Что знает ночь? Кунц Дин

35

Патрульный Тейн, нахлестываемый и пришпориваемый своим тайным наездником, наполовину несет, наполовину тащит ослепленную и задыхающуюся девушку по бетонным ступеням к последнему этажу здания. Там расположены кабинеты администрации и два конференц-зала. Наездник узнал это не от Энди Кэнди, а от Кейлин Амхерст, ангела смерти и последовательницы Джека Кеворкяна.[22]

Дверь с пожарной лестницы открывается в холл, помещение без единого окна и с обшитыми деревянными панелями стенами. На последний этаж можно подняться только на трех лифтах. Напротив двери на пожарную лестницу другая дверь, двухстворчатая, ведет в приемную. В такой час она заперта. Администрация в замогильную смену не работает. Энди достает пистолет. Два выстрела в створку с пазом для засова врезного замка. Щепки летят во все стороны. От паза ничего не остается. Энди ударом ноги открывает дверь.

Испуганная выстрелами, исколотая щепками, девушка кричит. Негромко, но от приложенных усилий дыхание прерывается. В горле у нее все свистит и хрипит, она задыхается, но все еще борется, пусть сил уже и нет.

Раздается гудение охранной сигнализации — не сирена, это же больница, из динамиков громкой связи слышится записанный голос: «Посторонним вход воспрещен. Немедленно покиньте эту территорию. Полиция уже вызвана».

Левая рука Тейна по-прежнему сжимает девушке шею. Через выбитую дверь он затаскивает Давинию в приемную. Большой стол с гранитным верхом. Кофейный столик с журналами. Репродукции картин импрессионистов.

Из приемной можно выйти еще через две закрытые двери. Та, что слева, ведет в коридор одиннадцатого этажа. Та, что впереди, — в конференц-зал. Тейн тащит девушку в эту дверь.

Записанный голос продолжает предупреждать его о серьезности совершенного им правонарушения.

Энди Тейн — скакун в прямом и переносном смысле, здоров как бык, но наездник наделяет его еще сверхъестественной силой разъяренного и одержимого навязчивой идеей призрака. В конференц-зале Энди отбрасывает девушку в сторону, чтобы не мешала. Она ударяется об пол, откатывается, стукается головой о стену.

Энди включает свет, захлопывает дверь, дважды поворачивает барашек врезного замка, загоняя засов в паз. Говорит: «Теперь она наша, Энди Кэнди. Теперь она целиком и полностью наша».

Джон вышел из лифта и пересек пустынный вестибюль под приглушенным светом половины флуоресцентных ламп. Шуршание его подошв по плитам из известкового туфа чуть напоминало жалобный скулеж раненого животного.

Он посмотрел на несколько закрепленных под потолком камер наблюдения, уверенный, что они расставлены по всем этажам и вся информация стекается в центральный пост охраны. Он понимал стремление к безопасности, которое совершенно уместно в этом безумном мире, но сама мысль о грядущем тотальном наблюдении ему претила. Он подозревал, ирония судьбы, что при таком развитии событий безопасность общества только уменьшится.

Автоматические двери раздвинулись. Джон вышел под козырек, несколько мгновений постоял, вдыхая прохладный ночной воздух, который в его нынешнем настроении казался свежим, как деревенский.

Повторение убийств Солленбергов в семье Вобурнов сорвала быстро думающая женщина, умеющая обращаться с оружием. Это проклятье, эта предопределенная угроза, эта беда, как ни назови, уже не казалась неотвратимой. Если семье Вобурнов удалось спастись, тогда появлялся шанс и у семьи Кальвино. Более того, срыв нового цикла убийств, возможно, уже привел к разрушению чар. Самые тщательно проработанные планы иной раз проваливались или не доводились до конца, и тут, конечно же, речь шла о заранее составленном плане.

Патрульный автомобиль стоял на одной из двух полос движения. Пристроился в затылок «Форда» Джона. Раньше его здесь не было. Кто-то из копов подъехал после него.

По обеим сторонам козырька подъездная дорожка широкими дугами выходила на улицу.

Фасад здания смотрел на восток. Вход в приемный покой находился с западной стороны. Возможно, там постоянно принимали больных, но здесь, на востоке, глубокой ночью, стояла неестественно тихая ночь, не только больница, но и окрестные дома застыли под лунным небом.

Джон постоял, наслаждаясь прохладой и тихим городом.

Непрерывно моргая — глаза жжет ужасно, — плача, дыша чуть легче, выплевывая горький жар «Мейса», попавшего в рот, Давиния ползет вдоль длинного стола, за которым проводятся конференции. В отчаянии хватается за ножки стульев, пытаясь найти, где они заканчиваются, а за ними что-то еще, что-то такое, что можно использовать как оружие.

Энди Тейну оружие искать не нужно. Он сам ходячее оружие: его кулаки, его зубы плюс уникальная злоба его наездника. Кроме того, у него два орудия убийства. Одно — пистолет. Висит в кобуре на кожаном ремне. Помимо кобуры к ремню крепятся два кожаных мешочка с запасными обоймами, подсумок для баллончика с «Мейсом», подсумок для наручников, цепочка, на конце которой висит блестящий, покрытый никелем свисток, и еще подсумок с клапаном, с двумя отделениями для ручек. В одном Энди носит ручку, в другом — тонкий нож с выкидным лезвием. Нож выдан не в полицейском управлении. Его ношение незаконно. Нож нужен для того, чтобы подбросить подозреваемому, если придется объяснять причину, по которой применено оружие.

При легком прикосновении пальца к кнопке на перламутровой боковой стороне ножа выкидывается лезвие. Пять дюймов острой как бритва кромки. Острие годится для того, чтобы проткнуть шкуру животного.

Вопрос только во времени. Его не хватит, чтобы изнасиловать девушку и порезать на куски живой. Одно или другое. Лишить девственной плевы или частей тела. Надругаться или изрубить. Наездник получит удовольствие в любом случае. Записанный голос по-прежнему запугивает. Полиция уже едет. Охранники больницы появятся здесь еще быстрее, в считаные минуты, тоже вооруженные. Насиловать или резать. Цель — запугать. Сломать душу. Вогнать в беспросветное отчаяние.

Ответ — резать. Человек состоит из многого, но лицо — открытое, у всех на виду — главное. Именно по лицу прежде всего судят о человеке, определяют для себя, подходит ли оно для шоу уродов или светится ангельской красотой. Изрезать ей лицо — все равно что лишить ее собственной личности, отнять всю надежду. Порезать это исключительное лицо, которое своим существованием насмехается над всеми лицами, не столь прекрасными, все равно что высмеять всю красоту, все, что в этом мире благородно, или прекрасно, или грациозно.

Добравшись до последнего стула, в конце длинного стола, ползущая девушка находит пустой пол. Потом подставку, держась за которую встает. И одновременно Энди Кэнди Тейн и его наездник приближаются к ней с ножом, уже определившись с порядком действий: сначала уши, потом нос, губы и, наконец, глаза.

Стучать в запертую дверь начинают раньше, чем он ожидает, и стук тут же переходит в удары ногой. Наездник предполагал, что ему дадут несколько минут на переговоры о судьбе заложницы. Но, возможно, трое убитых Вобурнов и оглушенная рукояткой пистолета тетя убедили охрану, что говорить с Энди просто не о чем. В перестрелке Энди не сумеет победить, поэтому он уже не успевает не только изнасиловать девушку, но и изуродовать ее. Теперь остается только убить и таким образом выполнить этот этап обещания.

В шаге от девушки он бросает нож на пол, выхватывает пистолет и поворачивается к окнам от пола до потолка, из которых открывается прекрасный вид на город. Один, два, три выстрела. Гигантская панель вываливается наружу, ночной ветер врывается в образовавшуюся дыру. Он поворачивается к очаровательной Давинии в тот момент, когда она наносит удар вслепую: на подставке она нашла бронзовый, высотой в два фута, кадуцей, который давно уже стал символом медицины: жезл Меркурия, посланца богов. Не видя Энди, но чувствуя его близость, она замахивается кадуцеем и бьет, надеясь разбить Энди голову, но попадает в правую руку. Пальцы разжимаются, пистолет выпадает из них.

Сломанная рука уже не могла бы ему служить, будь он просто Энди Тейном. Но он и кто-то еще, наездник подавляет его боль. Девушка замахивается снова, кадуцей рассекает воздух, но Энди пригибается, уходя от удара. Подскакивает к ней, прижимает к подставке, хватает за запястье, хрупкое запястье, заставляет выронить скульптуру.

Слышен треск дерева. Удар следует за ударом, летят щепки. Они выламывают дверь. Тридцать третий день только начался, прошел разве что час, работа практически завершена, и они выламывают дверь.

Энди заключает девушку в объятья, рыдающую девушку, нежную и ласковую. Прижимает ее к себе. Отрывает на несколько дюймов от пола. Обеими руками она лупит его по лицу, но кулаки у нее легкие, как перышки. «Моя невеста в аду», — говорит он и спешит с нею к разбитому окну, шатаясь, тащит ее к окну, и к городу, и к ночи, к темноте за ночью, где не светят звезды и никогда не встает луна.

Открывая водительскую дверцу, Джон услышал приглушенный звук выстрела, на который практически наложился звон разбитого стекла. Тут же раздались два выстрела погромче. Он посмотрел в сторону южной стены больницы, от которой его отделяли, наверное, футов двести, когда стеклянный дождь, падающий с верхнего этажа, заблестел в лучах прожекторов, подсвечивающих фасад здания. Интуиция и подготовка заставили его бежать к месту происшествия, когда осколки еще падали на асфальт, застывая на нем лужицами льда.

Но на полпути он в шоке остановился, потому что из дыры, появившейся на месте огромного окна, выпрыгнули двое людей, будто уверенные в том, что умеют летать. Но, увидев их, Джон сразу понял, что девушка — пленница мужчины, пытается вырваться из его цепких рук, пусть безжалостная гравитация гарантирует, что ее борьба за выживание тщетна. И с первого взгляда Джон узнал ее длинные светлые волосы, желтую блузку и синие джинсы. В своей жизни он видел много ужасного, но и это падение наполнило его жутким страхом. В какой-то части их полета ход времени вроде бы замедлился, и они приближались к земле даже с каким-то странным изяществом. Возникла мысль, что благодаря какому-то необъяснимому нарушению законов физики они падают, словно камень сквозь воду, а не сквозь воздух, и приземлятся в манере воздушных гимнастов, чтобы раскланяться и сорвать аплодисменты. Но короткая иллюзия тут же развеялась набираемым ими ускорением, которое Джон ясно видел. И когда они встретились с мостовой, звук напоминал не такой уж далекий взрыв, будто артиллерийский снаряд сотряс землю за холмом.

За годы работы в полиции Джон расследовал несколько самоубийств, которые могли быть убийствами, и дважды люди выбрасывались из окон. Правда, с меньшей высоты, один раз она составляла девяносто футов, второй — сто, а здесь никак не меньше ста тридцати. В обоих случаях человек вообще в трупе узнавался, но никак не конкретная личность. В зависимости от угла удара скелет ломался и складывался — или рассыпался — самым непредсказуемым образом. Треснувший таз мог втиснуться в грудную клетку, позвоночник — проткнуть череп, вместо того чтобы поддерживать его. Сломанные кости перекрещивались, как мечи. Даже если прыгун не приземлялся на голову, инерция удара передавалась через сжимающееся тело и деформировала лицевые кости, так что лицо отличалось от человеческого даже сильнее, чем на картинах Пикассо.

Если бы эта пара упала с одиннадцатого этажа на песчаную землю или на густые кусты, их шансы на выживание, возможно, равнялись бы одной тысячной. Но при такой скорости, падая на асфальт, они были обречены, как насекомые, ударяющиеся о ветровое стекло мчащегося автомобиля. И наличие опытного медицинского персонала в нескольких шагах от места падения значения не имело: даже море воздуха не поможет, если разорваны легкие.

Хотя никакая помощь мертвым не требовалась, реакция Джона на удар в конце полета удивила его самого. Находясь более чем в сотне футов от места падения, менее чем в сотне футов от своего «Форда», он побежал к автомобилю. Удирал не от невыносимости смерти Давинии и не от того, что не мог заставить себя взглянуть на девушку и также на размазанный по асфальту труп ее убийцы. Не волновали Джона и последствия, связанные с его пребыванием в больнице, если он находился в неоплачиваемом отпуске и не занимался расследованиями. Никогда в жизни он ни от чего не бегал.

Он не мог полностью осознать причину своего бегства, пока не оказался за рулем. Камикадзе, который убил себя, чтобы убить Давинию, этот выпрыгнувший из окна человек, должно быть, находился в том же положении, что и Билли Лукас, убивший свою семью. Марионетка. Перчатка, в которой скрывалась рука Олтона Блэквуда. Во время падения или в момент смерти человека контролирующий его призрак вновь становился бестелесным. Джон не знал, как перемещается призрак, какие правила ограничивают его передвижения по миру, если они вообще существовали. Он привез его домой из психиатрической больницы штата, но, насколько знал Джон, не в своем теле. Призрак, похоже, мог обосноваться и в чем-то неживом — в больнице, автомобиле, доме, — чтобы при первой возможности ворваться и покорить человека. Или людей. Прошлым днем он ощутил его отсутствие в доме, куда вернулись веселье, гармония. Если бы он успел покинуть территорию больницы, не привезя с собой призрака, тот все равно мог найти путь к его дому, перескакивая из одного человека в другого, но, по крайней мере, он, Джон, не нес бы ответственности за его возвращение.

Безумие. Бежать от призрака, хотя он никогда не бегал от человека с пистолетом.

Он снял автомобиль с тормоза. Включил передачу. Сильно нажал на педаль газа. «Форд» рванулся на север, по дорожке больницы Святого Иосифа. Улица. Ни одного автомобиля. В визге шин он резко повернул налево.

Ужас и жалость рвали сердце. Забыв о логике, Джон бросился в объятья суевериям.

А может, современное общество было пещерой шума и безумной суеты, в которой дикари хвалили друг друга за знания и здравомыслие, тогда как на самом деле забывали больше истин, чем выучивали, отказывались от настоящих знаний, заменяя их более легкой ношей изученного невежества, меняли здравый смысл на холодное утешение идеологии, на обещание, что шум и ярость жизни ничего не значат.

Даже в столь поздний час улицы казались на удивление пустынными, словно всё население большого города исчезло. Он не видел ни одного движущегося автомобиля. Ни одного пешехода. Ни один мучимый бессонницей бездомный не толкал перед собой тележку со своими жалкими пожитками, направляясь к воображаемой ночлежке. Ничто не двигалось, если не считать пара, поднимающегося над прорезями в канализационных люках, и цифр, меняющихся на электронных часах, высоко вознесенных над дверью банка, летающей тарелки, вращающейся на полностью автоматизированном рекламном щите, кота, идущего по улице, а потом метнувшегося в проулок, да мчащегося «Форда», как будто от призрака можно убежать…

«Они все мертвы, — подумал Джон, — не только Давиния. Джек, Бренда, Ленни, возможно, даже сестра Джека». Только теперь он осознал, что человек, который выпрыгнул из окна вместе с девушкой, был в полицейской форме. Патрульная машина стояла у входа в больницу. Возможно, один из копов, приехавших на вызов в дом Вобурнов, стал средством передвижения для Блэквуда после того, как Риз Солсетто таковым быть перестал.

Две семьи убиты. Еще две ждало полное уничтожение.

Шестьдесят шесть дней на подготовку защиты жены и детей от непреодолимой силы.

Сняв ногу с педали газа, Джон свернул к тротуару и остановил автомобиль на улице дорогих магазинов и ресторанов.

Седан вдруг превратился в гроб. Джон распахнул водительскую дверцу, вышел из кабины. Отошел на пару шагов от автомобиля, привалился к парковочному счетчику.

Перед его мысленным взором Давиния Вобурн стояла в гостевой комнате рядом с отделением интенсивной терапии, и он попытался ухватиться за этот сияющий образ девушки. Но, само собой, «картинка» переменилась, и он увидел дождь стеклянных осколков и летящую к земле пару, волосы Давинии развевались, как флаг, услышал глухой удар, после которого тела, казалось, расползлись по мостовой, как вязкое масло.

Держась за парковочный счетчик одной рукой, Джон наклонился, и его вырвало в ливневую канаву. Он мог очистить желудок, но не мог выбросить из памяти образ девушки, летящей навстречу смерти.

36

Наездник пристально наблюдает за перекошенным ужасом лицом Давинии на пути вниз с одиннадцатого этажа и спешивается с патрульного Энди Тейна за долю секунды до приземления. Он поднимается вверх по маршруту их падения, как йо-йо, возвращающееся в руку по нити, вновь попадает в конференц-зал через выбитое окно. Три охранника, выбившие дверь, стоят, парализованные шоком, потрясенные тем, что полицейский выпрыгнул из окна с девушкой в руках.

Ничто в этом мире не может стать непреодолимой преградой для наездника. Все, что создано человеком, пористое и проницаемое. Из конференц-зала наездник движется дальше, через стены и потолки, по трубам, кабелям и вентиляционным коробам, как ему захочется. Все, что сделано человеческими руками, содержит частичку человеческой души, и этого достаточно, чтобы открыть путь наезднику. Потому что этот конкретный наездник кормится человеческими душами. И теперь больница — его суррогатное тело, где он может побыть, пока не подберет себе другого мужчину или женщину, чтобы оседлать и использовать. Без скакуна у него нет глаз, но он видит, нет ушей, но он слышит. Он наблюдает, подслушивает, изучает и бродит, бестелесный упырь в материальном мире, с многочисленными потребностями порочной человеческой натуры, но и со своими, более страшными.

Пациент нажимает кнопку вызова медсестры — и призрак уже все о нем знает. Медсестра закрывает дверь в аптечную подсобку — и о ней все известно. Санитар открывает дверь в чулан, уборщик протирает зеркало в туалете, уставший интерн в приемном отделении садится на стул и приваливается затылком к стене, ночной дежурный отдела технического обслуживания в подвале поворачивает вентиль бойлера — и призрак знает их лучше, чем кто-либо на этом свете, лучше, чем они знают себя.

Некоторые из этих людей неуязвимы, их нельзя взять и оседлать. У других слабостей предостаточно — или одна слабость, но очень уж сильная, — так что в скакуны они годятся. Но наезднику они неинтересны. Полиция наводняет здание, и он видит перспективных кандидатов. Под козырьком собираются репортеры радио, телевидения, из газет, расширяя потенциальный табун скакунов.

Администратор больницы, доктор Харви Леопольд, прибывает с одной целью — гарантировать, что репутация больницы Святого Иосифа не пострадает от этих убийств. Дока в отношениях с общественностью, Леопольд не держит репортеров в холодной ночи, дает указание службе безопасности больницы пригласить всех в вестибюль на пресс-конференцию. Нельсон Берчард, руководитель детективов, участвует в этом мероприятии только потому, что ему не удается уговорить доктора Леопольда отложить пресс-конференцию на час, чтобы более-менее разобраться с имеющимися фактами.

Во время выступлений обоих мужчин и последующих вопросов репортеров и ответов Леопольда и Берчарда наездник кружит среди городских репортеров, выискивая возможность их узнать. Уже выясняет все, что возможно, о нескольких, прежде чем остановиться на Роджере Ходде из «Дейли пост».

Роджер Ходд — злобный, самовлюбленный алкоголик и женоненавистник. Он не поддерживает никаких отношений с выросшими детьми. Две первые жены презирают его и терпеть не могут, и эти чувства взаимны. Он ожидает, что третья жена скоро подаст на развод. Проще всего войти в него через рот. Взят!

У наездника есть дело для Ходда, но на этот раз речь идет не об убийствах. Он управляет репортером очень мягко. Ходд даже не подозревает, что под собственной кожей он уже не один.

37

Опечатав дом Вобурнов, Лайонел Тимминс поехал на квартиру Риза Солсетто, взяв ключи с трупа. Он надеялся найти фотографии или другие улики, подтверждающие, что Солсетто был эротически одержим своей племянницей. Риза убили. Бренду Вобурн не могли привлечь к суду за столь явную самооборону. Но Лайонел терпеть не мог свободные концы даже в расследованиях, результаты которых не будут представлены суду.

Фасад дома, выложенного плитами известняка, резные каменные наличники окон, мраморные пол и стены вестибюля, лепнина на потолке говорили о том, что живут в этом доме люди, которые недавно разбогатели и кичатся своим богатством.

Рональд Фиппс, ночной швейцар — шестидесятилетний, седовласый, с аккуратно подстриженными седыми усами — выглядел так величественно и держался с таким достоинством, что Лайонел погрустнел, увидев его в ливрее швейцара, которая куда больше подходила бы толстому полковнику банановой республики в какой-нибудь оперетте.

Фиппс, похоже, ничуть не удивился, услышав, что Риз Солсетто кого-то застрелил, после чего получил пулю сам. Не слишком заботила его и репутация дома, возможно, потому, что Солсетто был не единственным таким жильцом, более того, еще и не самым колоритным. Он позвонил в полицию, чтобы получить подтверждение подлинности удостоверения Лайонела. Несмотря на поздний час, он позвонил управляющему зданием, чтобы тот разрешил Лайонелу подняться в квартиру Риза.

Лайонел мог бы употребить власть и сразу подняться на двенадцатый этаж, оставив швейцара соблюдать формальности. Но шесть лет, проведенные в тюрьме, научили его терпению, и он не хотел унижать старика.

В эти дни на человеческое достоинство нападали со всех сторон. Лайонел не хотел внести свою лепту в это неблагородное занятие.

Получив разрешение и поднявшись в квартиру Солсетто, Тимминс обнаружил, что дверь не заперта и приоткрыта, словно Солсетто убегал в спешке.

Согласно Фиппсу жил Солсетто со своей «невестой», мисс Бриттани Зеллер. Хотя слово невеста прозвучало даже без намека на иронию, Лайонел заподозрил — швейцар очень уж быстро заморгал, — что этот титул мисс Зеллер получила ради соблюдения приличий.

Стоя на пороге, Лайонел дважды позвал ее. Ему не ответили.

Он вошел в квартиру, везде зажигая свет. В гостиной на полу лежала хорошо одетая блондинка. Лежала на спине, и ковер под ней пропитался кровью.

С осторожностью, чтобы не уничтожить какие-то улики, Лайонел приблизился и убедился, что женщина мертва. Ее широко открытый правый глаз смотрел в одну точку, тогда как левый полузакрылся, словно она кому-то соблазнительно подмигивала, когда над ней внезапно нависла Смерть.

Вернувшись в прихожую, Лайонел позвонил в управление, доложил о преступлении и попросил вызвать судебно-медицинского эксперта и криминалистов. Ночь, судя по всему, предстояла длинная.

Дожидаясь криминалистов, Лайонел прошел в спальню, вроде бы самое логичное место, если он хотел найти доказательства того сексуального влечения Риза к Давинии. Но буквально через две минуты он нашел доказательства совсем других преступлений.

Увлекшись своей находкой, Лайонел узнал о прибытии криминалистов, лишь когда один из них позвал его с порога спальни. Эта бригада не выезжала в дом Вобурнов, поэтому он ввел их в курс дела, объяснил, чем связаны эти два преступления.

Когда сотрудники управления судебно-медицинского эксперта и криминалисты приступили к работе, Лайонел вернулся в спальню. Но прежде чем успел приняться за найденные улики, зазвонил его мобильник.

Звонил Нельсон Берчард, его непосредственный начальник.

— Я в больнице Святого Иосифа. Приезжай сюда, и быстро. Один из наших патрульных, Энди Тейн, он был в доме Вобурнов, последовал за семьей в больницу и убил их всех.

Лайонел подумал о милом мальчике с синдромом Дауна, о девушке-ангеле и почувствовал, будто ему со всей силы врезали в живот.

— Кто-то должен заменить меня здесь, — ответил он Берчарду и объяснил, что нашел убитую женщину в квартире Солсетто.

— Что, черт побери, происходит?! — воскликнул Берчард. — В одну ночь мы стали криминальной столицей страны!

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Через три недели после того, как кугуар признал его статус, мальчик нашел кладбище на поляне, окруженной соснами.

За те годы, что он учился у ночи, здесь он проходил не раз и не два. Но раньше ничто в этом месте его не привлекало.

Длина овальной поляны составляла футов шестьдесят, ширина в самом широком месте — порядка сорока. Трава на поляне росла высокая и шелковистая. Росла беспорядочно, а не под воздействием дождя, господствующего направления ветра или угла падения солнечного света. Трава не вела себя агрессивно к другим растениям, оставляя место и им, земля под ногами мягко пружинила.

Он появился на поляне в персиково-алых сумерках и заметил раскопки, проведенные недавно каким-то трудолюбивым животным — волком, рысью, а то и стаей енотов. На взрытом участке земли лежали части человеческого скелета. Кисть без одной фаланги большого пальца. Лучевая и локтевая кости.

Сумерки угасали, мальчик стоял у раскопа, глядя на эти кости, которые вроде бы светились в пурпурных тенях, словно после радиационного облучения. Звезды появились до того, как он отвернулся от вещественных улик — возможно, это не просто чьи-то останки — и направился к дому.

Отдельное здание с каменными стенами и окнами-амбразурами, построенное достаточно далеко от особняка, служило складом-мастерской. Тут стояла техника для работы в лесу и газонокосилки, хранились различные инструменты. Тиджей, патриарх и спортсмен, держал в этом здании снаряжение для охоты и рыбалки.

Мальчик нашел лампу Коулмана, коробку деревянных спичек. Взял их, лопату, кирку и под восходящей луной вернулся на далекую поляну в лесу.

Он чувствовал ворона, летящего высоко в небе, но слышал только сов, которые ухали в соседнем лесу, переговариваясь друг с другом.

При белом свете шипящей лампы мальчик осторожно вырыл узкую могилу. Осторожность мотивировалась не его уважением к человеческим останкам, а опасением пропустить или уничтожить что-то такое, что могло позволить опознать труп. Он не собирался привлекать полицию. Идентификация мертвеца могла лишь утолить его любопытство. Как выяснилось, тело зарыли всего на четыре фута.

Для ускорения разложения и устранения запаха, который мог бы привлечь животных, труп положили на толстую подстилку из гашеной извести и укрыли не менее толстым одеялом из того же материала. Белая гашеная известь спеклась, затвердела, образовала соединения с другими минералами, так что белого осталось меньше, чем серого и желтого. Но со своей работой она справилась. От трупа остались только чистые и выбеленные кости.

При близком рассмотрении выяснилось, что они изъедены, словно покрыты язвами. Из этого следовало, что убийца, помимо гашеной извести, использовал и кислоту, все с той же целью — ускорить разложение.

Череп позволил установить причину смерти — удар тяжелым предметом, проломившим теменную кость. Мозг, который пронзили осколки, давно уже ушел в землю. От одежды осталось только несколько полусгнивших клочков. Но, возможно, тело захоронили много лет тому назад.

И какой бы ни была причина, заставившая енотов или других животных разрыть могилу, их привлек не запах разлагающейся плоти. Мальчик, пока доводил до конца начатое зверьем, улавливал только запах гашеной извести, другой, более едкий запах, возможно кислоты, и, конечно же, запах влажной земли.

С лампой в руке он обошел поляну и обнаружил несколько углублений. Время, погода и трава не смогли полностью замаскировать их. То есть речь шла не об одной случайно разрытой могиле, не об одном совершенном преступлении: на поляне находилось целое кладбище, без единого надгробного камня и без цветов, если не считать те, что вырастали сами.

Теперь он стал гораздо сильнее, если сравнивать с тем временем, когда ворон выбрал его, да и земля была мягкой. Рыл он быстро, уже не столь осторожно.

Щедро сдобренная известью земля исторгала тех, кого ранее приняла в свое лоно. Ни разу он не находил остатков гроба, только кости, лоскуты одежды и резиновые подошвы исчезнувшей обуви.

Мальчик нашел три черепа младенцев, убитых вскоре после рождения: ни у одного не закрылся родничок, мягкая зона на темечке. Кости младенцев практически полностью рассосались, не выдержав долгого пребывания в земле. Остались только несколько белых дисков и ромбов, которые могли быть фрагментами бедренных костей и лопаток.

Третий взрослый скелет оказался не последним, который мог бы отрыть мальчик, но четвертый и последующие остались в земле. Эти кости тоже полностью очистились от плоти, но он мог сказать, сколь долго скелет пролежал в могиле. Семь лет, два месяца и несколько дней.

Лоскуты ткани, которые он обнаружь рядом, были побольше размером и отчасти сохранили цвет. Он узнал платье, в котором в последний раз видел свою мать.

Мальчик какое-то время постоял над этой находкой, вспоминая жизнь в доме для гостей с матерью, сравнивая с жизнью в башне после того, как мать вроде бы бросила его.

Давным-давно совы перестали ухать и отправились кормиться на залитые лунным светом поля, так что окружающий лес, казалось, замер во мне.

Лампа шипела, будто созывала к себе змей, и мягко пульсировала.

Мальчика не трясло, хотя он видел, как его тень чуть подрагивает на высокой траве и куче вырытой земли тайного кладбища.

Искусственный свет маскировал его деформированные плечи и бесформенную голову, одевая тень в плащ с капюшоном. А когда он поднял кирку, тень вроде бы подняла косу.

Мальчик не был козлоногим, рогатым богом чего-то, кем раньше хотел стать. Он вошел в образ Смерти, и роль Смерти, похоже, обещала ему полнокровную жизнь.

38

Вернувшись домой в 2:46, Джон, подъехав к гаражным воротам, воспользовался мобильником, чтобы послать сигнал домашнему компьютеру и отключить охранную сигнализацию.

Когда вышел из кабины в подземном гараже, почувствовал, что дом по-прежнему свободен от призрака, чье давящее присутствие ощущалось последние недели. Но он понимал, что теперь, после смерти семьи Вобурнов, ненавистный призрак скоро опять проберется сюда.

Призрак. Он пришел к такому выводу, руководствуясь логикой, и доказательства выглядели неопровержимыми. Однако он сам иногда противился этому выводу. Призрак. Дух. Ему хотелось называть все это другими терминами. Порча. Зараза. Болезнь. Хотелось обратиться к психиатрам, чтобы они убедили его отказаться от того, что он считал истиной.

И, что самое удивительное, какая-то его часть предпочла бы психиатров и их жаргон истине, и не только потому, что истина выводила его на противника, победить которого, вероятнее всего, невозможно. Его просвещенный разум просто отказывался воспринимать такую истину. В этом веке вера оставалась приемлемой, но признание наличия в этом мире черных сверхъестественных сил заставляло человека благоразумного чувствовать себя круглым дураком. Зло всех зол процветало благодаря отрицанию его существования.

В последнее время он пытался использовать виски для успокоения нервов, скажем, вечером после первой поездки в больницу штата, чтобы повидаться с Билли Лукасом, и пользы это не принесло. Тем не менее Джон пошел на кухню, бросил в стакан несколько кубиков льда, добавил двойную порцию виски. Его рука дрожала, и горлышко бутылки «Чивас регал» стучало о кромку стакана.

Через тридцать три дня будет уничтожена еще одна семья. И нет возможности определить ни мишень, ни человека, в которого вселится призрак, когда пойдет в атаку.

Бренда Вобурн почувствовала, как он пытался вселиться в нее. «Холодное и ползущее, мерзкое. Не только в голове. По всему телу. От кожи до глубины костей». Она смогла ему противостоять. Но лишь с помощью крайнего средства.

Вероятно, призрак не смог вселиться ни в Ленни, ни в Давинию. Иначе он бы использовал одного ребенка против другого, возможно, заставил бы Ленни изнасиловать и убить сестру.

Призраку помешала не юность обоих. Четырнадцатилетний Билли Лукас оказался уязвим для призрака.

Джон сомневался, что ограниченные умственные способности Ленни послужили надежной преградой. Опять же, Давинию отличал высочайший интеллектуальный уровень, однако призрак вселиться в нее не сумел.

С мальчиком Джон не общался, с Давинией перекинулся лишь несколькими словами, поэтому не знал, какие черты характера они разделяли, но подозревал, что главная из них — невинность. Девушка показалась удивительной, мягкой, доброй. Вероятно, и мальчик был таким же.

Со стаканом виски Джон обошел периметр первого этажа. Постоял у окон темных или тускло освещенных комнат, вглядываясь в ночь, хотя и знал, что не найдет ничего подозрительного. Пока никаких убийств не будет. И здесь в ближайшие шестьдесят пять дней не будет убийств.

Однако он не мог не нести вахту. Ему предстояло оставаться сторожевым псом до конца жизни. Он стал им с той ночи, когда, по собственной глупости, представил себе резню собственной семьи. И получил в наказание вечное бдение; никогда ему уже не знать покоя.

Минни, Наоми и Зах казались Джону невинными, в принципе, они были хорошими детьми, может, морально небезупречными, но лишенными серьезных слабостей. Он не только любил своих детей, но и гордился ими. Не мог поверить, что кто-то из них может стать перчаткой, скрывающей руку Олтона Тернера Блэквуда.

Возможно, но ни один взрослый не мог быть невинным. Однако Николетта не уступала никому добропорядочностью, ее отличали милосердие и сочувствие. И твердости характера, и ясности ума ей хватило бы, чтобы сопротивляться призраку, как это сделала Бренда Вобурн.

Слабейшим звеном в цепи Кальвино выглядел сам Джон. И этот вывод казался очень логичным, а потому ужасал.

Вернувшись на кухню, он вновь плеснул в стакан шотландского.

Приют и школу Святого Кристофера он покинул, когда ему еще не исполнилось и восемнадцати. С Никки встретился годом позже. А в промежутке несколько месяцев пил и вместо ленча, и вместо обеда. Запить виски пивом — эффективный путь к забвению. Без эмоциональной поддержки воспитателей школы, без семьи и друзей, он повернулся к тому средству душевного успокоения, что продавалось в бутылках с акцизной маркой на горлышке. Джон получил приличное наследство: родительскую страховку, деньги за дом, но ему казалось, что это кровавые деньги. И он усматривал справедливость в том, что тратил их на самоуничтожение. Еще не мог сам покупать себе спиртное, но хватало выпивох, которые взяли на себя этот труд, разумеется, за немалую комиссию. Он называл их своими добрыми палачами, и если бы они сумели достать ему цианистого калия, Джон включил бы его в список покупок.

К счастью, пить он не умел. Во-первых, не имел достаточной практики, во-вторых, не лежала душа. И достигнуть забвения оказалось не так легко, как он ожидал. После выпивки его охватывала меланхолия, он еще больше сосредотачивался на своей утрате. Виски и пиво не обеспечивали быстрого ухода от воспоминаний. Наоборот, он еще ярче и отчетливее вспоминал то, что хотел стереть из памяти.

Один в своей квартире, набравшись, сидя за столом на кухне или лежа на диване в гостиной, он становился очень уж болтливым, постоянно разговаривал со своими любимыми призраками или сам с собой. В какой-то момент, когда пол переставал быть горизонтальным и качался, как палуба корабля, когда все вокруг меняло форму, скажем, стены сближались у потолка, сам потолок прогибался вниз, как толстое брюхо, а стояк под кухонной раковиной грозил превратиться в изготовившуюся к броску кобру, юный Джон обращался к Богу.

Эти монологи он воспринимал как лекции теологического гения, как вызов утверждению о мудрости Создателя, как блестящие прокурорские речи, не оставляющие камня на камне от концепции милосердного Творца, и звучали они настолько логично, что у Бога, само собой, просто не могло найтись возражений.

Одним вечером, хотя выпил он не меньше, чем всегда, Джон внезапно услышал себя, как мог бы услышать сторонний наблюдатель, и ему стало стыдно не только за непотребность тона, но и за незрелость аргументов и обвинений. Он поднес руку ко рту, чтобы заставить себя замолчать, но руку резко отбросило от его губ. Он продолжал говорить, всё менее связно, путаясь в словах. Речь его становилась скучной и жалкой, он снова и снова талдычил одно и то же и уже не просто испытывал стыд — ему хотелось провалиться сквозь землю. И однако он говорил и говорил, словно язык целиком и полностью вышел из повиновения; не мог остановить этот безумный поток слов. В своих словах он слышал полнейший эгоцентризм, от которого его корежило. В каждой слезливой жалобе узнавал жалость исключительно к себе. Каждое обвинение открывало незрелость никчемного мальчишки, которому не хватало смелости взять на себя вину за собственные деяния и нести эту ношу, как положено мужчине.

И когда стыд стал уж совсем невыносимым, Джон нашел в себе силы оборвать этот словесный понос. Встал и поплелся в туалет, где плюхнулся на колени перед унитазом. Вместо слов изо рта вырвалась блевотина, мерзкая и отвратительная. Черная, как он вспомнил на следующий день, хотя, конечно, такого быть не могло.

После того вечера он не напивался. Вино за обедом не могло пьянить его. Семнадцать лет трезвости. Теперь он посмотрел на вторую порцию «Чивал регал» — и вылил содержимое стакана в раковину.

С виски или без, он знал, что уснуть ему не удастся. Боялся, что приснится выпавшая из окна девушка.

Он понятия не имел, что ему делать теперь. Лишенный точки опоры, Джон представить себе не мог, как спасти свою семью.

Моля указать ему путь истинный, Джон шагнул к кухонной двери, вышел на вымощенную каменными плитами террасу с задней стороны дома. Ночная прохлада могла проветрить мозги и помочь думать.

Его встретил чистый и холодный воздух, не настолько холодный, чтобы возникло желание тут же вернуться в дом. Он глубоко вдохнул, и при выдохе появился белый парок.

Редкие облака плыли на север. Луна обосновалась на западе, спускалась к далекому берегу, но по-прежнему освещала двор.

Джону хотелось бы верить, что семью можно спасти, уплыв на пароходе или улетев на самолете в далекие края. Но существо, которое сумело вернуться из царства смерти, не спасовало бы перед горами или морями, его не остановили бы государственные границы.

С террасы Джон спустился на дорожку, которая вела к увитой розами беседке. Последние в этом сезоне цветы увядали, становясь коричневыми. Листья скукожились. Колючие стебли следовало срезать, чтобы весной появилось больше новых побегов. В лунном свете стебли эти напоминали черно-серебристое переплетенье шипастых щупалец.

В трех шагах от арочной беседки Джона остановило предчувствие, что в беседке ему грозит опасность. Волосы на затылке, не испуганные ночным холодом, теперь, в момент приближения к беседке, встали дыбом. По спине побежал холодок, дрожь грозила распространиться на все тело.

В двенадцатифутовой беседке было темнее, чем во дворе, но Джон видел залитую лунным светом лужайку за противоположным выходом из нее. И в самой беседке никто его не поджидал.

После событий в больнице напряжение не отпускало Джона, он постоянно чувствовал нависшую угрозу, хотя до дня рождения Заха оставалось шестьдесят шесть дней. Если бы он позволил пугать себя каждому темному месту, если бы стал опасаться каждой закрытой двери или слепого поворота, то мог совершенно вымотаться и тогда, в час настоящей беды, ничего бы не сумел сделать. Он отдавал себе отчет, что нельзя видеть Олтона Тернера Блэквуда в каждой тени.

Джон сделал еще шаг к беседке, но вновь остановился в тревоге: что-то потерлось о его ноги, не едва заметно, а с силой. Низко, справа налево. Какое-то животное. Он огляделся. Поискал его в сумраке.

Вновь что-то потерлось об него. Он смотрел вниз, но ничего не видел. Чувствовал коленями, голенями, но не видел.

Когда Джон попятился от арки, опавшие листья зашуршали и взлетели с травы слева от него. Ранее их принесло сюда с дуба, который рос с южной стороны дома. Но сейчас воздух застыл и никак не мог шуршать листьями, не говоря уж о том, чтобы поднять их с травы.

Листья продолжали взлетать, сначала все дальше от Джона, потом по кругу, ближе к нему, снова дальше, словно по двору передвигался маленький смерч, да только листья не поднимались воронкой, а разлетались в разные стороны. Наблюдая, Джон начал ощущать в этом феномене какую-то игривость и понял, этот феномен никак не связан с его страхом беседки.

Собственно, у него создалось ощущение, что представление с листьями устроено совсем не для того, чтобы предупредить, что в беседку входить не надо.

На его глазах таинственное шуршание и разбрасывание листьев сходило на нет, прекратилось вовсе. Ночь снова застыла.

И когда последний поднявшийся в воздух лист коснулся травы, Джон подумал, что до него донесся знакомый вздох удовольствия, которого он давно уже не слышал. Если это тоже был призрак, то добрый. В изумлении, вспомнив их золотистого ретривера, который уже два года, как покинул их, Джон прошептал: «Уиллард?»

39

Сидя в своем закутке в «Дейли пост», готовя статью о событиях в доме Вобурнов и больнице Святого Иосифа, Роджер Ходд время от времени прикладывается к фляжке с текилой и соком лайма. Интерес к журналистике он утерял давным-давно, но необычность этой истории захватила, и статья увлекла больше, чем обычно.

Его наездник, о котором Ходд не имеет ни малейшего понятия, внушает ему некоторые фразы и умные ремарки, отчего статья получается выше привычного уровня Ходда. Наездник хочет, чтобы его труды нашли достойное отображение, хотя в репортера он вселился не по этой причине.

Вскоре после рассвета, когда статья благополучно написана и сдана в номер, Ходд едет домой, к своей третьей жене, Джорджии. В ней необычным образом сочетаются неисправимый романтик и психотерапевт, занимающийся реабилитацией от различного рода зависимостей. Всю свою жизнь Джорджия идеализировала и романтизировала газетных репортеров и вышла замуж за Роджера Ходда, зная, что он горький пьяница, но твердо веря, что она — и только она — может излечить его от алкогольной зависимости и вдохновить на статьи, которые принесут ему Пулитцеровскую премию.

Ходд всегда знал, что поставленная ею цель недостижима, и теперь она тоже это знает. Только после свадьбы ей открылось, что Ходд выиграл бы золотую медаль в нарциссизме, если бы этот вид входил в программу Олимпийских игр, и он не просто пьяница, но злобный пьяница. Насилие, к которому он прибегает, не физическое — психологическое и словесное. Джорджия особенно потрясена тем, что она, при всей ее образованности и опыте, оказалась такой уязвимой к его уколам. Много ночей она засыпала вся в слезах и за десять месяцев супружеской жизни похудела на одиннадцать фунтов.

Иногда Джорджия боится, что подсела на эти издевательства, а вовсе не привязана к Ходду, этот факт наездник узнает, когда Ходд будит Джорджию кисло-текиловым поцелуем. Репортер неуклюже лапает жену, изображая страсть, на которую, так много выпив, просто неспособен. Когда он пьяный, жена испытывает к нему отвращение, о чем он прекрасно знает, потому и продолжает возиться с ее пижамой, пытаясь обнажить грудь.

Ходд думает, что Джорджия скоро подаст на развод, но наездник после этого поцелуя знает о ней все. О разводе она особо не думает, ей куда больше хочется убить мужа, она ищет способ, который не навлечет подозрений на нее. Оседлать Джорджию — сущий пустяк, и наездник меняет лошадей во время этого неловкого поцелуя. Покидая Ходда, побуждает его скоренько отключиться, но оставляет в разуме репортера заклятье «Приди-ко-мне».

Джорджия, как и ее муж, не подозревает о наезднике. Она принимает душ, одевается, завтракает, отправляется в свой кабинет в реабилитационной клинике «Новая надежда». У нее назначены несколько психотерапевтических сессий с пациентами, но приходит она на работу на час раньше, поэтому у нее есть время подготовить выписку для одного из них, отпустить из клиники за три дня до завершения тридцатидневного курса назначенного ему лечения. Решение отпустить пациента принадлежит ее наезднику. Манипулировать Джорджией — чистое удовольствие. Она, само собой, уверена, что идея родилась у нее в голове, и нисколько не сомневается в ее правильности.

Когда она приходит в палату к пациенту и вручает ему выписку, Престон Нэш, к своему крайнему удивлению, слышит от нее, что его зависимость от лекарственных средств, отпускаемых строго по рецептам, исключительно психологическая и он от нее излечился. Когда, из благодарности, он хватает Джорджию за руки, наездник узнает все и про него. Престону не терпится вернуться в подвальную квартиру дома своих родителей, позвонить поставщику и вновь закинуться любимыми таблетками. Престон, однако, внимательно выслушивает все ее инструкции о том, как следует вести себя после выхода из клиники, берет телефон, по которому может звонить ей двадцать четыре часа в сутки. Напоследок она желает ему начать новую жизнь, без таблеток и алкоголя.

Наездник поощряет Джорджию протянуть руку Престону и во время этого рукопожатия пересаживается на нового скакуна, оставляя Джорджии заклятье «Приди-ко-мне». Престон собирает вещи и вызывает такси. Не подозревает, что делит тело с кем-то еще, и улыбается всю дорогу домой.

К моменту его прибытия родители — Уолтер и Имоджин — уже уехали на работу, в дом Кальвино. Престон раздражен тем, что они провели генеральную уборку в двух его комнатах и в ванной. Он сам может прибираться там, где живет. А если он никогда этого не делал, то лишь потому, что не разделяет патологического стремления родителей к поддержанию абсолютной чистоты в своем жизненном пространстве. Антибактериальные чистящие растворы — они неизбежно оказываются в канализационных стоках и на свалках, а в итоге вовлекаются в круговорот воды в природе — загрязняют землю. Кроме того, если постоянно все чистить, использовать «Пурелл» и избегать контакта с микробами, у человека не вырабатывается к ним иммунитет, и он, конечно же, станет одной из первых жертв, когда на Земле начнется эпидемия какой-нибудь смертельной заразы.

Престон уверен, что все начнется с эпидемии, после чего умрут океаны. Потом разразится атомная война из-за стремительно сокращающихся продовольственных ресурсов, а завершится все падением астероида. Он надеется пережить как можно больше катастроф при условии, что у него останутся канал доступа к лекарствам, отпускаемым по рецептам, и электричество.

Ему не терпится вернуться к видеоиграм, порнографии и лекарственным коктейлям. Но сначала ему надо выполнить одну работенку для наездника.

Внезапно Престон чувствует необходимость подготовиться к тому, что родители могут предпринять попытку контролировать его финансово, завладев чеками социальной службы, которые он получает как инвалид и безработный. Кто-то там думает, что найдется дурак, который наймет тридцатишестилетнего мужчину, не имеющего никаких навыков, но Престону всегда хватит ума отказаться от любого предложения. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на работу. Восполнить не полученные по чекам деньги, а значит, потерянные, можно только одним способом — украсть. Действительно, воровство — единственное, по мнению Престона, что имеет смысл.

В домах добившихся успеха людей много чего ценного. Отец и мать Престона ведут домашнее хозяйство — что бы это ни значило — для известной художницы и ее мужа. У них есть ключи от дома работодателей.

До этого момента, пусть даже проведя двадцать семь дней без «колес» и спиртного, Престону хватало ясности ума, чтобы под руководством наездника следовать по цепочке умозаключений. Но тут перед ним встает неразрешимая задача, и он так сильно разочарован, что ему хочется только одного: закинуться и играть в видеоигры, пока не начнут кровоточить глаза. Причина: ему не добыть родительских ключей от дома художницы. Ключи от дома Кальвино им дороже ключей от собственного жилища. Уолтер и Имоджин одержимы чувством ответственности и долга точно так же, как одержимы наведением чистоты. Только им одним можно посвятить психотерапевтическую монографию на тысячу страниц. Они больные люди, действительно больные, они сводят Престона с ума.

Это главная проблема жизни. Ничто не дается легко. То одно, то другое. Дорога между тем, где ты сейчас, и тем, куда хочешь попасть, никогда не бывает прямой и без ухабов. Всегда на пути встают стены, которые надо обходить, заборы, через которые надо перелезать, а когда ты все обошел и через все перелез, перед тобой внезапно возникает овраг, каньон, пропасть.

Поскольку Уолтер и Имоджин прикасались к разным поверхностям в доме Кальвино, пока там обретался наездник, он знает о них все. Он знает, что они держат запасной ключ от дома Кальвино под одним из ящиков комода в своей спальне, прикрепив его ко дну липкой лентой. И хотя Престон понятия не имеет о местонахождении этого ключа, наездник обставляет все так, будто у Престона появляется смутное воспоминание о ключе, и он радостно спешит наверх, чтобы найти это сокровище.

С ключом в руке Престон отправляется в ближайшую слесарную мастерскую, чтобы ему изготовили дубликаты. Вторым автомобилем родителей Престону пользоваться запрещено, но ни его, ни наездника это не останавливает. Поскольку сын миссис Нэш на данный момент трезв, а наездник подавляет стремления Престона вдавливать педаль газа в пол до упора, проезжать знаки «Стоп» без остановки и показывать средний палец другим водителям, все обходится без столкновений с автомобилями и наездов на пешеходов.

Хотя родителей Престона не оседлать, их сына контролировать так же легко, как детскую лошадку-каталку.

Престон возвращается домой, прилепляет ключ на прежнее место и прячет дубликаты в своей квартире. Он звонит своему поставщику, доктору Чарльзу Бертону Глоку, у которого несколько дипломов врача на разные фамилии, полученных в странах третьего мира. Он заказывает три любимых препарата, поднимающих настроение. Доктор Глок рад его возвращению после курса реабилитации. И великодушно предлагает бесплатную доставку первого заказа.

Отношения Престона с доктором Глоком играют для Престона первостепенную роль. Сотрудник социальной службы дал ему фамилию доктора и телефон, доктор Глок подтвердил его инвалидность, а теперь доктор гарантирует свободу от фантомных болей и всех тревог.

Доктор Глок — совладелец нескольких аптек в разных районах города, так что таблетки привозят быстрее, чем заказанную пиццу, хотя, если подумать, что тут удивительного? Фармацевту ничего печь не надо.

Строго одетая молодая женщина, которая привозит заказ, выглядит как последовательница некой религии, представители которой ходят от дома к дому, проповедуя свое учение, но когда наездник побуждает Престона прикоснуться к женщине, расплачиваясь за заказ, выясняется, что оседлать ее не составит проблем. Зовут женщину Мелодия Лейн, но нет в ее сердце никакой мелодии, сплошной диссонанс, и наездник осознает, что ее можно использовать не только для передвижения.

По указанию наездника Престон просит Мелодию подождать минутку. Уходит в свою квартиру и достает один из трех дубликатов ключа от дома Кальвино. Вернувшись к женщине, протягивает ей ключ.

Как и всегда, меняя скакуна, наездник оставляет заклятье «Приди-ко-мне», но Престон не подозревает ни о заклятье, ни о том, что на нем ехали.

С искренним недоумением, когда женщина берет у него ключ, Престон говорит:

— Я не знаю, почему это делаю.

— Я знаю, — отвечает Мелодия, убирая ключ в карман. — Конечно же, это не первый твой поступок, который вроде бы не имеет никакого смысла.

— В этом ты права.

— Увидимся, — и она уходит из дома, закрывая за собой дверь.

Еще не зная, кто такая Мелодия, наездник намеревался использовать ее лишь для того, чтобы вернуться в дом Кальвино. Но она так заинтересовала его, что он решает побыть с ней несколько часов и задействовать ее в выполнении своей миссии.

Мелодия — женщина симпатичная, но не ослепительная красавица. Свежее личико, карие глаза, располагающая улыбка. Спокойный, ровный голос приятен на слух. Она обаятельная, всем своим видом говорит о том, что заслуживает доверия. Такая маскировка прекрасно служит любому монстру, но особенно полезна и помогает избегать подозрений таким, как Мелодия, убивающая детей.

И она может сыграть важную роль в уничтожении семьи Кальвино.

40

Не сомкнув глаз ночью, за завтраком Джон заявил, что ему как-то не по себе, нездоровится, возможно, у него грипп. Дал понять Никки, что на работе сказался больным, но, разумеется, звонить на работу ему не пришлось, поскольку он и так находился в неоплачиваемом отпуске.

Он ретировался в кабинет, захватив с собой чашку-термос кофе. Там какое-то время постоял у окна, глядя во двор.

На траве лежали красные листья дуба, напоминая чешуйки, оброненные драконом. Так могла бы сказать Наоми: «Чешуйки, оброненные драконом». Эта мысль вызвала у Джона улыбку. Может быть, богатое воображение она унаследовала не только от матери.

Листья лежали не шевелясь. В дневном свете призрак, добрый или нет, по ним не бегал.

Джон не знал, что и думать об инциденте с листьями. В темноте, после приличной дозы «Чивас регал», призрак — сначала предупреждающий, потом игривый — казался таким же реальным, как парок дыхания в холодном воздухе. Но теперь…

Он задался вопросом: почему легче поверить в злобного призрака, чем в доброго? Иногда казалось, что человеческое сердце по эту сторону Эдема боялось вечной жизни больше, чем смерти, света больше, чем темноты, свободы больше, чем рабства.

С чашкой кофе он уселся в кресло, положил ноги на скамеечку, попытался методично обдумать нависшую над ними угрозу — Олтона Тернера Блэквуда — со всех сторон, в надежде найти способ нейтрализовать ее. Но усталость обратилась морем, в котором он и утонул, а думать стало так же тяжело, как ходить по дну океана, придавленному толщей воды.

Ему приснилось путешествие в мир падающих алых листьев, падающих девушек, падающих ножей гильотин, он видел, что листья более не листья, а брызги крови, выплеснувшиеся в небо из обрубков шей, а потом эти брызги превратились в листы бумаги, страницы книги, и на этих страницах написано что-то важное, что-то такое, что он должен, должен прочитать, но страницы уплывали, когда он пытался их схватить, выскальзывали из пальцев, словно дым, совсем как девочки, выскальзывающие из его рук, когда он стоял на краю пропасти и пытался их спасти, Давинию, и Марни, и Жизель, девочек на краю пропасти. Они превращались в дым в его руках, а потом вновь становились девочками из плоти и крови, когда падали, падали. Минни и Наоми, все девочки падали, вниз и вниз, сквозь дождь из алых листьев и книжных страниц или сверкающих лезвий, не знающих жалости, потом не сквозь листья, или страницы, или лезвия, а сквозь снег, девочки падали сквозь ночной снег и впечатывались в заснеженную улицу — бах! — с невероятной силой, девочка за девочкой — бах! бах! бах! — а на улице, спиной на снегу, глядя вверх недвижным взглядом мертвеца, глядя на падающих девушек, лежал Лайонел Тимминс, и девочки находили смерть вокруг него — бах! бах! — и тяжелые снежинки падали на немигающие, ничего не видящие, замороженные глаза Лайонела Тимминса.

— Джон?

Кто-то тряс его за плечо, и, открыв глаза, он подумал, что ему по-прежнему снится сон: над ним наклонился Лайонел Тимминс.

— Джон, нам надо поговорить.

Снежный покров на лице Тимминса при ближайшем рассмотрении оказался седой щетиной. Видимо, он давно не брился.

Джон выпрямился в кресле, убрал ноги со скамеечки.

— Что ты здесь делаешь? Что происходит?

Лайонел присел на скамеечку для ног.

— Это я и хочу знать, напарник. Что, черт побери, происходит?

Джон вытер лицо обеими руками, словно сон — кокон, из которого он вылез, и теперь приходилось избавляться от прилипших остатков.

— И когда у тебя поседела борода?

— Давно. Я стараюсь бриться дважды в день. Иначе становлюсь дядюшкой чертовым Римусом. Послушай, как вышло, что ты дал миссис Фонтер визитку с номерами телефонов?