекам, а я стал ее утешать, целуя мокрые ресницы; потом она успокоилась, потом развеселилась и сказала, что креолкам доценты совсем не нравятся, а любят они исключительно математиков. Скромных, которые не пристают к девушкам в темных коридорах.

Потом…

Ну, вы понимаете, что бывает потом, вслед за такими событиями, как цветы, шампанское, слезы, смех и поцелуи.

Два следующих дня мне пришлось заниматься программой, игнорируя клиентуру. Впрочем, звонков было немного и лишь один серьезный заказ, со ссылкой на Мартьяныча: какой-то его приятель хотел открыть счета за рубежом, но непременно в австрийских банках. Деньги он мог переправить сам, через «коридор» на таможне, но без легальной «истории» австрийцы их не брали, поскольку сумма была довольно приличной. Не миллион, однако и не пустяк в пять тысяч баксов, что было предельной квотой для наличности без соответствующих бумаг: где и каким образом наличность заработана и сняты ли с нее налоги. Всех этих документов, называемых «историей» денег, знакомец Мартьянова, конечно, не имел, а дробить свои средства на двадцать вкладов в различных банках ему совсем не улыбалось. Я сказал, что займусь его проблемой и разрешу ее не позже октября. Законы в Австрии суровы, но не настолько, чтобы лишать доходов финансовую олигархию, а это значит, что в законах есть лазейки. Например, такие: каждый крупный банк курирует две, три и больше страховые компании и открывает счета их клиентуре без лишних сложностей и проволочек. В целом схема выглядела так: мартьяновский знакомец приобретает полис, а также рекомендацию страховщиков; по ней ему открывают счет на сумму втрое-вчетверо больше страховки, и с этого вклада перечисляются взносы в страховую компанию. Средства, вложенные в полис, приносят пять-шесть процентов годовых и лет через десять возвращаются к владельцу с изрядной прибылью. Все законно, все путем! Осталось лишь подобрать надежную компанию и патронирующий банк да получить «добро» на таможне… Но это уже не мой вопрос.

В четверг, закончив трудиться над программой, я инициировал оба варианта текста, на русском и английском языках, занес их на дискеты, распечатал и уничтожил в памяти компьютера. Чтобы случайно не наткнуться и не прочитать. А чтоб не перепутать, кому какой материал, дискеты и распечатки пришлось разложить по конвертам, изобразив на них стилизованных орлов: двуглавого российского и американского, с одной башкой, но очень хищной. В это историческое мгновение я ощущал себя дьяволом-обманщиком, этаким агентом-двойником, который водит за нос британскую МИ-6 и ведомство папы Мюллера, а может, кого-нибудь еще – МОССАД, ЦРУ или недоброй памяти Лаврентия Палыча Берию. Но это были пустые фантазии. Пока что я обманул по-крупному лишь одного человека, расколотив молотком алый гипноглиф и черную пробку с бутылки от кетчупа.

Да, обманул!.. Не слишком достойный поступок, но что поделаешь… Амулет власти являлся моей единственной надеждой и защитой, броней, отгородившей меня от неприятностей и бед. От мелких и крупных, и от того, что случилось с Сергеем Арнатовым. Крысоловы наивностью не отличаются, и я понимал, что неизбежно наступит момент, когда моя жизнь повиснет на волоске – в тот миг, когда отдам дискету, и до того, как ее прочитают. Когда прочитают, все позабудут – о Косталевском, о гипноглифах и обо мне, но эти два события могли разделяться минутами или часами. Это время нужно пережить. Весьма опасный период, когда я стану не посредником, а лишним свидетелем, коего, рассуждая логически, надо быстрее спровадить в ящик. Может, так не случится, может, сперва решат прочитать, выяснить ценность доставленного, но мне что-то не хотелось рисковать. Месяца не прошло, а пять покойников уже маршировали в ад, и я не собирался стать шестым в их дружной шеренге.

Вот почему черный гипноглиф занял место алого в корпусе из-под часов, и этот браслет я таскал весь день, а ночью, чтоб не заметила Дарья, прятал под кроватью в тапки. Не потому, что боялся внезапных налетов и похищений, а ради создания привычки. Привычка – вторая натура: где интеллект подведет, где интуиция откажет, там выручит привычка. И, разумеется, тренировка.

Для тренировки я показал свой амулет Петруше и принялся внушать ему строгим голосом:

– Я – твой хозяин, хохлатый охальник. Слушай внимательно и повинуйся! Во-первых, ты должен забыть все нехорошие слова. Если не понимаешь, какое слово гадкое, а какое – нет, то позабудь их все. Уяснил алгоритм? Выполняй! Теперь во-вторых: увидев меня, ты должен кричать: «Дмитррий, прривет пррофессор!» Увидев Дарью: «Даррья, крреолка, кррасавица!» А еще – «пррошу прростить покоррно!» И если хочешь банан, не вопи «жрать, жрать!», а попроси, как полагается интеллигентной птице, – «фррукт, хочу фррукт!» Понял, сухогрузный недоумок?

Во время этой речи я водил гипноглифом у петрушиного клюва, а он, склонив хохлатую голову к крылу, косился круглым глазом на темную обсидиановую спираль с мерцающими в глубине серебристыми искорками. Казалось, что он поддается гипнотическому воздействию, что резонанс между сознательным и подсознательным сейчас наступит и я услышу наконец: «Прошу простить покорно». Или хотя бы: «Дмитрий, привет!» Но вот мощный изогнутый клюв приоткрылся и раздалось:

– Прр-нография, прр-ридурок! Порр-тянка! Прр-резираю!

Я плюнул, вытащил радиотелефон, дар полномочного агента Бартона, и трижды нажал кнопку «pause». Через минуту в аппарате пискнуло, потом заверещало, и все кнопки озарились мертвенным зеленым сиянием. Сквозь эту иллюминацию пробился гулкий голос:

– Гудмен? Сукин ты сын, Гудмен!

