До рая подать рукой Кунц Дин

Глава 38

Собака и мальчик… Второй лучше переносит августовскую жару, чем первая, первая обладает более острым нюхом, чем второй, второй вновь думает о странном истерическом поведении Гэбби в момент исхода из «Маунтинира», первая – о сосисках, второй восторгается красотой лазурно-синей птички, сидящей на поломанной и покореженной изгороди, вторая вдыхает «ароматы» помета птички… Оба довольны компанией друг друга. Они идут в поисках будущего, сначала по лугу, потом по пустынной сельской дороге, огибают поворот, и внезапно она уже не пустынная.

Тридцать или сорок домов на колесах, пятнадцать-двадцать пикапов и множество внедорожников стоят по обочинам двухполосной дороги и на соседнем лугу. Тенты, натянутые рядом с некоторыми домами на колесах, создают зоны общения. Помимо этого, на лугу разбиты с десяток ярких, больших палаток.

Единственные постоянные сооружения виднеются вдали: дом владельца ранчо, амбар, конюшня.

Зеленый трактор «Джон Дир» с прицепленной к нему тележкой для сена служит передвижным офисом. В кабине сидит ранчер в джинсах, футболке, с соломенным сомбреро на голове. Надпись от руки на щите извещает, что стоянка на лугу стоит двадцать долларов в день. Ниже два условия пребывания в здешних местах: «НИКАКИХ УСЛУГ НЕ ПРЕДОСТАВЛЯЕТСЯ, ТРЕБУЕТСЯ ДОКУМЕНТ ОБ ОТКАЗЕ ОТ ПРЕТЕНЗИЙ».

Встретив на пути столь оживленное поселение, Кертис решает миновать его быстро, с предельной осторожностью. Столь большое количество домов на колесах его тревожит. Насколько ему известно, он, возможно, попал на конгресс серийных убийц.

Возможно, ему вновь придется столкнуться с зубными фетишистами. Кто знает, вдруг эта седовласая парочка находится где-то неподалеку, гордо демонстрируя свои трофеи и восхищаясь еще более отвратительными коллекциями других патологических убийц, собравшихся на ежегодное летнее сборище.

Желтый Бок, однако, не унюхивает ничего опасного. По природе она – существо общительное и, естественно, хочет познакомиться с ситуацией поближе.

Кертис доверяет ее инстинктам. Кроме того, в толпе легче укрыться, если плохие выродки вновь включили свою электронику в поисках особого энергетического сигнала, исходящего от мальчика.

Луг огражден изгородью из побеленных досок, многие из которых требуют замены и все – свежей побелки. Трактор охраняет открытые ворота.

Брезент, натянутый на четырех столбах, защищает тележку для сена от прямых солнечных лучей. Тележка – миниатюрный магазин. В ящиках-охладителях, наполненных льдом, банки с пивом и прохладительными напитками, которые ранчер и помогающий ему подросток продают всем желающим. Они предлагают также картофельные чипсы, домашние булочки, пирожки и баночки «знаменитой в местных краях бабушкиной» приправы из черных бобов и кукурузы, которая, как обещает рукописная реклама, «достаточно острая, чтобы чисто снести голову».

Кертис не может представить себе, как можно чисто снести голову. Обезглавливание – грязный процесс.

Он, разумеется, понимает, почему смертоносная бабушкина приправа знаменита в здешних краях, но ему совершенно неясно, с какой стати кому-то захочется ее покупать. Однако в рядах выставленных баночек имеются прорехи, а еще две покупают у него на глазах.

Сие показывает, что у части собравшихся на лугу определенно наличествуют суицидальные тенденции. Собака отметает его теорию конгресса серийных убийц, поскольку не может уловить феромонов полновесного психоза, но Кертиса не радует и перспектива оказаться в компании самоубийц, какие бы причины ни толкали их к самоуничтожению.

Помимо напитков, закусок и знаменитой приправы, с тележки для сена предлагаются также футболки со странными надписями. Одна утверждает: «РАНЧО НИАРИ – ЗВЕЗДОПОРТ США». На другой – изображение коровы и надпись: «КЛАРА, ПЕРВАЯ КОРОВА В КОСМОСЕ». На третьей только надпись в две строки: «МЫ НЕ ОДНИ» – и ниже: «РАНЧО НИАРИ». Четвертая предупреждает: «ДЕНЬ БЛИЗИТСЯ», есть на ней и неизменное название ранчо.

Клара Кертиса очень даже интересует. Он хорошо знает историю НАСА и космическую программу бывшего Советского Союза, но не помнит попытки вывести корову на орбиту или отправить на Луну. Ни одна другая страна не располагает возможностями послать корову в космос и живой вернуть на Землю. Более того, мальчик совершенно не понимает, какой в этом смысл.

Рядом с футболками на продажу выставлена книга «Ночь на ранчо Ниари: близкие контакты четвертого вида». По названию и иллюстрации на супере – летающая тарелка, зависшая над сельским домом, – Кертис начинает понимать, что ранчо Ниари – источник еще одной современной народной легенды, аналогичной тем, в которых фигурирует Розуэлл, штат Нью-Мексико.

Заинтригованный, но все еще в тревоге из-за личностей с высокой степенью суицидального риска, которые составляют часть собравшихся на лугу, он тем не менее вновь доверяется Желтому Боку. Запаха сносимых голов она не чует, хотя тщательно принюхивается.

