Хрустальная сосна Улин Виктор

9

Через три дня пришла пора заступать в утро. Все вернулось к тому, с чего начиналось. Опять гремели на кухне Тамара и Ольга со своими полевыми кавалерами. И, как всегда, ни свет ни заря прикатил шофер. Кроме зеленой рубашки и золотых пуговиц он надел еще и армейскую стеганую шляпу с эмблемами.

Но при посадке случилось непредвиденное: Вика отказалась ехать в кабине. Для шофера, судя по всему, это был удар судьбы, нанесенный в спину. Мы уже стояли в кузове, а он все суетился вокруг Вики, тщетно ее уламывая. Она стояла неподвижно, глядя куда-то поверх его роскошной шляпы, взявшись за перекладину борта — и утреннее солнце огненными рыжинками плескалось в ее волосах. Шофер распахнул дверцу, что-то лопоча про цветы, приготовленные для нее — Вика тряхнула волосами и молча подняла вверх белые руки. Мы с Володей мигом втащили ее в кузов: несмотря на свои формы, она оказалась совсем легкой.

Обезумевший от досады шофер гнал, как безумный — машина неслась, не сбавляя скорости на ухабах, забытая дверца яростно хлопала на ветру. Мимо мелькали деревья, изгородь, кладбище, ферма, кривые дома деревни. Разлетелись из-под колес ошалелые гуси, едва успел отпрыгнуть на обочину голенастый теленок.

Из-за поворота прямо в лоб, вылетел громадный, как дом, зеленый «КрАЗ», груженный песком. Наш разбитый «зилок» резко вильнул вправо, накренившись и угрожающе чиркнув задними колесами по обочине. Мы повалились на дно кузова. Я очутился сверху и видел, как пышущий жаром «КрАЗ» проскользнул в нескольких сантиметрах от нашего борта. Лишь чудом мы избежали столкновения и чудом не перевернулись. Все произошло так быстро, что народ не успел по-настоящему испугаться. «КрАЗ» тяжело затормозил позади нас, из кабины вывалился маленький пожилой мужичок и, остановившись на середине дороги, яростно замахал кулаками. Наш водитель даже не притормозил.

— Ну, Виктория, завтра пойдешь на работу пешком, — заявил Володя, потирая ушибленное колено. — А то ты нас всех подвергаешь смертельной опасности.

— Я не Виктория, я просто Вика… — ответила она и вдруг неожиданно по-девчоночьи всхлипнула.

На АВМ мы оказались даже раньше дяди Феди. Набрали пустых мешков, навалили их пухлой кучей под транспортер бункера — почему-то именно это место считалось наиболее комфортным — и вповалку легли спать. Но едва я уснул и даже увидел какой-то сон, как меня выдернули в явь стук копыт и негромкие матюги.

— Эй, мужики, тудыт-растудыт, вставайте… — дядя Федя тянул меня за ногу. — Запускать сейчас будем.

Поеживаясь от утреннего недосыпа, мы вылезли на свет. Дядя Федя пошел грохотать железками. Степан критическим взглядом окинул площадку. Около горловины стояло штук пятнадцать вчерашних мешков. Мы быстро покидали их в телегу и отправили под навес.

— Вот что, — быстро проговорил Степан, сощурив свой и без того кривой глаз. — Вы тут пока работайте, а я поеду в кузницу, в… — он невнятно пробормотал название какой-то деревни. — Лошадь перековать надо…

Прыгнув в телегу, он огрел вожжами свою рыжую кобылу и был таков. А мы приступили к работе. Лежавшую со вчерашнего вечера кучу подсыхающей травы разделали быстро. Площадка опустела; такое случилось впервые. Славка аккуратно сгреб последние остатки травы, я включил гидропривод, поднял бункер и застопорил его в верхнем положении. Теперь следовало спокойно и со вкусом передохнуть, пока не придет время менять Володю у раздатчика. Сидя на подножке автобуса, за грохотом агрегата мы не услышали, как подъехал трактор «Кировец» с двумя тележками. Из-за бункера мы заметили его слишком поздно. Тележки стояли далеко — я вскочил и побежал, чтоб заставить тракториста развернуться и подъехать ближе.

Но он меня опередил: свалил траву, где было ему удобно, пыхнул синим выхлопом и уехал, на прощанье высунувшись из кабины и ухмыльнувшись белозубой рожей

— Вот сукин кот, — сплюнул я и погрозил ему кулаком.