– А что такое? – спросил я с откровенным интересом.

– Ты что нам подсунул, Гудмен? Ты что обещал, немочь белесая? Ты обещал бойца! Скорость реакции, уверенность, отвага и потрясающий прилив сил! Или я в чем-то ошибся?

– А разве прилива сил не было?

Мой собеседник внезапно хихикнул:

– Был, но совсем в другом месте! Не там, где договаривались, понимаешь? Но если разобраться, Гудмен, я не в обиде. Штучка-то забавная… редкостный раритет, посильней виагры… как раз для белых извращенцев.

– Может, и другую подарю. Та – специально для черных, – пообещал я, вызвал в памяти свою воображаемую схему и раскрасил рамочку команды бета в цвет небесной голубизны.

– Ну, к делу! – распорядился Бартон. – Есть новости?

– Есть хорошие новости, мой чернокожий друг.

– Отлично! Хорошие новости нам пригодятся. Где и когда?

– Завтра. На том же месте, в тот же час.

– Машина будет ждать. А как твои… хм… спутники? Помощь нужна?

– Нет. Теперь уже нет. Спутники ко мне претензий не имеют.

Он снова хмыкнул и отключился. Я посидел минут пять, разглядывая умолкнувший аппарат и размышляя, сколько штыков и сабель имеется в строю у Бартона. Получалось, что не очень много, но и не так уж мало: он сам плюс мормоныш, плюс шофер голубого «БМВ» и тот парень в цветочной лавочке, мастер переодеваний; конечно, были и другие люди, раз отыскался тип, похожий на меня. Но вряд ли они вникали в суть и смысл операции; вполне возможно, кроме зулуса и мормоныша, в курсе был лишь один человек, гипотетический резидент ЦРУ в Петербурге. Так или иначе, дискетка до него доберется… до него и прочих заинтересованных лиц… Представьте, как ее передают друг другу, все дальше и дальше, все выше и выше по служебной лесенке, и каждый прочитавший текст недоуменно пожимает плечами, хмыкает и тащит ее начальнику – мол, ознакомьтесь, сэр, какую чушь понаписали… сам я уже позабыл про эти бредни, но вас они, возможно, развлекут… вот так, сэр, а мне позвольте заниматься делом.

Дискетка, мой троянский конь, капля амнезийного бальзама… Я сознавал, что, выпустив ее из рук, совершу насилие над личностью, над многими личностями, в памяти коих внезапно возникнет трещина. Должен признаться, эта мысль меня не радовала. Конечно, мы свыклись с насилием: оно сопровождает нас на протяжении тысячелетий, и вся история хомо сапиенс – сплошная эскалация насилия. Насилия над телом и насилия над духом… В этом смысле Косталевский не изобрел ничего нового, так как идеология и религия действуют тем же насильственным путем, как и его гипноглифы. Если разобраться, что такое внешний стимул, который порождает те или иные желания, двигает нас к тем или иным поступкам? Это символы и фетиши, придуманные человечеством, это святые книги, непогрешимые догматы и зажигательные речи… «Все это – прр-ропаганда – прр-ропади она прр-ропадом!» – как сказал бы Петруша. Это запомни, в то поверь, а се – позабудь…

Чтобы успешнее справиться с муками совести, я включил телевизор. Как оказалось, два последних дня на российских просторах топтался красный петух. Всюду что-то горело: горело просто так или сначала взрывалось, а уж потом начинало полыхать. В Петрозаводске – от протечек газа, в Самаре – от короткого замыкания, в Грозном – от канистр с бензином, в Нижнем Тагиле и Ельце – от всеобщей безалаберности. Горели троллейбусы и храмы, вокзалы и банки, тюрьмы и шахты, автомобили и резиденции мэров, воздушные лайнеры и леса. Кроме того, в Новосибирске разгромили синагогу, а в Москве бабушка за семьдесят зарезала дедушку под восемьдесят, который регулярно напивался и бил ее ногами. На фоне таких событий мои намерения казались даже не мелким злодейством, а так, каплей верблюжьей мочи на тропке меж аравийских барханов.

Приободрившись, я позвонил остроносому и доложил, что описание готово. Текст будет представлен в двух экземплярах, на гибком диске и на бумаге, с грифом высшей секретности – перед прочтением сжечь (эту идею я позаимствовал у братьев Стругацких).

– Сейчас приеду, – откликнулся Скуратов, намереваясь бросить трубку.

– Не спешите, Иван Иванович, – осадил я его. – Во-первых, документации у меня еще нет, а будет завтра, после конспиративной встречи с профессором Косталевским. Во-вторых, свидетели рандеву нам не нужны, так что отзовите своих барбосов. А в-третьих, где благодарность? И где генерал?

– Доставим и то и другое прямиком из столицы, – пообещал остроносый. – Но вот насчет барбосов… Тут вы, Дмитрий Григорьич, не правы, сильно не правы! Недооцениваете сложность ситуации. Разве случай с Чернозубом вас ничему не научил? Тоже хотите поплавать кверху задом? Представьте, что за вами вслед пойдут не наши, а другие люди, и не барбосы, а ротвейлеры; пойдут, накроют вас вместе с профессором, и конспирации конец. Что скажете о таком варианте?

– Накроют, буду молчать, как партизан, – ответил я. – Итак, завтра у метро «Горьковская», в семнадцать ноль-ноль. Скажите генералу, чтобы погладил парадный китель.

