Что знает ночь? Кунц Дин

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Проведя ночь за откапыванием скелетов на тайном кладбище, окруженном соснами, мальчик вернулся в свою комнату под крышей башни еще до зари и утро и день размышлял над своими находками.

За час до сумерек, когда ему полагалось не высовываться и избегать встреч с членами семьи или слугами, он пошел в дом для гостей. В половине этого комфортабельного дома он когда-то жил со своей матерью, Анитой. Теперь эта половина пустовала, а в другой жили сестра матери, Реджина, и ее дочь, Мелисса.

Мальчик пришел не для того, чтобы творить насилие. Он хотел узнать правду, ничего больше. Но, если б возникла необходимость, он бы использовал ужас и боль, чтобы добиться от них правды.

Убивая кроликов и оленя, он познал, какое это наслаждение — вырывать жизнь из красивых созданий.

Тетя Реджина и кузина Мелисса сидели за столом во внутреннем дворике в тени огромного гингко, играли в карты. Внезапное появление мальчика вызвало у них раздражение, но не страх.

Некоторых слуг пугало его обезображенное лицо и непропорциональное тело, хотя к этому моменту он не причинил вреда ни одному человеческому существу, но Реджина никогда не выказывала страха перед ним, и Мелисса тоже, едва чуть повзрослела. Теперь четырнадцатилетняя девушка смотрела на него с отвращением и презрением, совсем как ее мать.

Убивая животных, убедившись, что кугуар признал в нем саму Смерть, мальчик видел мир более ясно и в новом свете. Будь он более наивным, подумал бы, что Реджина и Мелисса самодовольны, не боятся его и противны ему благодаря своей красоте. Он подумал бы, что красота не только их сила, но и броня, и если ты такой красивый, как эти двое, то никого не уважаешь и никого не боишься, потому что от рождения тебе даны привилегии и уничтожить тебя невозможно. Теперь он осознавал: превосходство, с которым они держались, презрение к нему и бесстрашие базировались также на тайном знании, на том, что знали они и не знал он. Он был чужаком в Краун-Хилл не только из-за гротескной внешности, но и в силу собственного невежества.

Рассказав Реджине, что раскопал скелет матери в безымянной могиле, он ожидал увидеть шок, или горе, или злость, вызванные известием о случившемся с ее сестрой. Но она по-прежнему сидела за столиком, его ужасная новость не произвела на нее никакого впечатления. Она лишь сказала ему, что он глупый мальчишка и пожалеет о том, что рылся в земле, как собака в поисках костей.

Осознав, что скрывается от него нечто гораздо большее, чем он даже мог себе представить, мальчик подумал, что ему придется выгрызать, или вырезать, или выбивать правду из Реджины. Но, пусть и не предложив ему сесть, правду она ему рассказала. Говорила с холодной, едкой радостью, и чем дольше мальчик слушал Реджину, тем больше убеждался в ее безумии.

Мелисса, улыбающаяся и продолжающая карточную игру по ходу этих откровений, представлялась мальчику не менее безумной, чем ее мать. Но безумнее всех, конечно же, был Тиджей, Терренс Джеймс Тернер Блэквуд, патриарх клана.

Унаследовав крупное состояние и приумножив его, Тиджей не боготворил деньги. Сам удивительно красивый, гордящийся своей внешностью, он боготворил красоту, то есть отчасти поклонялся самому себе.

Он боготворил красоту, но не знал, как создавать ее, что убедительно доказывали его фильмы и его псевдозамок. Он еще был подростком, когда увлечение красотой превратилось у него в одержимость (и неестественную страсть) младшей на год сестрой, Алиссой. Реджина могла только догадываться, когда именно это случилось, но со временем стало ясно, как это отразилось на психике Алиссы.

Алисса стала звездой немого кино под именем Джулиан Хатуэй. В те годы кино считалось искусством низшего порядка, вроде ярмарочных шоу и водевилей. Актрисы того времени работали под псевдонимами, а пресса снабжалась их биографиями, сочиненными на киностудиях, с которыми эти дамы подписывали контракт.

Джулиан вроде бы вышла замуж за Тиджея на пышной церемонии в Акапулько, когда ей было двадцать пять, а ему двадцать шесть. Разумеется, они никогда не сочетались бы узами брака, будучи братом и сестрой.

Реджина тасовала карты и делилась с уродливым мальчиком самым сокровенным, а он никак не мог понять, каким образом это событие давно ушедших дней, этот порочный союз, заключенный за тридцать один год до его рождения, мог определить его судьбу и гарантировать ему жизнь, полную одиночества, горечи и насилия.

Сдавая карты, Реджина объяснила, что единственный ребенок Тиджея и Джулиан, Маджори, родившаяся в 1929 году, — дитя инцеста. Ее отец был также ее дядей, а мать — тетей.

Девочка выросла красивее матери, подтверждая теорию Тиджея, что большую красоту можно отфильтровать из меньшей красоты. Он верил, что отдельно взятую человеческую семью можно улучшать и совершенствовать, как породу собак, усиливая в них нужные характеристики. Предотвращая внесение худших генов, обеспечивая спаривание только индивидуумов с желаемыми качествами, семья могла создавать красавцев, каких никогда не знал мир.

Через четырнадцать лет после рождения Маджори Джулиан повесилась в комнате под крышей южной башни, узнав, что ее дочь беременна от Тиджея. Последнего это самоубийство очень даже устроило. Его попытки улучшить собственную породу более не осложнялись необходимостью «обслуживать» жену.

В 1942 году, когда Тиджею исполнилось сорок два, юная Маджори родила Аниту и Реджину, разнояйцевых близняшек, отец которых приходился им дедушкой и двоюродным дедом. Близняшки красотой превзошли свою мать, и Тиджей воспринял это как абсолютное оправдание своих действий и доказательство своей теории.

— Ты родился через пятнадцать лет, — сказала Реджина нежеланному гостю, стоящему перед ней, выкладывая на стол валета, даму и короля крестей. — И благодаря этому я и мои потомки будут единственными наследниками Краун-Хилла.

Мальчик начал понимать неизбежность своего появления на свет в таком уродливом теле. Он находился на пороге открытия: еще чуть-чуть, и он поймет, кем должен стать и что делать со своей жизнью. До того момента, как мальчик превратился в меня, оставалось несколько часов.

42

Дождь со снегом стучал в окно, словно когти крыс или острые зубы летучей мыши, раскусывающей панцири жуков.

За десять дней, прошедших после резни Вобурнов, настроение Джона Кальвино стало еще более мрачным. И он никак не мог улучшить его. Возвращение призрака в их дом, а он не верил, что причина — в его богатом воображении, угнетало, вселяло ожидание поражения и смерти. Джон с этим боролся, но, увы, безуспешно.

Даже вне дома, как сейчас, гнетущее настроение не покидало его. Пугающие ассоциации, чего никогда не было раньше, приходили к нему все чаще — крысы, летучие мыши, панцири жуков, — вызываемые чем-то совершенно невинным, вроде дождя со снегом, стучащего в окно.

Здесь, в кабинете священника, отца Билла Джеймса, в доме, примыкающем к церкви Святого Генриха, Джон ожидал, что уныние отпустит его в силу относительной святости этого места. Но нет, настроение ни на йоту не изменилось к лучшему.

Он стоял у окна, возможно, потому, что вид из него открывался мрачный. Под каменно-серым небом легкий туман напоминал едкий дымок, поднимающийся над догорающими углями. Черные стволы и голые ветви деревьев являли собой отвратительный хаос, обычно скрываемый занавесом листвы.

Отец Уильям Джеймс прибыл, извиняясь за пятиминутное опоздание. Лет сорока, с коротко стриженными каштановыми волосами, крепко сбитый, но подтянутый и быстрый, отец Билл — он предпочитал, чтобы его так называли, — выглядел не католическим священником, а учителем физкультуры старшей школы. Дома — случалось, и не только дома — он носил кроссовки, серые брюки из хлопчатобумажной ткани и футболку с длинными рукавами. Костюм священника надевал, лишь когда чувствовал, что без этого не обойтись.

Он энергично потряс руку Джона и повел его к четырем кожаным креслам работы Германа Мюллера — офисной мебели, на колесиках, удобной, эргономичной, стильной, — которые стояли вокруг круглого столика со стальным основанием и стеклянным верхом. Из другого окна открывался тот же вид: лишенные листвы деревья, туман, снег с дождем.

Кабинет в доме священника отличался от того, каким он был двумя годами раньше, до ухода на пенсию отца Олбрайта. Вместе с мебелью викторианского периода ушли и изящные картины, и статуи. За спиной священника на стене висело абстрактное бронзовое распятие, напоминавшее Джону тряпку, обернутую вокруг старомодного ворота с четырьмя ручками.

Этот кабинет предназначался для обсуждения серьезных дел. Нынешний священник понимал, что он не только пастух своего стада. Помимо этого на него возложен и присмотр за активами прихода, и забота об общественном благосостоянии, и направление энтузиазма прихожан на решение наиболее насущных социальных проблем, и многое другое.

Отец Билл указал на снег с дождем за окном.

— Не помню такого холодного октября.

Джон кивнул.

— Говорят, осень будет короткой, а зима ранней.

— Как я понимаю, погода на ваших делах не сказывается.

— Вы про убийства? Их число чуть возрастает при сильной жаре и чуть уменьшается при сильном холоде. В конце года мы заняты как и всегда.

— И в такие трудные времена дел у вас только прибавляется.

— Если на то пошло, в трудные времена убийств становится существенно меньше, но с возвращением процветания их количество возрастает.

Отец Билл нахмурился.

— Вроде бы противоречит здравому смыслу.

— Этому удивляются все, от теоретиков до таких, как я, воюющих на передовой. Но ситуация именно такова. В последнее время, естественно, убийства Лукасов и Вобурнов подпортили статистику.

— Такие трагедии. Ужасно. И объяснения нет. Вы расследовали оба дела?

— Нет, — ответил Джон. — Но я пришел к вам отчасти и из-за этих убийств, отец.

В последние недели Джон пересказывал историю Олтона Тернера Блэквуда чаще, чем в прошедшие двадцать лет, но каждый пересказ давался ему с огромным трудом. Как и с Нельсоном Берчардом и Лайонелом Тимминсом, он начал с убийств четырех семей, включая его собственную, рассказывал без эмоций, сжато, только с существенными подробностями, как описывал бы место преступления на судебном процессе. Тем не менее, как и всегда, слова резали его, словно ножом.

С состраданием, столь уважительным, что оно ни разу не смутило Джона, отец Билл время от времени реагировал словами сочувствия, не опускаясь до жалости, выражал соболезнования так сдержанно, что не приходилось сомневаться в их искренности. Когда Джон перечислял параллели между убийствами двадцатилетней давности и нынешними, отец Билл слушал как зачарованный, охваченный ужасом. Он еще и встревожился: в городе появился имитатор, повторяющий преступления серийного убийцы из достаточно далекого прошлого.

Последние слова Олтона Блэквуда, единственную часть истории, которую Джон утаил от Николетты, заставили отца Билла нахмуриться. Лицо его стало еще более мрачным, когда Джон озвучил свои опасения, что Блэквуд каким-то образом оказался в разуме Энди Тейна, как раньше проник в разум Билли Лукаса. Джон методично изложил все имеющиеся у него доказательства очевидного присутствия сверхъестественной силы — впервые открылся, потому что говорил с человеком, который мог ему поверить, и отец Билл выглядел теперь как тренер футбольной команды, игроки которой проигрывали, а он не одобрял их настроя.

— Я надеюсь, что мне удастся найти безопасное место, где моя семья сможет пережить десятое декабря. Если в моем доме что-то есть — привидение, призрак, дух, я не знаю, что именно, — если что-то там есть, а я абсолютно уверен, отец Билл, что есть, тогда мне надо знать, как от этого «что-то» избавиться, как сделать мой дом безопасным, превратить его в крепость. Потому что, если мы сможем пережить десятое декабря, думаю, все закончится. По крайней мере, я должен на это надеяться. Не знаю, что еще можно сделать.

Священник задумчиво кивнул, развернулся в кресле к окну, посмотрел, как мокрый снег сползает по стеклам, размышляя над услышанным.

Полностью выговорившись, обнажив свои самые глубинные и необычные страхи перед человеком, способным воспринять их серьезно, Джон ощутил даже большее облегчение, чем ожидал. Он не избавился от тревоги, но ощущение полной беспомощности ушло, беспомощности, которая буквально блокировала все его мысли.

Отец Билл повернулся к Джону.

— Рузвельт был прав, говоря, что нам нечего бояться, кроме самого страха. И наш страх может пожрать нас, если мы противостоим ему в одиночестве. В этом я могу вам помочь, Джон.

— Спасибо, отец Билл, — в голосе Джона слышалось облегчение. — Я только не знаю, как это сделать. Это ведь дом — не человек. А призрак, как я понимаю, не что-то демоническое. Поэтому, возможно, речь должна идти не об экзорцизме в классическом понимании…

Отец Билл покачал головой.

— Если мы верим в главенство римской католической церкви и ее толкования в этой области, тогда мы не должны верить в призраков. Души усопших не могут задерживаться в этом мире. Они отправляются к Богу или в Чистилище и не в силах вернуться ни при каких обстоятельствах. Спиритические сеансы и все такое — грешно, пагубно, опасно для разума и души.

— Да, я понимаю, действительно понимаю, но если дьявол — принц этого мира, как говорит церковь… разве он не может освободить чью-то душу из преисподней, чтобы она довела до конца начатое при жизни?

На лице отца Билла отражалось сострадание, в глазах стояла печаль. Но, когда он заговорил, в голосе слышались едва заметные нотки нетерпения:

— Мы прошли длинный путь за последние сто лет и уходим еще дальше с каждым последующим десятилетием. Но полный расцвет веры в наше время сдерживается средневековыми идеями, из-за которых церковь выглядит безнадежно легковерной. Вера — не суеверия, Джон. Суеверия — пятно на вере, извращение религиозного порыва и, возможно, роковой грех.

Слова священника поставили Джона в тупик. И он попытался прояснить то, что счел непониманием:

— Заверяю вас, отец Билл, я не зарываю во дворе головой вниз статуэтки святого Антония, чтобы привлечь покупателя на дом, который никак не продается, или что-то в этом роде. Я знаю людей, которые подмешивают к вере немного вуду и не понимают, что делают. Но если и жил человек, который заработал восхищение и содействие демонов, так это Олтон Блэквуд. Он…

На этом отец Билл его прервал, но нотки нетерпения из голоса исчезли, уступив место добродушному здравомыслию:

— В век атомного оружия нам не нужны ад и демоны, суккубы и инкубы вместе с вампирами у нашего порога. Нам нужны банки продовольствия, Джон, магазины для бедных, ночлежки для бездомных и мужество выражать нашу веру в общественных делах. В свое время в каждой епархии был священник, владеющий ритуалом экзорцизма. Уже восемь лет в нашей епархии такого нет, а бедняга, который занимал этот пост, больше не священник.

Свет в кабинете падал таким образом, что тень Джона не ложилась на стеклянный столик и, соответственно, не отражалась в нем.

— Но, отец, разве мы не можем иметь банки продовольствия и ад?

Священник рассмеялся. В голосе слышалось облегчение.

— Если вы можете шутить над этим, значит, сумеете справиться с этой проблемой.

Но Джон задал вопрос серьезно, без тени шутки:

— Вы сказали, что можете мне помочь. Каким образом?

— Вы двадцать лет прожили, страшась возвращения Блэквуда. Травма, вызванная убийством вашей семьи, а потом конфронтация с ним лицом к лицу не могли пройти бесследно. Когда произошли недавние убийства, со случайными совпадениями с преступлениями того монстра, вы оказались запрограммированы на поиски знаков и предначертаний даже в самом обычном. Скажем, в шуме воздушных пузырей в водопроводных трубах. В дурном запахе в комнате-прачечной.

Произнося эти слова, отец Билл рылся в бумажнике. Достал визитную карточку. Выложил на стол, словно начиная игру в покер.

— Это хороший человек, Джон. Первоклассный специалист. Я часто его рекомендовал и ни разу не пожалел о том, что это сделал.

На бледно-желтой визитной карточке психиатра доктора М. Дюшампа значились адрес и телефон.

Перед встречей Джон более всего опасался вопроса отца Билла, почему Зах, Наоми и Минни не участвуют в мероприятиях прихода столь же активно, как прежде, и почему семья Кальвино приезжает на мессу только дважды в месяц, а не каждую неделю.

Изменения эти произошли после ухода на пенсию отца Олбрайта, Джон иногда думал об этом и тревожился. Но ему по-прежнему не хотелось чаше возить детей в церковь, и он не мог понять, в чем причина. Теперь он это понимал.

Упрек в недостаточно частых визитах в церковь не шел ни в какое сравнение с добрым советом обратиться к психиатру, чтобы тот помог ему справиться с истерическими суевериями. Такая недалекость отца Билла крайне огорчила Джона.

Они вновь заговорили о погоде, о последнем нефтяном кризисе, о стоимости галлона бензина.

Скоро Джона выпроводили из кабинета. Коридором они прошли к двери. Отец Билл желал ему самого наилучшего, выражал абсолютную уверенность в том, что все образуется.

Оставшись один на переднем крыльце, Джон постоял у верхней ступеньки, застегивая плащ на все пуговицы, поднимая капюшон.

Корочка мокрого снега начала покрывать некоторые из черных ветвей, сам снег выглядел как наружный слой кости при переломе, а черное дерево выглядывало из-под него, будто раковая опухоль, образовавшаяся в костном мозгу.

Мокрый снег не подсветил сумрачный день, превращаясь на земле в грязную воду.

До седьмого ноября оставалось только двадцать три дня. До десятого декабря — только пятьдесят шесть.

43

По мере того, как после встречи в спальне для гостей день уходил за днем, секрет Наоми растерял большую часть своего блеска, хотя своим воображением она полировала его так часто и энергично, что ему полагалось сверкать, будто украшенная драгоценными камнями диадема. Снова и снова она оживляла в памяти это происшествие, иной раз так ярко и с таким волнением, что память таяла, как свечка из масла, превращаясь в лужицу несвязных фантазий и чистой радости. В других случаях те события у окна и за ним казались ей очень уж киношными, прямо-таки прописанными по сценарию, неживыми, если на то пошло, даже дурацкими.

Но разве это не чудовищная неблагодарность, всю жизнь мечтать о волшебном откровении, а потом сомневаться в его достоверности, когда давнишнее желание все-таки исполнилось? И тревожась из-за того, что убийцы Апокалипсиса и королевство в опасности — затертые штампы, призванные запудрить мозги, не записывает ли она Мелодию в лгуньи? А когда ты начинаешь задавать себе такие вопросы, словно ты одновременно детектив и подозреваемый, не верный ли это знак, что ответы тебе уже известны и не слишком нравятся? Так ведь? Так?

Утром шестнадцатого октября, промучившись двенадцать дней после визита Мелодии необходимостью хранить секрет, Наоми осознала, что все ее сомнения вызваны одной-единственной причиной: магия, продемонстрированная Мелодией. Если крепко подумать, становилось понятным, что выдвигающиеся и задвигающиеся ящики и летающая книга — не то волшебство, от которого захватывает дух.

А если хорошо подумать, это вообще и не магия. Превращение тыквы в элегантную карету, запряженную лошадьми, — это магия. Трансформация хамелеона в миниатюрного человечка с помощью заклинания из семи слов — это магия. А события в спальне для гостей — феномен. Явление паранормальное? Да. Магическое? Нет. Успешный поиск воды с помощью «волшебной» лозы — тоже феномен, но никак не магия.

Мелодия не была ни Мерлином, ни Гэндальфом. Она, несомненно, владела какой-то силой, этого отрицать не приходилось, но не обладала такими талантами, чтобы рекруты из Хогвартской школы магии и волшебства постучали в ее дверь. Что же касалось выдвигаемых и задвигаемых ящиков и книги, пролетающей через комнату, ударяющейся о стену и падающей на пол… это куда больше напоминало полтергейст. Паранормальный феномен, которому недоставало очарования и утонченности настоящей магии.

Во второй половине дня шестнадцатого октября, когда Уолтер Нэш повез Наоми на репетицию детского оркестра, в ее голове царил полный раздрай. Но на внешности, само собой, это нисколько не отражалось. Уготовила ей судьба стать наследницей волшебного королевства или нет, Наоми каждый день тщательно расчесывала волосы, поддерживала зубы в идеальной чистоте и все такое. В этот день она надела синюю юбку, блейзер того же цвета, белую блузку и сногсшибательный синий берет с пушистым красным помпоном, так что чувствовала: одета модно, но не кричаще. Она полагала, что именно так должна выглядеть первая флейта, партию которой она и исполняла в детском оркестре. А раздрай в голове царил потому, что она продолжала разрывать на части историю, рассказанную ей Мелодией, критически изучая каждую, пусть и хотела в нее поверить.

Репетиция прошла хорошо, но Наоми не чувствовала музыку, тогда как обычно слышала ее в себе. В одном отрывке она исполняла маленькую сольную партию, и дирижер, мистер Хаммелстайн, похвалил ее. Но мистер Хаммелстайн был стариком и, хотя она не имела ничего против старости, относился к старикам, у которых из ушей торчали заросли жестких волос. Поэтому, если он тебя и хвалил, не стоило очень уж радоваться его похвале, поскольку не было уверенности, что он все расслышал правильно.

Во время двадцатиминутного перерыва между двумя пятидесятиминутными репетициями юные музыканты общались. Обычно Наоми обожала общаться. Вносила немалую лепту во все разговоры, в которых могла принять участие. Но на этот раз держалась сдержанно, не в силах отвлечься от мыслей о Мелодии, как, собственно, и на самой репетиции.

По окончании второй репетиции Наоми положила флейту в футляр. Когда уже шла по центральному проходу зала, направляясь к фойе, внезапно увидела, что рядом с ней шагает Мелодия. Ни ветра. Ни дуба. Только Мелодия.

— Откуда вы взялись? — в изумлении спросила Наоми.

— Пожалуйста, миледи, продолжайте идти, — попросила Мелодия. — Я сейчас вижу Уолтера отдаленным зрением. Ему ничего не оставалось, как припарковаться у красного бордюрного камня. Вы же не хотите, чтобы его оштрафовали.

— Отдаленным зрением?

— Я не могу превратить тыкву в запряженную лошадьми карету.

Эта фраза не заставила Наоми встать столбом, но она вытаращилась на Мелодию, лишившись дара речи, когда они продолжали идти по проходу.

Говорила Мелодия тихо, чтобы другие не могли услышать:

— Не могу я и трансформировать хамелеона в миниатюрного человечка, но, миледи, пожалуйста, вспомните, я не прикидывалась колдуньей или белой волшебницей.

Наоми мысленно прокрутила разговор в спальне для гостей двенадцатью днями ранее. Действительно, об этом речь вроде бы не шла.

— Я только сказала, что вы единственная законная наследница королевства сияющей магии. В вашем королевстве вы вновь обретете магические способности. Но во мне нет королевской крови. Тем, кто занимает в королевстве ту же скромную нишу, что и я, даны только некоторые физические способности, отдаленное зрение, чуточка ясновидения, капелька телекинеза, то есть силой мысли я могу передвигать маленькие предметы, такие, как ваша книга.

У конца центрального прохода Мелодия, чтобы не мешать другим уходящим музыкантам, свернула в проход за последним рядом зрительских кресел. Когда Наоми последовала за ней, женщина подняла изящный, компактный чемоданчик, который несла.

— А теперь я вручаю этот «дипломат» вашим заботам, миледи.

Кто-то другой мог назвать этот чемоданчик кейсом, но использование слова «дипломат» Наоми очень приглянулось.

Наоми взяла чемоданчик.

— В нем предметы, обладающие магической силой, которые понадобятся вам в ночь нашего путешествия. До этого времени вы должны охранять их и никому не показывать.

— Могу я заглянуть в него?

— Позже, дома, разумеется. Не теперь. Однако вы не должны скручивать крышку с этой банки. Ее содержимое не должно входить в контакт с воздухом до того момента, как нам потребуется. Иначе все пойдет прахом.

— В этом вы можете мне довериться, — ответила Наоми.

— Вы должны поклясться хранить этот секрет, миледи.

— Хорошо. Клянусь.

— Жизни многих зависят от вашего молчания.

— Да, многих. Клянусь.

— И наконец, миледи, вы должны отбросить сомнения. Я не обижена тем, что вы засомневались во мне. Но, когда наступит время великого путешествия, вы должны полностью мне доверять. Та, что сомневается, не может летать между мирами. Та, что сомневается, не сможет вернуться на свой трон. Если вы засомневаетесь, вы погибнете, вы и ваша семья тоже, и жители вашего королевства… погибнут все.

— Похоже, так легко можно погибнуть.

— Легко, миледи. Очень легко. Ваши сомнения могут убить нас всех. Найдите смелость верить. А теперь идите быстро, а не то ваш кучер получит нагоняй от какого-нибудь жандарма.

«Кучер, нагоняй, жандарм» — от этих слов по телу Наоми пробежала дрожь, как и от слова «дипломат». Помимо волшебных качеств, которые отличали жителей волшебной страны от обычных людей, их устаревший лексикон производил на Наоми не меньшее впечатление, чем демонстрация присущих им уникальных способностей.

— Один вопрос. Когда мы полетим между мирами?

— Я лишь могу сказать, что скоро, миледи.

И тут Мелодия потрясла ее до глубины души. Их головы находились рядом, потому что говорили они, как две заговорщицы. Странное выражение появилось в глазах женщины, и она поцеловала Наоми в губы.

Поцеловала легко, не впилась в них, а только едва коснулась, словно крыло бабочки. Это был не просто поцелуй, но и что-то еще, только Наоми не могла сказать, что именно. Перед поцелуем она набрала полную грудь воздуха, а тут от неожиданности выдохнула и почувствовала, как Мелодия всасывает ее выдох, всасывает намеренно, как пьет колибри нектар с цветка.

Взгляд Мелодии заставил Наоми встретиться с ним, утонуть в этих темно-карих глазах, словно в глубоких водах. И когда казалось, что сейчас случится что-то шокирующее, а может, даже ужасное, женщина сказала: «Моя милая леди, идите быстро. Изморозь уже на шиповнике, и приближающиеся сумерки — наш враг. Идите, быстро!»

Наоми торопливо выскочила из зала и пересекла фойе, где задержались лишь считаные юные музыканты.

Открывая одну из дверей, ведущих на улицу, Наоми оглянулась, но Мелодия, вероятно, осталась в зале.

Уолтер Нэш, сидя за рулем внедорожника Николетты, ждал у бордюрного камня, выкрашенного красным. Наоми часто ездила на переднем сиденье, чтобы поболтать по дороге с мистером Нэшем, но на этот раз забралась на заднее, потому что говорить не хотела. Ей требовались тишина и уединение, чтобы обдумать только что произошедшее.

«Изморозь уже на шиповнике, и приближающиеся сумерки — наш враг».

Наоми понятия не имела, что означали эти слова, но, казалось, они могли означать все. Прозвучали, словно идеальная волшебная фраза, учитывая, что произнесла их загадочная личность, которая могла летать между мирами.

Этот поцелуй, такой странный, чуть ли не извращенный, и при этом взгляд Мелодии, такой пристальный, будто она пыталась зажечь ее лицо. Теперь-то Наоми осознала, что она не может судить о поцелуе-и-вдохе и о взгляде критериями этого мира. Мелодия принадлежала к совсем другому миру. И культура того мира, вероятно, отличалась от привычной Наоми культуры так же сильно, как культура этого мира отличалась от культуры племени рыжеволосых карликов-людоедов из далеких джунглей Южной Америки при условии, что там существовало племя рыжеволосых карликов-людоедов. В мире Мелодии фрейлина могла выразить свое глубочайшее уважение принцессе таким поцелуем-и-вдохом, какой получила Наоми.

Домой они ехали очень медленно, словно на санях, которые тянули по сухой земле полудохлые лошади.

Когда они наконец-то добрались до гаража, Наоми выскочила из внедорожника, прихватив с собой футляр с флейтой, маленькую сумочку и «дипломат». По лестнице черного хода взлетела на второй этаж и поспешила к своей комнате. Но уже у двери осознала, что сейчас наткнется на Минни, а если старушка Мышь действительно была в комнате, она, безусловно, заинтересуется «дипломатом» и его содержимым.

Поэтому Наоми проследовала к спальне для гостей, где опустила футляр с флейтой и сумочку на ковер. Тихонько закрыла и заперла дверь. Потом положила «дипломат» на край дивана, который стоял у окна, и опустилась перед ним на колени.

«Дипломат» обшили дорогой кожей, змеиной, а может, даже аллигатора. Разумеется, если его сработали не в этом мире, а в волшебной стране, возможно, в ход пошла кожа дракона.

Да, она еще на несколько дней приблизилась к своему двенадцатилетию и по-прежнему гордилась своей проницательностью, но сейчас попала в ситуацию, когда ее галопирующее воображение остановили на всем скаку, и теперь оно било землю копытами, поднимая одну лишь пыль. Она и представить себе не могла, какие «предметы, обладающие магической силой» лежат в чемоданчике, и воображение ничего ей не подсказывало.

Наоми открыла защелки. Откинула крышку. Увидела белую коробку толщиной в четыре дюйма, занимающую практически все свободное пространство, обложенную со всех сторон смятой оберточной бумагой.

С коробкой Наоми обращалась как с сокровищем, и священным, и невероятно дорогим. Благоговейно вытащила из чемоданчика, поставила рядом на диван. Четыре полоски скотча удерживали крышку на месте. Одну за другой она отлепила их ногтем и сняла крышку.

Внутри в мешочке с застежкой лежали десять монет. Четвертаков. Закрашенных черной краской.

Рядом стояла стеклянная банка, в которой раньше, возможно, плавали оливки. Теперь в ней лежали пять сухих, круглых, коричневых дисков диаметром чуть больше — и примерно в два раза толще — черных четвертаков. В банке их положили на подстилку из ватных шариков.

Ее настоятельно предупредили не открывать банку: содержимое не должно вступать в контакт с воздухом до того момента, как потребуется.

«Иначе все пойдет прахом».

Во втором мешочке с застежкой Наоми увидела тюбик с эпоксидным клеем, моток шпагата и ножницы. Эти вещи выглядели подозрительно ординарными. Наоми задалась вопросом, а вдруг они попали в чемоданчик по ошибке, хотя Мелодия, насколько она могла о ней судить, не относилась к тем людям, которые могли положить ножницы вместо магического монокля, позволяющего видеть будущее.

А последние предметы оказались самыми интересными и загадочными. В уютных гнездышках из салфеток лежали пять куриных яиц. Каждое с именем, написанным печатными буквами красным фломастером: ДЖОН, НИКОЛЕТТА, ЗАХАРИ, НАОМИ, МИННИ.

Взяв яйцо со своим именем, Наоми обнаружила, что оно легкое, пустое. В каждом торце нашла по маленькой дырочке. Белок и желток из яйца высосали.

Когда девочка перевернула яйцо, послышалось какое-то шуршание. Поднеся яйцо к уху, Наоми прислушалась, но не смогла понять, что находится внутри. Предположила, что полоска бумаги… или, возможно, мертвое насекомое с хрупкими крылышками.

Для чего положили в коробку эти предметы и какие специфические эффекты они могли создавать, Наоми и представить себе не могла. Но они определенно служили для чего-то магического. У нее сложилось ощущение, что они в любой момент могут начать потрескивать и светиться сверхъестественной энергией. Это пугало и завораживало.

С неохотой она убрала все в коробку, разложила по прежним местам. Коробку поставила в «дипломат», опустила крышку, закрыла на защелки.

Вышла в коридор, вернулась в свою комнату.

Сидевшая за игровым столом Минни оторвалась от конструкции, которую собирала из элементов «Лего».

— Однажды я видела клоуна в синем берете с красным помпоном.

— В уничижительных шутках ты не сильна, моя дорогая сестра. Не следует тебе позориться, пуская их в ход.

— Нет, я про настоящего клоуна в таком головном уборе.

Поставив сумочку и футляр с флейтой на письменный стол, Наоми начала снимать блейзер.

— Я тебе верю.

— Мистер Хаммелстайн присутствовал на репетиции?

— Он дирижер. Присутствует всегда.

— Он подстриг волосы в ушах?

Наоми плюхнулась на кровать.

— Они торчат густыми зарослями, и я думаю, что скоро там начнут гнездиться утки.

— Ты сыграла сольную партию?

— Да. Дважды.

— Это всё?

Мысленно Наоми перебрала содержимое «дипломата».

— Всё — что?

— Не было овации стоя, бурных продолжительных аплодисментов, толпы поклонников с букетами роз за кулисами?

Наоми думала о яйцах. Очень уж символические предметы. И что могло символизировать пустое яйцо?

Минни подошла к кровати.

— Что ты замышляешь?

— О чем ты? Я лежу без сил.

— Ты что-то замышляешь, — Минни, хмурясь, смотрела на нее.

— Моя параноидная сестра, если ты не будешь работать над собой, то станешь главным инквизитором у какого-нибудь безумного диктатора.

— Ты что-то замышляешь, в этом нет никаких сомнений.

Наоми страдальчески выдохнула.

— Что-то должно случиться, — продолжила Минни.

— Что ж, возможно, случится что-то замечательное.

— Нет. Что-то очень плохое.

— Вновь к нам пришла мисс Грусть-Тоска.

— Что-то не так с этим домом, — Минни посмотрела на потолок. — И началось все с зеркала.

— Ты закрасила зеркало черной краской.

— Может, этого было мало.

Минни отошла к окну, постояла, глядя в сумерки.

Наоми села на край кровати.

— Изморозь уже на шиповнике.

— И что это значит?

— Не знаю, — ответила Наоми, — но тебе не кажется, что это так красиво звучит?

— Нет. Я боюсь.

Наоми подошла к окну, обняла Минни за плечи.

— Бояться совершенно нечего, сладенькая.

Минни смотрела на темнеющее небо.

— Бояться надо всего.

— Причина в том, что тебе только восемь лет. Но когда тебе одиннадцать, ты все видишь совсем в другом свете.