Брат Томас Кунц Дин

Глава 32

Если точнее, веки брата Тимоти поднялись, но глаза он открыть не мог, потому что глаз у него больше не было. Их заменили калейдоскопы из миниатюрных костяшек. Рисунок в левой глазнице изменился. То же самое случилось и с рисунком в правой. Изменялись они синхронно.

Отступая на шаг, я решил, что веду себя адекватно сложившейся ситуации.

У брата Тимоти отвисла нижняя челюсть, открылся рот, без языка и зубов. В широте его безмолвного крика многослойная конструкция костяных элементов, соединенных друг с другом непонятно как, изогнувшись, двинулась вперед, чтобы тут же сложиться внутрь, словно монах пытался проглотить колонию пауков, которые переплелись всеми ножками, а пауки эти ну никак не желали отправляться в желудок.

Кожа треснула, от уголков рта до самых ушей. Ни одна капля крови не пролилась, когда верхняя губа начала закручиваться вверх, ко лбу, точно так же, как закручивается крышка банки с сардинами. Нижняя часть лица одновременно скручивалась с подбородка.

Подвешенное в позе распятия, ради насмешки над Христом, тело брата Тимоти было также куколкой, но выбраться из него пыталось существо, куда менее очаровательное, чем бабочка.

Под тонким слоем кожи находилось то же самое, что я увидел сначала в глазницах, а потом в раззявленном рте: фантасмагория костяных элементов, соединенных между собой петлями, шарнирами, кулачками, шарами и многим-многим другим. Для таких соединений у человечества не было названий, они просто не существовали в этом мире.

Появившееся из тела брата Тимоти существо являло собой единую массу костяных элементов, примыкающих друг к другу так плотно, что оставалось удивляться, как это они не сплавляются друг с другом. Между ними не оставалось места для того, чтобы поворачиваться или вращаться. Однако элементы эти и поворачивались, и изгибались, и вращались, перемещались не в трех измерениях, а в четырех, демонстрируя подвижность, которая изумляла и завораживала.

Представьте себе, что все пространство и все время удерживаются в едином движении и идеальном равновесии некой бесконечной коробкой передач, а вы смотрите на этот сложный механизм. Вот тогда вам удастся ощутить то чувство собственной неполноценности, восторг и ужас, которые ощутил я, стоя перед этим uber-скелетом,[28] который, будто от кожуры, освобождался от останков брата Тимоти.

Что-то энергично двигалось под рясой мертвого монаха.

Если бы мне предложили попкорн, пепси и удобное кресло, я бы, возможно, остался. Но градирня не столь гостеприимна, как зал кинотеатра: пыль, шум, никакого комфорта.

А кроме того, я договорился о встрече в гараже школы с верзилистым библиотекарем-пекарем. Я не люблю опаздывать. Не позволяю себе понапрасну тратить время занятых людей.

Штырь вырвался из стены. Вместе с лентой втянулся в общую массу костяных элементов, растворился в ней без следа. Вырвался второй штырь, повторил судьбу первого.

Этому чудовищу, чей час наконец-то пришел, не требовалось идти в Вифлеем для того, чтобы родиться. Белые острия прорывали рясу, рвали на части. Розмари отдыхала; зачем тратить годы на то, чтобы ребенок подрос.

Пришло время то ли зажигать черные свечи и петь: «Славься», то ли уносить ноги.

Бу уже удрал. Я рванул следом.

Захлопнул дверь между градирней и служебным коридором, полез за ключом, но тут же осознал, что замок может удержать только людей.

Четыре сотни ярдов, отделявшие меня от школы, казались долгими милями, огни под потолком уходили к Питтсбургу и дальше.

Бу уже скрылся из виду. Может, он воспользовался другим измерением, чтобы добраться до бойлерной коротким путем.

Я жалел, что не уцепился за его хвост.

Глава 33

Пробежав сотню футов, я услышал, как с грохотом открылась дверь между градирней и коридором. Будто чудовище выстрелило мне вслед из помповика.

Дружок Тимми Клаудуокера из пустыни Мохаве, трехголовый куряка, представлялся мне куда более реальным, чем скелетообразное существо, которое преследовало меня. Но страх перед этой тварью был более чем обоснованным.

Брат Тимоти был мягким, добрым, набожным, и посмотрите, что с ним сталось! И возьмите меня, ленивого, безработного, развязного парня, который ни разу не воспользовался священным правом каждого американца — голосовать, который воспринял как комплимент противопоставление Джеймсу Дину. Понятное дело, такой индивидуум должен ожидать для себя судьбы более ужасной, чем у брата Тима, хотя я не мог представить себе, какой именно.

Я оглянулся.

Мой преследователь оставлял за собой чередующиеся зоны света и тени. Метод его перемещения оставался неясным, но определенно этому шагу он научился не в танцевальной студии. Судя по всему, часть своих костей он превратил в короткие ножки, пусть и непохожие на человеческие, и двигались они независимо друг от друга, где-то даже мешали друг другу, отчего существо спотыкалось.

Я продолжал продвигаться к желанному концу коридора, то и дело оглядываясь назад, не останавливаясь для того, чтобы более четко сформулировать и даже записать мои впечатления о чудовище, но, думаю, главным образом тревожило меня следующее: перемещался он не по полу, а вдоль линии пересечения потолка и стены, которая располагалась по правую руку. Высота не служила ему помехой, а потому защита второго этажа, где располагались комнаты детей, еще больше усложнялась.

Более того, при движении все его тело непрерывно вращалось, он словно ввинчивался вперед, как сверло — в дерево. Слово «машина» приходило мне в голову, когда я наблюдал, как еще одно из этих существ менялось на глазах по другую сторону окна в приемной.

Вновь споткнувшись, мой преследователь не удержался у потолка и свалился на пол. Падение не причинило ему вреда. Какие-то кости выдвинулись снизу, и он продолжил путь.

Возможно, он еще не знал своих способностей, только пытался определить, что ему по силам. Может, это был тот самый момент, который следовало запечатлеть на пленке «Кодак»: первые шаги младенца.

Я почувствовал себя более уверенно, когда поравнялся с устьем коридора, уходившего к новому аббатству: по всему выходило, что в скорости чудовищу со мной не сравняться, если, конечно, его обучение беговым навыкам не будет очень уж прогрессировать.

Оглянувшись в очередной раз, я увидел, что существо это не только неуклюжее, но еще и становится прозрачным. Свет от лампочек под потолком не столько отражался от него, сколько проходил насквозь, словно кость превратилась в матовое стекло.

На мгновение, когда мой преследователь остановился, я даже подумал, что сейчас он дематериализуется, будучи совсем не машиной, а призраком. Потом прозрачность исчезла, чудовище вновь стало костяным и устремилось за мной.

Знакомый пронзительный звук привлек мое внимание к боковому тоннелю. Далеко на холме голосом, который я уже слышал, пробиваясь сквозь буран к школе, еще одно из этих существ выражало искреннее желание побеседовать со мной один на один.

С такого расстояния я ничего не мог сказать о его размерах, но подозревал, что оно значительно больше того красавчика, который вылупился из куколки. Красавчик, кстати, набрал ход. Его уже не шатало, и он быстро сокращал разделявшее нас расстояние.

Вот я и сделал то, что умел едва ли не лучше всего: понесся к концу коридора как угорелый.

У меня были только две ноги — не сто, и я был в лыжных ботинках, а не в кроссовках для бега, с амортизирующими воздушными пузырями в подошвах, но мне помогали отчаяние и энергия, почерпнутая из сэндвича сестры Реджины-Марии. Так что я практически добежал до бойлерной, опередив и Сатану, и Сатану-младшего, или как там они назывались.

Но тут что-то заплело мои ноги. Я вскрикнул, упал, тут же вскочил, отбиваясь от того, кто на меня напал, пока не понял, что это куртка, которую я оставил на полу, потому что при ходьбе она слишком громко шуршала.

Кости отчаянно забарабанили по бетонному полу. Я повернулся… и увидел чудище прямо перед собой.

Все рудиментарные ножки, отличные от ножек ложнокузнечика, но такие же отвратительные, замерли, как одна. Передняя половина двенадцатифутового существа оторвалась от пола и поднялась со змеиной грацией.

Мы стояли лицом к лицу, или стояли бы, если бы лицо было не только у меня.

На поднявшейся над полом части тела калейдоскопические рисунки непрерывно сменяли друг друга, ни разу не повторяясь.

Чудовище, должно быть, демонстрировало мне абсолютный контроль над собственной физиологией, с тем чтобы я осознал свою слабость и ужаснулся. Когда я первый раз увидел такое по другую сторону окна, мне пришла в голову мысль о том, что я вижу демонстрацию высокомерного тщеславия, свойственного исключительно человеку, и теперь только укрепился в правильности сделанного вывода.

Я отступил на шаг, другой.

— Поцелуй меня в зад, уродливая образина!

В ярости он упал на меня, ледяной и безжалостный. Бессчетные челюсти и клешни принялись рвать меня на части, пальцы-ножи вонзались мне в грудь, живот, добрались до сердца, вырвали, порубили, как капусту, и после этого я уже ничем не мог помочь детям школы Святого Варфоломея. Разве что моя душа зацепилась бы за этот мир и устроила полтергейст.

Да, такое вполне могло произойти, но, по правде говоря, я вам солгал. Правда оказалась куда более странной, чем ложь, хотя куда менее травматичной.

Все, что я рассказывал о себе, — правда, включая предложение чмокнуть меня в зад, с которым я обратился к чудовищу. Вот так оскорбив его словом, я отступил еще на шаг, на второй.

Уже верил, что терять мне нечего, что моя жизнь подошла к концу, а потому смело повернулся к чудовищу спиной. Упал на руки и колени и полез в узкий тоннель между служебным коридором и бойлерной.

Я ожидал, что тварь схватит меня за ноги и вытащит обратно в коридор. Когда добрался до бойлерной, целый и невредимый, перевернулся на спину, откатился от тоннеля, предполагая, что костяная образина последует в бойлерную за мной.

Из-за стены не донеслось пронзительного звука, не услышал я и стука костей по полу, свидетельствующего о том, что чудовище двинулось в обратный путь, хотя шум горящего газа и работающих насосов мог заглушать все остальное.

Откровенно говоря, я не понимал, что может воспрепятствовать этому скелетону последовать за мной в бойлерную. Даже в том виде, в каком он преследовал меня, он вполне мог пролезть в этот тоннель. А ведь он мог принять любую конфигурацию.

Если бы тварь таки полезла в бойлерную, у меня не было оружия, с помощью которого я мог бы загнать ее назад. Но, отступив, я бы открыл твари доступ в школу в тот самый момент, когда большинство детей спустились на ленч в столовую на первом этаже, а остальные оставались в своих комнатах на втором.

Чувствуя себя полнейшей никчемностью, я вскочил, сдернул со стены огнетушитель и приготовил его к работе, словно надеялся, что смогу убить это костяное страшилище пеной из фосфата аммония, как в плохих старых научно-фантастических фильмах, где герои в кульминационной сцене обнаруживали, что разъяренные и вроде бы неуничтожимые чудовища гибли, стоило пустить в ход домашние средства: посыпать их солью, отбеливателем или обрызгать лаком для волос.

Я даже не мог сказать, а было ли это существо живым, считалось ли для него жизнью то, что считается таковой для людей, животных, насекомых, даже растений. Не мог объяснить, как этот трехмерный костяной коллаж, каким бы фантастически сложным он ни являлся, мог считаться живым, не имея плоти, крови и видимых органов чувств. А если он не был живым, убить его не представлялось возможным.

Со сверхъестественным объяснением тоже не получалось. Ни одна из главных религий не предполагала существования такого вот существа, не попадались они мне и в мифах и легендах, которые довелось прочитать.

Бу появился между двух бойлеров. Посмотрел на меня и мое пенное оружие. Сел, склонил голову, улыбнулся. Похоже, нашел увиденное забавным.

Вооруженный огнетушителем, а если бы он мне не помог, только пластинками жевательной резинки «Блэк Джек», я стоял, уставившись на тоннель в стене, минуту, две, три.

Но из тоннеля так никто и не вылез.

Я отставил огнетушитель в сторону.

Оставаясь на расстоянии все тех же десяти футов от стены, опустился на четвереньки, чтобы заглянуть в тоннель. Увидел освещенный коридор, который уходил к градирне, но ничего костяного.

Бу подошел к тоннелю вплотную, сунулся в него мордой, в недоумении повернулся ко мне.

— Ничего не понимаю, — признался я. — Не знаю, что и сказать.

Я поставил на место стальную панель. Заворачивая первый болт и затягивая его ключом, все время ждал, что панель вышибут с другой стороны, схватят меня и утащат из бойлерной. Ничего такого не произошло.

Я не знал, что помешало костяному чудовищу поступить со мной так же, как поступило оно с братом Тимоти, хотя оно определенно хотело добраться до меня. И я практически на все сто процентов уверен, что мое оскорбительное предложение («Поцелуй меня в зад, уродливая образина») не заставило его уйти, обидевшись.

Глава 34

Родион Романович прибыл в гараж в красивой шапке-ушанке из медвежьей шкуры, белом шелковом шарфе, черном кожаном пальто с меховым воротником и манжетами и (я не удивился) в резиновых, на «молнии», ботах до колен. Выглядел он так, словно получил приглашение от царя отправиться с ним на санную прогулку.

После забега наперегонки с костяным монстром я лежал на полу и смотрел в потолок, пытаясь успокоить нервы и дожидаясь, пока ноги перестанут дрожать и снова смогут держать тело.

Русский встал надо мной.

— Вы — очень необычный молодой человек, мистер Томас.

— Да, сэр. Я в курсе.

— И что вы делаете на полу?

— Прихожу в себя от сильного испуга.

— Что вас напугало?

— Внезапное осознание собственной смертности.

— А раньше вы не осознавали, что смертны?

— Да, сэр, какое-то время осознавал. Но меня просто сокрушило, знаете ли, чувство неведомого.

— Какого неведомого, мистер Томас?

— Великого неведомого, сэр. Пронять меня не так-то легко. Маленькие неведомые не вызывают у меня эмоций.

— И каким образом лежание на полу гаража вас успокаивает?

— Водяные разводы на потолке очаровательны. Глядя на них, я расслабляюсь.

Романович бросил взгляд на потолок.

— Я нахожу их отвратительными.

— Нет, нет. Такие оттенки серого, черного, ржавого, с легким намеком на зеленое, такие плавные переходы, такая расплывчатость, ничего резкого и жесткого, как кость.

— Кость, вы сказали?

— Да, сэр, сказал. Это ушанка из медвежьей шкуры, сэр?

— Да. Я знаю, носить мех политически некорректно, но я отказываюсь за это извиняться перед кем бы то ни было.

— И это правильно, сэр. Готов спорить, вы сами убили медведя.

— Вы — активист общества защиты животных, мистер Томас?

— Я не имею ничего против животных, но обычно слишком занят, чтобы участвовать в маршах защиты их интересов.

— Тогда я вам скажу, что действительно это сделал, убил медведя, из шкуры которого изготовили и ушанку, и манжеты, и воротник этого кожаного пальто.

— На это не могла уйти целая шкура.

— В моем гардеробе имеются и другие меховые вещи, мистер Томас. Но скажите, как вы узнали, что этого медведя убил именно я?

— Вы уж не обижайтесь, сэр, но, помимо различных предметов из шкуры, в вас вселилась и часть души медведя, которого вы убили.

Я смотрел на него снизу вверх, и многие морщины на лице Романовича напоминали ужасные шрамы от сабельных ударов.

— Это какое-то язычество, а не католицизм.

— Я говорю метафорически, не буквально, и с долей иронии, сэр.

— Когда я был в вашем возрасте, я не мог позволить себе такой роскоши, как ирония. Вы собираетесь подниматься?

— Через минуту, сэр. Игл-Крик-парк, Гарфилд-парк, Уайт-Ривер-Стейт-парк… в Индианаполисе много красивых парков, но я не знал, что там водятся медведи.

— Как вы, я уверен, понимаете, на медведя я охотился и убил его в России, будучи молодым человеком.

— Я забываю, что вы — русский. Bay, в России библиотекари более крепкие ребята, чем здесь, они охотятся на медведей и все такое.

— Там все более крепкие. Это случилось в советскую эпоху. И в России библиотекарем я не был.

— Я сам как раз меняю карьеру. Кем вы были в России?

— Могильщиком.

— Правда? Бальзамировали людей?

— Готовил людей к смерти, мистер Томас.

— Какая любопытная характеристика профессии.

— Отнюдь. Так мы говорили в стране, где я жил раньше. — Он произнес несколько слов на русском, потом перевел: — Я — могильщик. Готовлю людей к смерти. Теперь, разумеется, я — библиотекарь из Библиотеки штата Индиана, которая расположена напротив Капитолия, в доме сто сорок по Северной Сенатской авеню.

Какое-то время я полежал в молчании.

— Вы такой забавный, мистер Романович.

— Но, надеюсь, не нелепый.

— Я об этом еще думаю. — Я указал на второй вездеход: — Вы поедете на нем. Ключи вот в том настенном шкафчике. На бирке номерные знаки автомобиля.

— Лицезрение потолочных пятен излечило ваш страх перед великим неведомым?

— Насколько можно было на это рассчитывать, сэр. Хотите немного помедитировать, разглядывая их?

— Нет, благодарю вас, мистер Томас. Великое неведомое меня не тревожит, — и он пошел за ключами.

Когда я поднялся, ноги более подо мной не подгибались.

Оззи Бун (он весит четыреста фунтов и пишет детективы-бестселлеры), мой друг и наставник из Пико-Мундо, считает, что в моих автобиографических рукописях я должен придерживаться такого вот легкого тона. Он утверждает, что пессимизм — удел слишком уж образованных и лишенных воображения людей. Оззи учит меня, что меланхолия — потворствование тоске. Писатель, который пишет чересчур мрачно, рискует открыть сердце тьме, стать тем самым, что порицает.

Учитывая страшную смерть брата Тимоти, ужасные открытия, которые ждали нас впереди, возможно, новые потери среди дорогих мне людей, я сомневаюсь, что мне удалось бы поддерживать легкость тона, если бы Родион Романович не был частью моей истории. Это не означает, что в итоге он оказался отличным парнем. Я просто хочу сказать, что остроумием природа его не обделила.

В эти дни я прошу Судьбу только об одном: пусть люди, которых она забрасывает в мою жизнь, добрые или злые, с двойными стандартами в вопросах морали или без оных, будут в той или иной степени забавными. Трудно, конечно, требовать такого от занятой сверх меры Судьбы, которая приглядывает за миллиардами жизней. У большинства хороших людей есть чувство юмора. Проблема в поиске плохишей, которые тоже могут вызвать улыбку, потому что зло по большей части напрочь лишено юмора, хотя в фильмах плохишам иной раз достаются очень даже хорошие фразы. За редкими исключениями исповедующие двойные стандарты в морали слишком заняты тем, чтобы оправдать свое двусмысленное поведение. Им некогда учиться умению смеяться над собой, и я заметил, что они чаще смеются над другими людьми, чем вместе с ними.

Большой и сильный, в меховой шапке-ушанке, серьезный, как и положено тому, кто готовит людей к смерти, Родион Романович вернулся с ключами от второго вездехода.

— Мистер Томас, любой ученый скажет вам, что в природе многие системы кажутся хаотичными, но, если вы изучаете их достаточно долго и внимательно, из-под хаоса всегда проступает порядок.

— Как это?

— Этот зимний буран, в который мы едем, кажется хаотичным (переменчивый ветер, падающий снег, яркость, больше скрывающая, чем открывающая), но если бы вы смогли посмотреть на буран не как на природное явление, рассмотреть его на микроуровне частицы, твердой или жидкой, энергетического импульса, вы бы увидели, что все взаимосвязано, переплетено, как нити ткани.

— Я оставил микроуровневые очки в своей комнате в гостевом крыле.

— Если вы рассмотрите это событие на атомном уровне, то оно вновь может показаться вам хаотичным, но на субатомном опять проявится порядок, даже более четкий, чем на микроуровне. То есть под любым хаосом порядок ждет, чтобы его открыли.

— Вы не заглядывали в мой ящик для носков.

— Мы вдвоем вроде бы оказались в этом месте и в это время только благодаря случайному стечению обстоятельств, но и честный ученый, и истинно верующий скажут вам, что случайностей не бывает.

Я покачал головой.

— Такое ощущение, что в школе могильщиков особое внимание уделялось философии.

Его резиновые боты блестели, как кожаные, на одежде не было ни соринки.

И лицо являло собой бесстрастную маску.

— Только не спрашивайте у меня название школы могильщиков, мистер Томас. Никогда в нее не ходил.

— Впервые встречаю человека, который бальзамировал без лицензии, — удивился я.

Никаких эмоций не читалось и в его глазах.

— Я получил лицензию и без посещения школы. К этому делу у меня прирожденный талант.

— Некоторые дети рождаются питчерами, другие — математическими гениями, а вы родились, зная, как готовить людей к смерти.

— Совершенно верно, мистер Томас.

— У вас очень интересный генетический набор.

— Подозреваю, что и ваша семья, и моя в равной степени не могли считаться обычными семьями.

— Я никогда не встречал сестру моей матери, тетю Симри, но мой отец говорил, что она — опасная для общества мутантка и ее где-то держат под замком.

Русский пожал плечами.

— Тем не менее я поставил бы крупную сумму на равную необычность наших семей. Мне ехать первому или следовать за вами?

Если он поддерживал хаос на каком-то уровне под безупречным порядком лица и одежды, то хаос этот мог царить в его разуме. И мне оставалось только гадать, каков порядок на более глубинном уровне.

— Сэр, я никогда не водил автомобиль по снегу. Не уверен, как мне удастся определить, со всеми этими сугробами, где находится дорога, ведущая от школы к аббатству. Мне придется полагаться на интуицию… хотя обычно она меня не подводит.

— При всем уважении к интуиции, мистер Томас, я уверен, что опыт берет над ней верх. Россия — снежная страна, и, если уж на то пошло, я родился во время бурана.

— Во время бурана? В морге?

— Если честно, в библиотеке.

— Ваша мать была библиотекарем?

— Нет. Она была наемным убийцей.

— Убийцей?

— Совершенно верно.

— Фигурально или буквально, сэр?

— И так, и так, мистер Томас. Когда будете ехать сзади, пожалуйста, держитесь на безопасном расстоянии. Даже с приводом на все четыре колеса и цепями есть вероятность соскальзывания.

— У меня такое ощущение, что я соскальзываю весь день. Буду предельно внимателен, сэр.

— Если машину начнет заносить, поверните руль в сторону заноса. Не пытайтесь сразу вернуться на прежнюю траекторию. И на педаль тормоза нажимайте очень мягко. — Он направился ко второму вездеходу и открыл водительскую дверцу.

— Сэр, заприте все дверцы на замок, — сказал я ему, прежде чем он сел за руль. — И если увидите в снегу что-то необычное, не пытайтесь выйти из кабины и рассмотреть, что это такое. Продолжайте движение.

— Необычное? Например?

— Вы понимаете, любое необычное. Скажем, снеговика о трех головах или мутантку, похожую на мою тетю Симри.

Таким взглядом Романович мог бы развалить яблоко на две половинки.

Я сел за руль, а через мгновение он последовал моему примеру. Завел двигатель, тронул вездеход с места, подъехал к основанию пандуса. Я пристроился сзади.

Он нажал соответствующую кнопку на пульте дистанционного управления, и на вершине пандуса ворота начали закатываться под потолок.

А за воротами нас ждал хаос серого света, ревущего ветра и валящего снега.

Глава 35

Родион Романович первым выехал из гаража под удары швыряющегося снегом ветра, и я включил фары, пусть толку от них особо и не было.

Едва лучи начали подсвечивать белые снежные пологи, на пассажирском сиденье материализовался Элвис, словно, включая фары, я включил и его.

На этот раз он появился в гидрокостюме ныряльщика из фильма-комедии «Легко приходят, легко уходят». Вероятно, думал, что смех мне не помешает.

Черный колпак плотно облегал голову, скрывая волосы, уши, лоб до бровей. С таким вот четко очерченным лицом его чувственность значительно усиливалась, но на пользу Элвису это не шло. Выглядел он не как моряк-ныряльщик, а как кукла с губками бантиком, которую какой-то извращенец нарядил в костюм ныряльщика.

— Ага, тот фильм, — я покивал. — Благодаря ему у слова «нелепый» появилось новое значение.

Элвис беззвучно расхохотался, сделал вид, что стреляет в меня из подводного ружья, и мгновенно сменил гидрокостюм на арабский наряд из фильма «Харум-Скарум».

— Ты прав, — согласился я, — этот еще хуже. Когда он выступал на сцене, то оставался самим собой, но в фильмах зачастую превращался в жалкую пародию на себя, и их просмотр радости не доставлял. Полковник Паркер, его менеджер, выбирая киносценарии для Элвиса, оказывал ему столь же плохую услугу, как Распутин — царю Николаю и царице Александре.

Я выехал из гаража, остановился, нажал кнопку на пульте дистанционного управления, чтобы опустить ворота.

В зеркало заднего обзора наблюдал за воротами, пока они не опустились полностью, готовый в любой момент включить заднюю передачу и переехать любого беженца из кошмара, который попытался бы проникнуть в гараж.

Вероятно правильно рассчитав, где находится дорога, исходя из логической оценки рельефа, Романович держал курс на северо-северо-восток, плугом-снегоочистителем освобождая асфальт из-под белого одеяла.

Какая-то часть снега после его проезда вновь падала на дорогу, снег продолжал валить с неба, так что я максимально опустил снегоочиститель и поехал следом, подбирая остатки. Оставался на требуемом безопасном расстоянии и из уважения к его опыту, и потому, что не хотел, чтобы он пожаловался на меня своей матери, убийце.

Ветер завывал так, словно рядом хоронили дюжину шотландцев. Его порывы раскачивали вездеход, и я радовался, что у автомобиля удлиненная колесная база (это повышало устойчивость) и тяжелый плуг-снегоочиститель, который тоже мешал ветру оторвать вездеход от земли.

Снег был очень сухой, а сдувало его так быстро, что к лобовому стеклу ничего не прилипало. «Дворники» я даже не включал.

Глядя вверх по склону, налево, направо, проверяя зеркала, я ожидал увидеть одно или больше костяных чудовищ, мельтешащих в снегу. Белые вихри сводили на нет зону видимости столь же эффективно, что и песчаная буря в Мохаве, но резкие геометрические формы существ вроде бы должны были выделяться из снежных округлостей и привлекать взгляд.

За исключением вездеходов, двигался только ветер. На несколько больших деревьев, сосен и елей навалило столько снега, что кроны превратились в огромные белые кучи, а стволы, наверное, жалобно трещали под дополнительной ношей.

На пассажирском сиденье Элвис стал блондином. Теперь на нем были рабочие сапоги, джинсы и рубашка в клетку из фильма «Целующиеся кузены». В этом фильме он сыграл две роли: черноволосого офицера-летчика и блондина-деревенщину.

— В реальной жизни блондинов, работающих на ферме, еще нужно поискать, — сказал ему я, — особенно с идеальными зубами, черными бровями и причесанными волосами.

Он сделал вид, что у него неправильный прикус, и свел глаза к носу, пытаясь изобразить деревенского дурачка.