* * *

Когда моя птичка прилетела в гнездышко после дневных трудов, я стоял в прихожей ее квартиры с топором в руке и примерялся к стенному шкафу. Стенка, в которую его вмонтировали, была у нас общей, то есть с другой стороны, в моей прихожей, располагался точно такой же шкаф размерами метр семьдесят на два шестьдесят. Не надо быть знатоком топологии, чтобы додуматься до идеи: если снести шкафы, получится проем, объединяющий две прихожие – и тем самым две квартиры, – в нечто более просторное, величественное и пригодное для обитания. Этот «ап грейт» я и готовился совершить.

Представьте теперь пейзаж: явилась девушка домой, а шкаф ее нараспашку, коробки с обувью на полу, на них – простынки, пододеяльники и шляпки, полотенца свалены на стуле, плащ и пальто – на вешалке, а шубка вообще исчезла – может, валяется в ванной или утепляет холодильник. А в довершение к этой картинке – добрый молодец с топором! Весьма законный повод возмутиться. Уверен, девять женщин из десяти сказали бы: «Ах ты, мерзавец!..» Реакция десятой была бы, вероятно, энергичней, с упоминанием ненормативной лексики.

Но моя принцесса лишь поглядела на меня, на творившийся вокруг разор и улыбнулась. Потом промолвила:

– Димочка, ты не устал? Этот топор такой тяжелый… Не принести ли молоток?

– Есть время для молотка, а есть – для топора, солнышко мое.

С этими словами я вышиб заднюю стенку шкафа. Протяжно заскрипели гвозди, доски с грохотом рухнули в мою прихожую, сверху посыпалась штукатурка, и, будто салютуя воссоединению, взметнулись клубы пыли. Я раскашлялся, Дарья чихнула, а Петруша пронзительно завопил: «Карр-раул! Рр-рифы по куррсу! Прр-ротечка, прр-ридурок!»

Пыль осела, и сделалось видно, что из двух маленьких прихожих получился вполне приличный холл. Птичка моя уже озиралась по сторонам, вертела каштановой головкой и, кажется, мысленно расставляла мебель: диванчик – туда, столик – сюда, а вот на эту стену – полочки и что-нибудь яркое, акварель или батальное полотно. Скажем, Рыжая Соня убивает гиперборейского лазутчика… Разумеется, кочергой.

Наконец Дарья сморщила носик, взмахнула ресницами и с одобрительным видом произнесла:

– Как хорошо получилось, Димочка! Как просторно! И на площадку не нужно выходить… Знаешь, боюсь я этой площадки, темно там и страшно…

Я внимательно посмотрел на нее – то ли шутит, то ли правду говорит?.. И о чем – заметьте! – думает? Какие там мысли вертятся под каштановыми кудрями – кроме тех, куда приткнуть диванчик?

Но лицо Дарьи было воплощением невинности; стояла она, скромно потупив глазки, сдвинув ножки в итальянских туфельках, и будто бы чего-то ждала. Я решился, бросил топор на груду досок, обнял ее и кивнул в сторону пролома:

– Ты, надеюсь, понимаешь, что эта дыра – новый этап в нашей жизни?

Утвердительный взмах ресниц. Та же манера, что у Косталевского, но у женщин это получается гораздо выразительней.

– Могу я предложить вам руку и сердце, прекрасная сеньорита? В дополнение к официальным обязательствам?

Темные веера ресниц снова поднялись и опустились. Я чувствовал, как под моей ладонью колотится ее сердце.

– Вы согласны? Вы окажете мне честь? Вы…

Она внезапно прижалась ко мне и шепнула, обдавая горячим дыханием щеку:

– Много говоришь, Димочка… Давай-ка лучше доски приберем.

… Когда мы уже лежали в постели и шептались в темноте, в гостиной наметилось шевеление, будто Петруша расправлял крылья, проверяя клетку на прочность, или шебуршился так, для моциона. Он скрипел, возился, щелкал клювом и вдруг внятно, с паузами в нужных местах произнес:

– Даррья – крр-расавица… Дмитррий – фррукт, фррукт… Прр-рошу прр-ростить покоррно!

Дарья вздрогнула:

– Что это с ним? Не заболел ли? Может, тронулся умом? Как ты думаешь, милый?

– Думаю, он от счастья орет. Теперь у него и хозяйка есть, и хозяин, – объяснил я, поднялся и дал Петруше банан.

Утро выдалось ясное, теплое, какие случаются в сентябре: в небесах – ни облачка, ветер спит, солнце сияет так, будто под ним не карельские мрачные сосны, а андалусские пальмы и оливы. Проводив Дарью, я позавтракал, сложил стопкой доски от разбитого шкафа и плотно их перевязал. Затем подошел к окну, присмотрелся, однако знакомых топтунов не обнаружил. Ни Джеймса Бонда, ни рыжего Койота, ни Итальянца, ни прочих остальных. Зато появились два новых типа, коренастые и с усиками – вероятно, крупные специалисты по ловле блох. День предстоял ответственный, и Скуратов, надо думать, выделил лучших из лучших, не позабыв усилить их автотранспортом – «девятка» «Жигули» дежурила, как обычно, со стороны проспекта. А коренастые-усатые сидели на лавочке, но не на той, что у песочницы, а ближе к мусорным бачкам.

И это было хорошо. Просто отлично! Я ведь не Косталевский, с сорока метров гипнотизировать не умею, мне надо ближе подойти, чтобы бабахнуть прямой наводкой. А вдруг не подпустят? Встанут и смоются? Бегать за ними мне не хотелось, а потому был нужен повод. Мусорные баки, например.

Я вернулся в спальню. Там, на прикроватной тумбочке, рядом с лампой-маячком, стояли розы. Все пять, и каждая – в своем кувшинчике. Пахли они одуряюще и выглядели абсолютно свежими, не исключая и той, что побывала у Дарьи в волосах. Несомненно, питающий их бальзам обладал огромными животворными силами. Вполне достаточными, чтоб поддержать в одном горшочке существование двух цветков.

