До рая подать рукой Кунц Дин

Глава 33

Ребенок, появившийся на свет в четверг, далеко пойдет, гласит народная мудрость, а Микки Белсонг родилась в один из майских четвергов, более чем двадцать восемь лет тому назад. Но в этот августовский четверг у нее слишком сильное похмелье, чтобы выполнить планы, намеченные даже на этот день.

Лимонная водка снижает математические способности. Возможно, ночью она посчитала четвертую порцию водки за вторую, а пятую – за третью.

Глядя на свое отражение в зеркале в ванной, Микки сказала: «Этот чертов лимонный привкус уничтожает память», но не смогла выдавить из себя улыбку.

Она проспала первое собеседование и встала слишком поздно, чтобы успеть на второе. Впрочем, в обоих местах ей могли предложить только место официантки.

Хотя у нее был определенный опыт по этой части и работа официантки ей нравилась, она надеялась найти работу, связанную с компьютерами, с модификацией программного обеспечения под индивидуального заказчика. В последние шестнадцать месяцев она втиснула трехгодичный курс обучения на программиста и открыла для себя, что много чего может в этой сфере человеческой деятельности.

Собственно, именно потому, что образ программиста столь разительно не вязался с ее прежней жизнью, в ней и затеплилась надежда на лучшее будущее. Надежда эта поддержала Микки в самый худший год ее жизни.

До сих пор в стремлении обратить мечту в реальность ее останавливала убежденность работодателей в том, что экономика скользит, падает или рушится в пропасть, находится в застое, охлаждается, переводит дыхание перед следующим рывком. Слова менялись, смысл оставался неизменным: работы для нее нет.

Она еще не начала отчаиваться. Давным-давно жизнь научила ее, что мир создан не для того, чтобы осуществлять грезы Мичелины Белсонг, даже не для того, чтобы содействовать их осуществлению. Она знала, что за мечту придется побороться.

Однако, если бы на поиски работы ушли месяцы, ее решимость построить новую жизнь могла оказаться неадекватной ее слабостям. Иллюзий насчет себя Микки не питала. Она могла измениться. Но, найдя предлог, сама могла стать главным тормозом грядущих изменений.

Лицо в зеркале ей решительно не нравилось ни до, ни после того, как Микки подкрасилась. Выглядела она хорошо, но собственная внешность ее не радовала. Личность характеризовалась достижениями, а не отражением в зеркале. И она опасалась, что до того, как сумеет чего-то добиться, опять станет искать спасение во внимании к ней, которое гарантировала ее красота.

То есть опять все замкнулось бы на мужчинах.

Против мужчин она ничего не имела. Те, кто лишил ее детства, были не в счет. Она не держала зла на всю мужскую половину человечества из-за нескольких извращенцев, как не судила всех женщин на примере Синсемиллы… или своем собственном.

По жизни она любила мужчин даже больше, чем следовало, учитывая уроки, полученные от общения с ними. Она надеялась, что когда-нибудь жизнь сведет ее с хорошим человеком… возможно, дело даже закончится свадьбой.

Да только насчет хорошего не вытанцовывалось. В отношении мужчин вкусом она не сильно отличалась от матери. Выбирала совсем не тех, кого следовало, и не один раз, что, собственно, и привело к нынешней ситуации: она одна, на дне порушенной жизни.

Одевшись для собеседования, назначенного на три часа, единственного, на которое она успевала в этот день, и имеющего отношение к ее компьютерной подготовке, Микки съела завтрак, лекарство от похмелья, стоя у раковины. Запила В-витамины и аспирин кокой, допила коку, подкрепив ее двумя пончиками с шоколадной начинкой. Похмелья Микки никогда не сопровождались тошнотой, а сахар помогал прочистить затуманенные спиртным мысли.

Лайлани не ошиблась, говоря, что обмен веществ Микки настроен, как гироскоп космического челнока. С шестнадцати лет она поправилась только на один фунт.

Завтракая у раковины, она наблюдала в окно, как Дженева со шлангом в руках поливает лужайку, спасая траву от августовской жары. Широкие поля соломенной шляпы защищали ее лицо от солнца. Иногда все тело Дженевы покачивалось, когда тетя водила шлангом взад-вперед, словно она вспоминала какой-то танец своей молодости, а когда Микки доедала второй пончик, Дженева запела песню из «Послеполуденной любви», одного из своих самых любимых фильмов.

Может, она думала о Верноне, муже, которого потеряла в далекой молодости. А может, вспоминала свой роман с Гари Купером, когда была молодой, очаровательной француженкой… и Одри Хепберн.

Получалось, что иной раз выстрел в голову имел и светлую сторону: такая голова рождала невероятно удивительные, восхитительно приятные воспоминания.