— Урод, — выругался Славка. — Точно не свою гребаную траву для своего же троегребаного колхоза привез, а нам тут надо развлекаться… Но сделанное не подлежало исправлению; пришлось браться за вилы и спешно перекидывать необъятную кучу на несколько метров в сторону. Иначе следующий водитель мог сгрузить траву вообще метров за десять, и нам пришлось бы ее таскать до вечера.

— Травка-то опять тонкая, — вздохнул я, перекидывая почти невесомые охапки.

— Ну и что? — пожал плечами Аркадий. — Тонкая, толстая — не все ли одно?

— Перегреется в барабане, заклинит ролики, а то загорится — опять придется останавливать, целый час уйдет.

— А тебе не один хрен? — Аркашка сплюнул. — Пусть хоть весь этот поганый колхоз сгорит, меня как-то мало колышет. Наконец мы все перекидали, опустили бункер и снова набросали его доверху. Славка давно стоял у горловины. Аркашка завернулся в мешки и лег спать под транспортер. Дядя Федя тоже дремал на раскинутом брезенте за автобусом. Мы с Володей сели на скамейку и обмахивались от слепней ветками полыни. Славка хорошо управлялся с мешками. После него была очередь Аркадия, и лишь потом предстояло идти мне — идиллия, да и только…

— Смотри-ка, — вдруг поднял голову Володя. — Что за чертовня?!

Я взглянул и ахнул: из тонких выхлопных труб, служащих для отвода жара, в небо упругими клубами валил густой дым. А из горловин, окутав с ног до головы невидимого уже Славку, летела сплошная чернота…

— Ах ты, черт-то возьми, — я вскочил и побежал будить дядю Федю.

Он поднялся, спросонок даже не сразу сообразив, в чем дело. Увидев черный дым в небе, разразился яростными, не слыханными мной матюгами и, спотыкаясь, кинулся перекрывать подачу топлива. Огонь за толстым стеклом погас, но дым валил, как мне показалось, еще сильнее.

— Видать, в циклоне загорелось, едри ее под колено, — покачал головой дядя Федя и, обежав агрегат, полез по качающейся железной лестнице на верхушку главного циклона.

Сдавленно бранясь, он долго возился с неподдающейся защелкой, а когда наконец откинул крышку люка, то изнутри с такой силой полыхнуло веселое оранжевое пламя, что он кубарем скатился наземь.

— Степа-аан!!! — страшно заорал он. — Степан, мать твою так, растак и распроэтак — давай шланг!!!!

— Нет Степана! — крикнул я. — Уехал он!

— Там… за автобусом… под бочкой… Слева шланг, — прохрипел дядя Федя.

Володя сидел ближе. Услышав дяди Федины вопли, он соскочил со скамейки и вытянул из травы серый резиновый шланг, сложенный на конце и зажатый расщепленным сучком. Дядя Федя схватил его и направил на огонь, но вода потекла тоненькой струйкой, не доставая до верха.

— Ах, е-мое, воды в бочке нет, — выругался он. — Беги врубай насос!!!

Я бросился к бочке, едва не столкнувшись лбом с Володей, нашел насос и ткнул черную кнопку выключателя. Ничего не произошло, только огонь ревел, набирая силу — как на большом, настоящем пожаре.

— Там щиток, — кричал дядя Федя, яростно размахивая тоненько писающим шлангом. — На заборе, мать его в качель… Только ручку крути сильнее!!!

Мне понадобилось некоторое время, чтоб повернуть именно посильнее разбитую эбонитовую ручку, торчавшую из распределительной коробки, примотанной проволокой к забору. Наконец мотор ожил и затрясся на разбитой станине, высасывая воду из скважины. Что-то протяжно всхлипнуло, забулькало и я услышал, как в пустую бочку упруго хлестнули первые струи. Дядя Федя орал по-прежнему. Насос гнал воду, но шланг валялся, как раздавленная макаронина. Раздвинув траву, я увидел, что от насоса идет сеть хитро переплетенных трубопроводов, с углами и пересечениям, и двумя мертвого вида вентилями. Моих инженерных знаний все-таки хватило, чтоб понять, как подать воду из насоса прямо в шланг. Тотчас из-за циклона, опадая на солнце радужными брызгами, взметнулся фонтан. Дядя Федя, как заправский пожарный, хлестал водой. Огонь быстро захлебнулся, а из люка повалил густой белый пар. Остро запахло баней.

— Да… — сказал Володя. — Погорели бы они тут без нас к нехорошей матери…

— Ух… — дядя Федя снова заломил конец шланга, поправил сбившуюся на лоб мокрую кепку и опустился на ступеньку лестницы. — Потушили… Дым в небе растаял. Но из горловин все еще валила черная, как ночь, сажа. К нам подошел Славка, с головы до ног покрытый гарью и похожий на негра.

