Третья штанина (сборник) Алехин Евгений
Но через пару дней Надя сказала, что меня не берут. Начальник мотивировал отказ так: ему не нужны семейные разборки на работе. Но Надя сказала, что дело не в этом. Просто взяли одну девочку-дуру, там было уже все заранее схвачено, такие дела.
Я вздохнул свободно – не придется работать на эту конскую шнягу.
3
Я посидел на лавочке возле цирка, пересматривая всю свою жизнь, пересматривая всю свою жизнь и последний год, пытаясь найти причинно-следственные связи, но потом страдать надоело. Решил пойти к Игорю. Приятная погода, приятная пустота, черт, да успокойся ты, прогулялся четыре остановки, чтобы гул немного поутих. Странно, я так намаялся проверяться на все эти венерические болезни… А у Алисы мама работала в центре борьбы со СПИДом, вдруг вспомнил я. Я просто был подсознательно уверен, что у Алисы не должно быть никаких инфекций. Вот вам ирония судьбы. Я дошел до дома Игоря, подъезд был закрыт. Я проорал его имя ввысь. Он тут же выглянул в окно, а через минуту уже спустился.
Игорь спросил, сколько у меня есть денег, мы сходили в аптеку и купили четыре маленьких бутылочки можжевелового спирта; смешали с водой, получилось что-то вроде ароматной водки. Пить это предстояло не мне, так что я особо не волновался по поводу качества продукта. До конца курса три дня, значит, еще три дня не буду пить спиртного, нужно хоть в чем-то дойти до конца.
Меня подмывало рассказать Игорю насчет Алисы, но я удержался. Мы сидели у него, слушали музыку, он пригубил получившийся напиток. Я просто курил.
Каждую минуту я принимал новое решение, естественно, ничего не озвучивая. Все происходило только внутри: я прикидывал варианты, писал романы в голове, бросал Алису, женился на Алисе, уезжал в Москву с Алисой и без нее, становился богатым, и мы излечивались. Или вдруг тут же мне казалось, что не надо быть с ней, но секунду спустя я уверен на сто процентов, что должен принимать все сваливающееся на мою голову – это и есть единственно верное решение. Я написал ей сообщение с мобильника Игоря (своего у меня до сих пор не было), чтобы с поэтической встречи ехала прямо к нам. Она ответила, что сначала должна встретиться с подругой. В итоге приехала вместе с подругой, которую звали Светой. Подруга рассталась с парнем, и ей было некуда идти.
– Оставайся у меня, – обрадовался Игорь, – моя мама уехала в Анжерку, а Таня ушла, теперь мне одному плохо…
Они пили, музыка играла, я сидел в кресле, курил. Света все рассказывала о том, как они поссорились с парнем, о том, что у нее эрозия шейки матки. Я не очень-то слушал. Я курил, почти не разговаривал даже. Алису начало вести, она подходила и целовала меня, садилась ко мне на колени и целовала, я отвечал на ее поцелуи, но мне представлялось, что и у меня, и у нее во рту множество ранок и что моя кровь смешивается с кровью четырнадцати доноров. У меня поднялось давление. Я выпил сердипин, который нашелся у Игоря. Алиса гладила меня по голове, Игорь плясал со Светой. Я крикнул Свете, что ей стоит поторопиться с лечением эрозии, иначе у нее не будет чудесных детишек.
– Спиногрызы! А как же спиногрызы, милые сердцу?
– И пусть не будет, слава богу, мне не нужны дети! – такое было мнение у Светы на этот счет.
– Завтра ты вернешься к своему парню, а он тебя не возьмет бесплодную! – настоял я, хотя меня и не особо волновало, что у них будет с ее парнем.
– Я не вернусь к нему, – сказала Света, – обойдется.
– Спиногрызы, – сказал я Алисе, – мне они нужны, маленькие и миленькие.
Алиса еще раз меня поцеловала. Настала ночь, а она забыла позвонить маме. Пришел сосед снизу. Хотел попросить, чтобы мы сделали тише музыку, но выпил и решил остаться. Сережа, смуглый здоровый парень нашего возраста, Игорь называл его Эфиопом в честь персонажа из последнего фильма Алексея Балабанова, но я этого фильма не смотрел и не мог подтвердить сходства. От выкуренных сигарет меня немного мутило, давление примерно сто сорок пять на девяносто, прикидывал я. Поэтому я пошел в комнату Игоря и прилег на кровать. Комната медленно вращалась вокруг меня. Ко мне подошла Алиса и сказала:
– А ты понравился Свете.
– Но спать ей придется с Игорем, – ответил я без усмешки.
Алиса спросила:
– А ты собираешься спать?
– Нет, – сказал зачем-то я.
Потом встал, превозмогая внезапно усилившееся вдвое земное притяжение, закрыл дверь на замок. И зачем-то стал раздевать Алису.
– Ты нормально себя чувствуешь? – спросила она. – Ты не умрешь на мне?
Я уложил ее на кровать. Наверное, вид у меня был не очень убедительный, потому что она спросила:
– Ты точно хочешь сейчас?
О да, еще как хочу, черт возьми. Мне было не по себе. Все катилось куда-то, болела голова, страсти было немного, кончить не получалось ни у меня, ни у нее. Мы барахтались на кровати в дырявой спасательной шлюпке на полпути к Берегу Мечты, и я был далеко не на высоте. Слишком много всего в голове. К тому же Игорь решил пошутить: он вышел из гостиной на балкон, сел на бортик и стал стучаться к нам в окно и комментировать наши действия – хотя вряд ли он мог что-нибудь толком разглядеть, света было немного, только от включенного компьютера. Хотя, возможно, ему было видно оттуда кусок моей прыгающей в потемках жопы. Игорь продолжал катить свою гнусную и не остроумную телегу, стучал в стекло, рискуя свалиться с четвертого этажа на асфальт или на козырек кафе «Встреча» и сменить один ад на другой. Конечно, он не знал о моем смятении, но все равно не надо быть таким говнюком. Есть люди, которые считают, что секс должен быть только у них. Я встал, задернул шторы и крикнул Игорю, чтобы он катился куда подальше. И вернулся к Алисе, по дороге стянув презерватив и бросив его на пол.
Мне уже было все равно.
Она что-то возразила, но я крепко обхватил ее тело руками и резко заткнул ее испуг и все мыслимые возражения, вложив в движение все свое отчаяние; назад дороги не было. Она издавала звуки, я не останавливался, не сбавлял темпа, и вот мне подкатило, я достал, хотел вставить ей в рот, но не успел и разрешился на нее. Мы немного полежали, ничего не говоря, отдышались, и я вытер ее живот и грудь – и даже немного попало на волосы – своей футболкой.
