Самый темный вечер в году Кунц Дин

Глава 16

Верной Лесли припарковал заметно тронутый ржавчиной «Шеви» в двух кварталах от бунгало Эми Редуинг.

Старый седан давно уже требовал внимания, но Верной не считал необходимым привести его в божеский вид. Дыры в обивке сидений ремонтировал липкой лентой. И никогда не мыл, так что корпус был покрыт толстым слоем грязи.

Долгое время «Шеви» его раздражал, но за последний год — ни разу, потому что в другой жизни ему принадлежал спортивный автомобиль стоимостью в сто пятьдесят тысяч долларов, рядом с которым «Феррари» выглядел полным отстоем.

Запирать седан он не стал. Никто не мог позариться па такую развалюху.

Уверенный, что никто его не заметит, Вернон прямиком направился к дому Редуинг, поднялся на заднее крыльцо.

Тридцати девяти лет от роду, ростом в пять футов и восемь дюймов, с круглыми плечами, приличным животиком, редеюшими русыми волосами, карими, невыразительными глазами, липом, самой заметной частью которого был срезанный подбородок, он прекрасно знал, что люди смотрят не на, не мимо, а сквозь него.

По роду его деятельности невидимость была только в плюс. Работал Вернон Лесли частным детективом.

Редуинг поставила на дверь хороший замок, не барахло, на которое полагаются многие люди, но Верн справился с ним менее чем за минуту.

Кухня встретила его веселыми цветами — белым и желтым. Годом раньше он позавидовал бы хозяйке этого уютного дома.

Теперь, в новой жизни, ему принадлежал роскошный современный особняк, построенный на обрыве, под которым расстилался Тихий океан. Больше он никому не завидовал.

Департаменты транспортных средств и налогов и сборов не сомневались, что Верной Лесли живет в маленькой двухкомнатной квартире в зачуханном районе Санта-Аны. Они понятия не имели, что под именем Вон Лонгвуд он наслаждается совсем другой жизнью.

Вон Лонгвуд никогда не обращался в ДТС за водительским удостоверением, никогда не платил налогов. Он не оставлял следов, по которым власти могли бы его найти.

Опустив жалюзи на окна, Верн встал на стул, чтобы обыскать настенные полки. Потом занялся полками и ящиками столов и буфетов.

Все, что брал в руки, возвращал на прежнее место. Его клиент не хотел, чтобы Эми Редуинг узнала об обыске.

Обычно, проведя незаконный обыск, Берн любил воспользоваться туалетом, воспользоваться основательно, не спустив при этом воду. Этот штрих он полагал своим фирменным знаком, каким была для Зорро буква Z.

Учитывая, что других признаков проникновения в дом не оставалось, хозяину приходилось предполагать, что он сам пренебрег правилами гигиены.

В данном случае Берн, однако, не собирался оставлять что-либо в доме. Даже если бы Редуинг и подумала, что забыла спустить воду, реакция собак могла заставить ее насторожиться.

Верн не любил собак, прежде всего потому, что еще не встретил ни одной, которой он бы понравился. Люди смотрели сквозь Верна, а вот собаки одаривали долгими, суровыми взглядами и приглашали поближе познакомиться с их зубами.

В средней школе у него была ручная крыса, Чизи. Из крыс получаются отличные домашние любимцы, ласковые и милые. Он и Чизи отлично проводили время, много чего доверяя друг другу. Эти воспоминания он сохранил в сердце.

Около кухни находился туалет. Верн с трудом подавил желание воспользоваться им.

В туалете он не нашел ничего интересного, если не считать собственного отражения в зеркале над раковиной.

Большую часть жизни зеркала Верна не привлекали. Если на то пошло, он их избегал.

Но в эти дни, глядя в зеркало, он видел не Вернона Лесли, а симпатичного плейбоя Вона Лонгвуда, с шапкой густых волос и синими глазами.

Вернувшись на кухню, он прошерстил пиццы, пакеты с овощами и контейнеры с мороженым, которые хранились в морозильной камере. В кладовой проверил каждую открытую Редуинг банку и коробку, чтобы убедиться, что содержимое соответствует надписи на этикетке.