Мальчик и собака проходят на луг. У открытых ворот их никто не останавливает. Очевидно, думают, что они прибыли с кем-то из тех, кто арендовал кусочек этого просторного луга.

В праздничном настроении, с банками пива и прохладительных напитков в руках, жуя булочки, легко одетые по случаю жары люди фланируют по низко скошенной траве в проходах между стоянками, заводят новых друзей, приветствуют старых. Другие собираются под навесами, играют в карты и настольные игры, слушают радио… и говорят, говорят, говорят.

Говорят все и везде, кто-то спокойно и серьезно, другие – громко, энергично жестикулируя. Из обрывков разговоров, которые улавливает Кертис, пока он и Желтый Бок идут по лугу, мальчик делает вывод, что все эти люди – фанаты НЛО. Съезжаются они сюда дважды в год, на даты знаменитых появлений летающих тарелок, но нынешнее сборище связано с новым и недавним событием, которое взволновало их до глубины души.

Стоянки организованы в виде спиц, ступица которых – круг голой земли диаметром в двенадцать футов. В нем – черная, спекшаяся земля, на которой нет ни цветка, ни травинки. Должно быть, не растет ничего живого, совсем как на соляном озере.

Высокий, крупный мужчина лет шестидесяти стоит в центре круга голой земли. В бушменских сапогах, белых носках, шортах цвета хаки, из-под которых видны колени, круглые и волосатые, будто кокосовые орехи, и в рубашке того же цвета, с короткими рукавами и эполетами, выглядит он так, словно отправляется в африканскую экспедицию, на поиски легендарного кладбища слонов.

Восемнадцать или двадцать человек собрались вокруг мужчины. Ни один не решается ступить в мертвую зону, предпочитая оставаться на траве.

Когда Кертис присоединяется к группе, один из только что подошедших объясняет другому: «Этот старик – сам Ниари. Он побывал наверху».

Мистер Ниари рассказывает о Кларе, первой корове в космосе.

– Она была хорошей коровой, старушка Клара. Давала ведро молока с низким содержанием жира и не доставляла никаких неприятностей.

Корова как источник неприятностей – для Кертиса это в диковинку, но он не решается спросить, какие неприятности могут доставить коровы, если они не столь любезны, как Клара. Мать всегда говорила ему, что он не узнает ничего нового, если не научится слушать, так что Кертис слушать умеет и любит.

– Коровы голштинской породы обычно глупы, – говорит Ниари. – Это мое мнение. Некоторые будут утверждать, что голштинки такие же умные, как джерсейки или херефорды. Откровенно говоря, тот, кто высказывает подобную точку зрения, просто не знает своих коров.

– Олдернейки и галловейки – очень умные животные, – замечает кто-то из стоящих на границе мертвой зоны.

– Мы можем стоять здесь весь день, споря о том, коровы какой породы самые умные, – говорит мистер Ниари, – и не приблизимся к Небесам. Так или иначе, мою Клару типичной голштинкой считать нельзя, в том смысле, что она была умной. Не такой умной, как вы и я, возможно, даже не такой, как эта собака, – он указывает на Желтого Бока, – но одной из тех, кто утром ведет остальных из коровника на пастбище, а вечером – обратно.

– Линкольнширские красные – умные коровы, – говорит приземистая, курящая трубку женщина, волосы которой собраны в два конских хвоста, перевязанные желтыми ленточками.

Мистер Ниари бросает на эту достаточно грозную даму нетерпеливый взгляд.

– Тем не менее этих инопланетян линкольнширские красные не заинтересовали, не так ли? Они прилетели сюда и взяли Клару… и мое мнение – они знали, что она самая умная корова на поле. В общем, их корабль, напоминающий вращающуюся юлу из жидкого металла, завис над Кларой, а она стояла аккурат там, где сейчас стою я.

Большинство собравшихся вокруг людей вскинули глаза к небу, одни – со страхом, другие – с благоговейным трепетом.

Молодая женщина, такая же бледная, как молоко Клары с низким содержанием жира, спросила:

– Их появление сопровождалось каким-то звуком? Над лугом летела какая-то мелодия?

– Если вы спрашиваете, играл ли я или они на органе, как в кино, то нет, мэм. Ее забрали в полной тишине. Из корабля вырвался красный луч, словно вспыхнул прожектор, но это был левитационный луч. Клара поднялась с земли в колонне красного света диаметром в двенадцать футов.

– Большой, однако, левитационный луч! – воскликнул длинноволосый молодой человек в джинсах и футболке с надписью «ФРОДО ЖИВ».

– Моя старушка успела лишь раз что-то жалобно промычать, – говорит мистер Ниари, – и поднялась вверх, не протестуя, медленно поворачиваясь, покачиваясь, словно весила не больше пушинки. – Он пристально смотрит на курящую трубку женщину с конскими хвостами. – Будь она линкольнширской красной, наверняка бы начала лягаться, дергаться и задохнулась бы, подавившись собственной жвачкой.

Прежде чем ответить, женщина выпустила струю дыма.

– Жвачное животное просто не может задохнуться, подавившись жвачкой.

