Самый темный вечер в году Кунц Дин

Глава 42

Милли и Барри Паккард, которые согласились взять на день-другой Фреда и Этель, жили в просторном, новоанглийского стиля, доме, построенном над океаном, к которому вел пологий склон.

Парадная дверь была открыта, как и сказала Милли в телефонном разговоре с Эми. Она и Брайан, сопровождаемые Фредом, Этель и Никки, прошли через дом во внутренний дворик, где Милли сидела за столом из тика и маленькими глотками пила мартини, освещенная синеватым пламенем газовых фонарей «молния» с призматическими стеклянными панелями.

Ростом в пять футов и два дюйма, худенькая, с короткими светлыми волосами и большими глазами, Милли, казалось, только-только вернулась домой со съемочной площадки «Питера Пэна», где исполняла главную роль. В свои пятьдесят с хвостиком, она, возможно, была старовата для этой роли, но, с другой стороны, Мэри Мартин в этом возрасте все еще играла ту самую роль в бродвейской постановке[25].

— Дорогой Фредди, очаровательная Этель! — воскликнула она, когда детки Эми, виляя хвостами, подбежали к ней, уверенные, что их почешут и за ушами, и под подбородком. — Вы великолепны, как всегда, но почему вы не налили своим старикам по стаканчику, прежде чем привести их сюда?

— Не вставай, — Эми наклонилась, чтобы поцеловать Милли в щеку.

— Да ладно, я никогда не встаю, когда приходят близкие, только ради тех, кого я не жалую, чтобы смешать им слабенькие напитки и тем самым отвадить от нашего дома.

Они были близкими, потому что состояли в «Золотом сердце» и обожали золотистых ретриверов.

— Брайан, дорогой, ты знаешь, где бар. У нас нет оливок для коктейлей, это трагедия вселенского масштаба, но, думаю, нам удастся ее пережить, потому что мы — американцы.

Брайан тоже наклонился, чтобы поцеловать Милли.

— Мы не можем задержаться дольше, чем на минуту, Молли. Должны ехать.

— Господи, какой же ты симпатичный молодой человек. Не верю, что это от природы. Не следовало тебе так рано прибегать к пластической хирургии. Когда тебе исполнится шестьдесят, рот у тебя растянется от уха до уха.

— Где Барри? — спросила Эми.

— На пляже с собаками. Пошел прогуляться. Никакого купания в прибое. Слишком поздно, чтобы вычесывать песок из шерсти.

Фред и Этель заметили троицу на песке внизу. Подбежали к краю внутреннего дворика. Им очень хотелось сбежать по склону к океану, но без разрешения они не решались.

Когда Милли заметила Никки, глаза ее радостно вспыхнули.

— Эми, ты совершенно права. Она — красавица. Иди сюда, сказочное существо. Я — твоя тетя Милли. Все, что они тебе говорили обо мне, — неправда.

Пока Никки и Милли очаровывали друг друга, Эми наблюдала за Барри, который шел по берегу в компании Дейзи и Мортимера.

Наигравшись, собаки зигзагами неспешно трусили по песку, обнюхивая раковины, плавник, мотки водорослей, морских ежей, отшлифованные морем осколки бутылочного стекла, вынесенные на берег последним высоким приливом и дожидающиеся следующего, который смоет их в океан.

Миллионы фрагментов разбитой луны сталкивались друг с другом на гребнях низкого прибоя, а во впадинах возникала серебристая, чуть искаженная сфера, чтобы снова разбиться на фрагменты.

Мерное биение волн, лампа-луна, подвешенная в четверти миллиона миль, соседство собак создавали ощущение вневременности, умиротворения, глубокого покоя, которые всегда ждут, чтобы их нашли, едва стихает шум дневной суеты.

У Эми возникло неприятное предчувствие, что едва ли в ближайшее время ей удастся насладиться таким вот спокойствием. И очень может быть, что не удастся уже никогда.

Возможно, увидев их во внутреннем дворике, Барри начал подниматься по склону. Собаки, конечно же, его обогнали.

Из многих хороших качеств, свойственных Паккардам, Эми более всего восхищалась состраданием, которое проявлялось в их выборе собак. Они брали только тех золотистых ретриверов, которые нуждались в особой заботе и едва ли могли найти себе дом.

Мортимера еще щенком, в несколько недель от роду, нашли в мусорном контейнере, куда его выбросили, потому что у него было расщепление позвоночника с параличом задних лап. С ним обошлись, как с мусором, и в этом ему повезло: могли утопить в ведре перед тем, как отправить в контейнер.

Три ветеринара, к которым привозили Мортимера, заявили, что спасать его нецелесообразно: слишком велики повреждения. И порекомендовали усыпление.

Но в его выразительной морде, в мягком и веселом характере Эми увидела не проблемы, а душу, такую же светлую, как и любая другая.

Поначалу Мортимер ходил только на передних лапах, волоча задние. Потом ему хирургически удалили безнадежно деформированную левую заднюю лапу, после чего последовали долгие недели лечения. В итоге щенок научился не только ходить, но и бегать на трех оставшихся лапах.

И теперь пятилетний Мортимер стал незаменимым помощником при оказании психологической помощи. Милли брала его с собой в детские больницы, где детей-инвалидов вдохновляли смелость и добрый нрав Мортимера.

Дейзи была слепой. Ориентировалась по запахам, звукам, инстинктам, но также старалась держаться рядом с Мортимером, ее верным поводырем и спутником.

Вверх по склону, заросшему посеребренной зеленью, вели ступеньки, по которым трехлапый Мортимер и слепая Дейзи взбирались с энтузиазмом, охватывающим всех золотистых ретриверов, едва те понимают, что в доме гости.

Обычно быстро вращающиеся хвосты направляли их к Эми и Брайану. Но на этот раз, едва они преодолели лестницу, попали во внутренний дворик и почуяли Никки, произошло невероятное.

Морти застыл, Дейзи — тоже, хвосты не опустились, но замерли на весу, головы поднялись, уши навострились. Как Фред и Этель, эти двое не подбежали к Никки, чтобы познакомиться, обнюхав друг друга.

Первым к ней осторожно двинулся Мортимер, потом Дейзи. Приближаясь, Морти опустил голову, через мгновение Дейзи последовала его примеру.

Мортимер лег на живот и неуклюже прополз несколько последних футов. Дейзи, почувствовав, что он делает, повторила маневр.

Когда они доползли до Никки, она наклонила голову к Мортимеру и с любовью принялась вылизывать ему морду, словно своему щенку.

С закрытыми глазами Морти блаженствовал, хвост колотился по кирпичам, которыми выложили внутренний дворик. И, что странно, не пытался в ответ лизнуть Никки.

Через полминуты Никки закончила вылизывать Морги и повернулась к Дейзи, лизнула и ее, как мать — новорожденного щенка. Веки Дейзи опустились, она удовлетворенно вздохнула.

Фред и Этель не подбежали, чтобы поприветствовать давних друзей, собак-инвалидов, словно присутствие Никки устанавливало новый порядок общения. Стояли неподалеку, пристально наблюдая за происходящим.

Поднявшись по ступеням следом за золотистыми ретриверами, Барри Паккард тоже стал свидетелем этой странной церемонии. Крупный, широкоплечий, добродушный мужчина, обычно при встрече с друзьями он говорил что-то смешное, а потом крепко жал руку и обнимал. На этот раз стоял, не произнеся ни слова, заинтригованный поведением собак.

Забыв про мартини, Милли поднялась со стула, чтобы ничего не упустить.

Эми вдруг осознала, что не только действия и поведение собак подчеркивают экстраординарность момента.

Ночь затихла, будто дом и внутренний дворик накрыли огромной стеклянной банкой. Звуковой фон — музыка, доносящаяся из одного соседнего дома, смех — из другого, кваканье лягушек, — все смолкло. Шум прибоя, и тот доносился теперь из далекого далека.

Призматические стекла шести газовых фонарей-«молний» разукрасили белый потолок внутреннего дворика подрагивающими радугами, по-прежнему освещая стулья, столы и лица, но яркость их заметно померкла.

Возможно, у Эми разыгралось воображение, но она почувствовала, что воздух насыщен какой-то новой энергией, аналогичной той, что насыщает его под тяжелыми грозовыми облаками перед первой вспышкой молнии. Но она уже не могла списать на воображение тот факт, что тоненькие волосики на руках и на шее под затылком встали дыбом, словно реагируя на повысившееся напряжение статического электричества.

Мортимер поднялся на три лапы, Дейзи — на четыре. Пять собак оглядывали друг друга (Дейзи только принюхивалась), виляя хвостами, но не сбивались в кучу.

— Я знал одного парня в колледже, — Барри Паккард нарушил очень уж затянувшуюся паузу, но заговорил негромко, чуть ли не шепотом. — Звали его Джек Данди. Без него не обходилась ни одна вечеринка. Жил ради пива, карт, девушек и смеха. На учебу тратил минимум времени и усилий. Происходил из богатой семьи, избалованный, безответственный, но такой приятный в общении.

История, которую рассказывал Барри, похоже, не имела никакого отношения к тому, что происходило между собаками. Тем не менее Эми все еще чувствовала покалывание в руках на шее, на голове.

— В одно из воскресений Джек возвращается помой после уик-энда в родительском доме. В двух кварталах от кампуса видит огонь в окнах первого этажа трехэтажного многоквартирного дома. Вбегает в дом, кричит «Пожар!», стучит в двери, коридоры быстро заполняет дым.

Эми показалось, что даже собаки внимательно слушают.

— Говорили, что Джек трижды выводил людей из горящего дома, прежде чем подъехали пожарные, спас как минимум пятерых детей, которые, если б не он, погибли бы в огне. Он услышал крики других детей, в четвертый раз пошел в дом, хотя слышал вой приближающихся сирен, поднялся на третий этаж, разбил окно, сбросил двух маленьких девочек, другие люди поймали их на растянутые одеяла, ушел в комнату за третьим ребенком и уже не появился у окна, задохнулся в дыму и умер, обгорел до неузнаваемости.

Привычный ночной шум вернулся. Тихая музыка из соседнего дома. Кваканье лягушек.

— Я не мог понять, как Джек Данди, которого я знал, гуляка, избалованный, ленивый, богатый… мог совершить такой героический поступок, отдать жизнь за других. Долгое время я чувствовал, что не понимал не только Джека Данди, но и вообще весь мир, что многое только казалось простым, будто до меня дошло, что я — актер, играющий в какой-то пьесе, и вокруг меня всего лишь декорации, а за пределами сцены все обстоит иначе.

Барри замолчал, моргнул, огляделся, словно на мгновение забыл, где находится.

— Я не вспоминал о Данди долгие годы. Почему он вдруг пришел мне на ум?

Эми ответить, само собой, не могла, но чувствовала, по причинам, которые, наверное, не сумела бы выразить словами, что история эта очень даже уместна.

Внезапно собаки снова стали собаками, каждая уже искала прикосновения человеческих рук, все хотели услышать, какие они прекрасные, как их любят.

Океан провалился в черноту. Чернота лежала за луной, еще больше черноты — за звездами.

Эми присела, чтобы почесать Дейзи живот, но, поскольку слепая собака не могла встретиться с ней взглядом, посмотрела на Никки, которая наблюдала за ней.

В памяти стая чаек взлетела в громоподобном хлопанье крыльев, перья сверкали белым в движущемся луче маяка. Чайки пронзительно кричали, улетая от ужаса, остающегося внизу, и в криках этих слышалось одно и то же повторяющееся слово: «Убийство! Убийство!» И, стоя на окровавленном снегу, обеими руками сжимая рукоятку пистолета, Эми кричала вместе с чайками.

Глава 43

Билли Пилгрим дважды прошел мимо здания, и котором располагались и компания, и квартира Брайана Маккарти. Свет не горел ни на первом, ни на втором этаже.

Босс сообщил ему по телефону, что условия сделки приняты. Маккарти и Редуинг, вероятно, уже ехали в Санта-Барбару.

Билли вернулся к «Кадиллаку», в котором Почин Шамптер умерла от обширного инсульта, но не обделалась. Уверенно заехал на стоянку за домом Маккарти.

Натянув на руки перчатки из латекса, вышел из автомобиля, поднялся по наружной лестнице на второй этаж.

Перчатки требовались Билли, поскольку он не собирался сжечь дом с помощью экзотической субстанции, изобретенной русскими оружейными магами. Конечно, он предпочел бы повсюду оставить отпечатки пальцев, чтобы потом их уничтожил огонь, потому что в перчатках руки у него потели и возникало неприятное ощущение, будто он — проктолог.

С помощью «Локэйда», пистолета-отмычки, он открыл врезной замок за какие-то двадцать секунд, притворил за собой дверь и замер, прислушиваясь, не зная, придется ли ему кого-нибудь убить.

Билли обычно не приходилось убивать двоих людей за день и содействовать убийству еще двоих. Если бы это был день «возьми-сына-на-работу», при условии, что у него был бы сын, мальчик мог бы прийти к выводу, что работа у его отца куда более интересная, чем она была на самом деле.

Иногда убийства разделяли месяцы. И Билли мог прожить год, а то и два, не отправляя на тот свет такого близкого друга, как Джорджи Джоббс, или полнейшего незнакомца, вроде Шамптера.

Конечно, учитывая характер его работы, нарушать закон приходилось каждый день, но по большей части преступления эти не были тяжкими и не тянули на инъекцию смертельным ядом и похороны за счет налогоплательщиков.

Эпизоды реальной жизни редко могли конкурировать с хорошими романами жанра «все-бессмысленно-и-глупо», вот почему все эти годы Билли по- прежнему много читал.

Но вот что пугало. Далеко не все эпизоды реальной жизни были столь же бессмысленны, как жизнь, какой ее рисовали его любимые писатели. Время от времени что-то говорило о том, что в последовательности событий есть определенный смысл, или он сталкивался с человеком, который жил и действовал ради достижения конкретной цели.

В таких случаях Билли искал убежище в своих книгах и оставался с ними, пока не уходили последние сомнения.

Если же любимые книги не добавляли ему здорового цинизма, он убивал человека, стремящегося к некой цели, доказывая тем самым, что значимость чего-либо — иллюзия.

В квартире по-прежнему царила тишина, и Билли двинулся дальше, зажигая свет в каждой комнате.

Ему не нравился минималистский интерьер. Слишком упорядоченно. Слишком спокойно. Ничего реального. Жизнь — это хаос. От квартиры Маккарти за милю несло фальшью.

Настоящей он считал квартиру полоумной старухи, заваленную газетами, которые не выкидывались последние пятьдесят лет, и мешками мусора. Ее муж умер двенадцатью годами раньше на диване в гостиной, и теперь компанию ей составляли двадцать шесть кошек. Настоящими он считал обшарпанные многоквартирные дома, где жили черные проститутки. И Лас-Вегас.

Билли любил Вегас. Идеальным отпуском, который он позволял себе не так уж часто, виделась ему именно поездка в Вегас. Приехать туда с двумя сотнями баксов наличными, проиграть половину за карточными столами, вернуть потери, проиграться вдрызг и убить незнакомца, не выбирая, кто попадется под руку, на пути из города.

В раздражающе чистом, ярко освещенном кабинете Маккарти Билли отсоединил от сети системный блок, вынес из комнаты. Поставил рядом с дверью, с тем чтобы потом положить в багажник «Кадиллака» и увезти в Санта-Барбару. В дальнейшем Билли намеревался залить системный блок кислотой и сжечь в крематории.

Архитектору велели взять ноутбук с собой. Его компьютер Билли мог уничтожить только после смерти Маккарти.

Вернувшись в кабинет, он обыскал шкафы с документами и нашел распечатки электронных писем Ванессы, которые она посылала Маккарти последние десять лет. И хотя корзинка для мусора была большая, распечатки заполнили ее до краев. Корзинку Билли тоже отнес к передней двери.

Поскольку Маккарти мог сохранять старые электронные письма на дискетах, Билли тщательно просмотрел все коробочки с ними, но, судя по надписям на наклейках, не нашел ничего такого, что следовало взять с собой.

Цель он преследовал одну: уничтожить все, что могло, в случае исчезновения Маккарти, привести полицию к Ванессе.

В кабинете и спальне Билли также искал дневник. Хотя и не рассчитывал, что найдет.

У Билли Пилгрима было свое мнение насчет дневников, точно так же, как насчет литературы, интерьера и идеального отпуска.

Женщины гораздо чаще мужчин полагали, что их жизнь достаточно значима и требует ежедневного описания. И по большей части речь в этих дневниках шла не о том, как Бог-ведет-меня-по-удивительному-пути. Нет, за значимость принималось сентиментальное я-такая-растакая-но-всем-плевать. К тридцати годам женщины обычно переставали вести дневник, потому что к тому времени больше не хотели размышлять о смысле жизни. Смысл этот уже до смерти их пугал.

Конечно же, он не обнаружил дневника в квартире Маккарти, зато нашел десятки альбомов со скетчами и рисунками, главным образом, портретами. Альбомы говорили о том, что архитектор в душе хотел не проектировать здания, а заниматься живописью.

Карандашные рисунки лежали и на кухонном столе. Один — потрясающий по точности портрет золотистого ретривера. Другие — глаза собаки, на которые под разным углом падал свет. Некоторые — абстрактное сочетание света и тени.

Рисунки зачаровали Билли с первого взгляда: он сразу понял, что художник, работая над ними, пребывал в состоянии эмоционального хаоса. Билли по праву считал себя знатоком хаоса.

Он стоял у стола, проглядывая рисунки, а через какое-то время обнаружил, что сидит на стуле, но не мог вспомнить, как садился на него. А настенные часы разъяснили ему, что на рисунки он смотрел более четверти часа, хотя Билли мог поклясться, что провел над ними две-три минуты.

Потом, все еще завороженный искусством, он крайне удивился, почувствовав текущую по щекам кровь.

Не ощущая боли, в полном недоумении, поднял руку, коснулся щек, лба, поискал рану, но найти не смог. А когда взглянул на кончики пальцев, обнаружил, что они блестят от бесцветной жидкости.

Он узнал эту жидкость. Слезы. По роду своей работы ему иногда приходилось доводить людей до слез.

Билли не плакал тридцать один год, с тех самых пор, как прочел невероятно большой и потрясающе прекрасный роман, лишивший его последних остатков жалости и сочувствия к человеческим существам. Люди были не чем иным, как машинами из мяса. Он не мог жалеть ни машины, ни мясо.

Тот роман заставлял его хохотать до слез. И потом, благодаря беспредельной глупости человечества, слезы смеха не раз и не два наворачивались на глаза.

Но эти новые слезы поставили Билли в тупик.

Удивили его.

Встревожили.

У него увлажнились ладони.

Обсыпанные мелкодисперсным порошком латексные перчатки стали склизкими от пота. Пот поднимался вверх, вытекал из-под перчаток повыше запястий, смачивал рукава рубашки.

Будь его слезы слезами смеха, которые появлялись, если хохотать очень уж долго и громко, он бы ничего не имел против. Но он не смеялся, да и не хотелось ему смеяться.

Его презрение к человечеству оставалось прежним, и он знал, что слезы эти вызваны не комичным ужасом, который он иной раз ощущал, читая книгу или наблюдая за людьми.

Еще один вариант пришел в голову: этими слезами он оплакивал себя, жизнь, которую устроил себе.

Тревога переросла в страх.

Жалость к себе указывала на то, что ты чувствуешь себя обманутым, что жизнь несправедливо обошлась с тобой. Но справедливости ты мог ожидать, если вселенная функционировала согласно некоему набору принципов, некоему дао, и в основе ее лежала кротость и добро.

Такие идеи являли собой интеллектуальный водоворот, который мог засосать и уничтожить его, если бы он позволил им еще на мгновение оставаться в голове.

Билли хорошо знал могущество идей. «Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты» — так сторонники здоровой пищи всегда попрекают завсегдатаев кафе быстрого обслуживания. Но ведь то же самое можно сказать и об идеях.

С ненасытной жаждой он заливал в себя беллетристику великих мыслителей двух поколений, сортировал их идеи, выбирал подходящие. В пятьдесят один год чувствовал себя слишком старым, чтобы превращаться из укропа в корнишон. Он чувствовал себя слишком старым для этого и в двадцать пять.

Билли не знал, почему эти рисунки заставили его плакать.

С гулко бьющимся сердцем, учащенно, как бывает при панике, дыша, он подавил в себе желание и дальше изучать рисунки в попытке понять, в чем причина его столь экстраординарной реакции.

Поскольку на кону стояли его счастье и будущее, Билли скоренько сложил рисунки в стопку и поспешил с ними в кабинет Брайана Маккарти, где скормил бумагорезательной машине, находившейся у стола.

Наполовину убежденный в том, что обрезки живые, он высыпал ворох бумажных полосок шириной в четверть дюйма в зеленый пластиковый мешок для мусора, который нашел на кухне. Позже, в Санта-Барбаре, намеревался сжечь изрезанные рисунки.

К тому времени, когда он перенес системный блок, корзинку с распечатками электронных писем Ванессы и зеленый мешок с изрезанными рисунками к «Кадиллаку» и уложил все в багажник, частота сердцебиения практически вернулась к норме, и он взял под контроль дыхание.

Сев за руль, Билли стянул с рук отвратительно склизкие латексные перчатки и бросил на заднее сиденье.

Вытер ладони о слаксы, о пиджак спортивного покроя, о рубашку и укатил от дома Маккарти, где с ним чуть не случилась беда.

Когда нашел выезд на автостраду, слезы прекратились, слезы начали высыхать.

Билли подозревал, что наилучший способ вычеркнуть из памяти это выбившее из равновесия происшествие — убить совершенно незнакомого человека, выбрав его методом тыка.

Но иногда убийство приходилось откладывать до более удобного момента. Билли выехал в Санта- Барбару позже, чем рассчитывал, так что сначала предстояло войти в график.

Глава 44

В доме Эми Брайан собрал собачью еду и лакомства, необходимые на три дня, хотя они собирались обернуться быстрее, упаковал в пластиковый контейнер вместе с мисками для еды и воды и прочим собачьим снаряжением. Никки все это время сидела рядом и вежливо просила чем-нибудь ее побаловать. Конечно же, отказать Брайан не мог.

В спальне Эми паковала одежду: джинсы, свитера, белье — уложила в дорожную сумку вместе с пистолетом «СИГ П245», добавила полностью заряженную обойму.

Она не могла объяснить, зачем в этой поездке ей может понадобиться пистолет. Ванесса, безусловно, была неуравновешенной, резкой, злопамятной… даже жестокой, судя по электронным письмам, но все это не говорило о ее склонности к убийствам.

Собственно, Эми представляла ее себе слишком эгоистичной, чтобы чем-либо поставить под угрозу свою свободу и, соответственно, свои удовольствия. И во имя роскошной жизни с богатым мужчиной, который, очевидно, думал маленькой головкой, а не большой головой, у нее были все основания прилагать максимум усилий для того, чтобы передача опеки прошла как по писаному.

А кроме того, если Ванесса и была плохой матерью, если даже терпеть не могла дочь, она ее не бросила и не задушила во младенчестве. Судя но новостным выпускам, в наши дни все больше младенцев и щенков заканчивали свои дни в мусорных контейнерах. Десять лет, которые Ванесса приглядывала за дочерью, даже если и с неохотой, указывали на то, что в темных глубинах ее сердца еще тлел огонек добропорядочности.

Оставленная в церкви в двухлетнем возрасте, с именем и фамилией на листочке, который пришпилили к ее рубашке, Эми не могла точно сказать, какой она тогда была. Может, родители находили ее еще более отвратительной, чем Ванесса — девочку, которую называла Пигги.

К трем годам ее забрала из приюта бездетная пара, Уолтер и Дарлин Харкинсон. Эми официально получила их фамилию.

О приемных родителях у нее остались лишь смутные воспоминания, потому что через полтора года их автомобиль столкнулся с бетономешалкой. Уолтер и Дарлин погибли мгновенно, Эми — даже не поцарапалась.

В четыре с половиной года, дважды оставшаяся без родителей — первые ее бросили, вторые погибли, — Эми вернулась в приют, где и прожила до восемнадцати с небольшим лет.

От таких испытаний юная Эми Харкинсон, наверное, могла повредиться головой, если бы не мудрость и доброта монахинь. Но одни монахини не могли бы восстановить ее психическое здоровье.

Не менее важную роль сыграл золотистый ретривер, грязный, отощавший и голодный, который, хромая, подошел к ней на осеннем лугу через месяц после ее возвращения в приют.

Благодаря своему обаянию собака так и осталась в приюте, но привязалась к Эми больше, чем к остальным, стала ей почти сестрой и главным врачевателем ее сердца.

И, как ни странно, положить пистолет в сумку Эми побудила не эта ведьма, рассылавшая электронные письма, а другой золотистый ретривер, девочка, появившаяся днем раньше, окутанная загадочностью и с прямым взглядом, так живо напомнившая Эми ее первую собаку, которая помогла ей увидеть смысл жизни и, возможно, спасла ее.

Эмми познала ужас, боль потери, хаос, но ей всегда удавалось найти хоть какое-то успокоение после испытанного ужаса, надежду после утраты, некую упорядоченность, идущую по пятам хаоса. Именно умение разглядеть эту самую упорядоченность, скорее всего, и не дало ей умереть.

Единственная физическая угроза, которой она подвергалась за последнее время, исходила от Карла Брокмана и его монтировки, но угроза эта миновала. И однако Эми понимала, что та встреча может оказаться не последней.

А рисунки Брайана, эта удивительная игра света и тени, напомнили ей о том, что в этом мире, кроме видимого, есть и невидимое.

Эми чувствовала, что в ближайшем будущем, которое вроде бы и определилось, что-то оставалось невидимым.

Вот и решила, что положить пистолет и запасную обойму в дорожную сумку очень даже уместно, поскольку она видит далеко не все, и возможные опасения еще не рассеялись.

Она предупредила Брайана, что возьмет с собой пистолет. Он лишь кивнул, как бы говоря: «Почему нет?»

Точно так же ни один из них не усомнился в том, что взять с собой Никки — правильное решение. В последних событиях собаки определенно играли какую-то роль, и особенно — эта собака.

Хотя ехать они решили на внедорожнике Эми, за руль сел Брайан. Во-первых, он поспал днем, а во-вторых, Эми хотела подумать, не отвлекаясь на транспортный поток.

Они опустили задние сиденья, так что Никки улеглась за спинками передних в ставшем таким просторным багажном отделении.

Когда Брайан отъезжал от бунгало, Эми показалось, что она увидела маленькое бледное личико Терезы в окне дома Лотти Августин.

— Остановись, — попросила она.

Брайан нажал на тормоз, но, когда Эми оглянулась, занавеска опустилась, личико исчезло.

— Ничего. Поехали, — после паузы добавила она.

Квартал за кварталом, улица за улицей, на въезде на автостраду Эми то смотрела в зеркало заднего обзора, то поворачивалась, чтобы взглянуть в заднее стекло.

— Никто за нами не едет, — озвучил ее опасения Брайан.

— Но она сказала тебе, что будет слежка.

— Им нет необходимости следить за нами сейчас. Они и так знают, что мы едем в Санта-Барбару. Вот там нам кто-нибудь сядет на хвост.

Час пик давно миновал. Автомобилей хватало, но все ехали быстро, а трассу окутывал красно-белый ореол.

— Ты думаешь, что при всей ее злобе и неуравновешенности она действительно смогла убедить очень богатого мужчину учредить доверительный фонд для девочки и жениться на ней самой?

— Да, — без запинки ответил Брайан. — Если ему так не повезло, что их жизненные пути пересеклись, Ванесса могла увести этого человека с его тропы на свою. Дело не только во внешности. Она безошибочно находит твои слабости и нажимает те кнопки, что открывают дверь к твоей темной стороне.

— И с тобой произошло то же самое? С молодым и глупым, как ты характеризовал себя в тот период? Я не думаю, что у тебя есть темная сторона.

— Я уверен, что она есть у большинства, — не согласился Брайан. — Может, даже у всех. И очень важно для нас держать ведущую туда дверь закрытой, держать дверь закрытой и запертой.

Глава 45

Пигги не может держать их вне комнаты. Они могут держать ее в комнате, а она не может не пускать их сюда.

Она не знает, когда откроется дверь. Это пугает.

«Не впускай в сердце тревогу».

Иногда она слышит шаги. Но случается, они подкрадываются к двери бесшумно, как тень, которая бежит за тобой по ступеням, и быстро входят.

Она не может допустить, чтобы ее поймали за тем, что она иногда делает, поэтому, когда Пигги делает Худшее-из-того-что-она-может-сделать, она напряженно вслушивается, не поворачивается ли ключ в замке.

Она убирает картофельный салат, наводит чистоту. Кусочки салата собирает в пакеты, грязные тряпки полощет в раковине в ванной.

Потом подходит к двери, прислушивается. Голоса. Но далеко, может, на кухне.

Мать и этот мужчина бодрствуют, когда темно. Спят только при свете солнца.

Делать Худшее-из-того-что-она-может-сделать лучше, когда они спят. Но ей очень уж хочется сделать это сейчас.

Она так жалеет, что не может выглянуть наружу. Иногда они живут там, где она может видеть небо.

Окна ее комнаты закрыты деревом. Солнце пробивается сквозь щели, но она через них ничего увидеть не может.

Если бы она могла увидеть небо, то не стала бы делать Худшее. Небо поднимает ей настроение.

Небо красивее с наступлением темноты. Оно становится глубже. Тогда ты можешь видеть звезды и думать о том, что сказал Медведь.

Ей недостает Медведя. Медведя ей недостает куда больше, чем окон. Ей всегда будет недоставать Медведя.

Она никогда его не забудет, никогда, пусть кое-что она и заставляет себя забывать.

Она любит луну. Она любит звезды. Она любит падающие звезды, по которым загадывают желания.

Если бы она увидела падающую звезду, пожелала бы, чтоб в комнате было открытое окно. Но сначала у нее должно быть окно, через которое можно увидеть звезду.

Медведь научил ее загадывать желания по звездам. Медведь знал все. Не был таким тупицей, как сама она.

«Не впускай в сердце тревогу, Пигги».

Медведь часто это говорил.

И еще он говорил: «Все получится, как ты хочешь, нужно только в это сильно верить».

То есть нужно верить и ждать. Ждать сэндвича без мертвого таракана, живого червя или гвоздя. Ты ждешь и иногда получаешь хороший сэндвич. Ждать окна. Ждать.

Голоса по-прежнему доносятся с кухни, слов с такого расстояния не разобрать. Может, она в безопасности.

На большом кресле подушка. На подушке — чехол. Чехол с «молнией».

Под чехлом, под подушкой, спрятана Вечно блестящая штучка.

Вечность — это все дни, которые придут, и еще больше. Так объяснил Медведь.

Вечность — она без начала и без конца. Вечность означает, что все хорошее может случиться с тобой, все хорошее, о чем ты только можешь подумать, потому для всего этого есть время.

Если есть время случиться всему хорошему, о чем ты только можешь подумать, то есть время случиться и всему плохому, о чем ты можешь подумать?

Она задавала Медведю этот вопрос, и он ответил: нет, сказанное им относится только к хорошему.

Пигги сама — вечность. Так говорил Медведь.

Как только Вечно блестящая штучка оказывается у Пигги в руке, настроение у нее улучшается. Она уже не чувствует себя одинокой.

Одной быть лучше, чем с матерью и этим мужчиной.

Но одной быть трудно.

Одной быть очень трудно.

И большую часть времени она одна. Она не знала, как это трудно — быть одной, пока не появился Медведь.

Она получила Медведя и перестала быть одной, а потом Медведя не стало, и она впервые поняла, как это трудно — быть одной.

Она чувствует близость к Медведю, когда сжимает Всегда блестящую штучку в руке. Она сжимает ее очень крепко.

Штучку дал ей Медведь. Тайком. Мать не должна этого знать. Если мать узнает, ее сильно накажут.