Собственно, так говорила Дженева – не Микки, приводя аргументы в пользу оптимизма, когда Микки погружалась в пессимизм. «Какой невероятно удивительный этот мир, Микки, если у выстрела в голову может быть светлая сторона. Да, иной раз я что-то путаю, но в моем преклонном возрасте очень уж здорово иметь столько романтических воспоминаний! Я никому не рекомендую травму головы, упаси бог, но, если бы у меня там не закоротило, я бы не любила и меня бы не любили Гари Грант и Джимми Стюарт, и я бы не отправилась с Джоном Уэйном в то удивительное путешествие по Ирландии!»

Оставив тетю Джен с ее воспоминаниями о Джоне Уэйне, Хэмфри Богарте и, возможно, дяде Верноне, Микки ушла через парадную дверь. Не крикнула: «Доброе утро!» – потому что стеснялась встретиться взглядом с тетушкой. Хотя Дженева знала, что ее племянница пропустила два собеседования, она бы никогда не упомянула об этой новой неудаче, и безграничное терпение тети Джен только обостряло у Микки чувство вины.

Вчера вечером она оставила окна «Камаро» приоткрытыми на два дюйма. Тем не менее салон напоминал духовку. Система кондиционирования не работала, поэтому ехала Микки с опущенными стеклами.

Включила радио, чтобы услышать взволнованный голос репортера, сообщающего о том, что федеральные силы блокировали треть штата Юта в связи с розысками наркобаронов и их вооруженных до зубов телохранителей. Тридцать самых влиятельных фигур в торговле наркотиками тайно собрались в Юте, чтобы разграничить сферы влияния, как это сделали семьи мафии несколькими десятилетиями раньше, объявить войну мелким сошкам, пытающимся действовать самостоятельно, и разработать стратегию по преодолению трудностей с поставками, возникшими из-за ужесточения пограничного контроля. Узнав об этой незаконной сходке, ФБР решило провести массовые аресты. Но агентов встретили не адвокаты, а шквальный огонь. В Юте развернулось самое настоящее сражение. С десяток наркобаронов пустились в бега. Они вооружены, им нечего терять, а потому они представляют собой серьезную угрозу для законопослушных граждан. Большую часть информации репортеру удалось получить не от ФБР, а из анонимных источников. Слово «кризис» он повторял едва ли не в каждом предложении, словно находил эти два слога такими же желанными, как груди любимой женщины.

Если оставить за скобками природные катастрофы и психов, расстреливавших почтовые отделения, новости представляли собой бесконечную череду кризисов, по большей части сильно раздутых или не существовавших вовсе. Если бы хоть десять процентов кризисов, растиражированных средствами массовой информации, соответствовали действительности, цивилизация давно бы погибла, планета превратилась бы в лишенную атмосферы каменную глыбу и Микки не пришлось бы ни искать работу, ни тревожиться о судьбе Лайлани Клонк.

Она нажала кнопку автоматической настройки, чтобы сменить станцию, попала на другого репортера, таким же взволнованным голосом сообщавшего о том же, вновь поменяла станцию и услышала «Бэкстрит бойз». Она не очень любила такую музыку, но, в отличие от выпусков новостей, «Бойз» определенно способствовали окончательной победе над похмельем.

Отсутствие новостей – хорошие новости. Пресса на дух не переносила этого принципа, а вот Микки проголосовала бы за него обеими руками.

Выезжая на автостраду, Микки, вспомнив термин Лайлани из их разговора прошлым вечером, громко воскликнула: «Горжусь тем, что я – двенадцать процентов» – и впервые за день улыбнулась.

До собеседования у нее оставалось три с половиной часа, и она собиралась потратить их на то, чтобы убедить местное отделение Управления социальной защиты детей заняться делом Лайлани. Поздним вечером, когда она и Дженева говорили о девочке, казалось, что помочь ей невозможно. А вот утром, то ли потому, что оно, как известно, вечера мудренее, то ли от оптимизма, вселенного пончиками с шоколадной начинкой, начисто снявшими похмелье, ситуация представлялась сложной, но не безнадежной.

Глава 34

Лайлани Клонк, опасная юная мутанка, отметила про себя, что нет ничего более трогательного, чем связь, возникающая между членами любой американской семьи, собравшимися позавтракать за одним столом. Еще вечером мама, папа и дочь могли цапаться друг с другом, решая, кто оставил открытой банку с ореховым маслом, могли ссориться по более серьезной проблеме, например, смотреть «Отмеченный ангелом» или очередную серию «Чудесных зверушек», могли даже напускать друг на друга змей или убивать молодых женщин. Но в начале нового дня… пусть и в одиннадцать часов… все трения забывались, открывая путь новой гармонии, которая строилась на прежних разногласиях. За завтраком они могли вместе планировать будущее, делиться мечтами, крепить взаимную любовь.