– Обычно не может, согласен, – кивает мистер Ниари, – но когда вы толкуете о таких псевдоумных коровах, как линкольнширские красные, меня не удивит любая их глупость.

Слушая эти разговоры, Кертис многое узнает о коровах, правда, не может понять, о чем, собственно, идет речь.

– А зачем им понадобилась корова? – спрашивает молодой человек, верящий, что Фродо жив.

– Молоко, – предполагает бледнолицая молодая женщина. – Возможно, на их планете разразилась экологическая катастрофа, вызванная исключительно природными причинами, сопровождающаяся разрывами биологической цепочки.

– Нет-нет, они находятся на достаточно высоком уровне развития, чтобы клонировать представителей своего животного мира, – возражает мужчина профессорского типа, с трубкой больших размеров, чем у курящей женщины. – Каким бы ни был их эквивалент коровы, они бы воссоздали свои стада именно таким способом. И не стали бы привозить к себе инопланетных животных.

– Может, они просто проголодались и захотели отведать хороший чизбургер, – вносит новую идею мужчина с красным лицом, который в одной руке держит банку с пивом, а во второй – недоеденный хот-дог.

Некоторые смеются. А вот бледнолицая женщина, достойный кандидат на роль умирающий героини, обижается, и ее яростный взгляд стирает улыбку с лица мужчины.

– Если они могут путешествовать по Галактике, значит, они – высокоразвитые существа, а следовательно, вегетарианцы.

Вспомнив свои навыки общения, в дискуссию вступает Кертис:

– Или они могут использовать корову в качестве животного-хозяина для создания биоинженерного оружия. Они могут имплантировать восемь или десять эмбрионов в тело коровы, вернуть ее на луг, и, пока эмбрионы будут расти, превращаясь в жизнеспособных существ, никто не поймет, что находится внутри Клары. А потом придет день, когда тело коровы расползется, как при поражении эбола-вирусом, и из него вылезут восемь или десять насекомоподобных солдат, каждый размером с немецкую овчарку, которые в течение двенадцати часов смогут уничтожить город с населением в тысячу человек.

Все смотрят на Кертиса.

Он тут же понимает, что ляпнул что-то не то, нарушил устав или нормы поведения, принятые фанатами НЛО, но не знает, в чем именно заключается это нарушение. Стараясь хоть как-то выкрутиться, продолжает:

– Ладно, может, это будут рептилии, а не насекомые, в этом случае на уничтожение города с населением в тысячу человек им потребуется шестнадцать часов, поскольку рептилия – менее эффективная машина смерти в сравнении с насекомоподобной.

Но и это уточнение не прибавляет ему друзей среди собравшихся у круга мертвой земли. На лицах читается недоумение и раздражение.

А бледнолицая молодая женщина поворачивается к нему и сверлит его тем же яростным взглядом, которым стерла улыбку с лица мужчины, вооруженного банкой пива и недоеденным хот-догом.

– Развитые существа лишены наших недостатков. Они не уничтожают экологию своей планеты. Они не воюют и не едят трупы животных. – Она бросает взгляд с температурой жидкого азота на мужчину и женщину, курящих трубки. – Они давно отказались от табака. – Бледнолицая вновь поворачивается к Кертису, глаза ее такие холодные, что он боится замерзнуть, если она будет долго смотреть на него. – Они лишены предрассудков, связанных с цветом кожи, полом или чем-то еще. Они не уничтожают свои тела продуктами с высоким содержанием жира, рафинированным сахаром, кофеином. Они не лгут и не обманывают, не воюют, как я уже говорила, и, уж конечно, не используют коров в качестве инкубаторов для выращивания гигантских насекомых-убийц.

– Ну, Вселенная так велика, – отвечает Кертис, как ему кажется, в примиряющем тоне, – и, к счастью, самые худшие из тех, о ком я говорю, еще не добрались до этого ее края.

Лицо молодой женщины еще больше бледнеет, глаза становятся еще холоднее, словно в ее голове включились дополнительные холодильные мощности.

– Разумеется, это всего лишь предположение, – торопливо добавляет Кертис. – Фактов у меня не больше, чем у вас.

Прежде чем эта Медуза, пусть и без змей вместо волос, успевает превратить Кертиса в глыбу льда, в разговор вмешивается мистер Ниари:

– Сынок, тебе следовало бы поменьше играть в эти насаждающие насилие научно-фантастические компьютерные игры. От них у тебя голова и забивается всем этим вздором. Здесь мы говорим о реалиях, а не о кровавых фантазиях, которыми Голливуд развращает молодые умы вроде твоего.

Собравшиеся вокруг мертвой зоны согласно кивают, а кто-то спрашивает:

– Мистер Ниари, вы испугались, когда Ипы вновь прилетели, уже за вами?

– Сэр, я, естественно, встревожился, но не испугался в полном смысле этого слова. Случилось это через шесть месяцев после того, как Клара поднялась в небо, поэтому ежегодно мы собираемся здесь дважды, в годовщины этих знаменательных событий. Между прочим, кое-кто говорит, что приезжает только для того, чтобы отведать булочек, которые печет моя жена, так что не упустите своего шанса. Разумеется, в этом году у нас три встречи, и нынешняя имеет самое прямое отношение к происходящему прямо сейчас вон там, – выпрямившись во весь свой немалый рост, этот исследователь Африки указывает на восток, на те земли, что лежат за деревьями. – Как мы все прекрасно знаем, развернувшиеся в Юте события не имеют никакого отношения к наркобаронам, что бы там ни утверждало государство.