Итак, я переставил розы, понюхал темноватую жидкость в кувшинчиках (ничем предосудительным она не пахла) и заткнул емкости пробками. Потом спрятал два кувшинчика в сумку, вместе с конвертами, бумажником и сигаретами, сумку повесил на плечо, доски взял под мышку и спустился вниз. Этакий хозяйственный мужчина: сломал в своей квартире шкаф и тащит доски на помойку. Чтобы добро не пропадало, и граждане, охочие до досок, могли попользоваться ими. С толком и в полное свое удовольствие.

Топтуны даже голов не повернули в мою сторону. Я избавился от ноши, оставив ее у кирпичного паребрика за мусорными баками, ощупал браслет на правой руке и неторопливо зашагал обратно к подъезду. Как раз мимо лавочки, где сидела пара усатых. Там внезапно притормозил, дернул вверх рукав свитера и произнес:

– Взгляните, мужики, что-то хронометр мой барахлит. А вы, часом, не мастера? По виду, так крупные специалисты…

Сработало! Они дернулись и застыли, не спуская глаз с гипноглифа. Темная обсидиановая спираль мерцала на моем запястье, перемигивались в ней крохотные серебристые огоньки, и два человека с окаменевшими лицами глядели на нее – глядели так, будто явился им сам Моисей, груженный скрижалями Завета. В глазах их была покорность. Глаза казались плоскими, будто бы даже оловянными, и в них не отражалось ничего – ни мысли, ни яростного гнева, ни экстаза любви, ни желания вспомнить или забыть. Ничего такого, что порождали другие амулеты…

Страшное зрелище!

В этот момент я сам перепугался. Но был в моем испуге рациональный элемент: дошло внезапно, что Косталевский прав и что в такие игры нормальным людям играть не полагается. То есть я это и раньше понимал, но понимание происходило от логики, от рассудка, а чувства – те, что питаются неосознанными желаниями, – подсказывали совсем иное. Гипноглиф власти у меня в руках… владеющий им – Повелитель… Владыка Мира, которому все позволено и все доступно… завоеватель и мессия в одном лице, Вождь и Отец народов… Или – проявим скромность! – Господин. Хозяин над душами людскими, диктующий, что плохо и что хорошо, какие желания греховны, какие – праведны, кого надлежит распять, кого отправить в лагеря, кого бомбить, какие страны сжечь, каким идеям верить…

Искус, великий искус, дьявольский соблазн, которого не выдержал мой сосед!.. Бывший сосед, а ныне покойник Арнатов Сергей Петрович.

Судорожно сглотнув, я опустил рукав свитера и сказал:

– Ну-ка, ребята, подвиньтесь.

Они освободили место посередине и вылупились мне в лицо преданным собачьим взглядом. Такого взгляда в России теперь не встретишь, не та эпоха и не тот электорат: так, наверно, глядел на Сталина комбайнер, когда ему вручали за ударный труд. Я приземлился. Сказать по правде, ноги меня не держали. Не гожусь в повелители и вожди! Видно, харизмы не хватает.

Сердце мое постепенно успокоилось, дыхание стало ровным, ледяной комок в животе растаял, и только испарина холодила лоб. Давно я таких встрясок не испытывал. Даже ворочая трупы в морге… Но те были абсолютно мертвыми, а эти – как бы живыми. Но в то же время и не живыми: ведь человек, попавший под беспредельную власть другой личности, мертв. Несомненно мертв – как полено под топором дровосека.

– Откуда вы, мужики? – спросил я, чувствуя, что мой голос дрожит и вибрирует, подобно натянутой струне. – От Скуратова Иван Иваныча?

Они ответили разом оба:

– Так точно.

– От него.

– Говори ты. – Я кивнул сидевшему справа. – Скуратов еще кого-нибудь прислал?

– Еще двоих.

– Где они?

– На улице, в машине. Сказать, как зовут?

– Не надо. Ты и так молодец. – Его лицо дрогнуло в жалкой пародии улыбки: казалось, он был счастлив услышать похвалу.

Вытащив из сумки два кувшинчика, я передал их топтунам.

– Пейте! Это новейший препарат дозированного сна. Спать будете ровно двадцать минут, затем проснетесь и до вечера останетесь бодрыми и свежими. О нашей встрече – забыть. Продолжать наблюдение за подъездом. Докладывать начальству по мере надобности.

Они выпили. Они выпили бы даже тогда, если б в кувшинчиках был яд. Конечно, можно было обойтись без театральных эффектов, но я хотел выяснить пределы своей власти. Похоже, Косталевский меня не обманул: она была полной, неограниченной и беспредельной.

Глаза соглядатаев закрылись, горшочки выпали из ослабевших пальцев. Я поднял их, бросил в мусорный бак и быстрым шагом направился к метро. Разумеется, дворами, чтобы не наткнуться на сидевших в «жигуле».

Амулет в футлярчике из-под часов жег мне запястье, словно плоть моя была поражена гангреной.

* * *

Ровно в четырнадцать десять я подошел к заднему входу «Орхидианы», той самой цветочной лавочки на Австрийской площади. Голубая машина уже поджидала меня: осталось лишь устроиться на сиденье, захлопнуть дверь и кивнуть водителю. Мы выехали на улицу, в бодром темпе миновали метро и покатили по Большой Зеленина прямиком на Крестовский остров, к Морскому проспекту. Эта магистраль проходит в парковой зоне и упирается в залив, так что оживленной ее не назовешь: с обеих сторон деревья и заборы, а меж древесных крон мелькают крыши обкомовских дач. Бывших обкомовских; понятия не имею, кому они теперь принадлежат. Может, и никому, так как вокруг – полное безлюдье и никакого шевеления в кустах.