Мы заставили его раздеться догола и тщательно отмыли из шланга. Потом накачали полную бочку воды, свернули все пожарное хозяйство и наконец выключили насос.

— А Степан-то где? — вдруг хватился дядя Федя. — Мать его за обе ноги…

— Он лошадь ковать уехал, — ответил Славка. — В кузницу.

— В задницу, а не в кузницу! — дядя Федя стукнул кулаком по колену. — Знаю я эту кузницу… У евойной сватьи именины сегодня. К Филимонихе он поехал в соседнюю деревню за кислушкой, вот куда… Эх, едрит… и как же его упустил? Теперь сегодня не дождешься его, а может, и завтра тоже. Похмеляться будет, как порядочный человек.

— А что, увлекается? — спросил Володя.

— Знамо дело… — вздохнул дядя Федя.

— Ну вот, — едко усмехнулся Аркадий. — Он будет пьянствовать, а мы — работать. Как и положено в этой стране.

За обедом мы рассказывали девчонкам о пожаре, не жалея драматических подробностей и усердно сгущая краски. Вика с Людой смеялись, а Катя всерьез испугалась, представив душераздирающее зрелище сажи, хлынувшей на Славку из горловины. А потом вдруг грянул дождь. Он подкрался незаметно и застал нас врасплох. Начался как мимолетный ливень, затем ослаб и пошел вяло, грозя затянуться до вечера. Дядя Федя остановил агрегат, и мы забились в автобус. Дождь стегал по мутному окну. Мешки, выработанные за утро — девяносто с лишним штук — мокли под дождем, быстро темнея бумажными боками.

— Эх, мать-перемать… — сокрушенно покачал головой дядя Федя. — Размочит ведь вдрызг, все на хрен пропадет. И Степка, брандахлыст, уехал — на горбу такую массу разве в навес переволокешь…

— Давайте брезентом укроем, — предложил Славка.

— Не хватит брезента. Да и он быстро промокнет. Сколько раз председателю говорено — надо крышу строить над раздатчиком. Тогда бы и в дождь работать могли, и ржавел бы меньше. А ему все по хрену… Володя выругался сквозь зубы и, надвинув на голову воротник серой застиранной куртки, куда-то ушел. Я проводил его взглядом. Он обогнул агрегат и зашагал по разбитой дороге к машинному парку. А дождь лил, не переставая. Один из мешков осел и завалился набок. Мы со Славкой и дядей Федей все-таки выскочили наружу, растянули брезент — его хватило меньше, чем на половину мешков. Славка сокрушенно качал головой. Нам было жалко. Продукт собственного труда на глазах обращался в прах.

И вдруг прямо из дождя, как мне показалось, вырос грузовик. Из кабины выскочил насквозь мокрый Володя.

— Откуда?! — удивленно спросил дядя Федя, указывая на машину.

— От верблюда… Давай, быстро загружать надо, он до навеса подкинет.

Шофер подал грузовик задним бортом прямо к раздатчику. Володя стоял в кузове, а мы со Славкой быстро подносили мешки. Сначала они казались совсем легкими, я хватал их по два и легко швырял наверх, не дожидаясь Володиных рук. Потом, когда количество приблизилось к третьему десятку, они стали тяжелеть. Я уже не мог брать два мешка и поочередно кидать их одной рукой. Скоро не смог и двумя — подтаскивал мешок к машине, приваливал к кузову и толкал снизу, помогая Володе поднимать. Но без остановки таскал эти мокрые, теплые еще мешки. Аркашка работал тоже, но очень медленно и неторопливо. Поэтому основная масса пришлась на нас со Славкой. Мешков по сорок, а то и больше. Через пару минут эти их же пришлось сгружать под навес и расставлять рядами. Но эта работа казалась совсем легкой.

— Ну молодцы, мужики, — сказал дядя Федя, оглядывая спасенный продукт. — Спасибо вам, выручили… Даром, что городские. Дождь не прекращался, агрегат стоял беззвучный и бездвижный. И мы вернулись в автобус.

И как ни странно, хотя руки мои болели до плеч, а ноги подкашивались от яростной работы, на душе было легко. Не знаю даже, почему. Наверное, я просто испытывал то, о чем смутно пытался сказать Вике на лугу. Я чувствовал себя мужчиной. Здоровым, сильным, способным на многие дела. Ведь это именно я, инженер Евгений Воронцов, только что перекидал сорок мешков по полтора пуда — целую тонну груза! — своими привычными к рейсфедеру руками… Мы в изнеможении лежали на сиденьях. Дядя Федя куда-то исчез.