На заявление Ниари многие откликаются репликами, из которых становится понятно, что абсолютное большинство собравшихся вокруг мертвой зоны государству не доверяют.

Кертис ухватывается за это единодушие, как за возможность реабилитироваться в глазах этих людей и отточить навыки общения. С травы он ступает на мертвую землю и, возвысив голос, заявляет:

– Государство! Устанавливающая законы, жаждущая власти, ничего не знающая о реальной жизни свора трусливых скунсов в накрахмаленных рубашках!

И тут же чувствует, что от его монолога сердца собравшихся не раскрываются ему навстречу.

Более того, все вновь замолкают.

Предположив, что молчание вызвано необходимостью переварить сказанное им, но отнюдь не несогласием со смыслом его слов, Кертис приводит еще один аргумент в пользу того, что фанаты НЛО должны принять его в свои стройные ряды:

– Назовите меня свиньей и разрубите на отбивные, но только не убеждайте, что государство – не тиран, жаждущий заграбастать всю землю!

Желтый Бок ложится на землю и перекатывается на спину, открывая живот толпе, поскольку думает, что попытка Кертиса наладить общение с людьми требует демонстрации смирения во избежание насилия.

Кертис, однако, уверен, что Желтый Бок неправильно истолковала настроение этих людей. Во многом инстинктам и чувствам собаки вполне можно доверять, но вопросы человеческого общения слишком сложны, чтобы правильно анализировать их исключительно на основании инстинкта и запаха. Действительно, бледнолицая женщина превратилась в ледяную скульптуру при упоминании отбивных, но открытые рты остальных показывают, что они внимают истине.

А потому, пусть Желтый Бок и выставляет напоказ свой живот, Кертис продолжает говорить то, что хотят слышать эти люди, двигаясь по кругу, имитируя походку Гэбби, за которую его, среди прочего, так любили.

– Государство! Сборщики налогов, похитители земли, пронырливые доброжелатели, считающие себя святее любого размахивающего Библией проповедника.

Собака уже скулит.

Оглядывая стоящих вокруг уфологов, Кертис не видит ни одной улыбки, некоторые хмурятся, на лицах других читается удивление и даже жалость.

– Сынок, – говорит мистер Ниари, – я полагаю, твоих родителей нет среди тех, кто сейчас тебя слушает, а не то они надрали бы тебе задницу за это представление. А теперь иди к ним и оставайся с ними, пока вы будете здесь, иначе мне придется настоять, чтобы ты и твоя семья забрали свои деньги и покинули луг.

О господи, должно быть, он так и не сможет стать Кертисом Хэммондом. Мальчик глотает слезы, прежде всего потому, что выказал себя круглым дураком перед ставшей ему сестрой.

– Мистер Ниари, сэр, – молит он со всей доступной ему искренностью. – Я не какой-то наглый, плюющий в глаза злодей.

Эти слова, такие правдивые, сказанные от чистого сердца, приводят к тому, что лицо мистера Ниари наливается кровью, превращаясь в темную, зловещую маску.

– Достаточно, молодой человек.

В последней попытке загладить свою вину Кертис восклицает:

– Мистер Ниари, сэр, огромная, прекрасная женщина сказала, что я слишком хорош для этого мира. Если вы спросите меня, я глупый или что, я должен ответить, что глупый. Я слишком хороший, глупый Гамп, вот кто я.

Желтый Бок шустро вскакивает на все четыре лапы, рассудив, что ситуация слишком опасна, чтобы дальше лежать животом вверх, и выбегает из мертвой зоны еще до того, как мистер Ниари делает первый шаг к Кертису.

Наконец-то доверившись собачьим инстинктам, Кертис бросается к ней. Опять они беглецы.

Глава 39

Если когда-то библиотеки Южной Калифорнии были такими, как их описывают в книгах и показывают в фильмах: темное красное дерево столов, стеллажи до потолка, уютные уголки в лабиринте полок, то эти времена остались в прошлом. Нынче везде краска и пластмасса. И стеллажи не достают до потолка, потому что последний выложен звукоизоляционными панелями, под которыми закреплены флуоресцентные лампы, дающие слишком много света, не оставляя места романтике. И полки стоят ровными рядами, металлические – не деревянные, привинченные к полу на случай землетрясения.

Микки даже показалось, что она попала в больницу: так же светло, чисто и тихо, пусть это и молчание обретающих знания, а не стоически страждущих.

Значительная часть зала отведена под компьютеры. Все с доступом в Интернет.

Стулья неудобные, яркий слепящий свет. Она почувствовала себя как дома, имея в виду не трейлер, который она делила с Дженевой, а дом. Предоставленный Департаментом наказаний штата Калифорния.

За половиной компьютеров сидели другие посетители библиотеки, но Микки их проигнорировала. Помнила о кораллово-розовом костюме, в котором совсем недавно чувствовала себя энергичной, уверенной в будущем, деловой женщиной. И потом, после Ф. Бронсон ей совершенно не хотелось общаться с людьми. Машины представлялись ей куда более приятной компанией.