Синсемилла завтракала двадцатью семью таблетками и капсулами витаминных добавок, бутылкой минеральной воды, маленьким корытцем тофу, посыпанным жареным кокосовым орехом и бананом. Разрезав неочищенный банан на кружочки толщиной в полдюйма, она съедала и сердцевину, и шкурку, поскольку верила, что для крепкого здоровья необходимо по возможности потреблять цельные продукты. Исходя из ее понятий цельности, Синсемиллу не стоило подпускать к красному мясу. Иначе, приготавливая гамбургер, она подавала бы его с рогами, копытами и шкурой.

Завтрак доктора Дума состоял из ромашкового чая, двух яиц всмятку и английских булочек, на которые он тонким слоем намазывал апельсиновый мармелад. Не разделяя пристрастия жены к цельным продуктам, он не включал в свой рацион чайные пакетики, скорлупу яиц и картонный контейнер, в котором лежали булочки. Ел он настолько аккуратно, что ни одной крошки не оставалось ни на столе, ни на тарелке. Откусывал от булочки маленькие кусочки и тщательно их пережевывал, исключая вероятность того, что большой кусок перекроет дыхательное горло и вызовет смерть от удушья. Так что его приемной дочери оставалось надеяться лишь на сальмонеллу, которая могла попасть в его организм вместе с не прошедшим достаточную термическую обработку яичным желтком.

Лайлани лакомилась пшеничными хлопьями с ломтиками банана (очищенного), залитыми шоколадным молоком. Доктор Дум купил этот запретный продукт без ведома любительницы тофу. И хотя Лайлани предпочла бы обычное молоко, она залила хлопья шоколадным, чтобы посмотреть, не хватит ли дорогую мамочку удар при виде собственного ребенка, отправляющего в рот одну ложку яда за другой.

Да только старалась она зря. С красными глазами, посеревшим лицом, Синсемилла еще не отошла от вчерашнего. Снадобье, которое она приняла, чтобы разлепить глаза, еще не вернуло ей столь любимого настроения Мэри Поппинс. И летать под волшебным зонтиком, напевая веселые песенки, она смогла бы только далеко за полдень.

Пока же, за едой, она читала потрепанную книгу Ричарда Братигена[54] «В арбузном сиропе»[55]. Этот тоненький томик она читала дважды в месяц с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать. Каждый раз книга открывала ей что-то новое, хотя к моменту следующего прочтения она не помнила, что открывалось ей в этой книге раньше. Однако Синсемилла верила, что автор представлял собой новую ступень в эволюции человека, что он – пророк со срочным посланием для тех, кто опередил в своем развитии человеческое общество. Синсемилла чувствовала, что на эволюционной лестнице она стоит выше большинства людей, но, из скромности, стеснялась заявить об этом, пока в полной мере не поняла послания Братигена и, поняв, раскрыла бы свой сверхчеловеческий потенциал.

Погруженная в чтение, Синсемилла не отличалась разговорчивостью от тофу, подрагивающего на ее ложке, однако доктор Дум часто обращался к ней. Ответа он и не ждал, но, похоже, не сомневался, что его слова доходят до жены на подсознательном уровне.

Иногда он говорил о Тетси, молодой женщине, которой «разорвали» сердце массивной инъекцией дигитоксина менее чем двенадцать часов тому назад, о чем он уже рассказал Лайлани, вернувшись домой глубокой ночью. Делился он с Синсемиллой и Лайлани последними сплетнями и новостями с различных интернетовских сайтов, которые поддерживало многочисленное международное сообщество фанатов НЛО. Их он черпал с дисплея переносного компьютера, который стоял на столе рядом с его тарелкой.

Подробности смерти Тетси, по счастью, оказались не столь уж яркими, как детали некоторых убийств, совершенных доктором Думом в прошлом, и последние истории о летающих тарелках не слишком отличались от предыдущих. В результате чувство гадливости – а без возникновения у Лайлани этого чувства не обходилась ни одна беседа в их доме – вызвали у девочки игривые упоминания доктора Дума о страсти, которую он испытал, овладев Синсемиллой в эту ночь.

Прошлым вечером, за обедом с Микки и миссис Ди, Лайлани сказала, что доктор Дум асексуален. И погрешила против истины.

Он не бегал за женщинами, не строил им глазки, не испытывал интереса к внешним признакам женского пола, которые завораживали большинство мужчин и позволяли ими манипулировать. Если бы ослепительная блондинка с классической фигурой прошла мимо Престона в миниатюрном бикини, он бы заметил ее при одном условии: красотку не так давно похитили инопланетяне, и она носит под сердцем ребенка, зачатого в результате жарких любовных утех с одним из зелененьких человечков во время уик-энда страсти на борту звездолета, вращающегося вокруг Земли на высокой орбите.