— Смотрю я на тебя, Женя, — вдруг сказал Аркашка. — И диву даюсь.

Носился ты, как одесский амбал в порту. Причем со скипидарным фитилем в заднице.

— Не всем же прохлаждаться, — спокойно ответил я. — Кому-то вкалывать надо. Для равновесия в мире.

— Вкалывать, скажешь тоже! Нам тут вовсе не обязательно пупок рвать!

Я промолчал. Перед Викой я еще мог как-то оправдываться в своем поведении. Но уж никак не перед этой вошью.

— Так дождь же, — заговорил Славка. — Все промокло бы и сгнило. И наша выработка псу под хвост.

— Ну так и пес с ней. В конце концов, я научный работник, а не колхозный механизатор. И мое дело не на АВМ пахать!

— Не на АВМ пахать? — переспросил молчавший до сих пор Володя. — А скажи на милость, чем ты на работе занимаешься?

— Чем? Я в научно-исследовательском секторе работаю.

— Все мы в секторах, — отрубил бригадир. — А лично ты, твоя работа? Ты какую пользу людям приносишь?

— Наука. Я наукой занимаюсь. Кандидатскую, между прочим, делаю.

— А ты уверен, что твоя кандидатская, докторская и любительская нужны кому-то кроме тебя? — молчаливого бригадира прорвало, и он словно решил высказаться за всю неделю. — Ты никогда не думал, что за весь год своей научной…

Слово «научной» Володя выделил с нескрываемой насмешкой — …Научной работы пользу людям ты приносишь лишь в течение месяца. Именно здесь и на этом вот АВМ?

Лично я не считал, что научные работники бесполезны. Тем более, при словах о диссертации сразу подумал об Инне: ее научная работа уж точно была на благо людям. Я и о себе не сомневался, что мои инженерные знания все-таки помогают общему прогрессу. Но спорить с Володей не стал, поскольку Аркадий вызывал во мне личную, тошнотворную неприязнь.

— Научные работники нужны, — вместо меня возразил Славка. — Но тем не менее, пока экономическая система не позволяет обходиться без нашего труда, мы обязаны ездить в колхоз. Это не нами заведено. Так требует жизнь.

— Жизнь будет требовать, пока требование выполняется, — неожиданно твердым, жестким и совершенно не похожим на себя тоном ответил Аркашка. — По сути дела своей так называемой помощью мы поддерживаем существующую порочную систему. Мы вкалываем руками, а колхозники берут трактор и едут в город за водкой. Тот же ваш Степан — слинял с утра, и дел ему мало. Потому что знает: всегда найдется сознательный гражданин вроде нашего Жени, который его работу выполнит и перевыполнит. Если бы мы хоть раз забастовали и отказались сюда ехать — живо бы они у себя в деревне порядок навели. И каждый бы работал на своем месте.

Мы молчали, не зная, что ответить на в значительной мере справедливую Аркашкину речь. Мне вдруг подумалось с внезапным удивлением, что, оказывается, даже такое ничтожество может иногда говорить и дельные вещи. Он хотел что-то добавить, но махнул рукой и отвернулся к окну. Точно понял, что отношение к нему уже сложилось и говорить с нами о важных проблемах бесполезно. Там уже кончился дождь. И между туч весело проглянуло солнце.

— Эй! — весело закричал откуда-то появившийся и, кажется, уже слегка поддатый дядя Федя. — Агрегат пускаю. Пошли дальше работать! Мы встали с сидений.

— У меня нога болит, — заявил Аркадий. — Та, которую я вилами ударил.

Не могу больше сегодня стоять. Ступать больно.

Володя взглянул на него с матерным выражением лица, но промолчал.

Остаток смены мы работали втроем.

10

После ужина Славка и Володя потащили девчонок на луг играть в волейбол. Мне не хотелось бегать по мокрой от дневного дождя траве — да и вообще, честно говоря, вовсе не хотелось двигаться, — и я присел с гитарой у пустого кострища.

Приятно, конечно, играть и петь, когда тебя слушают. А особенно если слушают внимательно, заказывают, подпевают и просят повторять. Но когда не слышит вообще никто — тоже неплохо. И вообще, честно говоря, игра для самого себя всегда служила мне одним из самых больших удовольствий. Ведь это было здорово — остаться наедине с инструментом, когда пальцы начинали работать сами по себе. Когда, думая о чем-то постороннем, я принимался выводить какую-нибудь известную мелодию, а она, разрастаясь, постепенно превращалась в нечто новое, не слыханное мною и неповторимое в других условиях. Мне казалось, что гитара жила своей жизнью моих руках, а руки словно становились ее частью… Я наслаждался летевшими из-под пальцев звуками и ощущением подвластности инструмента. И одновременно удивлялся, как это удавалось; ведь я никогда не учился игре специально, просто слух улавливал ноты, а руки создавали мелодию.

Я сидел на бревне, трогая струны. Наслаждаясь этим вечером, темнеющими окрестностями и самой своей молодостью, вечной и обещающей…

На память приходили обрывки полузнакомых песен. Отрывочные строки, плывущие на кусочках мелодий — нечто очень личное и совершенно тайное, чего я не открывал никому. Даже Инне — впрочем, в последние годы она стала после равнодушной к моей игре и песням, которые так любила раньше.

Для такой невнятной игры требовалось полное одиночество, и его так сладко было испытывать здесь. На кухне, по моему разумению, никого не было, да и в палатках тоже. И я очень удивился, услышав из столовой какие-то бормотания, потом грохот деревяшек и звон падающей посуды. Наверное, две крысы не поделили горбушку хлеба — но откуда тогда взялись голоса?

Так или иначе, момент интимного уединения был утерян.

Я с сожалением отложил гитару и отправился на кухню. Из-под навеса навстречу вышел Аркашка. Одна половина морды у него была красной, словно он долго спал в одном положении. Так, — подумал я. — Кажется, кое-что проясняется. Столовая хранила следы потасовки. Несколько кружек валялось на полу, из опрокинутой банки с цветами разлилась лужа, и капли воды глухо стучали в пыли, стекая в щели между досками стола. А в углу на скамье сидела Катя.

Волосы ее были растрепаны, футболка перетянута на один бок, очки лежали на столе. Она сидела, прижавшись щекой к столбу и сцепив перед собой руки, и неотрывно смотрела вдаль. Я все понял. Молча подобрал кружки, поставил банку, долил в цветы свежей воды из фляги. Потом прошел за стол и сел напротив Кати. Она молчала, глядя в сторону.

— Скучаешь? — мягко спросил я.

Катя не ответила. Только одернула футболку и посмотрела на меня. Только сейчас, без очков, я заметил, что глаза у нее голубые-голубые, словно незабудки. И в незабудках этих, как роса, стояли слезы.

— Послушай, Катюш, знаешь что? — предложил я, коснувшись ее руки.

— Что?… — встрепенулась она, выдергивая ладонь, словно перед ней по-прежнему сидел Аркадий.

— Пойдем с нами вечером на ферму за молоком, а? Со Славкой и со мной?

— На ферму?…

— Да, на ферму. За молоком. Полчаса туда и полчаса обратно. Дорога успокаивает. Пойдем?

— Со Славой?

— Ну да. Мы с ним вдвоем каждый день туда ходим.

— Пойдем… Только я вам зачем нужна? Вы же без моей помощи молоко дотащите.

— Ни зачем. Просто так. Для единения с природой. Будешь идти рядом и веселить нас.

— Ладно, — улыбнулась наконец Катя. — Согласна, буду веселить. Когда вы идете?

— Часов в десять.

— Хорошо. Я сейчас, наверное, вздремну. Разбудите, когда соберетесь, ладно?

Вечерняя дорога купалась в пыли.

Небо было высоким и чистым-пречистым., без единого облачка. Солнце опускалось за нашими спинами, и длинные тени, извиваясь по ухабам, быстро бежали впереди нас. Еще около кладбища мы услышали гудение дизеля.

— Катюша, подожди нас у изгороди, — сказал я, когда мы подошли к ферме. — Там ужасно грязно.

— Нет, я с вами, мальчики! Не хочу одна оставаться. Вдруг бык какой-нибудь выскочит!

Мы получили две полные фляги, не спеша вышли на дорогу и остановились у обочины.

— А теперь что будем делать? — спросила Катя.

— Теперь будем торжественно распивать вечернее молоко, — ответил Славка. — Право первого глотка отдаем тебе. Мы держали тяжелую флягу, а Катя пила через край, наклонив ее к себе.

— Ух… — Катя перевела дыхание, оторвавшись от фляги. — Давненько не пила я столько парного молока… Красный диск солнца медленно исчезал в расселине между горами и островом. От него исходило розовое свечение, призрачный цветной туман, обволакивавший все вокруг: остров, горы, речку и дорогу, и нас троих, стоящих на ее обочине.

— Как здорово, мальчики… — вздохнула Катя. — Каждый день буду с вами ходить, если не прогоните…

У вечернего костра все было по-прежнему. Я играл, пел, народ слушал и подпевал. Я специально сидел в самом дыму, чтобы не мешали комары. Славка устроился рядом, Катя заботливо обмахивала его зеленой веткой.

Когда я отложил гитару, начались танцы. Катю Аркашка уже не приглашал. Он вообще не танцевал — видать, помнил-таки про свою больную ногу.

Катя танцевала со Славкой. Я старался не смотреть на них, чтоб не увидеть тайные признаки какой-то особой близости, о которой намекала Вика: странное дело, но ее брошенные вскользь и не принятые всерьез слова заползли-таки в мою душу. И время от времени жалили меня изнутри. Я смотрел на Геныча, облапившего свою Тамару, на изящно скользящих Лаврова с Ольгой. И вспоминал сегодняшнюю сцену в столовой. Почему Аркашка — это пресыщенный бабник, который не может продержаться без женщины месяц, — почему он полез именно к Кате? Предпочел ее и гораздо более соблазнительной Вике, и даже Тамаре. Которой, судя по всему, все равно с кем и как, и от которой ему бы обломилось наверняка? Когда-то я слышал разговор двух парней в курилке, что будто бы любая замужняя женщина старается отказаться от поездки в колхоз. А уж если поехала, то для одной цели. Потому что она уже не девица непорченая и не невеста на выданье; ей не грех в колхозе развлечься, тем более, что следа не останется, а от нескольких раз на куски не развалится, лишь получит удовольствие… Наверное, и Аркашка думал так. Гадкая и подлая психология. Хотя, с другой стороны, как я мог судить о психологии вообще? О женской тем более — при моем скромном опыте по женской части? Наверняка такие рассуждения в моих мыслях, прочитай их кто-нибудь, выглядели бы смешно. Но я был так устроен — и это поняла, кажется, даже Вика, когда безуспешно пыталась меня соблазнить. Я подумал об Инне. Меня вдруг посетила мысль, что я не знаю ее коллег. Как я раньше об этом не задумывался — ведь она же там совсем одна, в этой своей экспедиции. И, может, вокруг нее тоже увивается какой-нибудь хлюст вроде Аркашки…

Нет, конечно. Моя жена — не Катя. Она достаточно жесткая и самостоятельная женщина, чтоб отшить любого. Даже не пощечиной, а просто словом. И все-таки, все-таки… Хорошо бы был в экспедиции кто-нибудь нормальный, кто бы смог защитить Инну в самом крайнем случае…

Я посмотрел на Аркадия, уныло разгребавшего угли с края костра, и кулаки мои сжались. Вообще-то я никогда в жизни не дрался. Но этого двинул бы по морде с удовольствием. Прямо сейчас… Давай, — подумал я. — Попробуй, еще раз Катю тронь. Так я тебе бороду-то твою на сторону сверну. Я тебя, как бог черепаху…

Следующим утром Аркадий вообще отказался выходить на смену. Перед завтраком подошел к Саше-К, демонстративно хромая, и заявил:

— У меня нога болит. Сильно. Большой палец. Я его ушиб и теперь, судя по всему, нагноение началось. Не могу работать, — и добавил требовательно. — Ты отпустишь меня в город в больницу?

— Отпустишь, не отпустишь… — Саша пожал плечами. — Я не сторож твоей ноге.

— Нет, так я могу уехать?

— Езжай хоть на Северный полюс, если бензина хватит.

— Это так. Но ты мне справку подпишешь, что я тут отработал?

Саша-К ничего не ответил. Молча пожал плечами и пошел бриться; он так и не стал отпускать колхозную бороду.

— Так значит, ты отказываешься подписывать мне справку? — нажимал Аркашка. — Тогда я из города больничный привезу. Но сюда могут прислать комиссию по проверке техники безопасности.

— Да не отказываюсь я, чтоб тебе было хорошо! — рявкнул Саша-К. — Ни подписывать, ни подкакивать. Катись куда хочешь. Только здесь воздух не обедняй кислородом!

Аркашка довольно ухмыльнулся, скрылся в палатку и тут же вынырнул с уже готовым рюкзаком. Видать, сложил его еще с вечера. Поспешно, будто кто-то собирался его удерживать, надел на плечи, перекрутив и даже не расправив лямки, и быстро зашагал к дороге.

— Эй, Аркадий!! — крикнула вдогонку Тамара. — ты хоть позавтракай вместе со всеми!

— В городе позавтракаю! — ответил он. — А то не успею на утреннюю электричку.

— Куда ты ломишь, успеешь еще сто раз, — возразила Ольга. — Посиди, уедешь со всеми на грузовике, с твоей-то ногой идти! Я даже зубами скрипнул от такой заботы об Аркашкиной ноге. Он махнул рукой, ответив что-то невнятное, и быстро пошел прочь, не забывая при этом хромать.

— Да и хрен с ним, — скривился Володя. — пусть пешком прется, если хочет.

— Бешеной собаке семь верст не крюк, — подытожил Саша-К.

— Ну и характер… — вздохнула Катя. — Нога болит, а он все равно идет.

— Ничего у него не болит, кроме языка… и морды, — покачал головой я. — Неужели ты поверила?

— Сачок он паршивый, — добавил Славка. — Ему просто работать надоело.

— Нет, мальчишки, зря вы так на него, — запротестовала Катя. — он не такой плохой, просто самолюбивый и немножко пижон. И нога у него, наверное, в самом деле болит. Вон, смотрите, как хромает.

— В пределах прямой видимости лагеря, — съязвил я. — Как из глаз скроется, все рукой снимет.

— Если знаете, что прикидывается, зачем тогда в город его отпускаете? — с усмешкой спросила Вика.

— А на хрена этот полудурок нам тут нужен? — сказал Володя.

— Мы без него втроем сработаем лучше, чем с ним вчетвером, — Славка. — От него польза со знаком минус.

— Ну, как знать… — вздохнула Катя. — и все-таки мне кажется, вы напрасно все на одного ополчились.

Я молча пожал плечами и принялся за подгорелую рисовую кашу. Аркашка растаял в зеленой дали. И черта с два поймешь эту женскую логику… Позавчера он лапал ее в столовой, получил пощечину — а сегодня она его перед нами защищает…

Вскоре приехал грузовик. Весь обшитый золотыми пуговицами шофер опять безнадежно зазывал Вику в кабину, и опять мы на руках втащили ее в кузов. Однако сегодня он уже не гнал. Видать, смирился — ехал медленно и как-то безнадежно.

Выезжая из деревни, мы заметили впереди путника, одиноко бредущего по пыльной обочине.

— Смотрите, ребята, — сказала Люда, когда до него оставалось метров двести. — Это же Аркаша!

— Да не может быть! — Катя недоверчиво поправила очки, держась за трясущийся край борта. — Не мог он так далеко уйти со своей ногой!

— Он самый, — громко сказал Володя. — А нога у него, как видишь, уже прошла.

Услышав шум мотора, он обернулся. Точно, это был Аркашка. Узнав машину, тут же тщательно захромал. Володя пробормотал что-то нецензурное.

— Вот скотина, — вздохнул Славка.

Машина обогнала Аркашку. Я бросил взгляд на Катю — она молча посмотрела на меня. Усмехнувшись, я грохнул пару раз по уже изрядно помятой крыше кабины. Грузовик остановился.

— Че надо?! — хрипло крикнул шофер, высунувшись из окна.

— Наш человек наш на дороге, — ответила за всех Люда. — На станцию идет. Надо забрать.

— Не могу в кузов, — сказал Аркашка, выставив ногу и глядя на нас совершенно ясными глазами.

— Давай сюда залазь! — шофер распахнул дверцу.

Аркадий не спеша скинул рюкзак — сначала с одного плеча, затем с другого, забросил его на сиденье, медленно полез в кабину. Наконец хлопнула дверца и грузовик тронулся. Мы хранили молчание, точно этот хлыщ мог услышать нас сквозь грохот кузова. На переезде медленно тянулся рыжий товарный поезд. Скрипнули тормоза, Аркашка выбрался наружу, взял рюкзак на плечо и зашагал вдоль пути к платформе. Поезд гремел по расхлябанным шпалам, не желая кончаться, и мы стояли. Прошкандыбав десяток метров, он обернулся и помахал нам рукой.

Никто не ответил.

— Слушайте, парни, — негромко сказала Вика. — Я бы на вашем месте устроила ему темную. Как в детском саду.

— Поздно, Маша пить боржом, когда почка отвалилась, — неожиданно ответил Славка, нахватавшийся, видимо, острот у Саши-К. Володя мрачно сплюнул за борт.

**Работать втроем оказалось совсем иным делом, чем вчетвером. Даже если четвертый такой никудышный тип, как Аркашка. Хотя теоретически на АВМ можно управиться даже вдвоем, если один будет все время стоять у горловин, а второй — непрерывно загружать бункер. Но именно теоретически; мы поняли это в первый же час работы. Принимать мешки, конечно, оказалось без разницы: одному их трех или из четырех. Но зато двое справлялись на бункере медленнее, а уставали быстрее. И в итоге получилось, что передышек практически не осталось. Мы крутились и прыгали, как грешники на сковороде, но не могли войти в нужный ритм, и работа казалась авралом. К обеду в мыслях осталось единственное желание: лечь. Лечь куда-нибудь в уголок, завернуться с головой от шума — и спать, спать, спать… Славка умаялся не меньше моего. Только молчаливый бригадир держался, не подавая виду. Дежурить в обед выпало именно ему, и мы со Славкой побежали побыстрее заглотить миску хлебова и вернуться на смену.

Как всегда, поплескались у бочки с водой, слегка смыв усталость. На скамейке перед закрытой еще столовой сидели понурые Катя, Люда и Вика. Они были такие усталые, маленькие и несчастные, обожженные солнцем и жестоко искусанные слепнями, что мы через силу приободрились перед ними.

А после обеда работа пошла легче. То ли трава оказалась тяжелее и агрегат заработал медленнее, то ли солнце умерило свою ярость, или просто мы наконец привыкли. И даже забыли, что нас всего трое. Подсчитав мешки, поняли, что до обеда вместо обычных девяноста насушили меньше шестидесяти.

— Да, мужики, сегодня нормы нам не дать, — покачал головой Славка.

— Опозоримся перед вечерниками, — добавил я.

— Не будет этого, — отрубил Володя. — Чтобы мы из-за этой гниды бородатой норму не выполнили? Как будто он и в самом деле нам работать помогал? Не бу-дет. И норму мы дадим. Мы вгрызлись в работу, и наверняка справились бы, не помешай нам внешние обстоятельства.

Я стоял у раздатчика, когда услышал, что шум агрегата изменился. Чего-то стало не хватать в разнородной, но по-своему стройной музыке его грохота, визга и скрежета. Я обернулся — огромная туша барабана неподвижно стояла на своих роликах. Черт побери, — подумал я. — Опять авария; каждый день на этом агрегате что-нибудь случается… Бросив мешок, я побежал искать дядю Федю.

Он уже возился у щита управления.

— Что там? — крикнул я.

— Это я привод выключил! — прокричал в ответ дядя Федя.

— А зачем?!

— Солярка кончилась, на хрен. Давно уже, и барабан остыл. Сейчас самые остатки пройдут — и все вообще вырубаем. Он повернул еще одну рукоятку, и стало еще тише: умокла дробилка.

Подошли ребята.

— Слушай, а где эта хренова солярка? — спросил Володя.

— Да в хранилище, где ей быть?

— А хранилище?

— На дороге.

— На какой именно?

— Да как с большака свернуть к полевому стану, там справа сначала амбар недостроенный без крыши, потом болото — пожарный водоем, значит. А за ним аккурат хранилище.

— Так, может, взять бочку и съездить за соляркой? — предложил Славка.

— Бочку, е-тво… Смеешься, — дядя Федя покачал головой. — Знаешь, сколько ее надо? Вон, смотри откуда трубопровод идет, — он кивнул в сторону огромного резервуара, установленного на железной раме поодаль от агрегата. — Тут бочкой за неделю не навозишь. Цистерну на тракторе надо звать.

— Да… — вздохнул Славка. — Жаль.

— Ну, ребята… — покачал головой дядя Федя. — Сколько лет работаю, никогда городских таких сознательных не видал… Ладно, ложитесь спать, а я насчет солярки поеду.

Он взял Степанову телегу и уехал, грохоча и подпрыгивая на ухабах. А мы остались без дел. И странная вещь: утром все мысли бились об одно — лечь да поспать. А сейчас упала тишина и мы остались без работы, но вдруг чего-то стало не хватать. И спать расхотелось. А делать было абсолютно нечего. Володя вынул из кармана колоду карт и мы сели рубиться в подкидного дурака, позвав четвертым Степана, который остался без кобылы и без дел. Сначала он отнекивался, утверждая, что городские его мигом обдуют и разденут — но тем не менее первым в дураках остался я. Потом Володя, потом опять я, потом Славка и снова Володя. И так мы сменялись по кругу, а Степан неизменно выходил из игры первым. И при этом хитро щурился косым своим глазом. Навряд ли он играл так уж хорошо. Скорее всего, просто очень ловко жульничал, но поймать его мы не смогли. Так продолжалась до тех пор, пока ему не пришла особо плохая карта и, играя без козырей, он сел в дураки. Это расстроило его неожиданно сильно — он заявил, что играть больше не хочет, так как голова болит, и куда-то ушел.

Нам тоже надоело играть и мы наконец легли спать. И проспали до конца смены: солярку привезли уже в шестом часу.