Выйдя в Сеть, ощущая себя детективом, она ввела в прямоугольник поиска Престона Мэддока, но, как выяснилось, продолжения охоты и не потребовалось. Злодей сам просился на встречу с ней со множества сайтов. Микки и представить себе не могла, что столкнется с таким объемом информации.

По телефону-автомату она предупредила, что не сможет прийти на трехчасовое собеседование. Поэтому вторую половину дня посвятила доктору Думу, и из того, что ей удалось выяснить, следовало, что камера смерти, в которую заключена Лайлани, куда как лучше защищена от побега, чем рассказывала девочка.

Сущность истории Мэддока не требовала никаких объяснений, подробности шокировали. А социальное содержание могло нагнать страха не только на Лайлани, но и на всех, кто жил и дышал.

Престон Мэддок защитил докторскую диссертацию по философии. Десятью годами раньше он объявил себя биоэтиком, приняв должность, предложенную одним из университетов Лиги плюща, и начал преподавать этику будущим докторам.

Это поколение биоэтиков, которое назвало себя «утилитариями»[60], искало, как им казалось, этические критерии распределения ограниченных медицинских ресурсов, с тем чтобы определить, кто достоин лечения, а кто – нет. Отбросив понятие, что любая человеческая жизнь священна, на котором базировалась вся западная медицина начиная с Гиппократа, они утверждали, что одни человеческие жизни имеют большую духовную и социальную ценность, чем другие, и право устанавливать шкалу ценностей принадлежит их элитарной группе.

Однажды маленькая, но достаточно влиятельная часть биоэтиков отвергла холодный, прагматический подход утилитариев, но последние выиграли битву и теперь руководили соответствующими академическими кафедрами.

Престон Мэддок, как и большинство биоэтиков, выступал за лишение медицинской помощи стариков, конкретнее, людей старше шестидесяти, в том случае, когда их болезнь оказывала серьезное влияние на качество жизни, даже если пациенты могли не только жить, но и наслаждаться жизнью. Если болезнь поддавалась излечению, но процент выздоравливающих не превышал достаточно низкой величины, скажем, из десяти больных поправлялись только трое, большинство биоэтиков сходились на том, что старикам все равно надо дать умереть без лечения, поскольку с утилитарной точки зрения их возраст гарантировал, что обществу они будут давать меньше, чем получать от него.

Невероятно, но практически все биоэтики полагали, что новорожденных с пороками развития, даже с незначительными, следует оставлять без внимания, пока они не умрут. Если младенец заболевает, лечить его не нужно. Если у младенца временные трудности с дыханием, помогать ему незачем, пусть задохнется. Если младенец не может сам есть, пусть голодает. Инвалиды, говорили биоэтики, тяжелая ноша для общества, даже если они могут сами себя обслуживать.

Микки чувствовала, как в ней закипает злость, только уже совсем по другой причине, не имеющей отношения к страданиям и унижениям детства. К этой злости ее эго не имело ни малейшего отношения. Эту злость вызывали выродки, называющие себя людьми.

Она прочитала отрывок из книги «Практическая этика», в которой Питер Сингер из Принстонского университета оправдывал убийство новорожденных с таким не столь уж серьезным заболеванием, как гемофилия: «Когда смерть младенца с пороком развития приводит к рождению другого младенца с большими перспективами счастливой жизни, полный объем счастья будет больше, если убить неполноценного младенца. Потерю счастливой жизни для первого младенца перевесит обретение счастливой жизни вторым. Таким образом, если убийство младенца-гемофилика не оказывает неблагоприятного воздействия на других… логично и правильно его убить».

Микки пришлось встать и уйти от всего этого. Ярость переполняла ее энергией. Она не могла сидеть. Ходила взад-вперед, сгибая и разгибая руки, сбрасывая энергию, пытаясь успокоиться.

Как ребенок, перепуганный, но по-прежнему тянущийся к историям о призраках и чудовищах, она вернулась к компьютеру.

Сингер однажды предложил считать убийство младенца этичным, если родители считают, что оно послужит интересам семьи и общества. Далее, он заявил, что младенец не становится личностью на первом году жизни, таким образом перебрасывая мостик к идее, что убивать младенца этично не только при рождении, но и значительно позже.

Престон Мэддок полагал, что подобное убийство этично до того момента, как дети начитают разговаривать. Скажи «папа» или умри.

Большинство биоэтиков поддерживали «контролируемые» медицинские эксперименты на психически неполноценных субъектах, или на людях в коматозном состоянии, или на младенцах-отказниках, вместо животных, указывая, что обладающие самосознанием животные могут испытывать душевную боль, тогда как психически неполноценные, коматозные и младенцы – нет.

Спрашивать психически неполноценных о том, что они думают по этому поводу, согласно этой философии, нужды, разумеется, не было, потому что они, как младенцы и, конечно же, другие «минимально знающие люди», являлись личностями, которые не имели морального права требовать себе место в этом мире.

Микки хотелось начать крестовый поход, чтобы объявить биоэтиков «минимально знающими», поскольку в них не чувствовалось ничего человеческого и они в большей степени подпадали под категорию нелюдей, чем малые, слабые и больные, которых они призывали убивать.