Шофер «БМВ» высадил меня в какой-то лишь ему известной точке, пробормотав: «Ждите здесь», – затем дал газ и исчез. Над безлюдным проспектом проносился ветерок, долетавший с моря, шелестели листвой старые липы за высоким каменным забором, серой лентой тянулся в обе стороны асфальт, на удивление чистый и ровный, без трещин и вздутых опухолей заплат. У забора и в тенях под деревьями асфальт был не серым, а угольно-черным, с блестящим отливом, будто смоченный водой, и эти тени самых причудливых форм и размеров казались фантастическими персонажами спектакля. Другая тень, прямая и четкая, падавшая от изгороди, служила им подмостками, и, подчиняясь ветру, тени-актеры раскачивались туда-сюда, подрагивая и шевеля скрюченными конечностями. Одно из этих пятен напомнило мне физиономию зулусского воина: четкий профиль с перьями на макушке, расплющенным носом и толстой отвислой нижней губой.

Больше любоваться было нечем, и я, закурив сигарету, уставился на это темное пятно. Вылитый Бартон из Таскалусы! Очень похож! Неординарная личность… И весьма заметная – при такой-то внешности… Странно, что ему поручили эту операцию и что-то поручают вообще: агент, по моим представлениям, должен быть таков, чтобы не цеплять людские взоры, чтобы взгляд соскальзывал с него, как вода с промасленной бумаги. А Бартон выделялся. Даже в Коста-дель-Соль, в пестрой толпе отдыхающих, ибо не так уж много там чернокожих из Таскалусы или других подобных мест, где водятся чернокожие. Собственно, кроме Бартона, я никого и не видел.

Автомобильный клаксон прервал мои размышления. Машина – тоже «БМВ», но серебристая, с тонированными стеклами – подъехала незаметно на широких шинах и застыла, будто огромный жук, под древним дубом с бугристой морщинистой корой. Задняя дверца чуть приоткрылась, огромная рука с пальцами, похожими на связку темно-коричневых сосисок, повелительно махнула мне; блеснули антрацитовые зрачки, раздулись ноздри плосковатого носа, шевельнулись челюсти. Зулус, как всегда, жевал. Станиолевая обертка выскользнула из его пальцев и, подхваченная порывом ветра, понеслась над тротуаром.

Я подошел к машине. Салон ее оказался просторен, так что, несмотря на габариты Бартона, мы с удобством разместились на заднем сиденье. За рулем был мормоныш. В мою сторону он покосился крайне неодобрительно – так, словно штопор в печень воткнул. Мне хотелось утешить его остротой в национальном духе – мол, любовь зла, полюбишь и козла, – но идти на обострение ситуации явно не стоило.

– А вот и наш специалист по вешалкам и рогам, – благодушно произнес Бартон, потянувшись к стоявшему рядом кейсу. Он положил чемоданчик на колени, щелкнул замками и спросил: – Значит, есть хорошие новости, Гудмен? В полном соответствии с твоей фамилией?

– Новости зависят от моего сальдо в банке «Хоттингер и Ги», – заметил я, вытащив из сумки конверт, но не выпуская его из рук.

– Он пополнился на десять тысяч. Но больше ни цента не получишь! Никаких там штрафных выплат! После сыгранной с нами шуточки… – Он бросил взгляд на мормоныша, осекся и лишь басовито хохотнул. Затем добавил, покосившись на конверт: – Этот материал мы сначала проверим, и только потом будет сделана выплата. Пятьдесят, как договаривались.

– Как договаривались – сто.

– Сто, так сто, – с подозрительной легкостью согласился Бартон, подмигнув одним глазом мне, а другим – мормонышу. – Я – парень сговорчивый, как большинство чернокожих ребят. Мы, Гудмен, привыкли, что с белыми не стоит спорить. Особенно о деньгах.

– Потому тебя и прислали? Такого сговорчивого чернокожего?

Зулус усмехнулся, не переставая жевать.

– Не только. Сейчас мы уже подружились, и я могу сознаться, что человеку моей расы проще вступить с тобой в контакт и завоевать доверие. Вы, русские, уникальный народ: вы питаете необоримую склонность к черным и к другим цветным или цветным отчасти, – тут он опять ухмыльнулся во всю свою шоколадную физиономию. – К арабам, латиносам и желтокожим, ко всем косоглазым и губастым, не исключая папуасов… Многие из них давным-давно живут получше вас, но вы в своем нелепом высокомерии считаете их обиженными и угнетенными, несчастными и бедными, как церковные крысы. Вы готовы сочувствовать им и снять, как говорится, последнюю рубашку вместе с кожей, чтобы…

– Устаревшая информация, – перебил я. – Это все в прошлом, Дик. У нас уже ни рубах, ни кожи не осталось, и теперь мы черных не любим. А также арабов, китайцев и лиц кавказской национальности. Вот если б ты в самом деле был папуасом или краснокожим из племени могикан…

Зулус с мормонышем переглянулись.

– Стоит учесть, – пробормотал Джек-Джон-Джим. Это были первые сказанные им слова, и я отметил, что голос мормоныша звучит хрипловато. Он расположился на месте водителя, вполоборота ко мне, и вроде бы не собирался включать мотор.

– Мы куда-нибудь едем?

– А зачем? – Огромные руки зулуса потянулись к конверту. Дискетка выпала на сиденье, он бережно подобрал ее, сунул в кейс и принялся перелистывать бумаги, приговаривая: – Зачем нам куда-то ехать? Место здесь тихое, спокойное… посидим, поговорим… А заодно почитаем…

– Все будешь читать или как? – Пачка листов выглядела солидно, ибо я постарался на славу. Кое-где документ был украшен графиками и даже формулами, а в иных местах попадались таблицы. По личному опыту мне было известно, что наукообразие внушает доверие, но с этим делом – с наукой то есть – нельзя переборщить. Графиков, формул и таблиц должно быть столько, чтобы клиент поверил и пустил слюну, и в то же время, чтоб у него создалось впечатление, будто текст ему вполне понятен и доступен. Тонкая механика, но после Промата я владел ею в совершенстве.