Когда Алиса пошла еще выпить, я, уже одетый, лежал, глядя в потолок, в этой обдроченной футболке, ждал, когда мне удастся провалиться в спасительный сон. Но если я закрывал глаза, мне становилось не по себе, там, во мраке под закрытыми веками, было так одиноко, поэтому я снова открывал глаза и снова смотрел в потолок. Что я делаю, чего я хочу, удастся ли мне когда-нибудь разобраться с собой и тем, что происходит?
Через какое-то время Алиса вернулась, совсем уже нетрезвая, сначала меня целовала, даже изображала любовь и страсть. Мне не хотелось. Стоять-то у меня стоял, но мне не хотелось. Вдруг она села на кровати, и понеслось, будто резко передернули рубильник: она стала говорить мне о том, что ей, конечно, хорошо со мной, но она, наверное, все-таки больше лесбиянка, нежели натуралка.
– Я этого не знал, – ответил я.
Потом она легла, а я, наоборот, встал и смотрел в окно. Алиса лежала на кровати и рассказывала голосом актрисы, плохо играющей в плохом спектакле – мне было даже неловко за нее, – рассказывала о девушке, которая недавно ей понравилась, о ее прекрасных глазах, о том, что с парнями она хотя бы может спать, если использовать презервативы, – но с девушкой нет вариантов. Эта ее драма не находила отклика в моей душе, мне было жалко только себя. Потом Алиса вдруг заговорила на тему того, что она уверена: я лучший поэт из всех, кого она знает, и я обязан написать про нее стихотворение, и тогда, может, благодаря моим строкам ей удастся остаться в мире, господи боже, немного дольше. Потом Алиса так же неожиданно переключилась на рассказ о том, что она раньше была влюблена в Игоря.
На это я сказал:
– Но я-то поэт лучший?
Несерьезно сказал. Я просто уже не знал, что ей отвечать. Возможно, Надя еще ждала меня в Москве, а я просто поменял одно на другое. Я махнулся не глядя – на пустой кулак. Я просто поменял честную девушку на нечестную, а возможно даже – порядочного человека на непорядочного. Я поменял хорошую поэтессу на плохую поэтессу.
И еще я был уверен, что Алиса не кончила со мной.
Она сказала:
– Но Игорь, он сильнее меня. Если он захочет меня, ты должен быть рядом, потому что он сильнее меня!
И если на этой ее фразе, важной фразе, судя по интонации, я закуривал сигарету, стоя возле окна и глядя на ночной проспект Ленина, то, когда я выкидывал в форточку бычок, Алиса уже крепко спала. Я укрыл ее заботливо одеялом: она лежала, раскрыв рот, из которого пахло можжевеловым спиртом, немного рыхлая двадцатилетняя дура, пусть и с приятным лицом, но совсем не такая, как в моих мечтах.
–3
Я вернулся домой, ходил по больницам, сдавал анализы. Нашли только коллапс сердца, что-то такое. Терапевт посоветовала мне курить поменьше, а лучше вообще бросить. И еще мой желчный пузырь был немного деформирован («будь уверен, от пьянства»), а так, в общем, я был здоров. Голова болела уже не так сильно, но все-таки постоянно болела, иногда я думал, все – отпускает, а иногда думал, что у меня опухоль или еще какая-то дрянь в этом роде, но пока по анализам все выходило нормально. Иногда голова несколько дней подряд не болит, и вот уже, довольный, решивший, что все прошло, переходишь дорогу или, допустим, садишься в автобус, или моешь руки, как вдруг: бах! – тонкая игла втыкается в висок. Или камнем дают по затылку. Тогда хотелось плакать и думалось, что же это за тупорылые врачи, которые не могут в двадцать первом веке сказать, отчего у тебя болит голова…
Еще я часто думал о Наде, и однажды мне приснился сон, что я уговариваю ее снова быть со мной, целую, прошу взять меня обратно, извиняюсь и говорю, что я люблю ее или хотя бы сделаю все, чтобы полюбить ее. Почему-то действие сна происходило в холле школы, где я учился. Перемена, школьники выходят из классов, Надя сидит на подоконнике, я стою рядом и целую ее в губы. Она целует меня в ответ, но говорит:
– Я люблю сына священника. Я не могу быть с тобой снова.
Я все выпытываю, что такое в нем есть, чего нет во мне. Зачем он ей, ведь это все глупость.
– Просто я люблю его. И дело не в том, что кто-то лучше, а кто-то хуже, – говорит Надя. И она называла его не иначе как «сын священника», это, видать, потому что сон был мой, а я не знал, как еще можно называть этого человека. Не знал его имени и фамилии и ссать хотел на них с высокой колокольни.
В своем сне вдруг я понимаю, что они спят вместе. Неужели это так? – спрашиваю у нее. Так ли это, она спит с сыном священника, будь он неладен?! Она не хочет отвечать, но я знаю, что это так, и я все допытываю ее, вытягиваю из нее положительный ответ, и, когда она отвечает «да, мы спим», я чувствую предательство и обиду, просыпаюсь и понимаю, что она, наверное, тоже должна чувствовать предательство и обиду.
Ведь я взял на себя обязательства и не выполнил их. Но все равно чувствую предательство и обиду.
Я должен был сделать ее счастливой, я должен был стараться понять ее, а вместо этого был зол, был раздражителен, и я все упустил. Почти три месяца мы жили с Надей и вроде все было неплохо, особенно секс, прекрасно, никогда не было так хорошо, но я немного сомневался, я мешкал, не мог понять, достаточно ли я честен с ней? Действительно ли я хочу сделать ее счастливой, хочу быть с ней или же мне просто нужно было уехать из своего города, и случай предоставил мне Надю? И пока меня мучили философские вопросы, я был недостаточно нежен, еще эта головная боль.
Я начал подыскивать себе по Интернету подходящий институт в Москве. Я решил снова поступить в институт, чтобы мне дали бесплатное жилье в общежитии, чтобы опять можно было уехать из дома. Ясное дело, я ничего не знал и не умел, поэтому мне оставалось надеяться только на творческие вузы. Можно было попробовать в Литературный имени Горького, но он мне почему-то казался сущей помойкой, можно было попробовать театральные, но один раз уже театрал из меня не вышел, поэтому я выбрал для себя институт кинематографии. Я подумал, что, наверное, дело интересное – снимать кино, только на режиссерский факультет надо было писать много всякой предварительной ерунды: замысел первой короткометражки, экранизацию литературного произведения. На актерский мне не очень хотелось, потому что туда идет слишком много народу. Решил поступать на сценарный факультет: это мне показалось самым простым вариантом. Там было достаточно выслать несколько рассказов и написать автобиографию на две страницы, чтобы тебя допустили/не допустили до вступительных экзаменов.