Однако случалось, что доктор Дум испытывал страсть к Синсемилле и, как он сам говорил, овладевал ею. В доме на колесах, пусть и самом большом, когда семья круглый год в пути, неизбежная близость друг к другу начинает действовать на нервы, даже если в семье одни святые, а в семье Мэддока до полного идеала не хватало аккурат трех святых. Даже если Лайлани избегала видеть то, чего не хотела видеть, она не могла ничего не слышать, как бы плотно ни прижимала к ушам подушки, стремясь на время оглохнуть. И узнавала многое такое, чего не хотела знать вовсе. Знала о том, что Синсемилла возбуждала Престона Мэддока, только когда лежала в глубокой отключке, совсем как мертвая.

Лайлани наговорила Микки и миссис Ди достаточно много, чтобы их не один десяток ночей мучили кошмары, но не смогла заставить себя упомянуть об этой гадости. Да, конечно, старину Престона она охарактеризовала как чокнутого в квадрате. Но при этом он был высок ростом, красив, хорошо воспитан, финансово независим, то есть обладал всеми качествами, которые привлекали более молодых и даже более красивых, чем Синсемилла, женщин. Одной финансовой независимости хватило бы для того, чтобы он и не посмотрел в сторону одурманенной наркотиками, пролеченной электрошоком, обожающей смерти на дорогах, танцующей при луне карикатуры на женщину с двумя детьми-инвалидами, без прошлого, настоящего и будущего. Так что завоевать сердце Престона Синсемилла могла только одним: еженощными, вызванными наркотиками погружениями в кому и согласием пользоваться ее телом, бесчувственным и обездвиженным, как глина… Смерть зачаровывала Престона, должно быть, ему хотелось видеть ее своей партнершей в сексе.

Что-то еще также влекло Престона к Синсемилле, что-то такое, чего не могли… или не хотели… предложить другие женщины, но только Лайлани не могла дать этому «что-то» точное определение. По правде говоря, пусть она и чувствовала существование этой загадочной стороны и без того странных отношений Престона и Синсемиллы, девочка нечасто над этим задумывалась, поскольку уже знала достаточно много о том, что их связывало, и боялась узнать что-то еще.

И пока Синсемилла читала «В арбузном сиропе», пока доктор Дум прочесывал Сеть в поисках последних уфологических новостей, пока все трое завтракали и пока никто не заикнулся о змее, Лайлани делала очередную запись в своем дневнике, используя стенографический шифр, который сама изобрела и только она могла прочесть. Девочка хотела сохранить на бумаге все нюансы инцидента со змеей, пока они оставались в памяти, но при этом она описывала и семейный завтрак, не упуская ни одной фразы Престона.

В последнее время она думала о том, чтобы стать писательницей, когда вырастет, при условии, что до ближайшего дня рождения сумеет избежать дара вечной жизни и до скончания веков не останется девятилетней. Она не отказалась от намерения отрастить или купить роскошные буфера, которые помогут ей заманить в свои сети хорошего мужчину, но ни одна девушка не может полагаться только на грудь, лицо и одну красивую ногу. Писательство по-прежнему считалось уважаемой профессией, несмотря на то что иной раз этим занимались более чем странные личности. Она где-то прочитала, что одна из проблем писателей – поиск нового материала, и поняла, что ее мать и отчим могут стать ее золотой писательской жилой, если, конечно, ей удастся их пережить.

– Эта ситуация в Юте, – Престон вглядывался в дисплей переносного компьютера, – в высшей степени подозрительна.

За завтраком он время от времени упоминал о блокпостах на всех автострадах, ведущих в южную часть Юты, и об охоте на наркобаронов, охрана которых, судя по репортажам, мощью вооружения не уступала армиям суверенных государств.

– Не будем забывать, что в «Близких контактах третьего вида» государство удерживало людей от проникновения в зону контакта с инопланетянами ложными сообщениями об утечке нервно-паралитического газа.

Престон считал «Близкие контакты третьего вида» не научно-фантастическим, а документальным фильмом. Он верил, что Стивена Спилберга в детстве похитили Ипы и использовали с тем, чтобы подготовить человечество к скорому прибытию эмиссаров Галактического конгресса.

И пока доктор Дум продолжал бормотать о том, что за государством числится немало попыток скрыть контакты с обитателями НЛО, мол, именно в этом и кроются истинные причины войны во Вьетнаме, у Лайлани сложилось ощущение, что по завершении ремонта дома на колесах они отправятся именно в Юту. Уже уфологи и вечные пилигримы вроде Престона, жаждущие стать свидетелями контактов третьего вида, собирались в Неваде, на границе с Ютой, в предвкушении того, что инопланетяне дадут о себе знать с неоспоримой очевидностью, лишающей государство, при всей своей мощи, возможности вновь выдать случившееся за болотный газ или геодезические зонды.

Потому она и удивилась, когда несколько минут спустя Престон, раскрасневшись от волнения, оторвался от компьютера, чтобы воскликнуть: «Айдахо! Это случилось там, Лани. Излечение в Айдахо. Синсемилла, ты слышишь? В Айдахо излечили человека».

Синсемилла то ли не слышала, то ли эта новость ее не заинтересовала. Она с головой ушла в творение Братигена. Когда она читала, губы ее не шевелились, но ноздри нервно раздувались, словно она вдыхала запахи, доступные только тем, кто поднялся на новую ступень эволюции, а челюсти чуть сжимались и разжимались. Должно быть, открывающаяся ей мудрость требовала тщательного пережевывания.

Лайлани перспектива поездки в Айдахо не радовала. Слишком уж близко от Монтаны[56], откуда Лукипела «улетел на звезды».

Она ожидала, что Престон повезет их в Монтану с приближением ее дня рождения, в следующем феврале. После того как инопланетяне по зеленому лучу забрали к себе Луки, логика требовала посещения исторического места его вознесения аккурат в тот день, когда Лайлани исполнилось бы десять, если, конечно, до этого срока она каким-то чудом не избавилась бы от своих дефектов.

И, конечно, доктора Дума не могла не привлекать симметрия ситуации: Лайлани и Луки вместе – как в жизни, так и в смерти. Люцифером и Небесным Цветком кормятся одни и те же черви, одна могила для двоих детей одной матери, для брата и сестры, навечно связанных смертью. В конце концов, недостатком сентиментальности Престон как раз и не страдал.

Если бы до поездки в Монтану оставалось шесть месяцев, она смогла бы подготовить побег или защиту. Но если они отправляются в Айдахо на следующей неделе, а Синсемилле вдруг захочется посетить то место, где Луки встретился с инопланетянами, у Престона могло возникнуть искушение свести брата и сестру вместе раньше намеченного. План побега она не разработала. Стратегии защиты – тоже. И она не хотела умирать.

Глава 35

Приемная не впечатляла, более того, безликость Отдела транспортных средств в сравнении с нею показалась бы очень веселенькой. Только пять человек ожидали приема у инспекторов, изучающих условия жизни неблагополучных семей и оказывающих помощь детям, но в приемной стояли лишь четыре стула. Поскольку четыре остальные женщины были старше по возрасту или беременны, Микки осталась на ногах. С учетом энергетического кризиса воздух в приемной охлаждался только до семидесяти восьми градусов[57]. Если б не запах, блевотиной не пахло вовсе, Микки могла бы подумать, что находится в тюремном зале свиданий.

С ноткой неодобрения в голосе регистраторша объяснила Микки, что жалобы обычно принимаются по телефону и приезжать без предварительной договоренности нецелесообразно, поскольку в этом случае почти наверняка придется долго ждать. Микки заверила женщину, что может и подождать, и повторила эти слова дважды в течение последующих сорока минут, когда регистраторша возвращалась к этому вопросу.

В отличие от приемных перед кабинетами врачей, здесь не предлагали глянцевых журналов. Почитать можно было лишь выпущенные государственными органами буклеты, по сложности языка соперничающие с описанием компьютера на латыни.

Первая освободившаяся инспекторша, наконец-то вышедшая к Микки, представилась как Эф Бронсон. Использование инициала вместо имени удивило Микки, но и табличка на столе в кабинете инспекторши не внесла ясности: «Ф. У. Бронсон».

Лет тридцати семи, симпатичная, Эф была в черных брюках и блузке, словно бросала вызов и сезону, и жаре. Длинные каштановые волосы она забрала наверх и торопливо заколола, чтобы открыть шею, но несколько непослушных прядей ускользнули от нее и теперь висели, влажные от пота.

От постеров на стенах ее кабинета-печки становилось еще жарче: со всех сторон на Микки смотрели кошки и котята, черные, белые, серые, сиамские, ангорские, неопределенной породы, играющие, бегающие, лениво потягивающиеся. Все эти пушистые картинки вызывали клаустрофобию и согревали воздух кошачьим теплом.

Видя интерес гостьи к постерам, Эф сочла необходимым объяснить их появление в ее кабинете.

– На этой работе мне так часто приходится иметь дело с невежественными, жестокими, глупыми людьми… Вот иногда и требуется напоминание о том, что в мире немало существ, которые гораздо лучше нас.

– Я, конечно же, вас понимаю, – кивнула Микки, хотя не понимала и половины. – Только я, наверное, повесила бы постеры собак.

– Мой отец любил собак. – Эф знаком предложила Микки занять один из двух стульев перед столом. – Он был не воздержанным на язык, эгоистичным бабником. Так что я предпочитаю кошек.

Если собаки вызывали недоверие Эф только потому, что их любил ее отец, сколь мало требовалось для того, чтобы оказаться в стане ее врагов? Микки решила держаться максимально скромно. Этому она уже научилась, не без труда, при общении с властями предержащими.

Эф села за стол.

– Если бы вы заранее договорились о встрече, вам бы не пришлось столько ждать.

Притворившись, что в словах женщины она услышала искреннюю заботу, Микки ответила:

– Ничего страшного. У меня собеседование с работодателем в три часа, до этого еще достаточно времени.

– И какую работу вы хотите получить?

– Модификация компьютерных программ для нужд конкретного заказчика.

– Компьютеры правят миром, – изрекла Эф, не пренебрежительно, но с ноткой смирения. – Люди проводят все больше времени, общаясь с машинами, все меньше – с другими людьми, и год за годом мы теряем те крохи человечности, которые еще остались у нас.

Чувствуя, что наилучший вариант – во всем соглашаться с Эф, пусть и потребуется объяснять, почему ей хочется работать с дьявольскими машинами, Микки вздохнула, изобразила сожаление, кивнула.

– Но именно там можно найти работу.

Эф неодобрительно поморщилось, но тут же ее лицо разгладилось.

И хотя неодобрение лишь промелькнуло на лице Эф, Микки поняла, что в ее голосе та услышала аргументы обвиняемых Нюрнбергского трибунала, объяснявших причины их работы в крематориях Дахау и Освенцима.

– Вы беспокоитесь из-за ребенка? – спросила Эф.

– Да. Из-за маленькой девочки, которая живет по соседству с моей тетей. Она в ужасном положении. Она…

– Почему ваша тетя сама не пришла с жалобой?

– Ну, я здесь за нас обоих. Тетя Джен…

– Я не могу проводить расследование, основываясь на сведениях, полученных из вторых рук, – не грубо, скорее с сожалением заявила Эф. – Если ваша тетя заметила что-либо, заставившее ее тревожиться за благополучие девочки, она сама должна рассказать мне об этом.

– Да, разумеется, я понимаю. Но, видите ли, я живу с тетей. И тоже знаю эту девочку.

– Вы видели, как с ней жестоко обращались… били, трясли?

– Нет. Рукоприкладства я не видела. Но…

– Вы видели доказательства? Синяки, ссадины?

– Нет-нет. Дело не в этом. Никто ее не бьет. Это…

– Сексуальные домогательства?

– Нет, слава богу, Лайлани говорит, что это не тот случай.

– Лайлани?

– Это ее имя. Девочки.

– Все они обычно говорят, что это не тот случай. Стесняются. Правда всплывает только по ходу расследования.

– Я знаю, как часто бывает именно так. Но она девочка необычная. Очень самостоятельная, очень умная. Говорит все как есть. Она бы сказала, если бы ее растлевали. Она говорит, что нет… и я ей верю.

– Вы видитесь с ней регулярно? Говорите с ней?

– Вчера вечером она пришла к нам на обед. Она…

– Значит, ее не держат под замком? Мы не говорим о жестоком обращении, связанном с ограничением передвижения?

– Передвижения? Ну, может, и говорим в определенном смысле.

– В каком именно?

В комнате стояла удушающая жара. Как и во многих современных зданиях, построенных в расчете на эффективную вентиляцию и энергосбережение, окна не открывались. Система циркуляции воздуха работала, но шума от нее было больше, чем прока.

– Она не хочет жить в этой семье. Никто бы не захотел.

– Никто из нас не выбирает семью, миссис Белсонг. Если бы нарушение прав детей определялось по этому принципу, количество дел, которые я веду, возросло бы в десятки раз. Под ограничением передвижения я подразумеваю следующее: сажают ли ее на цепь, запирают в комнате, запирают в чулане, привязывают к кровати?

– Нет, ничего такого нет. Но…

– Преступное пренебрежение ее здоровьем? К примеру, страдает ли девочка хроническим заболеванием, которое никто не лечит? У нее дефицит веса, она голодает?

– Она не голодает, нет, но я сомневаюсь, что она получает правильное питание. Ее мать не слишком хорошая повариха.

Откинувшись на спинку стула, Эф вскинула брови.

– Не слишком хорошая повариха? Чего я не понимаю, миссис Белсонг?

Микки сидела, чуть наклонившись вперед, в позе просителя, словно пыталась убедить инспектора в чем-то далеком от действительности. Она выпрямилась, откинулась на спинку стула.

– Знаете, мисс Бронсон, вы уж извините, если я говорю бессвязно, но, поверьте, я не напрасно трачу ваше время. Это уникальный случай, и стандартными вопросами до сути не добраться.

Микки еще говорила, когда Эф повернулась к компьютеру и начала что-то печатать. Судя по скорости, с которой ее пальчики бегали по клавиатуре, она прекрасно освоила эту сатанинскую технологию.

– Хорошо, давайте откроем по этому делу файл, введем исходные данные. Потом вы расскажете всю историю своими словами, раз считаете, что так будет проще, а я отредактирую их для отчета. Ваша фамилия Белсонг, Микки?

– Белсонг, Мичелина Тереза, – фамилию и оба имени Микки произнесла по буквам.

Эф спросила адрес и телефон.

– Мы не раскрываем имеющуюся у нас информацию о человеке, обращающемся с жалобой, то есть о вас, семье, к которой вы привлекаете наше внимание, но должны иметь ее в своем архиве.

По просьбе инспектора Микки передала ей и карточку социального страхования[58].

Введя идентификационный номер в компьютер, Эф еще несколько минут что-то печатала, изредка поглядывая на дисплей, и так увлеклась работой, что, казалось, забыла про посетительницу.

В этом, собственно, и проявилась бесчеловечность технологии, о которой она упоминала ранее.

Микки не видела дисплея. А потому удивилась, когда Эф, не отрывая от него глаз, сказала:

– Так вас приговорили к тюремному заключению за владение краденой собственностью, за помощь в подделке документов, за владение поддельными документами с целью их последующей продажи… включая поддельные водительские удостоверения и карточки социального страхования…

Слова Эф достигли успеха там, где потерпели неудачу лимонная водка и пончики с шоколадной начинкой: к горлу Микки подкатила тошнота.

– Я… я хочу сказать… извините, но я не думаю, что вы вправе спрашивать меня об этом.

Эф продолжала смотреть на экран.

– Я не спрашивала. Просто проверяла вашу личность. Тут указано, что вас приговорили к восемнадцати месяцам тюрьмы.

– Это не имеет никакого отношения к Лайлани.

Эф не ответила. Ее изящные пальчики уже не бегали по клавиатуре, а гладили ее, словно она проводила тонкую настройку, добывала мельчайшие подробности.

– Я ничего этого не делала. – Микки презирала себя за то, что оправдывалась, за смирение в голосе. – Я понятия не имела, чем занимался парень, с которым я тогда была.

Эф больше интересовала информация компьютера, чем рассказ Микки о себе.

Чем меньше вопросов задавала Эф, тем больше хотела объяснить Микки.

– Я просто оказалась в машине, когда копы арестовали его. Я не знала, что находится в багажнике, ни про фальшивые документы, ни про украденную коллекцию монет, ничего не знала.

Эф словно не расслышала ни единого слова.

– Вас отправили в Северо-калифорнийскую женскую тюрьму. К югу от Стоктона, не так ли? Однажды я ездила в Стоктон на фестиваль спаржи. На одном из лотков продавались блюда, изготовленные заключенными женской тюрьмы, участвующими в программе культурной реабилитации. Насколько я помню, ничего особо вкусного отведать не удалось. Тут сказано, что вы еще там.

– Нет, это ошибка. Я никогда не участвовала в фестивале спаржи. – Микки заметила, как напряглось лицо Эф, и сбавила тон: – Меня освободили на прошлой неделе. Я приехала к тете, чтобы пожить у нее, пока не встану на ноги.

– Тут указано, что вы все еще в СКЖТ. Вам сидеть еще два месяца.

– Меня освободили раньше срока.

– Про условно-досрочное освобождение ничего нет.

– Освобождение не условное. Мне скостили срок за примерное поведение.

– Сейчас вернусь. – Эф поднялась из-за стола и, избегая взгляда Микки, направилась к двери.

Глава 36

Через пустоши, сквозь ночь, под облаками, ползущими на восток, и светлеющим небом мальчик ведет автомобиль на запад. Собака по-прежнему служит ему глазами.

Наконец пустыня остается позади, под колесами уже трава прерий.

Занимается заря, розовая и бирюзовая, окрашивает небо, теперь чистое, как дистиллированная вода. Ястреб, парящий в вышине, более похож на отражение птицы на поверхности стоячего пруда.

Двигатель, добирая последние капли горючего, кашляет, как бы говоря, что скоро им придется продолжить путь на своих, соответственно, двоих и четырех. Земля под колесами становится все плодороднее. К тому времени, когда в баке «Маунтинира» не остается даже паров бензина, они успевают проехать и прерии. Теперь они в неглубокой долине, где в тени тополей и других деревьев неспешно течет речка, а по обеим берегам раскинулись тучные луга.

Пока они ехали вдвоем, никто в них не стрелял, ни единый обгорелый труп не вывалился из ночи. Оставляя за собой милю за милей, в небе они видели только звезды, а на заре великие созвездия одно за другим покинули сцену, уступив ее одной и единственной звезде, согревающей этот мир.