– Все читать не буду, – бормотал меж тем зулус, – тут вон сколько понаписано… Прогляжу… – Листы шелестели в его толстых пальцах. – Внушительный документ! Но все, мне кажется, по делу… да, по делу… формулы, описание промышленной установки… таблицы, чертежи… Где взял?

– Осталось в наследство от соседа. Прятал у меня на даче. Дискету, разумеется, не распечатку.

– И ты нашел? А другие найти не смогли?

– Места надо знать, – солидно произнес я. – Поместье – не городская квартира, все сосны там не выкорчуешь.

Бартон, одобрительно кивнув, сунул бумаги в кейс.

– Это была здравая идея – выйти на связь с тобой. Все же ты его друг-приятель… Кому знать, как не тебе? В лаборатории он ничего не оставил, дома – тоже, а также и в офисе, где пациентов принимал… Мы всюду проверяли. – Он выплюнул жвачку в ладонь, поглядел на нее в задумчивости и выбросил в окно. – А шеф твоего дружка исчез. Кост-лев-ски, кажется? Думаю, его ваши люди замели. Как полагаешь?

– Не исключается. Но можно было б и поискать… конечно, за отдельную плату. – Я ненавязчиво продемонстрировал свою материальную заинтересованность. Мой образ алчного жука нуждался в постоянной подпитке, точно так же, как лунные розы – в своих горшочках.

– Хм… А сколько возьмешь?

– Много. Но не деньгами – гражданством.

Зулус с мормонышем опять переглянулись, потом Бартон медленно протянул:

– Вот как… Гражданство желаешь получить… А грин-карта тебя не устроит?

– А какие с гражданством проблемы? Для ЦРУ это раз чихнуть. Или я ошибаюсь? Мне кажется, в вашем-то ведомстве…

Бартон вскинул растопыренную пятерню, будто затыкая мне рот, будто я, нарушив какий-то неведомый кодекс, произнес запретные слова. Но губы его кривились в усмешке.

– При чем здесь ЦРУ, мой бледнокожий друг? Разве я говорил, что мы из ЦРУ? Это все твои фантазии… это ты меня расспрашивал, какие там бывают агенты, полномочные или не слишком. А я всего лишь подтвердил, что тоже агент, и тоже полномочный… Но о ЦРУ не было ни слова. Ни полслова! Или я ошибаюсь?

Он передразнивал меня. Он явно забавлялся, а я сидел в ошеломлении, как Буратино, которого Кот Базилио с Лисой Алисой нажгли на акциях «Хопра». Или «МММ», или ГКО, или «Гермес-Финанса», что было, в общем-то, без разницы. Голубая рамочка команды бетян, мерцавшая на моей воображаемой схеме, стремительно истончалась, исчезала, а за ней проглядывало что-то смутное, непонятное, неясное и потому угрожающее. Может, террористы из «Алого джихада», может, «черные пантеры» или пришельцы из космоса. Марсиане в мормоно-зулусских скафандрах…

Заметив мою растерянность, Бартон обидно захохотал и хлопнул меня по колену:

– Вот так-то, приятель! Думаешь, только ты умеешь голову морочить? Ну, ничего, урок тебе на пользу… – Он принял серьезный вид и, наставив мне в переносицу толстый палец, заговорил внушительным гулким басом: – Значит, так, Гудмен, вот тебе новые инструкции: разыщешь этого Костлевски, уговоришь сотрудничать, тогда и потолкуем о гражданстве. В принципе это для нас несложно, хоть мы не ЦРУ. Мы, Гудмен, мой белокожий брат, из тех астральных сфер, откуда на ЦРУ падает манна небесная… Понятно? – Его палец пошел вверх, едва не продырявив крышу салона. – Что до твоих материалов, то мы их посмотрим и, если все в порядке, перечислим гонорар. А если не в порядке, если опять шуточки шутишь, с тобой разберется Джек. Ведь разберешься, Джек, не так ли?.. – Бартон подмигнул мормонышу и снова наставил мне в лоб указательный палец. – Гудмен, малыш, имей в виду, что он на тебя обижен. Сильно обижен! А он у нас великий мастер по части разных катастроф… Хочешь с моста в реку – пожалуйста! Хочешь в ванне или в окно – никаких проблем! Хочешь пилой – будет тебе пила. А хочешь, чтобы твоя подружка под поезд в метро угодила – тоже сделает. Сделает, не сомневайся!

Вот это был уже перебор. Это было уже слишком! Подумаешь, ванны, пилы, топоры, окна, крыши и мосты!.. Чего не случается меж джентльменами… Как сказал бы Мартьяныч, все уйдем помалу-понемногу в ту страну, где тишь и благодать… Но при чем тут, простите, леди? Тем более – моя?!

Почувствовав, как в висках ударила кровь, как что-то холодное, скользкое зашевелилось в желудке, я скрипнул зубами, оттянул рукав свитера и медленно, напирая на каждое слово, произнес:

– А пятаки к пяткам твой Джек умеет ставить? Каленые пятаки? Вот такие?