Началось лето. Я пришел на показ по актерскому мастерству своей бывшей группы. Показ был так себе, но Васильева смотрелась нормально, она была хороша. Потом я вышел на крыльцо, покурил, поболтал со студентами старших курсов, обсудили показ – пока не ясно, что получится из нашей группы. Я снова поднялся на четвертый этаж. Пока все остальные разбирали декорации или переодевались, Васильева сидела на лавочке возле входа в аудиторию и смотрела перед собой. Я сел рядом. Обнял ее. Она расплакалась. Я не знал, что сказать. Она была совсем маленькая, сидела, закрыв лицо руками. Она все плакала, я дотронулся до ее рук, закрывающих лицо, у меня были очень большие руки, если сравнивать с ее ручками. Потом я поцеловал ее в щеку, встал, постоял немного возле, глядя на ее рыжую голову, снова сел.
– Ну что такое? – спросил я. – Что случилось?
– Ничего, – ответила она.
– Васильева моя дорогая, не плачь, пожалуйста.
Вдруг немного успокоилась. Потом встала и пошла переодеваться. Путилов прижал и поцеловал Вику в уголке, – заметил я боковым зрением. Видно было, что Вика – как бы и его девушка, но она не хочет этого показывать на людях. Странно, ведь я всего несколько месяцев назад считал, что влюблен в Вику. А она и рядом не валялась с Васильевой или с Надей. С девушками, которые любили меня. Вот так, как-то неестественно.
Скоро я узнал, что мои работы прошли – меня допустили до вступительных экзаменов во ВГИК, – на другой вариант я, признаться, и не рассчитывал. И тогда я опять засобирался в Москву.
Только сначала мы еще раз переспали с Васильевой, это было так хорошо, что я даже думал остаться. Впервые за долгое время ко мне вернулось чувство реальности, которое я как будто утратил еще осенью – где-то между свободным танцем, моим глупым актерским этюдом про больную любимую девушку и письмом из Москвы. Мне было так хорошо с Васильевой, что даже не верилось. Я уткнулся носом между ее грудей, сосредоточился на этом ощущении, сосредоточился на ощущении себя внутри нее, мысленно произнес «спасибо» и в своем сознании воспользовался функцией Save. Я кончил на ее живот, я вылился весь, но у меня все было под контролем: я вышел в меню, выбрал Load и опять проиграл этот момент, который вмещал в себя вечность.
Мне казалось, что я могу так делать бесконечно. Но настало утро, настал день, и мне пришлось уйти.
– Ты когда уезжаешь? Ты придешь еще? – спросила она.
Я ответил, что приду. Но это все пахло долгой счастливой жизнью, и я не осмелился.
За несколько дней до отъезда я зашел в гости к Ибрагимову. Зайди ко мне до отъезда, говаривал тот, зайди непременно. Поэтому я великодушно решил позволить ему поучить меня жизни, направить на путь истинный. Он открыл, лысый, бородатый, в шортах, похожий на монаха в своей хижине, сел себе на стул за компьютером, ножки под себя подогнул, а меня в кресло усадил, и давай о творчестве, о поэзии. О литературе, значит, а я вижу, что и в компьютере у него включены стихи, то есть редактировал он себя любимого перед моим приходом. Потом он мне прочел стихи одного парня, который похож на меня был, да умер, в чем пьянство ему и помогло немало.
– Ну, как тебе?
– Да не очень.
– Тогда еще это.
Он еще почитал книжку этого парня. Парень, мол, был славный, талантливый. Но нрава такого, что не прожил долго.
– Не нравится мне, – говорю, – да и вообще не понимаю я стихов. Свои мне еще ничего, ну и у Маяковского вроде тоже ничего.
И еще Ибрагимов, как обычно, говорил, что пишу я хорошо, но как будто хожу возле сортира, вместо того чтобы видеть прекрасное. Это он рассказы мои почитал.
Но, Александр Гумерыч, ведь все, что я пишу, – о любви и о прекрасном, говорю ему.
– Но ведь Достоевскому не нужно было материться. Толстому не нужно было материться, – ответил он.
У Толстого и получалось-то не особо, говорю. Но и дело ведь совсем не в этом. Какая разница: материться – не материться. И то и другое может быть хорошо. Единственное, что имеет значение, чтобы было интересно.
Ну и дальше эти разговоры о том, как творческому человеку вообще справиться со всей этой жизнью. Как быть. И за каким хреном я сваливаю в Москву, ведь она, дескать, меня съест, как многих съедала? Да нет же, просто хочется отсюда куда-нибудь, в Москву, в Грецию, в Индию, в Задницу, только бы туда, где нас нет. И еще я в монастырь думал свалить какой-нибудь, а то не пойму, куда себя деть. Если ничего не получится, если не поступлю в Москве, обязательно всерьез подумаю насчет монастыря.
– Интересно, – говорит Ибрагимов, – ты помнишь, я тебе советовал. Года два назад.
Да помню я это. Но я не потому, что по Господу душа моя истосковалась, просто хочется туда, где все не так. И еще подумать хочу.
– Ну, в монастырях тоже надо будет работать.
– Что сделать. Везде надо.
– Интересно. Очень интересно, что ты об этом заговорил.
И тут мы пошли-поехали. Совесть – говорю. Вот вам и Бог, и Любовь, и Творчество. Все – совесть. Нужно жить по совести. Иначе ничего хорошего вам не светит. Все в тартарары свалится, если не по совести. Хочу жить по совести, вот моя вера. А религия, все прочее, не знаю – не знаю. Не нашел пока себе подходящую, наверное, потому что не искал, из-за этого скорее всего. Но я чувствую, что совесть – самое важное в жизни и что ее просто называют по-разному, но это она в центре всего. Она – Бог.
– Что же тебе совесть позволяет и чего не позволяет?
– Ну, ты чувствуешь, что так делать нельзя, и не делаешь. А если делаешь, то потом все как-то не так, как зуд в заду.
– А твоя совесть позволяет тебе пить?
От этого вопроса стало странно. Пьянство и совесть существовали у меня в голове, как-то не пересекаясь. Вопрос был инородным для моего сознания.
– Я у нее на эту тему не справлялся.
– А ты справься.
– Позволяет, – говорю не очень-то уверенно, – это дело не подлое. Вроде не подлое.
К тому же сейчас я не так, как раньше, – давление, все такое. Нельзя, сильно не разгуляешься. А может, вот и есть знак – давление? – предполагает он.
Да, если по совести, то все будет в порядке, говорит. Он был так же молод, как я, около сорока лет назад. Да и всю жизнь были проблемы, тоже не работалось, как нормальным людям. Творчество, будь оно неладно, но теперь вот, с Божьей помощью появилось и жилье в центре города, и милая сердцу литературная мастерская «Аз». Теперь он сидит каждую среду с творческими ребятами. И все прочее, и ну их всех куда подальше.
