Самый темный вечер в году Кунц Дин

Глава 13

Поскольку до завтрака и утренней прогулки оставалось несколько часов, Эми не собиралась кормить собак печеньем.

— Толстые собаки мне не нужны, — жестко заявила она.

Как раз для таких случаев держала в холодильнике пластиковый пакет с нарезанной морковкой.

Усевшись на пол среди деток, дала кружочек сначала Этель, потом Фреду, наконец Никки. Они энергично захрустели морковкой, облизнули губы.

— Достаточно, — решила Эми, раздав по шесть кружочков. — Мы же не хотим ярко-оранжевых какашек, правда?

Принесла собачью лежанку из кабинета и положила в третий угол, наполнила водой вторую миску и поставила рядом с первой.

К тому времени, когда Эми переоделась в пижаму, собаки уже разошлись по углам.

Она поставила шлепанцы рядом с кроватью, взбила подушки, забралась под одеяло и обнаружила, что Никки подошла к ней. Ретривер держал в пасти шлепанцы.

Возможно, поступок этот служил некой проверкой или предложением поиграть, но даже со шлепанцами в пасти Никки удавалось оставаться серьезной, и она очень уж пристально смотрела на Эми.

— Ты хочешь покучковаться? — спросила Эми.

Обычно Фред и Этель спали по углам. Но иногда, и не только в грозовые ночи, предпочитали устроиться на кровати с мамочкой.

Но, даже пугаясь грома, они не запрыгивали на кровать Эми без разрешения, которое давалось фразой: «Давайте покучкуемся».

Никки не знала этой фразы, но Фред и Этель тут же поднялись со своих овчинных лежанок в ожидании приглашения, со вставшими торчком ушами.

Вымотанной недавними событиями Эми требовался отдых. Но, с другой стороны, сон частенько приходил к ней быстрее, если она ощущала лежащих рядом собак.

— Хорошо, детки. Давайте покучкуемся.

Этель тут же подбежала к кровати, прыгнула.

Фред последовал за ней. Какое-то время собаки возились, устраиваясь поудобнее, потом свернулись калачиком и с удовлетворенным вздохом затихли.

Оставшись у кровати, со шлепанцами в пасти, Никки по-прежнему смотрела на новую хозяйку.

— Дай, — Эми протянула руку, и собака отдала добычу.

Эми поставила шлепанцы на пол у кровати.

Никки подняла их, предложив снова.

— Ты хочешь, чтобы я с тобой куда-то пошла? — спросила Эми.

Большие темно-карие глаза собаки выразительностью не уступали человеческим. В этой породе Эми нравилось многое, но больше всего — прекрасные глаза.

— Тебе нет нужды выходить. Ты пописала, когда мы приехали.

Красота глаз ретривера могла соперничать только со светящимся в них умом. Иногда, как в этот момент, собака напрягалась, чтобы передать сложную мысль прямотой взгляда и его концентрацией, потому что, увы, не обладала даром речи.

— Дай, — повторила Эми, и вновь Никки повиновалась.

Чтобы собака наконец-то поняла, что шлепанцы должны стоять там, куда она их поставила, Эми перегнулась через край кровати и вернула их на пол.

Никки тут же их подхватила.

— Если твое решение продиктовано предпочтениями в моде, то ты ошибаешься, — заявила Эми. — Это отличные шлепанцы, и я не собираюсь от них избавляться.

Положив морду на лапы, Этель с интересом наблюдала за ними. Положив подбородок на голову Этель, Фред тоже наблюдал, но с более высокой позиции.

Как детям, собакам требуется дисциплина, и наиболее уверенно они чувствуют себя, если знают правила, по которым живут. И самые счастливые собаки у ласковых хозяев, которые спокойно, но твердо требуют уважения к себе.

Тем не менее в отношениях с собакой, которой сильно досталось от прошлого хозяина, следовало проявлять сдержанность и благоразумие.

На этот раз, получив шлепанцы, Эми упрятала их под подушку.

Никки восприняла такое развитие событий с удивлением, потом улыбнулась, возможно, торжествующе.

— Только не думай, будто это означает, что я собираюсь быть на собачьем конце поводка, — Эми похлопала по матрацу. — Никки, сюда.

Собака поняла то ли саму команду, то ли жест. Перепрыгнула через Эми на кровать.

Фред убрал морду с головы Этель. Сама Этель закрыла глаза. Никки последовала примеру других деток Эми, свернулась, устраиваясь поудобнее.

Глядя на умиротворенные морды, Эми не могла не улыбнуться и удовлетворенно вздохнула, точь-в-точь как собаки, отходя ко сну.

Чтобы по бунгало не валялась собачья шерсть, утром она ежедневно по тридцать минут вычесывала Этель и Фреда, еще десять — вечером и раз в день пылесосила все комнаты. Появление Никки добавляло ей работы, но каждая минута того стоила.

Выключив лампу, Эми ощутила себя невесомой, плывущей по морю сна, в которое и начала погружаться.

Но ее зацепил и вернул назад крючок на леске, брошенный с берега воспоминаний: «Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

Глаза Эми открылись из темноты в темноту, на мгновение она не могла дышать, словно поток прошлого заполнил ее горло и легкие.

Нет. Эту игру со шлепанцами Никки не могла затеять для того, чтобы напомнить ей о давнишнем разговоре насчет прогулки во сне по лесу.

Новая собака была всего лишь собакой, и больше никем. В штормах этого мира всегда можно найти путь вперед, но назад — никогда, все равно — к спокойному времени, или к бурному.

Для стороннего наблюдателя все собаки загадочные, их внутренняя жизнь более сложная, чем может представить себе наука, но какой бы ни была природа ума или состояние души, они ограничены мудростью их вида, и каждая исходит в своих действиях из собственного жизненного опыта.

Тем не менее эти шлепанцы под подушкой напомнили Эми о другой паре шлепанцев и о словах из далекого прошлого: «Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

Этель начала тихонько похрапывать. Фред всегда спал тихо, за исключением тех случаев, когда ему снилось, что он за кем-то гонится или гонятся за ним.

Чем дольше лежала Эми, прислушиваясь к ровному дыханию Никки, тем сильнее крепла ее убежденность в том, что собака не спит, более того, не просто бодрствует, но наблюдает за ней в темноте.

И хотя усталость никуда не делась, заснуть Эми уже не могла.

Наконец, не в силах сдерживать любопытство, она потянулась к тому месту, где свернулась калачиком собака, ожидая, что подозрения ее не подтвердятся, что Никки крепко спит.

Вместо этого рука наткнулась на большую голову, поднятую и повернутую к ней, словно собака, как часовой на посту, охраняла ее.

Ухватившись за левое ухо, Эми большим пальцем начала мягко массировать ушную раковину, а кончиками остальных — почесывать то место, где задняя поверхность уха встречается с черепом. Только такое почесывание и может заставить собаку мурлыкать, как кошка. Никки не была исключением из общего правила.

И через какое-то время ретривер опустил голову, положив подбородок на живот Эми.

«Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

Ради самозащиты Эми давно уже подняла крепостной мост между этими воспоминаниями и своим сердцем, но теперь они поплыли через ров.

— Это же приснившийся лес, почему земля не может быть мягкой?

— Она мягкая, но холодная.

— Так это зимний лес?

— Да. И снега очень много.

— Так чего бы во сне тебе не гулять по летнему лесу?

— Я люблю снег.

— Тогда, может, тебе стоит брать в кровать сапоги.

— Может, и стоит.

— А также шерстяные носки и теплые штаны».

Когда сердце Эми участило бег, она попыталась отсечь эти голоса, звучащие в голове. Но сердце продолжало стучать, словно кулак по двери: воспоминания требовали внимания.

Она погладила большую голову, лежащую на ее животе, как бы защищаясь от воспоминаний, слишком ужасных, чтобы встретиться с ними вновь. Попыталась думать о собаках, которых спасла (а спаслa она за эти годы сотни), брошенных и подвергаемых насилию. Жертвы человеческого безразличия, человеческой жестокости, они попадал и к ней сломленными физически и эмоционально, но так часто выздоравливали душой и телом, вновь становились радостными и веселыми, сверкая золотистой шерстью.

Она жила ради собак.

Лежа в темноте, Эми бормотала строки из стихотворения Роберта Фроста:

Лесная глубь прекрасна и темна.

Но много дел набралось у меня.

И миль немало впереди до сна.

И миль немало впереди до сна.

Никки задремала, голова так и лежала на животе Эми.

Теперь уже сама Эми Редуинг, не эта загадочная собака, несла вахту. Но со временем сердце перестало стучать так громко, замедлило свой бег, и в спальне, как и положено, стало темно и покойно.

Глава 14

За окнами занималась заря, тесня темноту вниз и на запад.

Город просыпался. С улицы уже доносились то шуршание шин по асфальту, то чей-то далекий голос.

На кухонном столе лежал портрет Никки и два сделанных по памяти рисунка ее глаз. На второй попала еще меньшая часть морды, чем на первый.

Брайан уже взялся за третий. Теперь он рисовал только глаза в их глубоких впадинах, пространство между ними, выразительные брови и пушистые ресницы.

Его зачаровывало дело, за которое он взялся. Он по-прежнему верил, что во взгляде этой собаки таится что-то очень важное. Слова тут помочь не могли, а вот нежданный талант, который вдруг обрела его рука, держащая карандаш, мог выудить эту важность из подсознания и запечатлеть на бумаге.

Брайан понимал иррациональность своей убежденности. Возможно, особенность взгляда, о которой он думал, человек мог только почувствовать, но не выразить, словами или как-то еще.

А его решимость рисовать и перерисовывать глаза собаки, пока искомое не появится на бумаге, смахивала на насилие над собой. Предельная физическая и эмоциональная сосредоточенность на этой задаче ставила его в тупик, даже тревожила… но не настолько, чтобы он отложил карандаш.

В знаменитой картине Рембрандта «Портрет женщины с алой гвоздикой» объект не контактирует со зрителем напрямую, дама погружена в задумчивость, так что зрителю остается только гадать, а о чем или о ком она думает. Художник очень четко рисует глаз, который ближе к зрителю, с ясной радужкой, излучающий внутренний свет, который показывает, что обладательнице этого глаза не чужды сильные чувства.

Брайан прекрасно понимал, что не может тягаться с Рембрандтом. Изощренность контраста полупрозрачных теней и сверкающего света в его последней версии глаз собаки настолько превосходила все то, что он рисовал ранее, как концептуально, так и по исполнению, что он задался вопросом: а каким образом ему удалось создать такой шедевр?

Даже засомневался, что рисунок этот — его творение.

И хотя в квартире он был один, хотя своими глазами наблюдал, как зажатые в его пальцах карандаши создают собачьи глаза, он все более убеждался, но нет у него ни таланта, ни мастерства, чтобы вершить эту удивительную четкость и сверкающую ни загадочность глаз, которые сейчас смотрели на него с листа бумаги.

В свои тридцать четыре года он никогда не сталкивался со сверхъестественным и не питал к нему ни малейшего интереса. Будучи архитектором, Брайан верил в линию и свет, в форму и функцию, и красоту сооружений, которые строились на века.

Вырывая из альбома лист с последним рисунком, откладывая его в сторону, он не мог избавиться от ощущения, что талант, проявившийся в изображенных на бумаге собачьих глазах, принадлежит не ему.

Возможно, он вошел, как говорят психологи, в состояние полета, когда вдруг рушатся барьеры сомнения в себе, которые так любит возводить мозг, и талант получает возможность выразить себя в полной мере, безо всяких ограничений, ранее его сдерживавших.

Но он не мог принять такое объяснение, потому что не чувствовал контроля над ситуацией, тогда как в состоянии полета человеку положено полностью владеть своими способностями и реализовывать их на всю катушку.

Перед ним вновь лежат чистый лист бумаги, требовавший его внимания.

«На этот раз рисовать буду только глаза. — подумай он. — Целиком уйду в глаза».

Но прежде всего следовало прерваться. Он положил карандаш на стол… но тут же поднял его, даже не размяв пальцы, будто рука обрела собственную волю.

Чуть ли не наблюдая за собой со стороны, взял нож и заточил карандаш.

Потом подготовил к работе и остальные, на одних грифель заострил, на других затупил, сначала ножом, потом наждачной бумагой, наконец отложил в сторону последний карандаш.

Отодвинул стул от стола, встал, подошел к раковине, чтобы умыться холодной водой.

Протянув правую руку к крану, обнаружил, что держит в ней карандаш.

Брайан посмотрел на стол. Среди карандашей, которые он оставил рядом с альбомом, одного не хватало.

Прежде чем Эми пригласила его принять участие в спасательной операции, он поспал только час. Усталость и объясняла его нынешнее состояние, эти маленькие неувязки.

Брайан положил карандаш на разделочный столик у раковины и какое-то время смотрел на него, словно ожидал, что карандаш поднимется в воздух и прыгнет ему в руку.

Умывшись холодной водой, Брайан вытерся бумажными полотенцами, зевнул, потер щетину на щеках и подбородке, сладко потянулся.

Ему требовался кофеин. В холодильнике стояли банки «Ред була», которые он держал под рукой на случай, если для сдачи заказа в срок работать придется всю ночь.

Когда он открывал холодильник, карандаша в правой руке не было: его сжимали пальцы левой.

— Вот к чему приводит усталость, — прокомментировал Брайан.

Положил карандаш на стеклянную полку холодильника перед пластиковым контейнером с недоеденными макаронами.

Открыв банку «Ред була» и сделав долгий глоток, Брайан закрыл дверцу холодильника, оставив карандаш на полке. Закрывая дверцу, четко зафиксировал, что карандаш лежит на полке перед контейнером с макаронами.

Вернувшись за стол и поставив на него банку «Ред була», обнаружил карандаш в кармане гавайской рубашки.

Конечно же, это другой карандаш, решил Брайан, не тот, что остался в холодильнике. И лежал в кармане с того момента, как он, Брайан, поднялся из-за стола.

Он сосчитал карандаши на столе, понимая, что не хватать должно двух: того, что в кармане, и того, что в холодильнике. Не хватало одного.

В полном недоумении Брайан вернулся к холодильнику, открыл дверцу. Карандаша, который он оставил на полке перед пластиковым контейнером с макаронами, не было.

Закрывая дверцу, он видел карандаш. Открывая — нет.

Вновь сев за стол, Брайан достал карандаш из кармана гавайской рубашки. С изяществом и ловкостью фокусника покрутил в пальцах, наконец сжал, готовый приступить к новому рисунку.

Брайан не собирался демонстрировать подобное мастерство. Его пальцы, казалось, вспомнили навыки прошлой жизни, в которой он. похоже, выступал в цирке.

Острие коснулось бумаги, грифель сам заскользил по ней, вырисовывая загадочность собачьих глаз.

Брайн с самого начала не так уж сосредоточивался на том, что рисует, потом е, е меньше, наконец совсем расслабился. Независимо от него рука, будто заколдованная, продолжала летать над бумагой.

Брайан чувствовал, как волосы на затылке встают дыбом, но он совершенно не боялся и не предчувствовал ничего дурного. Ощущал только нарастающее изумление.

Как Брайан и подозревал ранее (а теперь в этом отпали последние сомнения), он не мог претендовать на авторство этих рисунков. Был таким же инструментом, как и карандаш в его руке. Художник остался неизвестным.

Глава 15

Проспав несколько часов, Эми поднялась в половине восьмого, приняла душ, оделась, покормила деток и отравилась с ними на утреннюю прогулку.

Три большие собаки могли доставить Эми немало хлопот. К счастью, Никки вышколили, как надо. Всякий раз, когда Эми бросала поводки, чтобы собрать в пластиковый мешочек какашки, Никки выполняла команду «Сидеть» так же четко, как Фред и Этель.

Приятное теплое утро освежал легкий ветерок, а кроны королевских пальм отбрасывали тени, похожие на хвосты золотистых ретриверов.

Встав позже, чем обычно, Эми вычесывала всех трех собак только один час. Они лежали расслабленные, совсем как люди на массажном столе. На Никки она потратила больше времени, чем на Фреда и Этель, но клещей не нашла.

Без двадцати десять все четверо загрузились в «Экспедишн» и поехали по делам.

Первую остановку сделали у доктора Саркисяна, одного из ветеринаров, которые курировали спасенных собак (предоставляя «Золотому сердцу» немалую скидку) до того, как тех устраивали на постоянное жительство.

После осмотра Гарри Саркисян сделал Никки все необходимые прививки. Прописал лекарства для профилактики глистов, клешей и блох, пообещал, что полный анализ крови будет готов через два дня.

— Но у этой девочки наверняка все в порядке, — предсказал он. — Она — прелесть.

Когда Эми с Никки вернулись к «Экснедишн», Фред и Этель на какое-то время надулись. Они знали, что визит к ветеринару вознаграждается печеньем. И учуяли его в дыхании своей сестры.

Рената Хаммерсмит жила достаточно далеко от побережья, там, где островки дикой природы еще устояли перед безжалостным наступлением южнокалифорнийских прибрежных городов.

Ренате очень шли сапоги, джинсы и клетчатые рубашки. Эми привыкла видеть ее в этом наряде и с трудом могла представить ее в пижаме или пеньюаре.

Участок в три акра окружала белая изгородь. Луг, на котором когда-то паслись лошади, теперь служил большим передним двором.

Лошади стали роскошью после того, как Джерри, муж Ренаты, попал в автомобильную аварию. Его любимый «Форд Мустанг» модели 1967 года столкнулся лоб в лоб с пикапом.

Джерри парализовало ниже пояса, он также лишился селезенки, почки и немалой части толстой кишки.

— Но во мне все равно много дерьма, — уверял он друзей.

Чувство юмора он не потерял.

Пьяный, безработный и незастрахованный водитель пикапа отделался двумя выбитыми зубами и несколькими ссадинами. Не мучили его и угрызения совести.

Шестью годами раньше Хаммерсмиты продали строительную фирму Джерри, положили вырученную сумму на накопительный счет и урезали расходы в надежде, что денег хватит до конца их жизни. Тогда им было по пятьдесят два года.

Поскольку Рената не могла одновременно работать и ухаживать за Джерри, она боялась, что придет день, когда им придется продать землю. Она привыкла жить, никого не видя и не слыша, так что ее пугала даже мысль о соседях за стенкой.

Эми проехала мимо дома, где красные клематисы оплетали решетки, забравшись даже на крышу веранды. По пути созвонившись с Ренатой по мобильнику, она знала, что хозяйка занимается с собаками-призраками на прогулочном дворе.

Псарня, переделанная конюшня, примыкала к огороженной зеленой лужайке, половину которой накрывала тенью крона огромного виргинского дуба.

Шесть золотистых ретриверов лежали порознь на большом прогулочном дворе, большинство в тени.

Рената сидела на одеяле в центр двора, компанию ей составлял седьмой ретривер.

Открыв заднюю дверцу и выпустив деток из внедорожника, Эми оглянулась, посмотрела на дорогу, по которой приехала.

В дальнем ее конце, напротив въезда на участок Хаммерсмитов, в тени небольшой рощи палисандровых деревьев стоял «Лендровер», который следовал за ней все утро.