* * *

Знаете, каков первый принцип рекламы? Уверить клиента в особом к нему отношении, в том, что он – божественный избранник, которому свалилась в рот большая и сочная груша. Этот ночной горшок с крышкой в цветочках и бабочками на донышке – пятьсот, но для вас – только для вас, сэр! – двести. Всего двести, потому что вы – это вы, а не ваш сосед, который цветочков от бабочек не отличит. А этот взнос в общество падших женщин – сотня, но ваше имя – только ваше, мэм! – будет пропечатано во всех газетах, на самом верху и самыми крупными буквами. Желаете, чтобы на иностранных языках?.. Хоть на китайском и иврите! На китайском ваша фамилия выглядит очень изящно… два иероглифа – «мяу» и «мрр»… А вот – взгляните и удивитесь! – вот информация только для вас! Даром, бесплатно, для вас одного, единственный наш, неповторимый! Правда, она разглашению не подлежит, и от нее случаются запоры, но вы уж решайте сами: кушать – не кушать, слушать – не слушать, играть – не играть.

Я сыграл.

Не потому, что насмотрелся рекламных роликов и был убежден в своем праве знать такое, что и не снилось нашим мудрецам; не потому, что был напуган и полагал, что, зная больше, сумею лучше защититься; и, разумеется, не потому, что льстился на даровой кусок – он застревает костью в горле, а если все-таки сглотнешь, так обеспечена изжога. Нет, не эти резоны двигали мной, когда я сидел на мягких подушках в серебристом «БМВ» и задавал вопрос за вопросом, а после, морщась, как от зубной боли, выслушивал ответы. Нет! Не вера в свою исключительность, не страх и не жадность к халяве… Любопытство, дамы и господа, одно лишь любопытство. Не буду скрывать, с оттенком злобного торжества: я помнил, чем и как мне угрожали.

Впрочем, все мы, крутившиеся вокруг да около гипноглифов, были обреченными людьми. Кроме Косталевского: он являлся слишком ценным призом, той незаменимой единицей, которую никак нельзя списать в расход. Но все остальные числились по разряду нулей. Всех, включая остроносого с его командой, сотрудников лаборатории псионики и даже корешей Танцора – всех их полагалось отловить и ликвидировать на всякий случай, в целях сохранения секретности. Ну а Гудмена, жучилу алчного, и ловить не стоило – сам пришел, товар принес. Раз принес, два принес, три принес, а затем, когда нести будет нечего, мистера Гудмена пустят в распил, вместе с любимой подругой и попугаем. Или наладят в окошко, или с моста, или, опять же, в метро под поезд… Как и рядовых участников операции, вроде мормоныша Джека, дабы лишнего не болтали… Но Джек о своей судьбе не знал; мирно похрапывал на переднем сиденье, так как речи ответственного агента были не для его ушей.

Агент вещал тихим спокойным голосом, уставившись в пространство над моим плечом. Его лицо казалось неподвижным, мертвым, будто отлитым из темного чугуна; не трепетали ноздри, не шевелились брови, не морщился лоб, и только щель меж толстыми губами ритмично распахивалась и закрывалась, выталкивая слово за словом, фразу за фразой, нанизывая их в монотонный, усыпляющий речитатив. Но спать мне не хотелось. Совсем наоборот, я был напряжен и внимателен.

Увы! Мои познания в сферах высокой политики, в конгломерате намерений и идей, доктрин и фактов, о коих рассказывал Бартон, были слишком ничтожными. Он называл фамилии и имена – большей частью мне незнакомые; перечислял магнатов и политиков, кардиналов в сером, которых не избирали, не назначали, но тем не менее у них имелась власть – значительная доля власти, при всех конгрессах, сенатах и президентах от Рузвельта до Клинтона; он говорил о тайных альянсах и секретных фондах, о частных и государственных структурах, поддерживающих мир словно три слона с китом, плескавшимся в океане финансов; об их интригах, интересах, инициативах, которые, по его словам, являлись той самой дудочкой, под чью мелодию плясали все. Все! На каждом из континентов, включая Антарктиду. Разница состояла только в том, что для одних, огромной массы подданных, обывателей и избирателей, или, если угодно, быдла эти пляски являлись вполне естественными, тогда как другие, немногочисленные, но кучковавшиеся на вершинах социальных пирамид, знали, кто им наигрывает танго, вальс или фокстрот и с какой скоростью требуется шевелить ногами. Однако не каждый из этих избранных был согласен с заданным темпом, и время от времени их приходилось подгонять или, наоборот, осаживать. Черный гипноглиф мог бы стать для этого идеальным средством.

Кем же были эти люди, на коих трудился Бартон? Я понял лишь, что они не имеют непосредственного отношения ни к вашингтонской администрашии, ни к Пентагону, ни к ЦРУ, ни к ФБР. Равным образом как и к другим явным и тайным структурам, к НАТО, ООН, сицилийской мафии, исламским террористам, масонам, гаитянским колдунам, папе римскому и ку-клукс-клану. Они находились как бы в стороне. В стороне, но, несомненно, выше. Выше всех.

Я резко взмахнул рукой, и Бартон смолк.

– Ты утверждаешь, что существует заговор? Всемирный заговор с целью захвата власти?

Его массивная голова отрицательно качнулась.

– Не заговор, Гудмен, нет, ты неправильно понимаешь. Какие заговоры в наше время, да еще всемирные? Мир – это не Куба, не Чили, и на дворе у нас не XIX век… Есть средства понадежней заговоров – крепкие связи между влиятельными людьми, объединенными деловым интересом. Связи, Гудмен, контакты! Что и как поделить, кого убрать, кого поставить, с кем торговать и чем, где воевать, где пригрозить экономической блокадой… Связи, контакты! И никаких всемирных заговоров.

– Кто они? Кто эти люди?

– Большей частью американцы, но это скорее вопрос подданства, чем национальной принадлежности. Есть из Западной Европы… Есть из Бразилии, Японии, Объединенных Эмиратов… Есть из Сингапура и ЮАР… Всех я, конечно, не знаю. Они платят, мы работаем.

– Кто это – мы?

– Оперативный центр при их сообществе. Международная внеправительственная структура. Если угодно – бюро, где собраны лучшие специалисты, работающие в то же время и в иных организациях, вполне официальных. В том же ЦРУ, например…

– Зачем твоим хозяевам гипноглифы? Нет, подожди, не отвечай, – я стиснул его закаменевший локоть. – Вопрос будет сформулирован иначе и точнее. Каковы их движущие мотивы и намерения? Видят ли они в гипноглифах угрозу своей реальной власти? Боятся ли, что кто-то, владеющий этой технологией, будет оказывать на них влияние? Хотят ли закрыть проблему, уничтожив гипноглифы и всех причастных и непричастных, или желают использовать их?

Несколько секунд Бартон молчал, словно соображая, как с максимальной точностью и ясностью ответить на мои вопросы. Затем губы его зашевелились.

– Первое. Одна из наших глобальных задач – поиск и наблюдение за всеми разработками, способными изменить сложившийся баланс сил и технологий. Главным образом в сфере транспорта, энергоносителей и новых боевых систем, включая психотронное оружие, лазеры, роботехнику и средства защиты и атаки через компьютерную сеть. Второе. Если обнаружена перспективная разработка, ее стремятся монополизировать, а затем изъять из обращения – либо с целью консервации, как это сделано с аккумулятором АСП, либо с целью дальнейшего, но тайного использования. Третье…

Я поднял руку, и он послушно смолк.

– Что такое аккумулятор АСП?

– Хранилище электроэнергии, очень емкое, но небольших размеров. Не знаю, какой головастый тип его придумал. Работает по принципу аномальной сверхпроводимости при комнатных температурах. Эта штука, Гудмен, могла прикончить половину нефтяных компаний… Я могу продолжать?

– Да.

– Третье и последнее. В данном случае – я имею в виду гипноглифы – разработку завершат, и ее результаты будут активно использоваться.

– Для чего? Разве у твоих нанимателей не хватает власти?

На застывшем чугунном лице Бартона промелькнула улыбка или, точнее, ее слабая тень.

– Власти у них хватает, Гудмен, но им известно, что цель достигается разнообразными средствами. Есть долгие, сложные и дорогие пути: не автобан, а тропа, ведущая в обход, где надо хитрить и комбинировать, обманывать и угрожать, вводить в игру человеческий фактор, не очень надежный и поддающийся глупым эмоциям. А мои шефы не любят бросаться деньгами. Вот, скажем, американский президент, ключевая фигура мировой политики, важная персона… свой, собственно, парень, но временами слишком резвый… шустро прыгает, и не туда… Сейчас, чтоб подобраться к нему, чтоб надавить и напугать, нужна орава потаскух и клоунов. Подумай сам: бесноватый прокурор, бабы, помешанные на сексе, продажные друзья-приятели, не считая целой банды сенаторов и адвокатов. Головоломная комбинация, Гудмен! Путь тайный, но прямой, гораздо предпочтительней. Можно влиять на президента и на его семью, на госсекретаря, на все их окружение, на всех сторонников, помощников, советников… Ты понимаешь? Бесценная возможность! Уникальная!

– Но неосуществимая, – выдохнул я хриплым клокочущим голосом. – Слушай меня, Дик: сейчас ты заснешь на десять минут и проснешься с твердым намерением ознакомиться с материалами, которые лежат в твоем кейсе. Затем ты доставишь их в ваш оперативный центр. Ты будешь помнить, что мистер Гудмен оказал вам чрезвычайные услуги, что жизнь его – и всех, кто связан с ним – священна. Будешь помнить до тех пор, пока не исчезнут любые воспоминания о Гудмене. Ты проследишь, чтоб материалы прочитали все, кто хоть намеком посвящен в проблему, а когда это случится, ты их уничтожишь. Потом… Какой твой любимый журнал, Дик?

– «Плейбой», Гудмен.

– Сделай так, чтобы в нем поместили цветную фотографию: букет роз «голубая луна», можно с какой-нибудь красоткой. Это изумительные цветы, Дик… я думаю, ты сможешь договориться с издателями…

– Смогу, Гудмен.

– Тогда усни. Спи, и пусть тебе снятся розы. Голубые, как небо сегодняшним днем.

Это был мой прощальный подарок. Я выскользнул из машины и зашагал по безлюдному проспекту, надеясь, что розовый куст расцветет в душе Бартона, наполнит ее благоуханием и в ней воцарится мир. Как-никак красота – великая сила… Многие предпочитают ее власти и богатству, ибо в красоте – любовь и радость, то, что мы ищем, к чему стремимся как к идеалу счастья: дом, утопающий в цветах, детский лепет у наших ног и женщина на наших коленях… Возможно, Бартон тоже мечтает об этом? Возможно, он бросит свое людоедское ремесло, найдет себе девушку и примется разводить сады на теплом и щедром калифорнийском побережье или где-нибудь во Флориде?.. Чудные сады, каких не вырастишь под Петербургом, с персиками и грейпфрутами, с изумрудной травой и увитыми виноградом беседками, с орхидеями, розами и сказочно прекрасной эритриной…

Страницы: «« 23456789 »»

Читать бесплатно другие книги:

«… Степан Петрович не спеша выбил трубку о сапог, достал кисет и набил ее табаком.– Вот возьми, к пр...
«… В первый момент Вера хотела спросить старуху, почему Елена не ходит в школу, но промолчала – стар...
Физиологический очерк «Уральский казак» (1843) был напечатан в сборнике «Наши, списанные с натуры ру...
«Мать вернулась в свой дом. Она была в беженстве от немцев, но она нигде не могла жить, кроме родног...
Рассказ основан на личных впечатлениях автора. Мамину приходилось не раз плавать на барках по реке Ч...
«В уездном городе Кочетове «Сибирская гостиница» пользовалась плохой репутацией, как притон игроков ...