И еще Ибрагимов спросил:
– Чего ты вообще хочешь? Ты можешь сказать, что тебе нужно в жизни?
И из меня выскочил ответ, хотя я на эту тему не сказать чтобы думал. А вышло, как будто я ходил неделями и ждал, ну когда же, когда же кто-нибудь спросит, как оно у меня, чего мне надо. Поймет и оценит.
Есть три вещи, говорю я ему. До них как будто меня не существовало. Первое – что у женщины между ног. Это меня волнует с шести лет, как я узнал, откуда дети берутся. Когда мне было 13 – я смог отлично разузнать, что такое пьянство, и подружиться с ним. А в 15 я начал читать книги – и к двум предыдущим темам прибавилась литература. Значит, такие этапы:
1) с шести – что у женщины между ног;
2) с 13-ти – что у женщины между ног и пьянство;
3) с 15-ти – что у женщины между ног, пьянство и литература.
И до сих пор так все и остается. На этом и держится мое «я». Так я сказал.
Он показался мне очень довольным моим ответом, так же, как я вопросом, только неодобрение высказал по поводу того, что я закладываю с тринадцати лет. Ибрагимов сказал:
– Ты очень хорошо в одном абзаце раскрыл то, на что людям требуется иногда гораздо больше, – и предложил мне фасоли. За фасолью мы пришли к выводу, что все-таки любовь к женщине пересиливает творчество – и для него, и для меня. Но для меня творчество пересиливают еще и мои астральные путешествия, с которыми надо к чертям бороться.
Ну и напоследок он мне сунул свою книжечку стихов, я вышел и прочитал, что он написал мне на первой странице: «Мне нравится, что ты пишешь, но немного целомудрия не помешает». И подпись: с любовью. А потом шли четверостишья. Книга четверостиший, на каждой странице по штуке. И под каждым стоит дата, когда оно написано. Я прочитал три первых и положил в карман.
У меня в кармане завыли бесы, и Александр Ибрагимов, которому не нужно было ни воли, ни хлеба, понес крест русского четверостишья; далеко, видимо, потащил, а рыбаки тем временем заходили в воду с неводом, а в тоске плескались себе людские косяки. «И плаваю везде – малек блескучий я», блин. То-то и оно, вот, что происходило в книге Ибрагимова, это же самое творилось в мире, и я поплыл дальше, пока не проснулся в то утро, когда нужно было лететь в Москву. Мы чего-то помялись с отцом на кухне, не зная, как прощаться: я не знаю, как пожелать ему счастливо оставаться, он – не зная, видимо, когда меня ждать и чего мне желать. Одно и то же постоянно происходит. Очень рано было, рассвет заглядывает в окна, небо слегка угрюмое, но волнующее, предвещающее новую романтическую жизнь уже в который раз, а мы стоим с моим папой, как два баклана, да соски поминаем. Наконец за мной приехало такси, ведь было рано, автобусы еще не ходили, отец дал мне немного денег с собой, и мы расстались.
Я попросил водителя остановить возле ларька, вылез и купил себе сигарет. Подумал пятнадцать секунд, или двадцать, не ручаюсь, и купил себе еще пол-литровую банку коктейля. Какая-то виноградная штука. Залез в такси и закурил.
– Ты что, день молодежи отмечал? – спросил таксист.
– Нет, друзья провожали в Москву.
– Понятно.
Я открыл баночку. И тут же пролил на свою светлую майку эту виноградную гадость. Я выругался, таксист велел мне не марать салон, я еще раз выругался, выдохнул, черт с ним со всем, выпил примерно треть, и мы приехали. Он взял у меня двести рублей, хотя я думал, что он возьмет сто пятьдесят. Зато он так сочувственно пожелал мне приятно долететь, сочувствуя, то ли тому, что я облился, то ли моему похмелью, что я не стал его материть вдогонку. А зашел я в здание аэропорта, выпил еще примерно с треть и выкинул банку с оставшейся гадостью. И пристроился в очередь. Простоял в ней минут десять, но очередь оказалась не той, поэтому я пошел в туалет, достал там из своей сумки зубную щетку, намылил ее жидким мылом, которое текло из аппарата над раковиной, и стал оттирать пятна с майки. Честно говоря, переодеться в другую майку я просто не догадался. В сумке была еще кое-какая одежда. Мужики на меня поглядывали, мне приходилось уступать им место, чтоб они после писанья мыли руки. Краски в этот противный напиток не пожалели, и я оттирал и оттирал, так, чтобы раз – и на всю жизнь.
В этом похмельно-нелепом оттирании, стоя по пояс голым в туалете аэропорта, я вспомнил, как моя Надя рассказывала мне об одном случае:
«Один раз я в пиццерии пролила на себя соус и решила постирать в туалете блузку. Ну, я сняла ее и стираю, а женщины ходят вокруг и смотрят. А сказать ничего не могут. И видно, что у них и возмущение, и что им срочно нужно какое-то разумное объяснение…»
– А ты была в лифчике? – спросил я у нее.
«Нет, в том-то и дело. И вот, когда уже выстроились, женщины, мамы с дочерьми, смотрят, чуть ли не с ума сходят, я говорю, вот, соус пролила. Так они расслабились. И так им помогло это объяснение, всего лишь соус пролила, такое облегчение у них настало, как будто бы умерли, если я бы этого не сказала».
И еще я, стоя с зубной щеткой, вспомнил чего-то не в тему – хотя, может, и в тему моему похмельно-растерянному состоянию, – как Надя сказала слова, от которых у меня такое чувство было, будто я попал на другую планету. Это она сказала мне на то, что, читая инструкцию от вагинальных свечей, я заметил Наде вслух, мол, они действуют только четыре часа после введения. А сказала она:
«Как-то я хотела написать рассказ о фарматексе. О женщине, которая использовала фарматекс и пошла к любимому мужчине. Но они поссорились, и женщина вышла от него, и у нее было около четырех часов, чтобы заняться с кем-то сексом. И вот она ходила и думала о времени».
И от этой чепухи, а больше оттого, с какими интонациями Надя это сказала, я как будто подглядел в природу женщины тогда. Как будто почувствовал, что у них все по-другому. Увидел внутренним взором светящуюся Надю в ярко-голубом на фоне темного тучного неба. А теперь в туалете с зубной щеткой, облитой каким-то подлым жидким мылом, опять это испытал, эти чувства нежные и страшные, а я еще и не спал ночь. Это как будто в меня запихали фарматекс, и он будет действовать вхолостую те четыре часа, что я проведу в самолете. А полет как раз столько и длится. Четыре часа, в нашей жизни слишком много метафизики и хуитристики. И решил я не оттирать эти пятна, а пройти через таможню и ждать себе самолета в грязной майке. И пошел из туалета, очарованный, закрывая сумкой пятна и закрывая сумкой магнитные бури в моей душе и смятение ума, была бы сумка побольше, весь бы за нее спрятался. Тьфу, такие вот мысли-говешки.
В полете я чувствовал себя физически на удивление хорошо, голова не болела, не кружилась, как в прошлый раз, то есть если и болела, то в пределах моей всегдашней нормы. Только хотел и не мог заснуть, все смотрел в иллюминатор, ждал жизни новой, потом самолет приземлился, и я поехал подавать документы в институт на станцию «Ботанический сад». Институт кинематографа оказался небольшим, всего один корпус в четыре этажа, я даже удивился. Я думал, там прилагается какой-нибудь огромный ангар, в котором проводят съемки и воспитывают будущих тарковских и шукшиных, а это было так, обычное здание, возле которого толпились абитуриенты, в основном помладше меня, после школы, некоторые с родителями, но были и под тридцатник, эти – без родителей. Я зашел внутрь, посмотрел расписание экзаменов на стенде. Но дальше надо было идти через вахту, а мне не понравился охранник. То есть я стою с сумкой и думаю, что он сейчас спросит у меня: «Куда я?» – а я отвечу, что подавать документы. Он скажет, туда-то и туда-то, как будто я без него не смогу найти. И так мне не захотелось вступать с ним в этот глупый диалог, что я решил отложить подачу документов назавтра, а вместо этого поехать в гости к Антону и напиться с ним. Я купил карточку для телефонного автомата возле метро и позвонил.
– Привет, Антон, – говорю, – я опять в Москве. Узнал?
Узнал, говорит Антон. Рад слышать, говорит. Какими судьбами?
Приехал сегодня, говорю. Поступать во ВГИК. Но в общагу только завтра заселят. Ну и, говорю, ночевать негде.
Конечно, говорит, приезжай ко мне. А еще лучше встретиться и прогуляться сперва. Хорошо, отвечаю я, спускаюсь в метро и сажусь в вагон. Выхожу, чтобы перейти с одной на другую, и встречаю Надю. Идет себе как ни в чем не бывало, как будто так и надо, такая же светящаяся, как в моем воображении. Все такая же очарованная, как бы идет в метро среди людей, но в то же время и одна по полю босиком прогуливается, на траву зеленую наступает – так для себя я это все разглядел.
Естественно, думаю, Москва же город такой маленький, что в первый же день, как приедешь, обязательно встретишь девушку, с которой вместе жил. Девушку, о которой думал перед полетом и в самолете и которая продолжает тебе иногда сниться. Причем на той станции, которая ни к тебе, ни к ней никакого отношения не имеет. Что это все значит? Почему она мне встретилась?
Подошел. Как дела? – спрашиваю. Все хорошо, говорит.
– А я поступать приехал, – сказал ей.
А она смотрит растерянно. В кинематограф я намылился, говорю. Завтра буду селиться в общежитие и четвертый раз в жизни стану абитуриентом. А сейчас вот с Антоном прогуляться решили.
– Может, и мне с вами? – спрашивает она. Как будто я позвал ее, вернее, даже таким тоном, будто ей неохота, а я настаиваю. Только это совсем у меня негодования не вызвало, просто я удивился, что она это спросила, не постеснялась она так руку протянуть. Но, думаю, не стоит, не стоит в ответ подавать ей свою руку. Я провалюсь, думаю, сквозь землю. Не надо, говорю ей. Мне очень бы хотелось, но это же для моей психики вредно, пользы никакой эта твоя идея не принесет, так я ей сказал. Мы еще помялись, не зная, о чем разговаривать, и не решаясь прощаться.
– Совсем забыл спросить, как же поживает сын священника? – вдруг вспомнил я свое любимое. – Как у вас с ним?
От него она сейчас и шла, они расстались. Так она мне ответила, вот прямо сейчас расстались, как это ни странно.
Ну ладно, говорю, иногда вот так оно и получается, я только приехал с такой огроменной сумкой и увидел тебя, говорю, вот тебе на. А ты идешь от сына священника. Синхронизировались мы и встретились в этом самом месте. Тебе куда сейчас, спрашиваю? Ей в ту сторону. А мне в другую сторону, так мы постояли, и она пошла, только как-то не так пошла. Я стою посреди зала, ее отошел поезд, вроде бы она должна была сесть в него. Только я-то знаю, что она не уехала. Зашел за колонну, вышел на платформу: так и есть, стоит, слезы на глазах. Ладно, говорю я, ну что ты? Приобнял за плечи, а она смутилась чуть.
– Второй раз плачу сегодня, – говорит.
Надеюсь, мои слезы, слезы по мне, горше и весомее, чем слезы, предназначенные сыну священника? Она чуть улыбнулась, я поцеловал ее в щеку, и мы попрощались, как в самой трогательной мелодраме. Поехал встретиться с Антоном.
Мы выпивали с Антоном от души, вспомнили всех общих знакомых, купили еще алкоголя и обезболивающее. Антон сказал, что был в аптеке раз и случайно прочитал состав на упаковке, попробовал как-то съесть весь стандарт, и эффект превзошел его ожидания. И когда он съел этот самый стандарт уже при мне, он сказал, что теперь его мнение изменилось, и он, возможно, больше не гомосексуалист. Однако женщины его тоже совсем не вдохновляют, предупредил он мое заблуждение, теперь он на всех смотрит с отрицательным равнодушием, довольствуясь одним онанизмом, поскольку себя он считает наиболее близким и наиболее совершенным из всех людей, которых знает. Мне показался разумным его подход, помню, я пьяный очень расхваливал такой подход и сам сказал, что во что бы то ни стало буду человеком такой ориентации. Потому что только так можно сохранить здравый смысл, что, вместо того чтобы сходить с ума из-за двух женщин, вместо того чтобы разрываться между Надей и Васильевой, я буду держать свое сознание в тонусе, находясь с собой наедине. Так и сказал:
– Лучше я буду держать свое сознание в тонусе, находясь с собой наедине!
Помню, дело было на кухне у Антона, я тогда держал стакан с вином и курил, оперевшись на подоконник. И думал я тогда, что Антон решил мои беды.
Он поддержал меня, сказал: добро пожаловать к себялюбам – и скоро пошел спать, а я еще пил и проснулся с опухшим лицом, принял душ, выпил банку пива и поехал в институт.
На этот раз я был не так чувствителен, как вчера, потому что похмелье еще не началось, и легко вошел в диалог с охранником.
– Вам куда?
– Я подавать документы на сценарный факультет.
– Третий этаж, налево.
Этот диалог, подумал я, охранник повторяет примерно пятьдесят раз в день. И я пошел на кафедру, заполнил заявление. С документами моими было все в порядке, только нужно было заверить справку формы 086У в медпункте.
Врач повертела мою справку.
– В армии служили? – спросила она. Видать, себя развлекает, как я понял по ее тону.
Нет, говорю.
– А почему вы не в армии?
Не годен, говорю.
– А почему не годен? Тут написано, что здоров, – тыкает в справку.
Справка-то для учебных заведений, говорю, а у меня гипертония и плоскостопие, говорю. С ними учиться можно, говорю, а вот в армию лучше не ходить. Она посмотрела на меня вдруг строго:
– А вам не стыдно с гипертонией и запахом алкоголя приходить в институт? Документы подавать пришел.
Я тут же нашелся, соврал, что я только с самолета, а летать я боюсь. Вот и выпил, пока летел, чтобы избежать паники со своей стороны. Она меня проткнула взглядом насквозь, поставила печать на справке и отправила куда подальше.
В приемной комиссии мне дали направление во вторую общагу, на котором было написано: «Директору общежития», и, оказавшись в общаге, первым делом я зашел, соответственно, в кабинет директора. Директор оказался мужчиной кавказской национальности, но и сильно похожим на большого седого индейца. Он сидел за столом, полным угощений, один и пьяный чрезвычайно. Это – мой директор, думаю, такой директор по мне, думаю. Он повернулся ко мне и сказал:
– Я друга встрэтил, понятно? Встрэтил друга и рад этому.
– Мне заселиться нужно, – сказал я ему на это.
Он посмотрел на меня внимательно, послал в задницу и сказал, что мне нужно к коменданту. Когда я закрывал дверь, слышал, как он сказал уже тише:
– Я друга встрэтил. Хорошего друга.
Я постучал в следующий кабинет. «Комендант».
– Условия у нас полевые, – сказала комендант. Дала мне матрас с подушкой, свернутые и засунутые в огромный серый пакет, и велела идти за ней.
– Вам придется жить в библиотеке, потому что вы явились в последний день, и все комнаты уже заняты. Но там нормально. Тем, кому достались раскладушки, не досталось матрасов, и наоборот. Так что придется спать на полу.
И меня заселили в библиотеку, где в общем счете жило примерно шестнадцать (плюс-минус два) человек. Была среди нас даже одна девушка, которая спала в углу со своим парнем. Они оба были художники, на художников поступали, ну и было три сценариста, или четыре, или пять, пара режиссеров, операторов, неважно, потому что я полетел в свое персональное путешествие на край ночи. В первый день я потратил большую часть денег, которые у меня были с собой: накупил алкоголя. Я пытался сагитировать всех пьянствовать, но большая часть людей отказалась. Затем все куда-то полетело, и со мной остался пить только какой-то бородатый Леша. Он поступал на заочное сценарное – человек, который, видимо, всегда занимался пьянством. Мы напились, а потом с утра сходили за пивом, и деньги мои спели свою песню, но зато мы занесли две банки пива директору общежития, которого звали дядя Гурам, и он был благодарен, так что теперь он стал нашим товарищем, а это могло пригодиться. Я иногда трезвел и знакомился с кем-то из пассажиров библиотеки, а потом ехал дальше по своей астральной путевке, засыпал пьяный, просыпался пьяный, будил бородатого Лешу, мы пили водку, пили портвейн, пили пиво, курили на лестнице, выходили выпить на улицу. Не знаю, чем занимались в это время остальные и чем я занимался сам. Говорят, что в течение двух или трех дней так оно и было: я только пил с Лешей с перерывами на сон, два часа пьем, час спим. А иногда я пил без него – если не мог добудиться.
А потом я проснулся утром, и Леши не было. К нему в тот день должна была приехать жена, насколько я помню, и он был с ней. А я проснулся и понял, что пора прекратить. К тому же у нас сегодня была консультация, а назавтра – экзамен. Я огляделся. Наше жилище походило на казарму, только теперь мы расставили большие библиотечные столы. На них можно было спать, это было удобнее. И только некоторые все еще пользовались раскладушками.
Кто-то еще спал, а кого-то уже не было. Возле пластмассового мусорного бака стояли в ряд бутылки и пивные банки. Очень много, черт знает, сколько. Я выбрал недопитый портвейн, сделал глоток. Глоток освежал, но я сказал себе: стоп. Я взял тот большой мешок, в котором мне выдали матрас, и скидал в него все пустые бутылки. А заодно полбутылки портвейна.
– Великий писатель решил не пить? – спросил у меня парень, поступавший на экономический.
– Хватит, – говорю.
Я спускался по лестнице и думал, неужели пронесло? Сумасшествие было так близко, но неужели меня пронесло? Я нес мешок объемом в три раза больше моего туловища, битком набитый пустыми бутылками, которые гремели, вселяя в меня гордость: мы все это выпили вдвоем с бородатым Лешей. И я себя нормально чувствовал.
Героически вернувшимся с поля брани. Только, когда я проходил мимо вахты, одна вахтерша сказала другой:
– Вы только посмотрите! Это у нас такие ребята поступают!
И сказала мне:
– Третий день тут, а уже столько бутылок!
Я вышел из общаги, дошел до мусорного бака. Выкинул все. Я почувствовал в себе силу: нужно быть идиотом, чтобы столько пить. Героем. Я почувствовал в себе лучи солнца, доброту, что вот только что я прошел по краю и остался цел. Я зашел обратно в общагу, прошел через вахту и слышал опять вахтершу:
– Ребята к нам поступают. Пьяницы, а не ребята.
У нас была консультация, на которую я пошел с Седухиным и Лемешевым. Оба они шли на второе высшее образование, то есть были чуть постарше меня. Седухин из Перми, а Лемешев из маленького города в Беларуси. Они рассказали, что, пока я был пьян, я успел всем напиздеть, что я великий писатель, сказать, какую литературную премию получил, что ругал всех русских классиков злостно, и кое-что рассказали о моем поведении. Еще сказали, что мы поступаем к мастеру Арабову, который считается чуть ли не сценарным богом авторского кино в России и Европе. Я никогда о таком не слышал, но и Седухин с Лемешевым тоже ничего о нем не знали, и ладно. Во ВГИКе мы встретили бородатого Лешу, он пришел на консультацию со своей женой. Я разглядел его на трезвую голову и понял, что трезвый я бы не стал дружить с этим человеком, черт знает почему, но он был каким-то не таким. Может, слишком несчастным, чувствовалась в нем душность плохого писателя. Его жена испуганно на всех смотрела, а он ее отстранил от нас, будто боялся, что мы ее съедим. Он был трезв.
Мы разошлись с Лешей по разным аудиториям, наконец началась консультация. Мы сидели с Седухиным и Лемешевым и веселились втихую. Мне дико хотелось в туалет. Женщина рассказывала о мастерской сценарной, в которой она будет вторым мастером, и о первом экзамене. Литературный этюд, шесть часов. Да можно роман написать за шесть часов – хихикаем мы с Седухиным и Лемешевым. А в аудитории сидит множество юных графоманов и графоманок, вот бы прямо сейчас расстрелять их всех, думаю. Ох, прямо сейчас. А мне хочется в туалет, я встаю и говорю, извините, пожалуйста, а самого трясет.
– Да ничего, – говорит женщина. Татьяна Артемьевна, так ее зовут, как она сказала. Я выхожу, и скорее в туалет.
И стою, а пописать не могу. Стою над унитазом, как страус, боже мой, плохо как. Наконец пописал, а приятно не стало. Надо меньше пить, что со мной? У меня простатит или (и?) все-таки есть трихомонады, плюс биовары уреалитикум я недолечил? – Я же пропил курс вильпрофена, я должен быть здоровым, что творится с моей мочеполовой системой? И стою над унитазом, как будто повис в открытом космосе, через невесомость плыву обратно в аудиторию, но мне тут же опять надо в туалет. А абитуриенты все задают вопросы. Да что это со мной, говорю Лемешеву и Седухину, Седухину и Лемешеву. Лемешев шутит что-то, Седухин шутит что-то. Я терплю минут двадцать, но чувствую, что сейчас в штаны припущу, как же мне плохо. И опять встаю.
– Извините, пожалуйста, – говорю, – мне очень надо выйти. Не подумайте, что из-за неуважения.
А Татьяна Артемьевна, эта улыбающаяся женщина, говорит, ничего, только вот смотрит на меня, как на дурачка. А я опять стою над унитазом, как одинокий писк труса в темной ночи, так я стою, а не как мужчина с горячей конской струей. Хватит, никакого пива. Никакого пива, никакого алкоголя, но все-таки консультация заканчивается. В общаге я достаю тонометр и мерю давление: сто пятьдесят на сколько-то. Вот вам и отходняк. Нет, это не дело, голова моя болит, раскалывается, трясет меня. Весь день я отхожу, нервничаю, пытаюсь почитать.
Один раз я подошел к телефону-автомату, который висел у нас на этаже. Я вставил карточку и стал набирать номер. Я думал, что нужно сказать ей, как она мне нужна, как мне плохо без нее, но номер не набрался. Я проговаривал в уме: Надя, можно приеду к тебе, мне совсем нехорошо тут, можно я приеду к тебе, и нам будет хорошо вместе. Но соединения не было. Я так растрогался, понимая, что она мне очень нужна, но я сказал себе: если еще раз не дозвонюсь, справляюсь без ее помощи. Было занято. Я сам должен был справляться со своими проблемами, никто не виноват, что мне с похмелья мир кажется таким страшным, что мне становится так одиноко, что мне хочется лежать в кроватке, а чтобы рядом была девушка, которая бы меня оберегала. Сам справляйся, сволочь, слишком инфантильно с твоей стороны дергать Надю и снова причинять ей боль, засранец.
Кто-то мне предложил выпить коктейля, я сделал глоток, модный коктейль был в бутылках 0,33 л – Absenter, чушь собачья. Нет, если выпьешь, станет легче, но надо справиться, любишь кататься, люби и саночки возить, и, может, тогда кто-то там, наверху, увидит, что ты человек, а не говно на палочке. День идет, а мне плохо, ни у кого нет таблеток от давления? Нужно только успокоиться. Отходняк – дело тонкое. Мне все время кажется, что кто-то зовет меня по фамилии, то ли снаружи, то ли внутри моей головы, я лежу весь день и пытаюсь поспать, но вокруг постоянно кто-то ходит. Я в аквариуме похмелья, я жаба в липком аквариуме, и жаба вот-вот развалится на куски. Слишком много людей, мне никогда не уснуть.
Уже почти ночь. Мы сидим в коридорчике, тут что-то вроде импровизированной кухни и еще что-то вроде поляны для чесания языка, со мной сидят оператор Малой, оператор Юра, оператор Маша и продюсер Рома.
– Расскажи о своих творческих планах, – говорит мне Юра.
– Я задумал роман, – говорю, – но не просто роман.
Роман или, может, пока только повесть-метафора, говорю. Я давно это задумал и когда-нибудь напишу. Может, через месяц, а может, через год. Бывает такое уродство, когда человек рождается с членом взрослого человека. И несу что-то. Тонкое исследование души, взрослый человек – это просто-напросто младенец с большим членом. Он бродит по миру в своих ползунках с тремя штанинами. Об этом говорю. Потом я становлюсь остроумным. Мы все болтаем, ночь уже, я только чувствую, что голова моя пульсирует от давления. А мы все болтаем, у меня на нос давит изнутри, на глаза давит изнутри. Похоже, скоро мне конец, думаю, все вокруг из стекла, и стекло вот-вот треснет. Оператор Малой снимает меня на телефон, а я показываю этюд со шваброй. Она моя любимая швабра, но она мне изменила. Вдруг в голове у меня что-то взрывается, я падаю на колени рядом со шваброй. Начинается переполох. Я не чувствую рук и смотрю на все необычно, у меня теряется связь с миром. Я как будто маленький человечек, сижу в голове у своего тела-робота, которое отказывается исправно работать. А вокруг суета. Я сижу перед приборами, перед пультом управления в собственной голове, а приборы дымятся, все тело трясет. Я хоть и знаю о боли, но чувствую ее отдаленно. Зато мне очень страшно, страшно, что такая боль есть у меня в голове. Все будет хуже, чем в прошлый раз, я уверен, на этот раз точно конец.
– Что с тобой? – спрашивают у меня. «Скорую» надо мне? Не надо, ерунда, зачем людей беспокоить? Хотя нет, надо, ребята, похоже, что надо. Срочно, в задницу «Скорую». Меня кладут на стол, мне помогают смерить давление. Сто семьдесят семь. Похоже, не пронесет. Я держусь за голову, чтобы она не лопнула, придерживаю нос, чтобы он не отвалился. Приплыли, ребята. «Скорая» уже едет? Едет «Скорая». Вокруг толпится абитура, я дергаюсь на столе, то встаю, то сажусь, черт, похоже, все, а ведь Ибрагимов предупреждал меня, предупреждал меня Ибрагимов. Позволяет ли мне моя совесть пить? Да что он знает, что знает этот Ибрагимов, сидит у нас в городе, собрал вокруг себя группу графоманов и учит их писать, учит их поэзии, что он знает, если у него не было уникальной возможности сдохнуть далеко от близких? Что он знает, с чего он решил, что меня сожрет Москва? Я бы тоже мог сидеть там сейчас, а Москва сожрет меня, да я сам сожру Москву, и не только ее одну сожру. Уж в чем я точно уверен – совесть не позволит мне сидеть дома. Совесть моя лучше заставит меня все испортить, только не это. Давление сто восемьдесят, никогда ничего подобного со мной не было. Совесть должна категорически запретить мне пьянствовать. Возвращайся домой, женись на Васильевой, что тебе еще нужно, женись на ней, пока она еще тебя ждет.
