О теории прозы Шкловский Виктор

Человек сказал: «Тоже мне, Эйзенштейн».

Он же не знал, что в это время я писал книгу об Эйзенштейне.

Я целую дверь твоей комнаты, не плачь.

Помню каждый твой шаг – каждое твое движенье.

Люди не понимают тебя, какая ты, какая ты хорошая.

Анна Каренина не могла броситься под поезд. Конец романа – это «мертвые души». Жизнь потеряла вкус. Она грязное мороженое.

Пришло время Чехова, которое не кончается. У него умирает единственный живой человек – поэт. Треплев. Любящий человек, отталкивающийся от декораций.

Другой писатель, Тригорин, находит любовь артистки, которая его не любит, но она боится отстать. Она на коленях грубо льстит человеку, которого тоже презирает.

Тоже грязное мороженое, взятое при ином свете.

Толстой уехал в никуда. Некуда было. Не было у него никакого материка. Ни Америки, ни Австралии. Он не мог уйти в избу, к нему приходили люди, которым еще хуже, чем ему. Ноев ковчег старой беллетристики тонул. Тонули чистые и нечистые. Тонули звери, исчезали леса. Пока что седела проза.

Темы и жанры идут не только из книг:

– так птицы прилетают из дальних краев в места своего рождения, вьют гнездо и выводят потомство;

– так писатель строит фабулу вокруг сюжета своих книг.

Ведь гнездо не мешает полету.

Потому в томе «Мертвых душ» есть осознанная высокая сатира и осознанный высокий пафос будущих подвигов, и это заставляет заканчивать сатирическую поэму мыслью о полете на родину – во Вселенную.

И тут путь к реализму сливает сомнения Поприщина, и пафос Гоголя, и мысли Чичикова над списком призрачных людей, что он скупает, и в то же время мы видим полет тачанок и быстрых танков будущих великих войн.

И если «Дон Кихот» родоначальник романа, то Санчо Панса один из первых реалистически мыслящих людей в искусстве, что и замечает его друг и хозяин – Рыцарь Печального Образа.

Реализм, о нем много знал Аристотель; он приехал в город из деревни на телеге: Аристотель говорил, что из деревень приезжают люди на телегах и поют фаллические песни.

Попутно отметим, что реализм как-то связан с пародией, по крайней мере в отдельные, скажем так, поворотные моменты.

Дед Станиславского взялся доставить мраморные колонны для Исаакиевского собора. По желобу, где катились ядра, по ним передвигали колонны. Так создавался прообраз будущего шарикоподшипника.

Искусство как прием, если говорить старыми словами, похоже на то, что делал дед Станиславского, но для чего этот прием?

Написал я это в свое время в книге «Как сделан “Дон Кихот”» и в статье «Искусство как прием».

Но люди любят держаться за один раз понятое или услышанное.

Неизвестно, почему люди знают свое будущее.

Колумб, не имея карт, не умея их читать, читая другие карты, умел чувствовать ветер, Колумб, которому нужно было ехать налево в Китай, едет прямо.

Земля в то время иногда считалась шаром, но шаром сравнительно небольшим. Так что можно было ехать и налево и направо. Вокруг Африки налево, а направо – вокруг старой нашей земли.

Колумб поехал прямо.

Человеческий мозг очень странно построен. Он знает больше, чем знает. Человеческий мозг может думать как бы наобум. Может составлять запутанные решения.

Эйнштейн говорил: мышление совершается не словом, иначе человек, делающий открытия, не удивлялся бы так сильно.

Но вернемся к теме. К теории прозы.

Романы и повести создаются как бы без знания того, что создатель их знает.

Толстой-писатель во много раз умнее Толстого-графа, обладателя небольшого имения, человека, который проповедует непротивление и который одновременно слаб. Он на ошибочное сообщение о том, что в Столыпина опять стреляли, недовольно сказал: «Опять промахнулись...»

Искусство не знает, сколько оно знает, и, конечно, не знает судьбу Наполеона. Но оно, кроме всего, великодушно.

Пушкин писал: «Да будет омрачен позором Тот малодушный, кто в сей день Безумным возмутит укором Его развенчанную тень». Слово человека, защищающего тень Наполеона.

Гоголю изменил его медный меч. Поэтому он не дописал своей поэмы и сжег ее.

Люди Шекспира – живые люди умирающего мира. Временно умирающего. Они переходят к другим конфликтам у других героев.

Ни чужеземец-мавр, ни венецианский еврей, ни потерявший разум герой последней трагедии, они не помещаются в трагедии и одновременно не впускаются просто в сегодняшний день.

Корделия, дочь короля, королем проклятая.

Тайна, цена которой скрыта по сегодняшний день, пришла на сцену театра «Глобус». Слово «Глобус» в ту эпоху недавнего открытия формы Земли – это МИР, земной МИР.

Мир шел по прозаической линии ежедневного видения. Люди смотрели на героев Шекспира и аплодировали им, потому что они не понимали их.

Мир, который мало любит сам себя. А что он любит?

Он любит весенние поросли хлеба на зеленых полях, где прошла по тропинке женщина в длинном платье. Крестьянка. На зеленом лугу остался след – по росе.

Остались дороги в будущее.

Не будем говорить пройденными словами; будем говорить о том, что на этом глобусе много надуманного.

Мы не знаем Вселенной.

Я верю в превосходство нашей земной литературы над инопланетной, которая с нами не говорит потому, что время, одолеваемое лучом будущих книг, длиннее того времени, которое было и изменялось на Земле.

Так пишет писатель, литературный стаж которого сегодня больше семидесяти лет, и он никогда не может кончить.

Он просто пчела.

Хохлова живет рядом? Мне нужно к ней пойти, пойти и, не целуя ее, поцеловать ее стол за то, что такой человек живет.

Что она сделала в моей жизни? Она сделала много. Это большой человек.

Мы снимали Юкон, Северную Америку; Хохлова в картине «По закону»; и человек, который был там, на настоящем Юконе, на мой вопрос «похоже ли?» ответил: «Что значит похоже? Это Юкон».

И вот в другой, Южной Америке, при просмотре этой картины люди подрались – ползла на ползла – согласные и несогласные.

Ведь кусочки, которые ты пишешь, они соединяются мыслью, мыслью, которую ты выстраиваешь. Выстраиваешь собой.

Лаокоон по-своему может быть понят как автопортрет автора, борющегося с самим собой.

Вхождение «Тихого Дона» в литературу было трудным.

Рукопись долго лежала в стопе, в которой накапливаются новые неназванные имена.

Что является привычкой неопытных людей – вот этот переход от слова к крику.

Накопление значений крика – трудный момент в жизни обезьян, привыкших к своему дереву.

То, что писал Достоевский, его раскрытие жизни, его описания, реалистические описания невероятного, его единица измерения человека, а человек мерился масштабом Пророка и Наполеона, – все это было невероятно.

Так как же кончить произведение?

Как жить в старом мире?

Особенно трудно людям немолодого возраста или людям влюбленным.

Написал в свое время книгу «О теории прозы», сложив ее из многих статей.

Татьяна Ларина могла сказать Онегину: «Онегин, я тогда моложе, Я лучше, кажется, была».

А я возвращаюсь к старой теме, не помолодев, но и она, тема, не стала моложе.

Законы искусства – это законы внутренней нужды, необходимости человека. Необходимости смен напряжения.

Люди при помощи искусства построили мир, чтобы его познать. Они были великодушны. Они были почти равны, но они уже воевали и мешали бойцам спать, барабаня в недавно изобретенные барабаны. Они на горе себе побеждали сон, но не победили смерть. Но они создали великодушие.

Искусство уплотняет жизнь. Не найдя непрерывности жизни, люди ищут слово, которое смогло бы оттолкнуть неотвратимое.

Искусству нужны уплотнения. Смысл. Нужен казус. Случай. Случай, выдающийся в смене обычного. Люди так надеются получить бессмертие.

Пока игра проиграна, но она не кончена.

Далеко еще до железа. Еще не обуздана лошадь. Еще ослы и кони – дикие звери. Еще верблюды не мешают своими шагами пустыне отдохнуть от песчаных бурь.

И вот появляется в искусстве слово – то, что называется завязкой. Сверхпутешествием. Неожиданность сперва удивительная. Сверхпутешествие, которое так неожиданно обставлено, что мы тысячелетия не замечаем неловкости построек завязки.

Уже зарегистрировано появление человека и дано ему имя Адам. Есть у него двое сыновей – Авель и Каин. И Каин был земледельцем. Мы его представляли преступником. Закоренелым преступником. А в Библии только сыны Каина создали крышу, оружие. Это жизнь Каина и блистательные подвиги его потомков потом были осмеяны Рабле.

Но мы не видим невидимое. Мир уже создан. Уже давно ходит солнце. На земле лежит первый убитый человек – Авель. И бог, уже огорченный человеком, на просторном небе говорит сверху: «Каин, где брат твой Авель?» А Каин отвечает: «Что же, я сторож своему брату?» Нет сторожей на этой голой земле, вернее не голой, а заросшей, но еще не знающей собственности.

Искусство видит завтрашний день, но говорит сегодняшними словами.

Мы открываем любую книгу и видим в ней прежде всего желание остановить внимание. Вырезать из обыкновенного необычайное. Но для этого необычайное должно быть показано обычным.

Книги имеют свою судьбу, как имеют свою судьбу поиски золота и нефти. Приходится ехать не туда, куда собрался ехать. Земля и даже вся земля – это уже ограничение для путешествия.

Литература имеет странное качество незаконных детей. Незаконных-прославленных.

Есть путешественники, которые открыли новые земли. Дома они были неудачниками. Люди, дважды собравшие деньги на отъезд, бродяги, необыкновенные удачники, которые убегали с Камчатки на остров Мадагаскар.

Правда, и там были неудачи.

Итак, беглецы с Камчатки попали на Мадагаскар.

Итак, искусство требует такой необыкновенности, которая в то же время была бы обыкновенной. Отсюда и происходят авантюрные романы, фантастические романы и даже не романы, а действительность – взлелеянные народным эпосом герои.

Да, существуют алмазы, и потом время гранит камень и создает новый кристалл – бриллиант. В нем много отражений, и луч света как бы бродит в прозе. И в сознании читателя.

История перемешивала свои государства; и молодому графу на Кавказе и в Севастополе удалось узнать другую Россию – бедную и непобедимую, как убедилась Англия; а мы скажем словами Диккенса: при столкновении английского быка с русским медведем победителей не было, а мертвых было много.

Лев Николаевич верил в свой земельный удел, видел новую Россию. Она проходила разоренная. То традиционно, то просто как добрый барин, то как писатель Толстой давал разоренным мужикам по пятаку у Дерева бедных.

Дерево это умерло. Оно стоит, превращенное в наземную редкость. Вероятно, наполненное бетоном, крепкое, проверенное, как хорошая статуя.

В романах Толстого нет победителей.

Глубже всех кончила жизнь Анна. Она воскреснет Катюшей Масловой. Уйдет от Нехлюдова, который продолжает Левина. Она уходит в далекий мир, как будто бы в другую историю.

Написал это потому, что понял, как человечество, переходя на новую фазу существования в искусстве, подводит счета и строит новые здания. И вот это есть великая часть искусства.

Не верят, верят, жгут огни – писал Пастернак про войска данайцев, окруживших Трою, и прекрасные написал он еще строки...

А между тем родился эпос...

Человечество прощалось со своей историей, любовно прощалось. Заинтересованно. Перебирая новеллы своего времени, анекдоты, рассказы о странностях человеческого тела, которые пересиливают сегодняшние решения мозга.

Романы прокладывают окна в будущее через преграды и строгие законы.

Караванами проходят романы Толстого.

Пушкин, стихи Блока и горестные строки Маяковского проходят через великий город.

Проходит время и через наш прекрасный город, мимо великой короткой реки, несущей в Финский залив воду многое количество несчастливых тысяч лет.

Так идет литература, и я спросил когда-то на берегутой реки у Блока, почему в поэме «Двенадцать» герой – Христос.

Он ответил спокойно, почти рассеянно: «Потому что они пророки».

Недавно один, старый даже для меня, академик сказал, что не надо давать читателю знать, сколько тебе лет. Он должен быть от этой нагрузки свободен.

Но, к сожалению, тайна нужна. Тайна нужна не для сокрытия возраста, а нередко для сокрытия молодости.

Сетчатка нашего глаза – это уже часть мозга.

Мозг живет в реальности, которую сам для себя создает.

Мозг пользуется словом, он создает слова и посылает их куда угодно.

Он может даже создать полет продавца воздушных шаров.

По меньшей мере.

Очень часто новая литература притворяется детской литературой.

В Библии есть некоторые попытки отделить прозу от поэзии. «Песнь песней», есть это и в текстах о царе Давиде.

Рождение мальчика через ухо – пародия на непорочное зачатие.

Как Рабле не сожгли!

И у Мольера женщина говорит: «И правда, люди рождаются через ухо».

Не надо анализом заменять бег времени.

Не надо в анализ вводить здравый смысл, потому что здравый смысл – это только собрание предрассудков прошлого.

Искусство всегда уходит от самого себя, разрушает прошлое для того, чтобы вернуться к нему с новым пониманием.

Создание новых систем сюжета, сменяющих старые, – великая давняя задача.

Одновременно сюжет – это отвержение мнимых разгадок во имя истинных разгадок.

В письме к Луизе Коле 16 января 1852 года Флобер писал:

«Что кажется мне прекрасным, что я хотел бы сделать – это книгу ни о чем, книгу без внешней привязки, которая держалась бы сама собой, внутренней силой своего стиля, как земля, ничем не поддерживаемая, держится в воздухе, – книгу, которая почти не имела бы сюжета, или по меньшей мере, в которой сюжет, если возможно, был бы почти невидим».