Когда кто-то хочет спрятать напоминания о прошлой жизни, он зачастую выбирает место, заглянуть в которое неопытный сыщик и не подумает. Вот Верн и убедился, что в коробке с крекерами именно крекеры, а в контейнерах с шоколадно-карамельным или клубничным мороженым именно мороженое, а не связка любовных писем.

Не то чтобы он искал любовные письма. В другой жизни Эми Редуинг определенно не хватало ни любви, ни счастья.

И наоборот, Берн, будучи Боном Лонгвудом, наслаждался сексом чуть ли не четыре раза в день, а его потрясающий автомобиль мог летать, подобно самому Бону.

Глава 17

Рената называла их собаками-призраками, потому что они представляли собой лишь тени тех собак, которыми должны были быть.

Использовались они для получения потомства на щенячьей ферме, содержали их в ужасных условиях, кормили отвратительно, обращались жестоко.

Сук вязали при первой течке, обычно в шесть месяцев, а потом дважды в год. Через два или три года, если стресс от такой жизни приводил к тому, что течки больше не было, их пристреливали или оставляли в одном из собачьих приютов округа.

В данном случае полиция нашла эту щенячью ферму и закрыла ее. Одиннадцать сук и четырех кобелей конфисковали. Больных и запуганных, их не могли передать в семьи, а потому этих собак ждало немедленное усыпление.

«Золотое сердце» взяло на себя заботу обо всех пятнадцати, и их привезли к Хаммерсмитам, на «Ранчо последнего шанса», как называли это место в организации.

Два кобеля и три суки находились в таком ужасном физическом и эмоциональном состоянии, что умерли в течение недели, несмотря на первоклассную ветеринарную помощь. Некоторые так боялись людей, что даже ласковое прикосновение приводило к тому, что от страха они мочились или их рвало.

Умерших собак сожгли, и урны с их прахом хранились в доме Хаммерсмитов. На каждую урну наклеили бумажку с кличкой собаки.

Клички им дали сами Рената и Джерри, потому что на щенячьих фермах у собак были только номера. Но умирать безымянным не пристало ни человеку, ни собаке.

Блохастых, в клещах, зараженных глистами, истощенных, их побрили наголо, начали лечить, некоторых даже кормили с руки.

В рекламном объявлении, которое печаталось заводчиками в местных газетах, чтобы потенциальные покупатели знали, куда обращаться за щенками, говорилось, что «разводят их на ферме, воспитывают в любящей семье».

За последующий месяц, несмотря на предпринимаемые героические усилия, состояние четыре собак не улучшилось, и, чтобы прекратить страдания, их пришлось усыпить.

Они так боялись человеческих существ, что даже в последний час, когда нуждались в утешении, испуганно вздрагивали от прикосновений. Тем не менее добровольцы «Золотого сердца», шепча слова любви, оставались с ними до самого конца, пока собачья душа не отправлялась обратно к Богу.

Спасение собак дарило как радость, так и печаль.

В итоге из пятнадцати собак выжило шесть, все суки, и теперь они порознь лежали на прогулочном дворе, на разных расстояниях от Ренаты и Эми.

На щенячьей ферме они жили в маленьких проволочных клетках, не имея возможности побегать и поиграть. На «Ранчо последнего шанса» этот огороженный двор казался им огромной равниной, где их поджидали неведомые опасности. Поначалу они предпочитали не выходить из псарни.

Когда их забирали из грязных клеток щенячьей фермы, они боялись всех людей, громких голосов, доброты, потому что никогда с ней не сталкивались, автомобилей — ни в одном не ездили, лестниц — ни по одной не поднимались, мыла и воды — их ни разу не купали, фенов, полотенец, музыки и первых игрушек, которые им дали.

Четырьмя месяцами позже эти выжившие стали куда более общительными, но еще не могли жить в семье. Для этого им следовало окончательно перебороть застенчивость. Они только привыкали к газонокосилкам и стиральным машинам, учились ходить по скользким, выстланным виниловыми плитами полам, паркетным полам, ступеням.

Теперь, поздоровавшись с Хьюго, ретривером Ренаты, Фред и Этель отправились на прогулку по двору, чтобы поразвлечься. Хьюго побежал с ними. Они подходили к бывшим узницам щенячьей фермы, вовлекали их в игры. Рената разбросала по двору игрушки. Собаки соревновались в том, кто какую ухватит первой.

Поначалу Никки к ним не присоединилась, но с интересом наблюдала за единственной из шести выживших сук, которая продолжала лежать на траве. Наконец Никки подхватила мягкую игрушку, оставшуюся рядом с Ренатой, и через двор затрусила к лежащей собаке.

— Это Душечка, — такую кличку Рената дала самой застенчивой из шести.

Когда Душечку вызволили из щенячьей фермы, ей было два или два с половиной года. Там бедняге никогда не подстригали когти, они не стирались при беге или ходьбе, поскольку из клетки ее не выпускали. В результате когти загнулись под пальцы, так что она едва могла стоять. Да и мышцы лап едва не атрофировались.

Теперь когти ей подстригли, мускулы укрепились, и хотя идея игры привлекала ее, к остальным она присоединялась последней, если, сделав над собой усилие, решалась поучаствовать в игре.

Стоя перед Душечкой, Никки помотала головой, не выпуская игрушку из пасти. Поскольку собака не отреагировала, Никки энергично потрясла головой.

— Твоя Никки — найтингейл, — указала Рената.

Большинство собак чувствуют болезнь или депрессию в людях и других собаках, но лишь некоторые стараются излечить их от той или иной хвори. Рената называла таких найтингейл, по ассоциации с Флоренс Найтингейл[8].

— Она — особенная, — согласилась Эми.

— Она не провела у тебя и дня.

— Я это поняла, когда она не провела у меня и часа.

И действительно, в считанные минуты Никки удалось вовлечь Душечку в общие собачьи забавы.

Эми вновь поднялась с биноклем в руках, навела его на автомобиль под палисандровыми деревьями в дальнем конце дороги.

— Он вышел из кабины, чтобы ты могла его разглядеть? — спросила Рената.

— Нет. По-прежнему сидит за рулем.

— Может, этому сукиному сыну принадлежала одна из щенячьих ферм, которые закрыли с твоей подачи?

— Возможно.

— Если он зайдет на мою территорию, я пальну в него дробью.

— Раньше ты говорила, что кастрируешь того из них, кто посмеет зайти на твою территорию.

— Заряд дроби сделает его сговорчивее. Потом я его кастрирую.

Глава 18

В гостиной поиски оказались напрасными, зато у дальней стенки стенного шкафа в спальне обнаружились две коробки из-под обуви, заполненные фотографиями.

Его клиент передал Верну список вещей, связанных с другой жизнью Эми Редуинг, которые она могла не уничтожить, когда перечеркнула свое прошлое, изменила фамилию, перебралась в Южную Калифорнию. Фотографии проходили в этом списке первой строкой.

В коробках лежали фотографии и карты памяти цифрового фотоаппарата, с которых эти снимки распечатывались. Судя по датам, самые последние сделали девятью годами раньше.

Верн уселся на кровать Эми и терпеливо просмотрел все конверты с фотографиями в надежде найти что-нибудь порнографическое. Его клиент не просил о столь доскональной инспекции, но Эми Редуинг была женщиной красивой, вот Верна и разобрало любопытство.

К сожалению, ему не удалось найти ни одной эротической или даже экзотической фотографии. Никогда он не видел более приземленной, навевающей скуку коллекции.

И хотя Верн ничего не знал о Редуинг, у него сложилось ощущение, что и нынешняя, и прежняя ее жизни были одинаково занудными.

В другой жизни Верн, будучи Боном Лонгвудом, гонял на мощном, изготовленном по индивидуальному заказу мотоцикле, был мастером тхэквондо да и вообще ни в чем себе не отказывал. Он не понимал, зачем менять одну жизнь на другую, такую же серую, как первая.

В этой жизни Редуинг выглядела практически так же, как в предыдущей. Да, волосы стали длиннее, она стала больше пользоваться косметикой, зато раньше одевалась более стильно. А в остальном ничего не изменилось.

Она осталась брюнеткой, хотя блондинкой выглядела бы сексуальнее. И судя по информации, которой располагал Верн, не увеличила себе грудь, хотя ей следовало бы это сделать.

Верной Лесли с его пятью футами и восемью дюймами, став Боном Лонгвудом, подрос до шести футов и шести дюймов. Верн плелся по жизни с покатыми плечами и круглым животом, зато Вон бицепсами мог соперничать со Шварценеггером, когда тот был великим киноактером, звездой боевиков, а не плохим губернатором.

Тело Бона украшали татуировки, в ухе он носил серьгу с крошечным черепом, у него была мускулистая, а не дряблая грудь и крылья. Огромные, мягкие, кожистые крылья, такие сильные, что никто не мог удержать Бона на земле, если ему хотелось летать.

Другая жизнь Вернона Лесли проходила на «Второй жизни»[9], интернетовском сайте, который предлагал виртуальный мир, населенный воображаемыми людьми вроде Вона Лонгвуда.

Некоторые люди посмеивались над этими играми, но исключительно от невежественности. Виртуальные миры были куда более яркими, чем настоящий, более экзотическими, и с каждой неделей становились более детально проработанными. Так что будущее принадлежало им.

Верн получал куда больше удовольствия от жизни в виртуальном мире, у него появилась масса друзей, незабываемые впечатления. Будучи Боном Лонгвудом, он мог в полной мере реализовывать себя, чего не удавалось Вернону Лесли. В первой жизни с творческим началом у него было не очень, а во второй он придумал и построил ночной клуб и даже купил остров, который собирался населить фантастическими созданиями собственного изобретения.

Разве та жизнь могла идти в какое-то сравнение с сидением в спальне незнакомой женщины и просматриванием спрятанных в коробках из-под обуви фотографий в надежде найти хоть одну с обнаженным телом?

Из внутреннего кармана пиджака спортивного покроя Верн достал белый пластиковый мешок для мусора, развернул его. Высыпал в мешок все фотографии, а пустые коробки поставил на прежнее место, к дальней стенке стенного шкафа.

Насколько он мог судить, принципиально две жизни Редуинг отличались только одним: в этой появились собаки, тогда как на фотографиях он их не увидел.

В ящике одного из двух прикроватных столиков он нашел автоматический пистолет «СИГ П245», заряженный патронами калибра 0,45 дюйма. Решил, что это наиболее подходящее оружие для женщины, которая не воспользовалась другим оружием — хирургическим увеличением груди. Вернул пистолет в ящик.

Находка эта Верна нисколько не удивила. Будь он женщиной и живи один, то спал бы в обнимку с помповым ружьем.

Из спальни он проследовал в кабинет. И в конце концов обнаружил конверт из плотной бумаги, прилепленный скотчем к днищу одного из ящиков стола.

Осторожно отлепил клейкую ленту, открыл клапан. У него вновь затеплилась надежда найти домашнюю порнографию.

Вместо этого он вытащил из конверта документы, касающиеся изменения фамилии женщины. Да, таков уж реальный мир, ничего особо возбуждающего он предложить не может.

Женщина оставила имя от прошлой жизни, сменила только фамилию, Когленд на Редуинг. Верн это решение одобрил: Редуинг — крутая фамилия, могла сойти и для аватара[10] на сайте «Вторая жизнь».

На эту фамилию она получила новую карточку социального страхования, паспорт и водительское удостоверение штата Коннектикут, которое, несомненно, использовала, чтобы получить водительское удостоверение Калифорнии, после того как перебралась с Восточного побережья на Западное.

Лежала в конверте и копия судейского ордера, который засекречивал судебный процесс и изымал все материалы из общего доступа.

Заинтригованный, Верн прочитал судейский ордер более внимательно. Он подозревал, что фамилия Когленд должна вызвать воспоминания о каком-то громком процессе, но ничего вспомнить так и не смог.

Если, будучи Когленд, Редуинг и прогремела на всю страну, он мог ничего о ней не прочитать, ничего не услышать. Новости его никогда не интересовали.

До «Второй жизни» он проводил свободное время, играя в онлайновские групповые игры, вроде «Подземелий» или «Драконов». Перебил множество монстров и достаточно быстро находил выход из любого подземелья.

Все документы из конверта Верн отправил в мешок для мусора, к фотографиям и картам памяти от цифрового фотоаппарата.

Время от времени Редуинг, возможно, совала руку под ящик, чтобы убедиться, что спрятанный конверт там, куда она его и определила.

Поэтому Верн взял несколько листов бумаги из принтера, сложил и сунул в конверт, чтобы на ощупь толщина его оставалась прежней.

Закрыл клапан, закрепил скотчем, после чего приклеил конверт к днищу ящика, на то самое место, с которого снял.

Остались у него только несколько кусков старого скотча. Верн свернул их в комок и бросил в белый мешок для мусора.

Верн уже обыскал туалет около кухни, но не приступал к ванной, примыкавшей к спальне. Его тревожило, что он не выдержит, поддавшись искушению оставить фирменный знак.

Но, как профессионал, он не имел права останавливаться на полпути, и ему требовались деньги для острова с фантастическими существами.

В ванной Верн увидел, что крышка унитаза поднята, так что его глазам предстали сиденье и фаянсовое нутро унитаза. Он тут же опустил крышку.

Зато снял крышку с бачка. Иногда люди запечатывали что-то в пластиковый мешок и клали в туалетный бачок. Только не Редуинг.

Если он прищуривался, когда смотрел в зеркало над раковиной, то мог увидеть Бона Лонгвуда. Вот и теперь Верн улыбнулся и сказал: «Хорошо выглядишь, парень».

Глава 19

В четверг утром, около девяти часов, Брайан услышал, как в рабочих помещениях на первом этаже появились трое его сотрудников.

Ранее он оставил голосовое сообщение Гретхен, своей помощнице, с просьбой перенести все встречи этого четверга на следующую неделю, поскольку на него снизошло вдохновение, он рисует в своей квартире и не может прерваться.

Вдохновение не просто снизошло на него. Некая настойчивая муза, неотразимая и пылкая, сокрушила его, заняла все мысли, и теперь он работал как зачарованный.

Вроде бы истинные рассказы о сверхъестественном никогда не казались ему внушающими доверия, но теперь Брайан чувствовал, что является лишь контактером, проводником таланта, несопоставимого с его собственным. И если ощущения Брайана соответствовали действительности, тогда существо, которое его использовало, стояло на службе добра, потому что такое счастье, как теперь, он испытывал крайне редко.

Рисовал он уже более пяти часов, практически без перерывов, и, хотя положил чертежную доску под блокнот, такая интенсивная работа обычно приводила к тому, что пальцы начинали болеть, а руку сводила судорога.

На этот раз неприятные ощущения и в пальцах, и в руке отсутствовали, словно по отношению к нему законы физики и физиологии не действовали. Чем дольше он рисовал, тем быстрее все новые и новые образы появлялись на бумаге.

Глаза этой собаки… Брайан уже не касался того, что лежало вне, ограничился тем, что находилось между веками, внутренним и наружным углами глазной щели, его занимала загадочная игра света на и внутри роговицы, радужки, хрусталика и зрачка.

В каждом новом рисунке падающий свет менялся по сравнению с предыдущими, встречался с глазами под разными углами, да и сами глаза смотрели то прямо, то в сторону.

Более того, они становились все больше, занимая целую страницу.

Потом страницы стало хватать только на один глаз: Брайан увеличил масштаб, чтобы более детально прорисовывать игру света в каждом глазу.

Когда в следующий раз взглянул на часы, то даже вздрогнул: прошло полтора часа с того момента, как его сотрудники пришли на работу. А он ни разу не выпустил из рук карандаш.

Хотя эллипсоидный периметр по-прежнему ограничивал каждый глаз, хотя еще различались радужка и зрачок, загадочность света и тени настолько доминировали в композиции, что рисунки становились все более абстрактными.

Скоро Брайан начал видеть иероглифы в этих плавных, но сложных переходах от света к тени, странные символы, которые сияли, выхваченные краем глаза. Но символы эти растворялись в сером мареве или терялись в светящемся тумане, как только он пытался взглянуть на них в упор.

И пусть даже значение символов ускользало от Брайана, в нем крепла убежденность: каким бы ни был источник этих образов, появились они благодаря его интуиции или стараниями того существа, которое направляло его руку, в них содержалась истина, и они вели его к великому откровению.

Он вырвал очередной лист, отложил в сторону. Изрисовал уже как минимум треть альбома. Законченные рисунки устилали стол.

И только когда его рука какое-то время попорхала над чистым листом, Брайан понял, что его направляют к более глубокому изучению гипнотизирующего взгляда собаки. Вместо того чтобы просто зарисовать красоту меланхоличных, но светящихся изнутри собачьих глаз, какими они выглядят со стороны, карандаш Брайана вел его внутрь, разумеется, не в строение глазного яблока, но в переплетения света и тени в роговице, радужке, хрусталике и зрачке.

Перед ним открывалось то, чего ранее он, как художник, себе не представлял. Глаз — узнаваемый объект — исчез со страницы, оставив только входящие светящиеся лучи и сопутствующие им тени, которые переходили с одного преобразующего свет слоя на другой. Рисунок стал уже совершенно абстрактным, оставаясь удивительно прекрасным. Брайан видел перед собой работу гения, полностью отдавая себе отчет, что сам он точно не гений.

Он перешел в измененное состояние сознания, вошел в транс от восторга.

Временами мог поклясться, что видел, как острие карандаша проходило сквозь бумагу, не прорывая ее, оставляя графит в толще листа, словно создавая объемное изображение из бесконечного числа наложенных друг на друга образов.

Любой хороший художник способен создать иллюзию трехмерного пространства, но эти многослойные образы раскрывались перед ним и одновременно приглашали войти в них. Карандаш казался ключом, открывающим дверь в новые, лежащие за третьим, измерения.

Иероглифы, которые ранее он лишь изредка углядывал краем глаза, вновь начали светиться в его воображении, если не на бумаге, еще более яркие, чем прежде. Потом, когда рисунок, казалось, надвинулся на него, Брайан вдруг осознал, что какой-то секрет таится в самом центре рисунка, что-то удивительное, пребывающее за пределами понимания, изобразить это «что-то» не представлялось никакой возможности, но карандаш рисовал, рисовал…

Комнату сотряс какой-то грохочущий звук, Брайан бросил карандаш и вскочил, перевернув стул.

Звук неоднородный, в нем слились шипение, свист, пощелкивание, хруст, стук, многое и многое другое. Громкий, но не взрыв. Не такой рвущий барабанные перепонки, как раскат грома над головой, скорее как гром уходящей грозы.

Брайан почувствовал, как его накрыло этим звуком, словно большим одеялом, накрыло и тряхнуло, накрыло, тряхнуло.

Завибрировали барабанные перепонки, зубы, кости, вошедшие в резонанс со звуковыми волнами. Внезапная тишина поразила Брайана. А резонанс пугающе усиливался, все, что он видел вокруг, сотрясалось, словно голос землетрясения заговорил из разверзшейся земли, но продолжалась тряска три-четыре секунды.

После того как все на кухне пришло в норму, Брайан подошел к окну, ожидая увидеть поднимающийся к небу столб дыма, свидетельство взрыва. Но небо оставалось чистым.

Его по-прежнему влекло к незаконченному рисунку. Стремление докопаться до истины никуда не делось.

Он поднял стул, вновь сел за стол, взял в руку карандаш.

И как только рука двинулась, а карандаш зашуршал по бумаге, звук повторился, но на этот раз не столь громкий. Что-то зашуршало, зашелестело на кухне у него за спиной.

Глава 20

Наигравшись, собаки радостно лакали воду из больших мисок, поставленных у псарни, в тени огромного дуба.

Команда «Ко мне!» вернула Фреда, Этель, Никки и Хьюго к одеялу, на котором сидели Рената и Эми.

Шесть собак, спасенных со щенячьей фермы, улеглись на лужайке в отдалении, как было и до игры. Другим собакам они доверяли, но людей все еще остерегались, даже тех, которые их спасли.

Через какое-то время Рената открыла пакет с овсяным печеньем. Угостила Этель и Хьюго, тогда как Эми позаботилась о Фреде и Никки.

Возможность полакомиться печеньем подняла собак-призраков с травы. Они осторожно приблизились, виляя хвостами.

Эми могла гордиться своими детками: получив по печенью, они, пусть и с неохотой, отошли, освобождая место для других собак, чтобы и те могли полакомиться.

Осторожно, губами и языком, спасенные собаки брали печенье из пальцев Эми. Ни разу она не почувствовала соприкосновения с зубами, ни одна из шести собак не попыталась утащить пакет с печеньем.

— Тебя никогда не кусала собака со щенячьей фермы? — спросила Эми Ренату.

— Нет. Они попали сюда все в язвах, некоторые полуслепые от глазных инфекций, которые никто не лечил, жили в клетках, где едва помещались, от людей видели только плохое, никогда не слышали доброго слова. Вроде бы они должны ненавидеть нас. Но у них такие нежные рты, не так ли? И благородные сердца.

Иногда ночью Эми не могла заснуть, думая о том, что некоторым собакам устроен ад на земле, злясь и мучаясь бессилием.

На большинстве щенячьих ферм содержалось от десяти до двадцати собак, но встречались и крупные, где в жутких условиях жили до тысячи, а то и больше. Не жили, конечно, просто существовали, в вечном отчаянии.

У щенков еще была надежда на лучшую жизнь, но только не у этих собак. А поскольку заводчики не стремились создавать собакам сносные условия, не говоря уже о том, чтобы улучшать породу, то и щенки рождались больными, что сокращало им жизнь.

Респектабельные магазины, торгующие домашними животными, вроде «Петко» или «Петмарта», реализовывали программу по поиску новых хозяев для бездомных собак, но щенков не продавали.

Другие магазины, особенно работающие через Интернет, или заводчики, дающие объявления в газеты, заявляли, что получают щенков с маленьких ферм, где их окружали заботой и любовью, хотя на самом деле сук и кобелей на этих фермах жестоко эксплуатировали, чтобы свести расходы к минимуму и получить максимальную прибыль.

Свидетельство Американского клуба собаководства[11] указывало только на чистоту породы, но не говорило об условиях, в которых содержались собаки-производители. Каждый год сотни тысяч щенков, выращенных на таких вот фермах, получали бумаги, подтверждающие их чистопородность.

Эми выступала в школах, в домах престарелых, везде, где ее слушали: «Берите в дом спасенных собак. Или покупайте щенков у уважаемого заводчика, следуя рекомендациям клуба той или иной породы, скажем, Американского клуба золотистых ретриверов. Идите в собачьи приюты. Каждый год четыре миллиона собак умирают там, не найдя дома. Четыре миллиона! Полюбите бездомную собаку, и вы будете десятикратно вознаграждены. Отдавая деньги баронам щенячьих ферм, вы помогаете творить ужас».

Слушали ее всегда внимательно, аплодировали. Может, до кого-то ей и удавалось достучаться.

Она прекрасно понимала, что мир ей не изменить. Он не мог поменяться. Безразличие столь многих людей к страданиям собак доказывало, во всяком случае ей, что человечество падает в бездну, и придет день, когда ему придется заплатить по счетам. Она делала лишь то, что могла: за год спасала от жалкой и преждевременной смерти несколько сотен собак.

После того как Рената и Эми раздали печенье, три собаки сразу отошли, две побыли подольше, и лишь одна, Корица, села рядом с Ренатой, как бы говоря: «Ладно, я готова рискнуть, доверюсь этим людям».

— Корица будет одной из твоих спасителей душ, — предрекла Рената.

Эми верила, что у собак есть духовное предназначение. Возможность любить собаку и относиться к ней с добротой она рассматривала как шанс на искупление грехов, который давался заблудшему и эгоистичному человеческому сердцу. Собаки беспомощны и невинны, а ведь именно отношение к самым слабым и определяет судьбу нашей души.

Корица посмотрела на Эми. Действительно, только такие глаза и могли спасти душу.

Геометрическая фигура суждения — круг. Ненависть — это змея, которая кусает себя за хвост, круг сходится в точку, потом исчезает. Гордость — такая же змея, и зависть, и жадность. Любовь, однако, петля, колесо, которое катится и катится. Нас спасают те, кого спасли мы. Спасенные становятся спасителями своих спасателей.

Когда Эми выезжала из «Ранчо последнего шанса» со своими тремя детками, на шоссе она сворачивала очень медленно, чтобы запомнить номерной знак «Лендровера».

Направилась на запад, и этот автомобиль последовал за ней. Может, водитель думал, что она слишком наивна и понятия не имеет о том, что такое слежка. А может, его не волновало, знает она, что за ней следят, или нет.

Глава 21

Шуршание и шелест за спиной Брайана усилились, но громкости, в сравнении с первым разом, определенно недоставало. Он повернулся на стуле, чтобы взглянуть на источник этого странного звука, и обнаружил, что на кухне, кроме него, никого нет.

Когда звук повторился, Брайан посмотрел на потолок, гадая, может, что-то не так с крышей. Но в окне увидел все то же тихое утро.

Продолжив работу над центральной частью глаза собаки, он сломал карандаш. Второй. Третий.

Пока затачивал их, напряженную тишину нарушал лишь скрип лезвия по грифелю.

Даже когда громкость звука, источник которого определить Брайан не мог, достигала максимума, этот звук не пугал, во всяком случае, не вселял страх (разве что самую малость) в Брайана, но чувствовалось, что исходит этот звук от чего-то огромного, пусть и мирного.

Рожденный в торнадо, Брайан уважительно относился к хаосу, который могла сеять природа, и к внезапному порядку (называйте это судьбой), открывающемуся после того, как хаос рассеивался. В этом многокомпонентном звуке что-то было от хаоса, но Брайан чувствовал в нем свою судьбу.

Заточив карандаши, он вновь взялся за рисунок.

А через несколько мгновений звук повторился, и у Брайана не осталось сомнений, что доносится он сверху. Возможно, с чердака.

Рисунок вновь загипнотизировал Брайана, опять он почувствовал, что находится на грани наиважнейшего откровения. Обнаружение источника звука не могло идти ни в какое сравнение с игрой света и тени в центре возникающего на бумаге образа.

Брайан наклонился вперед. Рисунок раскрывался, стремясь заполнить все его поле зрения.

После еще нескольких минут работы по странице пролетела тень. Бесформенная и быстрая, но вызвала тревогу, сходную с той, которую он ощутил, когда впервые услышал тот самый странный звук и вскочил, опрокинув стул.

На кухне было одно, едва ли не полностью задернутое занавеской окно, так что без включенной люстры под потолком ему пришлось бы работать в сумраке.

Летящую тень могла вызвать бабочка, пролетевшая под люстрой. Только бабочка могла летать так бесшумно.

Брайан оглядел комнату. Если бабочка где-то и уселась, найти ее ему не удалось.

Справа, краем глаза, он уловил движение другой тени, высоко на стене. Или подумал, что уловил. Повернул голову, поднял глаза, ничего не увидел.

Тут же засек еще одну тень, на полу. Или подумал, что засек.

Взгляд вернулся к незаконченному рисунку. Руки слишком сильно тряслись, чтобы он мог пустить в ход карандаш.

Брайан поднялся. Тени больше не летали, но странный звук откуда-то доносился, возможно, из других комнат квартиры.

После короткой заминки он вышел из кухни.

Отражение в зеркале, которое висело в коридоре, ужаснуло его. Бледное лицо, темные мешки под налитыми кровью глазами.

Пройдя коридор, Брайан остановился под ведущим на чердак люком. Чтобы достать до ручки на крышке люка, ему требовалась стремянка.

Чем дольше он смотрел на крышку, тем сильнее крепла убежденность в том, что на чердаке кто-то сидит или свисает головой вниз со стропил и слушает.

Усталость не только туманила разум, но и распаляла воображение. Здравомыслие покидало его. На чердаке могла ждать только пыль. Пыль и пауки.

За последние сутки он спал только час. А долгие часы рисования окончательно вымотали его.