Мэддок являлся лидером… но одним из нескольких… движения, которое хотело использовать «обоюдоострые биоэтические дебаты и научные методы» для определения минимального ай-кью, необходимого, чтобы вести полноценную жизнь и быть полезным обществу. Он полагал, что порог значительно выше, чем «ай-кью больных с синдромом Дауна», но при этом добавлял, что после определения минимального ай-кью общество не должно немедленно избавляться от ныне живущих тугодумов. Скорее, говорил он, «это попытка прояснить наше понимание, а что же такое полноценная жизнь», то есть получить знания, которые окажутся неоценимо важными к моменту, когда наука сможет точно предсказывать ай-кью у младенцев.

Да. Конечно. И экспериментальные лагеря в Дахау и Освенциме строились не для того, чтобы использовать их. Просто хотелось посмотреть, можно ли их построить, будут ли они представлять собой архитектурную ценность.

Поначалу, бродя по сайтам биоэтиков, Микки думала, что эта культура смерти не представляет собой ничего серьезного. Это, должно быть, игра, участники которой состязались, кто покажет себя самым шокирующим, самым нечеловечески практичным, самым холодным и сердцем, и умом. Конечно, это могли быть только фантазии.

Узнавая, что эти люди жили и действовали исходя из своей философии, она не сомневалась, что серьезно их могли воспринимать только в своем узком кругу, находящемся на периферии академического мира. Но очень быстро она обнаружила, что они находятся на передовых рубежах, в центре внимания. В большинстве медицинских школ биоэтика входила в состав обязательных дисциплин. Более тридцати ведущих университетов предлагали дипломы по биоэтике. Принимались бесчисленные законы, федеральные и штатов, подготовленные при непосредственном участии биоэтиков и направленные на то, чтобы именно специалисты по биоэтике становились моральными и легальными арбитрами, выносящими решение, кому жить, а кому умереть.

Инвалиды обходятся дорого, разве вы с этим не согласны? И старики. И слабые. И тупые. Не просто дорого, но зачастую мешают жить нормальным людям. И смотреть на них никакого удовольствия, как и общаться с ними, не то что с нами. Бедняжки будут куда счастливее, если покинут этот мир. Если они родились с отклонениями от нормы или стали инвалидами в результате несчастного случая, тогда при наличии у них гражданской совести они должны умереть во благо общества.

Когда же мир успел превратиться в сумасшедший дом?

Микки начала понимать своего врага.

Раньше Престон Мэддок не казался ей очень уж серьезной угрозой.

Теперь она понимала, что заблуждалась. Угроза была страшная, пугающая. Она имела дело с чужим, с инопланетянином.

Нацистская Германия (помимо того, что там пытались уничтожить всех евреев), Советский Союз, маоистский Китай в прошлом решали «социальную проблему», связанную со слабыми и больными, но когда утилитарных биоэтиков спрашивали, как хватает у них духу предлагать такие же кардинальные варианты решения проблемы, они увиливали от ответа, заявляя, что нацисты и им подобные убивали слабых и больных по, как заявил Престон в одном интервью, «неверным причинам».

То есть в самих убийствах, видите ли, никакой ошибки не было, но вот идеологические посылы у нацистов и коммунистов были неверными. Мы, мол, хотим убивать не из ненависти или предрассудков, а потому, что убийство ребенка с пороками развития освободит место для нормального, который доставит семье больше радости, который будет счастливее, принесет больше пользы обществу, увеличит «общий объем счастья». Это не то же самое, говорили они, как убивать ребенка, чтобы освободить место для другого, который будет лучшим представителем своего volk[61], более блондинистым, которым будет гордиться нация и который порадует своего fuhrer[62].

– Дайте мне микроскоп, – пробормотала Микки. – Может, лет через триста я смогу обнаружить разницу.

Эти люди воспринимались серьезно, потому что в своих действиях руководствовались состраданием, экологической ответственностью и даже правами животных. Кто мог спорить с состраданием к убогим, со стремлением разумно использовать национальные ресурсы, с желанием уважительно относиться к братьям нашим меньшим? Если этот мир – наш фатерланд, если это единственный мир, который у нас есть, если мы верим, что мир этот очень хрупкий, легкоранимый, тогда стоимость жизни каждого слабого ребенка и стареющей бабушки нужно оценивать с учетом возможности потери всего мира. Неужели можно пожертвовать им ради спасения девочки-калеки?

Мэддок и другие знаменитые американские и английские биоэтики, представители стран, в которых это безумие пустило наиболее глубокие корни, приглашались как эксперты на телевизионные каналы, получали благожелательную прессу, консультировали политиков по вопросам законодательства, связанным со здравоохранением. Никто из них, однако, не мог выступать в Германии, потому что собирающиеся толпы освистывали их и угрожали насилием. Должно быть, только холокост мог надежно уберечь страну от подобной дикости.

Вот Микки и задалась вопросом: а не понадобится ли холокост и здесь, чтобы вернуть людям ясность ума? И с каждой минутой, ушедшей на знакомство с миром биоэтики вообще и историей Престона Мэддока в частности, в ней росла тревога за свою страну и за будущее.

Но самое худшее еще ждало ее впереди.

Она сидела за компьютером, библиотеку по-прежнему заливал яркий флуоресцентный свет, но ей казалось, что на свет этот все сильнее наползает тьма.

Глава 40

Собака избегает открытых пространств скошенной травы, разделяющих выстроившиеся по лучам-спицам автомобили, ведет мальчика вдоль одного луча, потом сворачивает в зазор между домом на колесах и пикапом, пересекает травяной сектор, разделяющий лучи, пробегает между двумя другими домами на колесах, поднимая лапами фонтанчики пыли и отбрасывая сухую траву, минует зону ярких палаток, мимо взрослых и детей, мимо барбекю, мимо женщины, загорающей на шезлонге, и маленькой собачонки, которая с визгливым лаем бросается прочь. Оглянувшись, Кертис видит, что преследователи, если они и были, более за ним не гонятся, доказывая тем самым, что с бегством у него получается лучше, чем с общением.

Он потрясен и обижен до глубины души.

Но пока у него нет желания покинуть это шумное сборище, которое обеспечивает ему неплохое прикрытие. Тем более что вечером или на следующий день он, возможно, сможет уговорить кого-нибудь из фанатов НЛО подбросить его в густонаселенный район, где затеряться будет еще проще. А пока не остается ничего другого, как довольствоваться тем, что есть. Все лучше, чем пустынная дорога, вьющаяся по сельской местности. Если ему удастся избежать новой встречи с мистером Ниари, на лугу он в полной безопасности, при условии, что умная корова Клара не упадет с неба и не расшибет его в лепешку.

Желтый Бок скулит, садится рядом с огромным «Флитвудом»[63], закидывает голову, словно собралась повыть на луну, хотя никакой луны на небе нет и в помине. Она и не воет, поскольку, судя по всему, ищет над собой увеличивающуюся точку-корову.

Кертис приседает на корточки рядом с ней, чешет за ушами, как может, объясняет, что бояться нечего, голштинка на нее не свалится. Собака, конечно же, понимает мальчика, теснее прижимает голову к его рукам.

– Кертис?

Мальчик поднимает голову, чтобы увидеть, что над ним стоит фантастически красивая женщина.

На ногтях пальцев ног лазурно-синий лак, и кажется, что это не ногти, а зеркала, в которых отражается небо. Более того, женщина эта словно вышла из сказки, и цвет ногтей такой глубокий, что можно подумать, будто это десять окошек в другой мир. Он практически не сомневается, что маленький камушек, если бросить его на ноготь, не отлетит в сторону, но исчезнет в этой синеве, провалится сквозь другое небо.

Он видит и ее изящные пальчики, потому что на ней минималистские белые сандалии. Высокие каблуки из прозрачного акрила, так что создается впечатление, будто она стоит на мысочках, словно балерина.

В обтягивающих тореадорских штанах ноги ее выглядят невероятно длинными. Кертис уверен, что это иллюзия, вызванная неожиданным появлением женщины и углом, под которым он смотрит. Однако, поднявшись, понимает, что дело не в перспективе. Если бы доктор Моро Герберта Уэллса добился успеха в генетических экспериментах, которые проводил на своем острове, он бы не смог создать гибрид человека и газели с более элегантными ногами.

Штаны с низкой талией оставляют открытым загорелый живот, который служит живой оправой овальному ограненному опалу, такому же синему, как лак для ногтей. Этот драгоценный камень крепится на ее пупке то ли клеем, то ли хитрым скрытым зажимом неведомой Кертису конструкции, то ли волшебными чарами.

Груди у нее таких размеров, что в фильме камера обязательно замерла бы на них, и прикрыты белым топиком. Топик очень тонкий, а бретельки вообще как спагетти. Просто удивительно, как он держится на месте, должно быть, чудо человеческой мысли, соперничающее с мостом Золотые Ворота. Десяткам инженеров и архитекторов наверняка потребовались долгие недели, чтобы создать это удивительное поддерживающее устройство.

Медово-золотистые волосы обрамляют иконописное лицо с глазами цвета опала. Рот, словно сошедший с рекламы губной помады, напоминает последнюю алую розу, неожиданно прихваченную морозом прямо на кусте.

Если бы мальчик пробыл Кертисом Хэммондом не два дня, а, скажем, две недели или два месяца, он бы более полно адаптировался к биологическим особенностям человеческого тела и, конечно, почувствовал бы шевеление мужского интереса, который, вероятно, уже начал проявляться в настоящем Кертисе Хэммонде, о чем свидетельствовал постер Бритни Спирс, появившийся в его спальне среди киномонстров. Тем не менее пусть процесс превращения в Кертиса еще продолжался, мальчик все-таки что-то почувствовал. Во рту у него пересохло, но не от жажды, по телу пробежала дрожь, колени подогнулись.

– Кертис? – вновь спрашивает она.

– Да, мэм, – отвечает он и вдруг понимает, что никому не называл своего имени после того, как прошлым вечером поболтал с Донеллой в ресторане на стоянке грузовиков.

Женщина осторожно оглядывается, дабы убедиться, что за ними никто не следит и их не подслушивают. Несколько мужчин, отиравшихся неподалеку, пялились на нее, пока она не сводила глаз с Кертиса, а теперь отворачиваются, избегая ее взгляда. Возможно, она замечает это подозрительное поведение, потому что наклоняется к мальчику и шепчет:

– Кертис Хэммонд?

Помимо Донеллы, бедного, туповатого Берта Хупера да мужчины с надписью «ВОДИТЕЛЬ МАШИНЫ» на бейсболке, никто, кроме врагов Кертиса, не знает его фамилии.

Беззащитный, как любой простой смертный в присутствии ангела смерти, Кертис замирает в ожидании, что его сейчас разорвут в клочья, обезглавят, четвертуют, разложат на молекулы, сожгут заживо, а может, найдут казнь и пострашнее, хотя он и представить себе не мог, что Смерть явится в позвякивающих серебряных серьгах, двух серебряно-бирюзовых ожерельях, трех бриллиантовых кольцах, с серебряно-бирюзовыми браслетами на запястьях и декорированным пупком.

Он может отрицать, что он – Кертис Хэммонд, настоящий или нынешний, но, если перед ним один из охотников, которые вырезали его семью и семью Кертиса в Колорадо, значит, он уже опознан по свойственному только ему энергетическому сигналу. В этом случае любая попытка обмана ни к чему не приведет.

– Да, мэм, это я, – отвечает он, решив до самого конца не забывать о хороших манерах, ожидая, что сейчас его отправят в мир иной, возможно, к радости мистера Ниари и остальных, кого он оскорбил, сам того не желая.

Ее шепот становится еще тише:

– Вроде бы ты должен быть мертвым.

Сопротивляться так же бессмысленно, как защищаться, потому что, если она из самых плохих выродков, силы у нее, будто у десятерых мужчин, а скорость движения, словно у «Феррари Тестаросса», так что Кертису остается лишь ждать продолжения.

Отвечает он дрожащим голосом:

– Мертвым. Да, мэм, полагаю, что должен.

– Бедный мальчик, – в голосе нет сарказма, какой обязательно слышался бы в голосе убийцы, собравшегося обезглавить жертву, только забота.

Изумленный ее сочувствием, он даже думает, что в ней есть толика милосердия, пусть раньше он полагал, что охотники напрочь его лишены, и хватается за эту соломинку.

– Мэм, я честно признаю, что моя собака знает слишком много, учитывая, что мы с ней тесно связаны. Но она не умеет говорить и никому не сможет рассказать о том, что знает. Если уж так необходимо вырвать мои кости из тела и раздробить на мелкие кусочки, с этим, наверное, ничего не поделаешь, но я искренне верю, что убивать ее нет никакой нужды.

На лице женщины появляется то самое выражение, какое ему уже доводилось видеть на лунообразном лице Донеллы и заросшем жестким волосом лице Гэбби. Он полагает, что это озадаченность, даже недоумение, а может, стремление заглянуть за покров тайны.

– Сладенький, – шепчет она, – почему у меня такое ощущение, будто тебя ищут очень плохие люди?

Желтый Бок не улеглась на спину, а поднялась на все четыре лапы. Она улыбается женщине, хвост мотается из стороны в сторону, ей не терпится наладить более тесные отношения с новой знакомой.

– Нам бы уйти от лишних глаз, – шепчет ангел, определенно не приписанный к батальону смерти. – Туда, где нас никто не увидит. Пойдешь со мной?

– Пойду, – отвечает Кертис, потому что Желтый Бок не увидела в женщине ничего подозрительного.

Она ведет их к двери ближайшего «Флитвуд америкэн херитидж». Сорок пять футов в длину, двенадцать в высоту, восемь или девять в ширину, дом на колесах такой огромный и мощный, что, несмотря на веселенькую расцветку, бело-серебристо-розовый, может служить армейским передвижным бронированным командным пунктом.

На акриловых каблуках, золотоволосая, женщина напоминает Кертису Золушку, хотя эти сандалии определенно не хрустальные башмачки. Золушка, скорее всего, не носила бы и тореадорские штаны, во всяком случае, столь сильно обтягивающие ягодицы. И если бы у Золушки была такая большая грудь, она бы не выставляла ее напоказ, потому что жила в более скромный век. Но, если твоей крестной матери, которая еще и фея, хочется превратить тыкву в модный экипаж, чтобы доставить тебя на королевский бал, наверное, тебе захочется попросить ее не превращать мышек в лошадей, а волшебной палочкой трансформировать тыкву в новенький «Флитвуд америкэн херитидж», который куда круче, чем любая карета, запряженная заколдованными грызунами.

Как только открывается дверца, собака запрыгивает на ступеньки в дом на колесах, словно всегда здесь и жила. По предложению его хозяйки Кертис следует за Желтым Боком.

Дверь ведет в кабину. Широкий проход между креслами водителя и пассажира приводит в гостиную с удобными диванами, и Кертис слышит, как за его спиной захлопывается дверца.

Внезапно эта добрая сказка становится фильмом ужасов. По другую сторону гостиной, на камбузе, у раковины, Кертис видит человека, которого никак не ожидал там увидеть. Золушку.

В ужасе поворачивается к кабине, и… Золушка стоит и там, аккурат между водительским и пассажирским креслом, улыбающаяся и еще более красивая в ограниченном пространстве дома на колесах, чем на лугу под ярким солнцем.

Золушка у раковины абсолютно идентична первой Золушке. Те же шелковые медово-золотистые волосы, синие глаза, опал в пупке, длиннющие ноги в тореадорских штанах с низкой талией, сандалии с прозрачными акриловыми каблуками, лазурные ногти на пальцах ног.