И теперь, когда Кертис вылезает из внедорожника, тишину нарушают только приглушенное потрескивание и тиканье остывающего двигателя.

Желтый Бок совсем вымоталась, как и должно быть, отважный скаут и доблестный штурман. Она бежит к речке и лакает чистую, холодную воду.

Встав на колени выше по течению, Кертис тоже утоляет жажду.

Рыб он не видит, но знает, что в реке они есть.

Будь он Гекльберри Финном, он бы знал, как раздобыть завтрак. Разумеется, будь он медведем, то поймал бы даже больше рыбы, чем Гек.

Он не может быть Геком, потому что Гек – всего лишь вымышленный персонаж, и не может быть медведем, потому что он – Кертис Хэммонд. Даже если бы рядом оказался медведь, чтобы показать ему строение медвежьего тела и медвежьи повадки, он бы не решился раздеваться догола и в медвежьей манере ловить рыбу, потому что потом пришлось бы вновь превращаться в Кертиса и одеваться, вновь входить в новый образ, который оставался его надеждой на выживание. При этом он облегчил бы задачу худшим выродкам, если те ищут его, обшаривая местность своими приборами.

– Может, я – глупый, – говорит он собаке. – Может, Гэбби прав. Он-то точно умный. Знает о государстве все и вытащил нас из этой передряги. Может, он прав и в отношении меня.

Собака думает иначе. С истинно собачьей преданностью улыбается и виляет хвостом.

– Хорошая собачка. Но я обещал заботиться о тебе, а у нас нет еды.

Следуя полученным от матери урокам выживания, мальчик может найти дикорастущие клубни, бобы и грибы, которые годятся ему в пищу. Но собака их есть не захочет, да они и не пойдут ей на пользу.

Желтый Бок привлекает его внимание к «Маунтиниру», подбежав к внедорожнику и остановившись около закрытой дверцы со стороны пассажирского сиденья.

Когда Кертис открывает дверцу, она прыгает на сиденье и скребет лапой по закрытому «бардачку».

Кертис открывает «бардачок» и обнаруживает, что Гэбби принял меры на случай, если проголодается за рулем. В «бардачке» три коробочки с крекерами-сандвичами, по упаковке нарезанной ломтиками вяленой говядины и индейки, два пакетика арахисовых орешков, шоколадный батончик.

Там же лежит технический паспорт на внедорожник, из которого Кертис узнает, что владельца зовут Клифф Муни. Очевидно, если он и родственник бессмертного Гэбби Хейса, то по материнской линии. Кертис запоминает адрес Клиффа, по которому он со временем отправит достойную компенсацию за причиненные неудобства.

С сокровищами, добытыми из «бардачка», мальчик и собака устраиваются на берегу серебристой речки, под раскидистыми ветвями Populas candican, он же тополь крупнолистный, он же тополь онтариоский. Знания Кертиса не ограничиваются только фильмами: он изучил как местную флору, так и местную фауну. Он знает местную физику, а также общую физику, химию, высшую математику, двадцать пять языков, умеет приготовить вкуснейший яблочный пирог и многое, многое другое.

Но, как бы много ты ни знал, все знать невозможно. Кертис признает ограниченность своих знаний и пучину невежества, лежащую за их пределами.

Привалившись спиной к стволу, он маленькими кусочками скармливает собаке вяленую говядину.

В любом случае знание – не мудрость, и мы существуем не для того, чтобы забивать голову фактами и цифрами. Нам дали эту жизнь, чтобы мы могли заработать право на следующую. Дар этот – возможность духовного развития, а знания – лишь одно из питательных веществ, которые обеспечивают это развитие. Мудрость мамы.

По мере того как солнце поднимается выше, оно испаряет ночную росу, и над лугами повисает легкая дымка тумана, словно земля выдыхает мечты исчезнувших поколений, похороненных в ее груди.

Собака с таким интересом наблюдает за туманом, что не проявляет и признаков нетерпения, пока Кертис возится с упрямой упаковкой вяленой индейки. Навострив уши, подняв голову, замечает в тумане не угрозу, а загадочное явление.

Ее виду дарован ограниченный, но достаточный интеллект, а также эмоции и надежда. И более всего отделяет ее от человека и других высших форм жизни не умственные способности, а невинность. Собственные интересы собака проявляет только в вопросах выживания, никогда не доходя до эгоизма, который самыми различными способами демонстрируют те, кто считает себя выше ее. Эта невинность обостряет чувства и позволяет ей восторгаться чудом Создания там, где человек не видит ничего достойного внимания, восторгаться каждую минуту каждого часа, тогда как большинство людей проводят дни, недели, а то и всю жизнь, не замечая вокруг ничего и никого, кроме себя.