Наконец врач приехал. Очень спокойный врач. Я тут умираю, а он спокойный.
Все столпились вокруг, он стал измерять мое давление, да мерил я это давление, говорю, но врач был очень спокоен со своим чемоданчиком.
– Так и есть, сто восемьдесят. Пил сегодня?
– Нет. Только один глоток сделал абсентера.
– Абсента? – Он закинул одну бровь, высоко, чуть не через весь лоб перекинул.
– Да нет, абсентер, это коктейль такой. Но я только глотнул, и все.
А я ему говорю, но сам весь заикаюсь, трясусь, как эпилептик. Да успокойся ты, говорит он, попробуй расслабиться, дал мне таблетку.
– Подождем десять минут, – говорит. Очень спокойный и очень лысый врач. Давай спрашивать, сколько дней пью. Ну, говорю, вот вчера пил. И позавчера. И день до этого. А я еще четыре дня перед вылетом. И до этого пил. А врач только и знай, что брови закидывает. То одну, то другую. Мне лучше не становится, только от спокойствия врача чуть легче, но, с другой стороны, оно меня бесит, это спокойствие, и меня всего трясет. Он опять мне смерил давление, оно все еще около ста восьмидесяти, дал мне опять таблетку, опять ждем, а я думаю, ну все, не спасет меня этот врач. И пытаюсь ему объяснить, что у меня был как взрыв в голове, потом я перестал чувствовать руки, что нужно сделать что-то поскорее, а он только шевелит своей лысиной, этот лысый спокойный врач, и не говорит ничего, шевелит лысиной и брови закидывает, очень крутой он с виду. А вокруг толпится наша абитура, Седухин, скотина, думает, что я сейчас помру, и некому будет его сочинение проверить, так он мне скажет на следующий день. Все смотрят, кому-то, может, просто любопытно или страшно. Врач опять измерил мне давление и говорит:
– Нет, переворачивайся на спину, – И укол в задницу. Тут у меня все и поплыло.
– Что это? – спрашиваю. – Мне легче стало.
– Это я тебе не скажу, чего это, – говорит врач, – а то искать начнешь.
Он еще измерил давление, сто пятьдесят. Поехали, говорит, в больницу, пока я тебя случайно не убил. И повел меня лысач вниз по лестнице. Я иду медленно, как будто под водой, и головная боль притупилась, слава богу, отвезут в больницу, неужели пронесло и на этот раз? Что он мне вколол, меня заносит на поворотах? Неужели Ибрагимов и Моя Совесть простили меня снова и дали еще один шанс? Это было еще одно предупреждение?
Меня посадили в больнице в коридоре напротив кабинета, в который лысый пошел переговаривать с дежурной теткой. Он ей что-то говорил, она записывала. Через пятнадцать минут лысый попрощался, а тетка вышла ко мне.
– Вот он ты, – сказала она, – ты знаешь, сколько сейчас время?
– Нет, – отвечаю, – не знаю.
Зато я знаю, говорит она. Агрессивная женщина. Сейчас два часа ночи, говорит она. Два часа, а в это время нормальные люди спят.
– И ты думаешь, большая радость просыпаться в два ночи из-за такого алкаша, как ты? Посмотри на себя. Из-за вас просыпаться ночью, да лучше бы вы сдохли все!
Она еще ругалась, будто я действительно по-взрослому ей насолил, хотя, насколько я понял, она была дежурной, и это была ее работа, в том числе просыпаться из-за алкашей. Я слушал, мне стало дурно, я был одновременно расслаблен и напряжен. Она все говорила, я даже ей стал верить, что такое говно я и есть, но наконец эта женщина ушла, хотя ее ругань слышалась еще и в конце коридора. Через пять минут пришла другая женщина, на этот раз более ласковая, и заботливо отвела меня в темную палату. Заботливо уложила на свободную кровать и дала таблетку под язык. Язык мой скоро онемел, я расслабился окончательно, мне стало уютно в кровати, несмотря на головную боль, уютно, как в детстве после ванны, наконец-то меня спасли, и потом голова онемела, я перестал ее чувствовать, боль тоже перестал чувствовать. И уснул.
Я и знать не знал, сколько было времени, когда проснулся. Понятно, что утро, хотя уже и не раннее. Все тело как ватное, но было даже комфортно лежать так, размазанным по кровати. Не знаю, сколько я смотрел в потолок, прежде чем попытаться начать соображать, что я делаю здесь – в палате. Я откинул одеяло. Мои сандалии валялись на полу рядом с кроватью, я спустил ноги и обулся. Вчерашняя таблетка еще действовала. Теперь тупо сидел на кровати. Помимо меня здесь еще был дед, который читал книгу, – хорошо было слушать, как он перелистывает страницы. Может, минут десять я просто так сидел – подвис. Потом вдруг вспомнил, что у меня сегодня экзамен. И тогда уже вспомнил весь вчерашний день и, отталкиваясь от него, еще несколько предыдущих дней и зачем вообще я прилетел в Москву. Нужно было торопиться. Я собрался с силами и встал, выглянул в коридор. Я испытывал страх быть схваченным, хотя это было и глупо – здесь никому я нужен не был. В коридоре я никого не заметил, вышел и стал украдкой продвигаться в направлении выхода. Тут меня окликнули:
– Ты куда собрался? Лежи, сейчас придет врач.
Я обернулся. Медсестра.
– Я в туалет. Сейчас вернусь.
Она хотела что-то сказать, может, объяснить, что туалет в другой стороне, но я уже выплыл на лестницу. Придерживаясь за перила, я быстро спустился вниз, голова кружилась, вот уже первый этаж, вот уже выход – и я на улице. Я понятия не имел, где находился. Ночью я не запомнил дороги и даже не прикинул, сколько минут приблизительно меня везли от общаги до больницы. Просто пошел по тротуару вдоль дороги. Пошарив по карманам, наткнулся на приятный сюрприз. Лемешев успел дать мне сто рублей, чтобы у меня были деньги, когда окажусь один в больнице. Подошел к обочине, выкинул руку с оттопыренным большим пальцем, тут же остановилась машина.
– До ВГИКа за сто рублей, – говорю.
– Где это?
Случайно получилось, что я помнил улицу: