Женщина-VAMP Микулина Евгения
– А что там, собственно, происходило? Как ты с ними разобралась? Доктор Шмидт сказал, что сюда меня привез Серхио. Ты ему позвонила, когда все кончилось? – Марина смотрит на меня с некоторым сомнением. Похоже, ей не очень-то хочется рассказывать мне, что случилось в том солнечном дворе после моего торжественного ухода в несознанку. Я вспоминаю свои наркотические кошмары, и меня невольно передергивает… Я понимаю, что там творилось что-то страшное. И я не допущу, чтобы она хранила это в себе. – Слушай, Марина. Я хорошо тебя знаю, и я вижу по глазам, что ты опять собираешься выдать мне отредактированную версию событий. Хватит. – Я смотрю на нее пристально и скрепя сердце выдаю удар ниже пояса: – Если ты в самом деле чувствуешь себя виноватой в том, что случилось, и думаешь, что я вел себя как дурак, из-за того что не доверял тебе… Ну так есть способ это исправить. Просто расскажи мне все как было. Без купюр. И больше ничего, никогда от меня не скрывай.
На ее лице отражается боль, которую причинили ей мои слова. Но она склоняет голову, признавая мою правоту. Я чувствую себя последней сволочью, упрекая ее таким образом. Начав рассказывать, она избегает смотреть мне в глаза:
– Я справилась бы и сама – если бы тебя не ранили, то у меня вообще не было бы никаких проблем. Это меня… отвлекло.
Вынужден признать – ей тоже палец в рот не клади. Она выдает мне этот упрек с таким кротким, невинным видом, что придраться не к чему. Но меня немедленно захлестывает чувство вины. Я не просто сглупил – я подверг ее опасности, и это меня гнетет гораздо больше, чем сознание того, что сам я ранен по собственной неосторожности. Мило мы обмениваемся уколами – я исподволь обвиняю ее в скрытности, она меня – в недальновидности…
Я глажу ее по щеке и бормочу:
– Прости.
Она качает головой – мол, «не говори ерунды, тебе не за что извиняться»:
– Это неважно. Теперь я понимаю, почему ты сделал то, что сделал. В любом случае – мне… помогли. В тот момент, когда ты… упал, на место как раз прибыли другие вампиры. В том числе Серхио. Он… следил за мной – вернее, приглядывал. Оказывается, Ангелина подкатывала в «Детях ночи» и к нему. Знания этой особы о вампирах были очень поверхностными – ты и сам это понял. Она ориентировалась по внешним признакам: бледность, обаяние… Она концентрировалась в основном на мужчинах – считала, почему-то, что их среди нашего племени больше. Так или иначе, Серхио попал в ее поле зрения. Он слишком разборчив, чтобы заинтересоваться ею, но он внимательно за ней следил, заподозрил неладное и решил провести небольшое расследование. А потом я сказала ему, что ЛНВХ вызывает меня на встречу – в неурочное время, в субботу, в пустой офис. И он обеспокоился – достаточно сильно, чтобы последовать за нами и взять с собой… друзей.
Мне приходится ее перебить – я слишком возмущен:
– А не мог он просто сказать тебе о своих подозрениях? Я думал, вы только от меня постоянно что-то скрываете. А у вас, оказывается, параноидальная склонность к секретам и друг от друга тоже?
Марина издает горький смешок:
– Это Серхио – я же говорила тебе, он слова в простоте не скажет. Привычка. У него богатый шпионский опыт – скрывать информацию для него вторая натура. И потом, я и так была на взводе из-за последних событий. Он не хотел меня лишний раз волновать.
– Да, так у тебя вышел отличный, спокойный день!
Она разводит руками – очень коротко и быстро, а потом опускает их на мои ладони и тихо поглаживает их, явно пытаясь меня успокоить:
– Мы все ошибаемся. Он был не прав… И он очень сожалеет – поверь мне. В общем, они прибыли на место вовремя. Прошли по крышам – получилось быстро, солнце им не повредило. Спрыгнули во двор… И… боже, Влад – ты должен понимать: я, Серхио – мы цивилизованные вампиры. Мы стремимся принести человечеству минимальный вред. Те, кто пришел с ним, – не такие. Они живут по более простым правилам. И самое главное из них – убивать не колеблясь, когда кому-то из нашего племени грозит опасность. В офисе «Лиги» они… не колебались.
Я чувствую, как кровь отливает от моего лица. Мне требуется некоторое время, чтобы прийти в себя. Одно дело – помнить о том, что твои друзья питаются человеческой кровью, как о чем-то абстрактном. Совсем другое – осознавать это как непосредственную реальность, как то, что происходит буквально рядом с тобой. И тут не просто «человеческая кровь» – это кровь людей, которых ты знаешь лично… И я понимаю теперь, почему Марина избегает смотреть мне в глаза. Нелегко рассказывать о том, что твои дружки хладнокровно убили среди бела дня трех человек. Да, защищаясь, да, спасая ее и меня… Но убили – просто сожрали! Дебил-охранник. Михалыч – бедный, запутавшийся идиот. И эта злосчастная, очевидно, просто безумная блондинка…
Ну да, они тоже были убийцами – на их руках кровь Степы, кровь Олежки… Моя, в конце концов. Но мне все равно тошно представлять себе эту сцену – залитый кровью солнечный двор, растерзанные мертвые тела. Или там не было крови – они ведь ее выпивают, верно?
Я глубоко вздыхаю – черт, как же это больно! – и выдаю, от растерянности, видимо, шуточку крайне дурного вкуса:
– Хорошо пообедали?
Марина вскидывает на меня взгляд:
– Господь с тобой. Мы не едим в таких случаях. Еда – это удовольствие. Мы не едим всякую мерзость. Особенно второпях.
Значит, во дворе была кровь. Много крови… Если они не ели, а просто разбрасывали порченый продукт по полу. Я прикрываю на секунду глаза, чтобы прогнать тошноту. Пожалуй, мне нравились прежние правила игры – когда Марина рассказывала мне о вампирах с цензурой… Но я все равно хочу знать правду.
– А потом?
– Потом мы занялись тобой. Поняли, что тебе надо в больницу. – Она смотрит на меня с сомнением – явно колеблется, говорить ли мне что-то важное и неприятное. Я кивком показываю, что это необходимо, и Марина болезненно морщится. – Но я не могла идти на улицу – я обгорела и выглядела… не лучшим образом. Мне пришлось… поесть.
Это заставляет меня уточнить – притом что горло мое и так уже сжимает спазм отвращения:
– Кого?
Марина смотрит в пол.
– Ангелину.
Некоторое время я лежу с закрытыми глазами, стараясь делать неглубокие, аккуратные вдохи. Может быть, меня не стошнит. Господи, пусть меня не стошнит от мысли, что моя Марина убила человека. Пила кровь живого человека. Я не хочу думать об этом, не хочу этого представлять. Но все равно представляю.
Марина говорит очень тихо – оправдываясь:
– Я не доела. Съела ровно столько, чтобы раны зажили.
Сама того не зная, она говорит самую правильную вещь – единственную вещь, которая может примирить меня с реальностью и прогнать ужас и омерзение, которое вызывает во мне нарисованная услужливым воображением картина. На смену образам Марины с клыками, терзающей горло кричащей от ужаса девушки, приходит другая картина… Я вижу Маринины руки – такие, как видел раньше: обгоревшие до мяса, горячие от боли руки. Я вижу, как она стоит на солнце, глядя на меня отчаянными глазами. Вижу, как краснеет ее кожа, обещая скорую боль… О чем я думал, чему ужасался? Это Марина. Моя Марина. Моя любимая, которой причинили боль. Моя Марина, которая лечилась для того, чтобы помочь мне. Моя Марина, которая убивала врага – наказывала убийцу.
И я переспрашиваю – уже без ужаса, без растерянности и конечно же без издевки… Мне кажется, я примерно представляю себе, как ей пришлось тяжело, чего стоило это вынужденное убийство, и я ей сочувствую:
– Противно было?
Марина поднимает на меня глаза. В них искреннее удивление этим неожиданным вопросом, но главное – мягкостью моего тона. А потом ее губы изгибаются в очень, очень слабой улыбке:
– Противно. Но другого выхода не было.
Я киваю:
– Я знаю. Ну и слава богу. Что было – то прошло.
Она смотрит на меня, прищурившись, – с легким недоверием:
– Ты щадишь меня? Или ты рехнулся? Или ты правда понимаешь?
– Я понимаю. – Надеюсь, по моим глазам видно, что это действительно так. Я, конечно, сейчас благодарен судьбе за то, что во время тех событий был в обмороке. Но я правда понимаю, как работали в этот момент их вампирские мозги. И не просто понимаю – я их оправдываю. Будь я на их месте, я поступил бы точно так же. В конце концов, не они начали эту историю. Они жили мирно и никого, как теперь выясняется, в городе не трогали. На них напали – им объявили войну. А на войне… У войны свои законы.
Некоторое время мы с Мариной молчим. Она опустошена своим тягостным рассказом. Я тоже, честно говоря, не в своей тарелке – очень может быть, что я такой спокойный не оттого, что особо великодушен и справедлив, а просто потому, что у меня банальный шок. Мне не хочется сейчас ни о чем думать – хочется лежать тихо, дышать аккуратно и ощущать на своей коже прохладные, мягкие прикосновения Марининых пальцев. Мне хочется, чтобы она прилегла на кровать рядом со мной, осторожно обнимая за плечи и прижимаясь щекой к щеке. Чтобы поцеловала в губы – не страстно, мне сейчас немножко не до того. А просто так – легко, мягко, подтверждая, что она рядом, что худшее позади, что мы вместе.
Но человеческий мозг устроен парадоксально. Мой, по крайней мере, точно. Мне хочется покоя, хочется просто лежать с Мариной, обнявшись, и ни о чем не думать… Но само это желание заставляет меня вспомнить о другом случае в нашей бурной совместной жизни, когда мне вот точно так же хотелось просто «быть рядом», и больше ничего. О ночи, когда я переживал убийство своего кота – и, в более широком смысле, вторжение вампиров в свою квартиру.
Что же это за вампиры были такие? Мы все время думали, что это – убийцы, виновные в смертях Степы и Олега… Но если людей в Москве убивали не вампиры, а… люди, то кто же тогда проник ко мне и загрыз моего кота?
Или все разговоры о том, что это был вампир и он оставил свой запах, который Серхио и Марина якобы не могут узнать, стали очередной порцией лапши, навешанной ими мне на уши? Я вспоминаю, что Марина так и не сказала мне о результатах проведенного Серхио «расследования». Отказалась говорить… Что они теперь скрывают? И почему мне кажется, что ключ ко всему – этот ее самодовольный испанский друг?
Я провожу рукой по Марининым волосам – как я и ожидал, в ответ на это прикосновение она поднимает голову, и я могу заглянуть ей в глаза, чтобы спросить:
– А кто же были те вампиры, что пришли с Серхио?
На секунду в ее взгляде появляется паника. Но потом, вспомнив наше решение быть отныне взаимно искренними, она берет себя в руки и говорит ровным голосом:
– Твой «тезка» – граф Дракула. И его новая невеста.
Голова моя определенно не в порядке, потому что из всех возможных реакций мой мозг выбирает самую дурацкую – смех.
– Что?! Настоящий граф Дракула?
Марина кивает, игнорируя мое глупое хихиканье.
– Он самый. – Она пожимает плечами и тоже усмехается: – Честно говоря, когда Серхио сказал мне, что Дракула в Москве, я тоже ему не поверила – точно как ты мне сейчас. Но оказалось, что все правда.
– То есть как – когда он тебе сказал… Он тебя предупреждал? Но ты же говорила, что остальные вампиры появились в ЛНВХ неожиданно?
Марина поджимает на секунду губы – видно, решение быть со мной полностью откровенной дается ей нелегко. Еще мгновение колебаний, и она говорит:
– В «Лиге» – да, неожиданно. Но о том, что граф приехал в Москву, Серхио мне говорил. – Она глубоко вздыхает. – Влад, это он побывал у тебя в квартире и убил Баюна.
С моих губ снова срывается смешок. Потому что это и правда смешно: граф Дракула, самый знаменитый и грозный вампир в мире, проник в мою квартиру – и убил КОТА. Несолидно как-то для такой легендарной личности. И какого черта он это сделал?
– Что же ему понадобилось в моей квартире? И чем ему помешал мой кот?
Марина смотрит на меня с тревогой – похоже, моя истерическая реакция ее все-таки беспокоит. Она берет меня за руку и говорит осторожно:
– По поводу кота… Он очень сожалеет. Это был несчастный случай, как и говорил Серхио. Граф думал, что квартира пуста, и Баюн бросился на него неожиданно – ты же помнишь, что он не любил вампиров. Граф… Как я уже говорила, он не очень заботится о чужих жизнях, когда чувствует хоть малейшую угрозу. Он убил инстинктивно, даже не разбираясь, кто на него напал.
Да уж – в каком-то смысле я понимаю Дракулу… Господи, неужели я правда думаю об этом вампире, как о реально существующей личности? Но тем не менее – я понимаю Дракулу: Баюн в гневе был страшен – у любого вампира ушла бы душа в пятки, если бы старый кот решил вцепиться в его бессмертную рожу. Но ответа на главный вопрос – что граф делал в моей скромной квартире – я так и не получил.
– А как он вообще у меня оказался?
– Об этом тебе, возможно, лучше спросить у него самого. – Марина смущенно смотрит в пол. – Он очень хочет с тобой познакомиться. И я обещала спросить у тебя, хочешь ли его видеть ты.
Я в очередной раз совершаю свою ошибку с резкими движениями – быстро сажусь в кровати. Но на этот раз просто не обращаю внимания на боль в грудной клетке.
– Ты шутишь? Конечно хочу. Это же ДРАКУЛА! Кому расскажешь – не поверят.
Марина иронически приподнимает бровь:
– Понимаю твое волнение, смертный. Но все-таки советую никому не рассказывать… Ладно, я ему сообщу. Только… Ты ведь не собираешься давать ему в морду за Баюна или что-то в этом роде? Он ОЧЕНЬ тяжелый человек. Нетерпимый. Сейчас, правда, он мне показался помягче, чем обычно, – возможно, из-за своей невесты, Катрин. Но все равно конфликтовать с ним не стоит.
– Я что, по-твоему, совсем идиот?
Марина в ответ только улыбается. Возможно, она и правда считает меня настолько глупым. Она кладет руку мне на плечо, укладывая обратно в постель, и, как мне и хотелось, опускает голову на подушку рядом со мной.
Я закрываю глаза. Честно говоря, мне все еще очень хреново. Наверное, у меня температура – это было бы логично, вообще говоря. Мне ужасно хочется спать. Может быть, я устал от этих долгих разговоров. Или обезболивающие еще не совсем выветрились из моего организма. Так или иначе, но я буквально не могу разлепить веки. Я хочу сказать об этом Марине, но язык меня не слушается – я только бормочу что-то невнятное.
Но Марина, похоже, понимает мое состояние без объяснений. Она поудобнее пристраивается рядом со мной на кровати – она такая легкая, что матрас под ней почти не прогибается, словно на нем и нет никакого веса в дополнение к моему. Она кладет холодную ладонь мне на лоб, проводит ею по щекам. Потом тонкие пальцы находят мою руку и тихонько сжимают ее. И мне как-то сразу становится легче.
Теперь я могу спокойно заснуть: кошмаров больше не будет. Я видел ее, я убедился, что с ней все в порядке. Я знаю, что она всегда будет рядом со мной.
Последнее, что я слышу, перед тем как отключиться, – ее тихий голос:
– Я люблю тебя. Всегда помни об этом.
В ее шепоте мне чудится грусть. Но у меня нет сил разбираться, о чем она грустит. Я уже сплю. И на этот раз вместо беспощадного солнца и крови мне снится синяя ночь, метель, и темное небо, и вихрь искрящихся в свете фонаря мелких, колючих снежинок.
Глава 28
За высокими окнами моего дома в Холланд-парке стоит серая пелена дождя. Косые струи хлещут в стекло, и по нему стекают вниз крупные капли. Из-за них невозможно понять, что происходит за окном: я знаю, что там маленький аккуратный парк, в котором в обычное время я с удовольствием гуляю, но даже я, с моим безупречным зрением, не могу сейчас разглядеть ничего конкретного. Только туманное темно-зеленое пятно, разбитое на тысячу фрагментов, – многократно перечеркнутое линиями, которые оставляют на стекле неровные струи воды. Вечереет – должно бы уже смеркаться. Но это не имеет значения, потому что свет весь день такой, словно и не рассветало. Лондон не обманывает ожиданий: жары тут нет и в помине. Только тяжелое темное небо, и сырость, и потоки слез, льющихся с неба. Как раз то, что мне нужно сейчас.
Я сижу, поджав ноги, в кресле перед окном и гляжу на серый мир за ним. Я вижу его очень смутно, и дело не только в дожде. Не только небо проливает слезы. Я открыла в себе способность плакать – и теперь я ею злоупотребляю. Мне есть из-за чего плакать.
Я – самое трусливое существо на земле. Самая трусливая из вампиров. Самая трусливая из людей. Во всем мире нет ни птицы, ни рыбы, ни букашки трусливее меня. Страх заставил меня сделать то, чего не могли бы добиться ни чужая воля, ни какие-либо внешние обстоятельства.
Страх заставил меня предать свою любовь.
Я не за себя боюсь. Это, возможно, меня извиняет. И даже не за него. Нет, вся эта романтическая ерунда о том, что ему опасно жить в моем мире… Это в прошлом. Об этом я уже не думаю. В конце концов, мир людей оказался опаснее для него, чем мой.
Я боюсь СЕБЯ. Тех мыслей, что поселились во мне, когда я верила, что он умирает. Эти мысли опаснее моих клыков. Опаснее безумцев, которые охотятся на мою семью. Мои инстинкты можно контролировать. Внешних врагов можно обезвредить. Но со своим сердцем – с заполнившими его страшными и соблазнительными мечтами – справиться невозможно. По крайней мере я не смогла. Я испугалась того, что увидела в себе. Этот страх победил меня. И я предала самое ценное, что было в моей жизни.
Я причинила себе и ему невыносимую боль. Я разрушила все, что делало меня хоть в какой-то мере достойной его. Я разбила его сердце.
Нет, ничто меня не извиняет.
Но я в самом деле не могла поступить иначе.
Я не могла оставаться рядом с ним после того, как поняла, что могу его убить. Что ХОЧУ его убить – чтобы никогда не потерять.
О, как исподволь, как незаметно, маленькими шажками, подкрадывалась ко мне эта опасность! Какие невинные принимала формы. Сначала я просто фантазировала о том, как обращаю его… Мои фантазии были мимолетны – я ужасалась самой себе, но все-таки испытывала невероятное наслаждение от самой мысли о небывалом единении, которое это нам принесет. Потом я попробовала его кровь – да, все верно, у меня имелась уважительная причина, но все же… Все же – настолько ли уж сильна была боль в моих обожженных руках? Неужели я в самом деле не могла подождать – потерпеть? Могла, конечно. Но не захотела. Потому что в моем мертвом сердце уже поселилась мечта о его крови. Мечта о шаге, который нас сблизит. Два укуса – это все, что нужно, чтобы навсегда быть вместе. Всегда быть ОДИНАКОВЫМИ – равными – не разделенными непреодолимой пропастью между мертвым и живым. Я хотела сделать хотя бы один укус… Я никогда не смогу стать человеком, как он. И я прошла половину пути, который привел бы к тому, чтобы превратить Влада в нечеловека – такого, как я. И даже не заметила, как заколебалась моя решимость никогда не делать этого.
Когда я наконец облекла эту предательскую мысль в слова – сказала самой себе «да, я могу его обратить», – у меня была уважительная причина. Он умирал. Хорошо, МОГ умереть – эта опасность была вполне реальной. И как же быстро я призналась себе в том, что невозможное – возможно. Как внутренне готова я оказалась к этому чудовищному способу «спасти» его!
Потом я говорила себе, что это была всего лишь минута – мгновение слабости и страха за него, что я бы никогда не сделала такого на самом деле. Но я знала в глубине души, что это неправда. Я допустила недопустимое. Я была готова. Я так боялась потерять его, что была готова погубить…
Конечно, мне хотелось забыть об этом моменте как о страшном сне. И я думала, что мне это удалось. До тех самых пор, пока я не привела к нему в больницу Дракулу и не услышала рассказ, с помощью которого он пытался объяснить преисполненному недоумения Владу причины своего интереса к нему – к нам обоим.
О, эта сцена до сих пор стоит у меня перед глазами. День, ради разнообразия, был пасмурный и дождливый, и Дракула со своей невестой прогулялись в больницу пешком. Воспользовались возможностью осмотреть город. Ткань черного костюма, в который граф был облачен по своей всегдашней привычке, отсырела, на его темных, зачесанных назад волосах блестели капли воды. Русые волосы его спутницы распушились от влаги и слегка завились на концах.
Увидев Влада, Катрин не смогла сдержать восклицания: «О, теперь, когда вы лежите тут такой красивый, а не залитый кровью с ног до головы, я понимаю, что Марина в вас нашла!» Влад хмыкнул, Дракула бросил на нее грозный взгляд, осуждая за бестактность, а она смущенно хихикнула. А он… тоже улыбнулся в ответ, словно умиляясь на нее. Я не узнавала графа – я знаю по опыту и рассказам, что он никогда раньше не бывал так снисходителен – даже к своим невестам. Но, с другой стороны, раньше у него их бывало по три штуки, и он обращался с ними как с прислугой. Эта девушка – другая. Начать с того, что он ее даже не обращал – они встретились уже вампирами, и чем-то она зацепила графа. Возможно, своей непосредственностью, язвительным остроумием, жизнелюбием, которое она распространяет вокруг себя, даже будучи… мертва, как все наше племя. А может быть, он почувствовал, что она искренне любит его: ее чувство сквозит в каждом взгляде, который она бросает на старого ворчуна. Как бы то ни было, похоже, что через сто с лишним лет после гибели Минны Дракула нашел наконец возлюбленную, которая смогла если не заменить ее в его сердце, то хотя бы утешить в потере. По крайней мере, он может теперь говорить о Минне, не круша все вокруг себя, – а, по словам Серхио, когда-то это было совершенно невозможно.
Он, собственно, ради этого и пришел к Владу – хотел его увидеть и рассказать о Минне. И о том, что в отношениях между вампиром и человеком нет ничего страшнее, чем упущенная возможность.
История появления графа в Москве объяснилась просто. Серхио, который каким-то мистическим образом умудряется все эти столетия сохранять с Дракулой мирные, даже дружеские отношения, рассказал ему о нас с Владом. Упомянул вскользь. Но Дракуле этого было достаточно, чтобы заинтересоваться. За все годы своей жизни он не слышал об истории, подобной его любви к Минне, – истории о том, как пытаются жить вместе смертный и вампир. И он захотел сравнить. Понять. Предупредить…
Граф чинно сидел на стуле у кровати Влада, гипнотизируя его взглядом своих черно-красных глаз (интересно, скольких бомжей мы недосчитались за время его визита в Москву?). И говорил. Рассказывал, как сначала просто хотел посмотреть издалека – что же во Владе такого, что он привлек к себе любовь бессмертной. Наблюдения ничего не дали, и он проник в квартиру… Дракула еще раз извинился за кота. Влад великодушно принял извинения. А потом граф перешел к сути дела. Он признал, что не может до конца меня понять, что понять чужую любовь в принципе невозможно. Но ему очевидно, что любовь тут настоящая. А это значит, что он должен нас предостеречь, чтобы мы не повторили его ошибок. И после этого он рассказал, как потерял свою Минну. Как он колебался, не желая ее обращать, – как ему претила мысль о том, чтобы лишить ее радостей человеческой жизни и обречь на вечное проклятие. Как он искал – и не находил – способ быть рядом с Минной вечно, не убивая ее. И как, пока он медлил, противостояли ему окружающие ее люди. Как увозили от него и прятали. Как его захватили врасплох и почти сумели уничтожить – подобно возлюбленной Серхио, Кармеле, граф оказался выставлен на солнце с серебряным колом в груди и практически отсеченной головой. Ему потребовалось много времени и много убийств, чтобы восстановиться и вернуться за Минной. Но он не успел – к тому времени как он явился, чтобы обратить ее и забрать с собой, она была уже мертва. Она умерла потому, что не смогла вынести разлуки с ним. Она просто не смогла вернуться в мир людей, из которого Дракула вырвал ее своей невозможной любовью.
К концу его рассказа Влад был бледен как полотно. Я понимаю его – я слышала эту историю раньше, но только из вторых рук. О ней всегда ходило столько слухов – даже люди умудрились ее узнать и переврать. И даже в пересказе она потрясала. Но когда Дракула рассказывал сам – сухо, но с невероятной внутренней силой, с гневом и отчаянием, с болью потери, которые не утихали в нем больше века… это не могло не произвести впечатления. Я была ошарашена не меньше Влада.
Закончив свою повесть, Дракула неожиданно повернулся ко мне. Его тяжелый взгляд буквально пригвоздил меня к полу. Он все-таки очень необычный вампир: уверена, что у него действительно есть какие-то особенные умения… Может быть, он даже в летучую мышь может превращаться? В любом случае, он умеет убеждать. Он сказал мне, указав плавным жестом левой руки на капельницы и бинты, ясно свидетельствующие об уязвимости моего возлюбленного: «Не опоздайте. Я знаю, решиться на это нелегко. Но иного пути нет… Разлука будет невыносима. Для тебя. И для него».
Когда он сказал это, меня поразила его абсолютная, ослепляющая правота. Я знала – знаю! – что он прав. Если я не обращу Влада, я его потеряю. Он умрет. Я думала об этом тысячу раз. Я старалась примириться с этим тысячу раз. И не могла. Я никогда не смогу с этим примириться – не могу даже представить себе мир, в котором Влада нет. Я не хочу жить в этом мире… А значит, я обращу Влада.
Я была так убеждена в этом – так к этому готова. И меня поразил смертный, необоримый ужас. Я увидела в глубине своей души монстра, который готов отнять жизнь у любимого человека… из жалости к себе. Готов пойти против природы и естественного порядка вещей ради того, чтобы не остаться в одиночестве.
Я знала, что этот монстр существует, – слишком часто он заявлял о себе в моих фантазиях. Но я никогда раньше не признавала его правоту. Не признавала, что готова к обращению. А теперь – в эту секунду – я сочла обращение единственным путем к счастью, для себя и для Влада. Убийца в моем сердце ликовал. Все проблемы были решены…
И я поняла, что никогда не смогу забыть этой радости – этой страшной готовности.
Я испугалась, что рано или поздно уступлю своему монстру. Это так легко – сделать то, чего ты на самом деле хочешь. Даже если ты знаешь, что поступишь непростительно. Что это самое страшное из всех возможных преступлений.
И я сбежала.
Не сразу – конечно нет. Сначала я подождала, чтобы Влад выздоровел, – убедилась, что ему не грозит непосредственная опасность. Трусиха. Подлая и жалкая… Я говорила себе, что еще не время освобождать его от себя. Что я еще нужна ему. Я оставалась рядом с ним все дольше – привязывая к себе все больше. Словно специально работала над тем, чтобы наша связь нанесла ему рану поглубже.
У меня отлично получилось. Он выздоровел. Он был счастлив. Он верил, что мы всегда будем вместе – особенно после всех испытаний, которые выпали на нашу долю.
И я оставила его. Уехала в командировку в Милан. А оттуда – прямо сюда, в Лондон. Ни о чем не предупредила его. Только оставила письмо – трусливое, бессмысленное письмо, которое ничего толком не объясняло. Только причиняло лишнюю боль. Потому что все, что я делаю, причиняет ему боль. Вопрос лишь в степени этой боли – в масштабах нанесенного ущерба. Уйдя, я его ранила. Оставшись, я бы его убила… Из двух зол необходимо выбирать меньшее. И я выбрала.
О господи, у меня даже не хватило духу поговорить с ним – объяснить, что со мной происходит. Может быть, он бы понял. Я хочу верить, что понял бы… Хотя нет – он, конечно, стал бы меня утешать и разубеждать. Он пытался бы меня успокоить. И удержать. Это бесполезно, меня нельзя успокоить – я знаю о себе то, что знаю. Но я не могла позволить ему даже попытаться. Потому что он бы меня уговорил. Мне слишком хотелось остаться. Если бы я видела его, уходя, если бы смотрела в глаза и слышала голос… Я бы не нашла в себе сил сделать то, что должна была.
Это произошло месяц назад. И этот месяц я прожила как в тумане – ничего не видя перед собой. Ровно как сейчас, когда мир перед моими глазами дробят на части дождевые струи и мои слезы.
Я не знаю, откуда беру силы, чтобы не вернуться. Наверное, меня поддерживает то, что я знаю: он не примет меня. Я слишком глубоко его оскорбила. Слишком сильно ранила… Он написал мне один раз – отправил эсэмэску. Очень короткую. Очень сдержанную: «Я знал, что так будет». И все – после этого он больше не пытался связаться со мной. За что я ему благодарна.
Я надеюсь, что теперь он меня презирает – считает предательницей. Если так, то, может быть, у него есть шанс оправиться от этой истории. Жить спокойно. Вообще ЖИТЬ. Он – не Минна, погибшая без своего вампира. Он сильный. Он мужчина… В нем нет зависимости – в нем есть гнев, который даст ему сил.
Я утешаю себя множеством разных мыслей. Я напоминаю себе о том, что заметила в больнице, когда рассказывала Владу о том, как расправились вампиры с членами «Лиги», о том, как убивала я… Он был шокирован – испуган. Пусть ненадолго, но я и мое племя вызвали у него наконец правильную, естественную реакцию – ужас и отвращение. Я говорю себе, что рано или поздно отвращение победило бы в нем любовь и он не смог бы больше находиться рядом со мной. Смотреть мне в глаза – и не вспоминать о крови. Целовать в губы – и не представлять себе, как мои клыки раздирают чью-то кожу.
Мне хочется думать, что рано или поздно он бы меня разлюбил. Может быть, так и будет. Может быть, он и в самом деле разлюбит меня?
Но как я буду жить без его любви?..
Однако жить я должна. Я стараюсь не выключаться полностью из реальности. У меня в самом деле есть дела в Лондоне, и я в последнее время сильно их запустила… Я пытаюсь выполнять свои рабочие обязанности по электронной почте. Кроме писем Владу – с ним я не общаюсь, макеты утверждает за меня мудрый, добрый, бесконечно терпеливый Грант. Грант понимает меня – он уже обещал, что найдет мне замену. Может быть, попросит Серхио стать главным в Alfa Male – ему это, конечно, по силам. И в любом случае Грант сделает все, чтобы Влад не ушел из журнала. Нельзя допустить, чтобы он увольнялся из-за этой истории. Я виновата в ней – я и должна уйти. Не уверена, правда, что Влада можно будет убедить. Наверняка он теперь не захочет видеть возле себя ни одного вампира. Скорее всего, он уйдет… И это тоже моя вина.
Как и положено проклятому существу, я разрушаю все, к чему прикасаюсь.
О да, я пытаюсь жить. Я не все время сижу у окна, глядя на дождь и жалея себя. Но нет ни единой секунды в этой моей так называемой жизни, когда бы я не тосковала. Не стремилась к нему – всем своим существом. Я выхожу на улицу, я сижу в кафе, бессмысленно уставившись в чашку с кофе, который я, конечно, не пью. И мне кажется, что я вот-вот увижу его в толпе. Мне совершенно не помогает тот факт, что в Лондоне много похожих на него мальчиков. Похожих, но не таких же – с ним никто не сравнится. И все же я то и дело замечаю у кого-то его прическу, узнаю его жесты, то и дело чей-то взгляд, разлет чужих бровей, смех или случайное восклицание напоминают мне его. И каждый раз я вздрагиваю – от страха и от счастья. И каждый раз, приглядевшись, понимаю, что ошиблась. И за это я тоже благодарна.
Я не думаю, что Бог существует. Но человеку – и вампиру – нужен кто-то, кому можно доверить свою боль. Кто-то, с кем можно поговорить. Кого можно о чем-то попросить. И поэтому я сижу тут, заливаясь слезами, и говорю с воздухом, называя его мысленно «Богом». Я прошу его сделать так, чтобы Влад не страдал, потому что я знаю, что сейчас он страдает, страдает невыносимо, как бы ни был сердит на меня, и смертельно боюсь того, что могут сделать с ним этот гнев и эти страдания. Как там было сказано в «Джейн Эйр» – когда Джейн оставила Рочестера и скиталась в отчаянии по пустошам… Я встаю с кресла и беру с полки книгу. Да, вот оно, это место: «Дорогой читатель, желаю тебе никогда не знать страха, что ты навлечешь несчастье на того, кого любишь». Все так, все правильно – такова и моя молитва. Но я прибавляю к ней и другие.
Я прошу дать Владу покой. Прошу сделать так, чтобы его человеческая природа взяла верх над нашей любовью и он смог забыть меня. Я хочу, чтобы он был счастлив. Чтобы он снова любил. Чтобы мое вмешательство в его жизнь не погубило его.
Но я молюсь и о себе. Я прошу звенящую пустоту неба дать сил мне. Я – не человек. Я не могу забыть. Не могу перестать любить. Я прошу дать мне сил, чтобы прожить свою любовь в одиночестве.
И я спрашиваю – хотя знаю, что ответа не будет: сколько это продлится? Сколько времени еще я проведу здесь, глядя на дождь и слушая Уитни Хьюстон? Да, я стала совсем человечной в своей любви к человеку – я действительно сижу, поставив на повтор хрестоматийную песню «I will always love you». И мне не стыдно – хотя должно бы: миллионы женщин слушают ее, потеряв любовь. Это так вульгарно. Но моя потеря и боль от нее – то, что сближает меня с людьми. В этом между человеком и вампиром нет различий. Чего мне стыдиться, если каждое слово в песне относится ко мне – и к нему. Я – не то, что ему нужно, и мы оба это знали. Я ушла и думала только о нем, с усилием делая каждый шаг. И воспоминания, горькие и прекрасные воспоминания о тепле, которое он подарил мне, – это все, что я могу взять с собой. Я должна была оставить его. И – о да – я желаю ему счастья. Я желаю ему любви – другой, иной, новой любви…
Небо молчит – оно только плачет вместе со мной. Потому что я уже знаю ответ.
Вечность. Это будет длиться вечность. Я буду любить его всегда.
И никогда не смогу вернуться.
Глава 29
Нет, я в самом деле не удивлен.
Потрясен. Растерян. Раздавлен. Взбешен. Обижен. Опустошен. Страшно тоскую. Не могу заснуть. Не хочу вставать по утрам. Не могу забыть. Не могу вынести мысли о ней. Не знаю, как жить дальше. Потерял себя… Измотан – и не знаю, откуда взять сил: как будто из меня всю душу вынули, а взамен ничего не положили. Все это – да, про меня. Но не удивлен – нет. Я действительно знал, что так будет. Знал, что рано или поздно она устанет быть рядом со мной, терпеть мою уязвимость и слабость. И бросит меня.
Да, я все знал. Но от этого мне легче не становится. Говорят, предупрежден – значит, вооружен. Верно. Но это все-таки не о любви. Тут невозможно ни к чему подготовиться. Я знал, что когда-нибудь мое счастье закончится. Но я не думал, что это произойдет так быстро. Я надеялся… О господи! Ни на что я, кретин, не надеялся, в глубине-то души. Как там, у Цоя: «Я знал, что будет плохо, но не знал, что так скоро…»
Я всегда знал, что она не любит меня так же сильно, как я ее.
Нет, неправильно. Я не знаю, как она меня любит… Что она любит, я не сомневаюсь. Если бы сомневался, что любит – ну хотя бы самую капельку, – то давно бы с ума сошел. Я знаю, что любит, и это придает мне хоть какие-то силы. Просто она любит меня… ну как-то по-своему. И как именно она любит, что это слово для нее значит – этого мне никогда не понять, потому что она вампир, и не такие у нее все-таки чувства, как у меня. И я даже не знаю, сильнее они или слабее, настолько они другие. Но одно я знаю: она не зависит от меня так сильно, как я от нее. Быть рядом с ней для меня – единственное условие жизни. Не «нормальной жизни» или «счастливой» – вообще ЖИЗНИ.
А ей быть рядом со мной оказалось необязательно.
И как теперь жить мне – вопрос.
Нет, ну сначала я выдал весь положенный букет нормальных мужских реакций. Поругался матом. Напился в хлам. Написал Марине гордую эсэмэску. Позвонил, как последняя сволочь, Любе и попытался самоутвердиться. Люба была на удивление расположена мне помочь – что странно, потому что она конечно же понимает, что мною двигало, она ведь умная девушка. Но почему-то ее это понимание не остановило: она пошла со мной ужинать, и пьянствовать, и домой ко мне поехала. После чего я показал себя полной размазней. Она была очень добра ко мне. Очень старалась меня, хм, расшевелить. Но без толку. Мужское начало спало беспробудным сном. Может, вообще скончалось… В общем, кончилось это тем, что мы оделись и до утра сидели с Любой на кухне за бутылкой коньяка: она слушала мои излияния и пыталась давать мне советы. Советы, естественно, бесполезные – потому что я никак не мог нарисовать перед Любой полную картину наших отношений с Мариной и привести реальные причины того, что она меня бросила. Люба, будучи нормальной женщиной, думает, что у меня есть шансы вернуть Марину, – что у той просто какой-то закидон, и его можно преодолеть настойчивым вниманием и уговорами. Потому что, говорит моя добросердечная подруга, «она тебя любит – это со стороны видно».
Не могу же я ей сказать: «Любит-то любит, только это ничего не значит, потому что она вампир. Ей наша человеческая „любовь“ – не аргумент».
В общем, с Любой ничего не получилось. Как и следовало ожидать. И я оказался лицом к лицу с реальностью – один на один с неоспоримой истиной: забыться или отвлечься мне не удастся. Это невозможно. Мне нужно, значит, искать какой-то способ выжить и сохранить рассудок без болеутоляющих.
И я попытался убежать от своей боли. Кретин. Как будто боль – это некий внешний фактор вроде киношного монстра. Нельзя убежать от того, что у тебя внутри.
Но я, естественно, убежать попытался. Я пошел к Гранту – который, конечно, совершенно случайно оказался в Москве в тот момент, когда Марина исчезла. Пошел увольняться. Я очень люблю Alfa Male, это отличный журнал, и я сам его таким сделал. И компания мне нравится. Но не ждут же они, в самом деле, что я буду ходить на работу и видеть ее там каждый день, и при этом знать, что все кончено? На такой логический выверт даже вампирские мозги, по-моему, не способны… Оказалось, и правда – они мыслят по-другому. Уйти из журнала решила ОНА. Смешно. Как будто это вариант. Как будто я могу допустить, чтобы она из-за меня жертвовала чем-то, что ей важно, вроде любимой работы. Как будто я могу это вынести – ходить день за днем в редакцию, и НЕ видеть ее, и чувствовать на себе взгляды коллег, которые все про меня знают. Есть ли более действенный способ почувствовать себя до мозга костей брошенным, чем мозолить глаза людям, которые когда-то видели тебя счастливым?
Значит, мне из журнала нужно уйти.
Я всегда могу пойти в пресловутый «Лидер»-«Пидор». Там теперь нет ни Михалыча, ни Степы… Вот теперь самое время мне туда сунуться. Отметив таким образом высокую иронию всего происходящего в нашей дурацкой смертной жизни. Можно и вернуться. Один раз – не пидорас. А второй раз – не первый раз…
Грант потратил много сил, чтобы уговорить меня не уходить. Он сидел, сняв свои всегдашние темные очки, вертя их в пальцах правой руки, а левой с усталым видом потирая переносицу. Детский сад, ей-богу, играть при мне эту роль «обычного бизнесмена», утомленного проблемами. Я же знаю, что он вампир и не может устать. Но я все равно оценил его усилия. Он старался. Призывал меня к профессионализму. Рассказывал, как я нужен журналу. Но ничего не смог ответить на мой прямой вопрос – неужели я нужен журналу больше, чем Марина, его главный редактор?
Я думаю, это она просила его уговорить меня остаться. Потому что она так обо мне заботится. По ее представлениям о человеческих чувствах, стабильная работа для меня важнее, чем бесконечная цена унижений в которую превратится для меня то пребывание в нашем старом офисе. Для меня пытка быть одному там, где мы были вместе.
Сама-то она тут бывать не будет!
Я определенно решил уйти. Это точно – я ухожу. Но я не мог сказать этого в лицо Гранту – что-то меня остановило. Он явно очень переживает за… нас? Или он просто беспокоится о своем бизнесе, который на глазах по швам трещит, потому что его сотруднички завели служебный роман? Так или иначе, я не мог просто сказать ему «нет, я пошел». Я сказал, что подумаю. Но есть у меня ощущение, что ввести его в заблуждение мне не удалось. По крайней мере на Headhunter появилось объявление о том, что в нашей компании имеется вакансия «старшего дизайнера с перспективой роста до поста арт-директора». Конечно, они не могли честно написать, что ищут нового арт-директора, – потому что на журнальном рынке поднялся бы страшный шум и слухи-пересуды на тему «с чего вдруг Потоцкий решил уйти». А нашему бессмертному хозяину это совершенно не нужно.
Я ухожу из своего журнала. Я убегаю… Но на самом деле я стою на месте. Как в «Алисе в Зазеркалье»: чтобы остаться на месте, нужно бежать со всех ног. А чтобы попасть куда-то, нужно бежать в два раза быстрее.
Я бегу со всех ног, но явно не в два раза быстрее. И, вероятно, именно поэтому сейчас, душным московским вечером, я опять сижу в редакции один, потому что все остальные уже ушли, и тупо проверяю по третьему разу уже сданные макеты, и ничегошеньки не предпринимаю для того, чтобы найти новую работу. Правда в том, что я не хочу, конечно, уходить. Да, находиться здесь мне мучительно. Но я не могу даже представить себе, что оторвался от этого места. Потому что здесь была она. Здесь я видел ее. Здесь… Мне здесь больно от каждого сантиметра стен, от любого стула, мне больно от вида кружки, которую она мне подарила, и от закрытой двери ее кабинета. Но эти же вещи – единственное, что меня как-то поддерживает. Как если бы у меня в боку торчал нож – и он доставлял мне боль, – но я знал, что если выдерну его, то истеку кровью…
К черту все! Так невозможно жить.
Я хватаю кружку с надписью «Все лгут», кружку с остатками кофе на дне, и швыряю ее со всего маху в стену. Кружка бьется, конечно, и по стене и полу разливается противная бежевая лужа… Только этого дежа вю мне недоставало для полного счастья.
И, как и положено в дурных сюжетах, я внезапно слышу за своей спиной голос – кто-то подошел к двери тихо, как тень. Голос негромкий и чрезвычайно иронический:
– Оно, конечно, Александр Македонский – герой. Но зачем же стулья ломать?
Нет, конечно, это не она – что было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой. Вовсе наоборот – явился персонаж, которого я меньше всего теперь расположен видеть, типчик, который скоро станет, вероятно, новым главным редактором Alfa Male. Благородный испанец Серхио Холодов. Как он, интересно, попал в офис в столь поздний час – охране велено не пускать посторонних после семи вечера?
О чем я, впрочем? Он же вампир. И дружок Гранта. Конечно, его пустили. Он… куда угодно без мыла пролезет.
Я оборачиваюсь на его издевательский голос и вижу привычную усмешку на бессмертном лице. Интересно, что сейчас выражает мое лицо? Чувствую я усталость, раздражение и… ненависть. Да, я знаю, что этот тип спас мне жизнь. Я знаю, что он друг Марины. Я знаю, что он по-своему неплохой, наверное, парень – хотя и себе на уме. Вот только мне на все это наплевать – я не могу быть ему благодарным, не могу видеть его самодовольную рожу, потому что бледность, грация и красно-карие глаза олицетворяют для меня все то, что у меня было и что я потерял навсегда… Он вампир. Он принадлежит к миру, из которого меня выкинули. Он – кровный брат Марины. Ее часть.
И он тут стоит передо мной, а ее я не увижу больше никогда!
Я обращаюсь к нему сквозь зубы – мне слишком обидно, я слишком зол, и я не знаю, что выразит мой голос, если я дам ему полную свободу:
– Знаешь, Серхио… Мне очень хочется дать тебе в морду. Я понимаю, что силы у нас не равны и что ты меня можешь одним пальцем по стенке размазать. Но мне, в общем-то, на это плевать. И поэтому я, наверное, сейчас подойду и сделаю это, ладно? А ты можешь, если хочешь, меня убить.
Серхио поднимает одну бровь:
– Я тоже рад тебя видеть, Влад. Если тебе правда очень хочется, можешь дать мне в морду. – Он останавливается на секунду, будто смакуя эту фразу, а потом продолжает с усмешкой: – Но я не стану тебя убивать. Во-первых, мне слишком дорога МОЯ жизнь, а я знаю, что, случись с тобой плохое, Марина мне открутит голову. Вовторых, ты мне, в сущности, симпатичен, и твоя смерть не доставит мне никакого удовольствия.
Я чувствую, как краснею – от злости. Терпеть не могу эту заносчивость, эту холодную самоуверенность… Я все еще не разжимаю зубов:
– Я понимаю: издеваться надо мной – удовольствие куда большее.
– Не понял? – Серхио виртуозно изображает искреннее недоумение.
– Ага, не понял ты! Какого черта ты пришел – кроме как поглумиться?
Серхио молчит, глядя на меня с философским спокойствием, но уже без улыбки.
Его молчание бесит меня еще больше – и я наконец повышаю голос:
– Ну радуйся, кровосос хренов! Ты все смотрел и думал – долго ли она будет со мной играться, прежде чем вернуться к тебе – такому совершенному и такому бессмертному. Оказалось, недолго. Так какого черта ты тут делаешь – почему ты не с ней и не празднуешь победу? Ты же выиграл. Она твоя!
Холодов терпеливо выслушивает мою тираду. На лице его появляется озабоченное выражение, и он переспрашивает осторожно:
– Ты закончил? Тебе стало полегче?
Я опускаюсь на свой стул и устало качаю головой – я понимаю, каким мальчишеским выглядит мой гнев, как все это должно быть смешно в его глазах, и сразу сдуваюсь, будто лопнувший шарик.
– Нет. В смысле, полегче не стало. Но орать я больше не буду. Извини. – Я поднимаю на него глаза. – Ты чего пришел-то на самом деле? Осматриваешь будущие журнальные владения?
Вампир лениво пожимает плечами:
– Нет. Я все еще надеюсь, что мне не придется здесь работать. Мне это, честно говоря, совершенно не по душе. Сидеть на одном месте – это не мое, я газетный критик, мне интересно другое. Так что я пришел… как-то разрулить эту ситуацию.
– Хочешь, чтобы все-таки я ушел, а она осталась? Не трудись уговаривать, я так и собираюсь поступить. Просто Гранту прямо сказать не решился.
Серхио качает головой:
– Нет, кретин. Как все-таки сложно со смертными! Вы все понимаете через… одно место. Я хочу решить ваши с Мариной проблемы, а не местные кадровые перестановки.
– Ну то есть ты все-таки издеваться пришел!.. – Мои руки непроизвольно сжимаются в кулаки. – Она меня бросила. Больше нет никаких проблем. Точка.
Холодов, все это время подпиравший стену у двери, покидает свой пост, подходит к моему столу и, повернув свободный стул спинкой ко мне, садится на него верхом. Удобно устроившись и скрестив руки на спинке стула, он смотрит на меня с любопытством, склонив рыжую голову чуточку набок.
– А почему, как ты думаешь, она тебя бросила?
Бессердечные скоты – вот они кто, эти вампиры. Правильно они говорят, что у них сердце не бьется, – если бы билось, они не могли бы так жестоко копаться у человека в душе. Господи, опять все эти клише и банальности про сердца и души – никогда я, что ли, от них не избавлюсь? Короче – неужели он не понимает, что мне БОЛЬНО вот так взять и сказать, почему меня бросила женщина, без которой я не могу даже нормально дышать? Без нее мне каждый вдох тяжек – как будто мои сломанные ребра еще не зажили.
Он, однако, не сводит с меня взгляда, и я говорю, не поднимая глаз от поверхности своего заваленного кучей ненужных бумажек рабочего стола:
– Потому что я ей надоел. Чего и следовало ожидать.
– Потому что ты смертный, и ей стало скучно со смертным?
Он еще уточняет, скотина! Вежливый такой. Любопытный. Может, все-таки ударить его – и будь что будет?
– Да, именно поэтому. – Удивительно, как ровно звучит мой голос.
Несколько секунд между нами царит молчание, а потом Серхио говорит мягко:
– Ты очень сильно ошибаешься.
Как же меня утомили их игры! Я смотрю на него устало.
– Что ты, черт подери, имеешь в виду?
– Я имею в виду, что ты никак не мог ей надоесть. Ей не могло стать с тобой скучно. Она любит тебя, Влад. Ты хотя бы представляешь, что это значит для вампира?
Я медленно качаю головой и шепчу:
– Нет. Нет, не представляю. Я не знаю, что вы вкладываете в это слово. В этом-то вся и проблема.
Холодов недоуменно хмурит брови:
– Но ты ведь встречался с Дракулой – ты слышал его рассказ о Минне?
– Да.
– И все еще ничего не понимаешь?
Моя очередь пожимать плечами.
– Чужая душа – потемки. Он очень… драматично рассказывал. Но откуда мне знать, что в нем говорило – любовь, как понимают ее люди, или ваше вампирское раздражение, поскольку у него отняли то, что он считал своим?
Серхио меряет меня холодным взглядом и повторяет задумчиво:
– Любовь, как понимают ее люди… Ты думаешь, что люди понимают ее… глубже? Что они чувствуют сильнее? Потому что они ЖИВЫЕ? – Он снова усмехается, но на этот раз, кажется, не надо мной, а над репутацией своей семьи. – Ну что ж, в каком-то смысле мы это заслужили. В самом деле – мы всегда повинуемся желаниям, мы не так-то легко привязываемся, и, конечно, нашим чувствам нет доверия… Но правда в том, Влад, что для вампира слово «любовь» означает в тысячу раз больше, чем для смертного. Любовь – если она случается с нами, а это, конечно, происходит не часто… Наша любовь – это целый мир. Новая Вселенная, в центре которой стоит тот, кого мы полюбили. Эта любовь не имеет срока давности. Она никогда не иссякает. Как она может иссякнуть, если мы, как ты правильно отмечаешь, неживые? Мы мертвые. А если уж что и характерно для смерти, так это неизменность. Постоянство. С мертвыми ничего не происходит. Мертвец не может изменить. Не может разлюбить. И мы, хотя и живые – бессмертные – мертвецы, не можем. Наша любовь бессмертна – как мы.
– Но Дракула-то утешился. – Я указываю на очевидное противоречие в этом пафосном заявлении. – Он нашел себе новую невесту.
Серхио разводит руками:
– И это – чудо, которого еще не случалось в нашей истории. Но с графом все время происходит что-то необычное. Даром, что ли, он живая легенда. В конце концов, он ведь первым из нас полюбил смертную. И я не уверен, что его персональное чудо может повториться. А если бы и повторилось… Он ждал его сто лет, а мог бы и дольше прождать и не дождаться. Ты в самом деле хочешь, чтобы Марина жила без тебя сто лет, а потом, когда твои хорошенькие кости уже давно истлеют в земле, она может быть – может быть! – встретит кого-то, кто сможет ее утешить?
Мой гнев на него утих – я верю, что он искренне хочет помочь. Только это бесполезно, и в моей душе поднимается горечь – поднимается физически, как рвота, я словно чувствую ее вкус в горле.
Читать бесплатно другие книги:
