Быть единственной Белякова Людмила

– Что-то Вадик задерживается, – ласково заговорила Маша, принимая у него куртку.

Этого она почти никогда не делала – уже просто не доставала до выросших сыновей. А вдруг так захотелось к нему прикоснуться, такому большому, красивому…

– Не слыхал там в автобусе – ничего не случилось? Может, авария какая на заводе? А, Володенька?

– Нет, не слыхал, – неприветливо буркнул тот, даже не взглянув на мать. – А если и авария, так только у нас в семье.

– Ак-кх, – поперхнулась Маша: неужто не забылось еще вчерашнее событие? – Чего это?

– А ты в комнату к Вадику не заглядывала?

– Нет…

Холодея от ужасного предчувствия, Маша метнулась через весь дом, через темные узенькие коридорчики, в комнату младшего сына. Ей показалось, что свет из тусклой лампочки – экономить надо! – расползался по небольшой комнатке минут десять. Что, что случилось?!

По комнате как мамай прошел – дверцы шкафа и тумбочки были открыты, вещей там заметно поубавилось, на полу – мусор.

– Эт-та… как? – Издавая какие-то отрывистые, лающие звуки, Маша обернулась, чувствуя, что сзади стоит Володя. – Где… наш… Вадик?

«Уехал! Уехал! За этой сыкухой… Мать бросил!»

– Вадим переехал в заводское общежитие. Он просил тебе передать. – Володя повернулся и пошел к себе.

Маша стояла на пороге разоренной комнатки и даже не могла плакать.

«Бросил мать, все-таки бросил… Знала я, знала! Из-за сыкухи этой бросил!.. А старший что же?»

Маша, чувствуя, как тяжко-болезненно бьется в висках, бросилась искать Володю. Он был на кухне и, стоя у плиты, наблюдал, как закипает чайник.

«Ох, а я и забыла подогреть-то!»

– И как это понимать? – Как всегда в такие моменты, Маша застрекотала как пулемет. – Как это понимать – общежитие?

– Так и понимать – договорился с руководством и переехал в общежитие при заводе.

– А почему ты ему позволил? Почему ты позволил?

Володя наконец поглядел на мать, хмуро и неприветливо, выключил плиту и снял чайник.

– А он у меня позволения не спрашивал. Взял и уехал. Он взрослый. Имеет право.

Сын налил в кружку заварки и стал доливать кипятком.

– Бросил, значит, мать, бросил…

Маша стояла покачиваясь, повторяла и повторяла, как ведьма заклинания, эти слова. Она даже забыла, что надо накормить Володю. Он взял кружку, пару кусков рафинаду из сахарницы и ушел к себе.

«Что ж теперь делать-то? – медленно и вяло соображала Маша. – Пойти завтра на завод, уговорить его вернуться?… Сказать – пусть приводит эту?… Нет, не хочу… Ведь специально туда переехал, чтобы я не могла его девок гонять – вот для чего!»

В кухню вернулся Володя. Маша все стояла в оцепенении, только мельком оглянулась – вдруг все это неправда, и Вадик, как всегда, пришел с работы домой, к маме.

– Пирожка возьми, – едва ворочая языком, произнесла Маша. – Свежие… Для вас двоих пекла.

«Да! – вдруг обрадовалась она. – Вот пирожков ему и отнесу завтра, прямо в мастерскую! Надо завернуть, чтоб не засохли к утру… И чтоб Володька все не съел… Ох, как он их!»

Увидев, как уминает пирожки старший сынок, Маша переполошилась.

– Ты все не ешь – на завтра оставь, – возможно спокойнее попросила она.

– Так ведь говоришь – на двоих пекла. Значит, мне одному и подавно хватит. – Он посмотрел на нее, криво усмехаясь и вдруг стал очень похож на своего отца.

Маша поджала губы, пытаясь удержаться от возмущенного окрика.

– Или думаешь, Вадька вернется? – решил добить ее сынок.

– А что ж – не вернется, что ли? – дернула Маша плечом. – Вернется, куда денется!

«Да он как с армии пришел – носков-то себе не постирал! Через неделю заскучает без маминого ухода и прибежит!»

– По-моему, не вернется, – покачал головой старший, кажется даже довольный этим обстоятельством. – Он всегда хотел в городе жить.

– Да в вашем городе один разврат! Девки одни развратные! – выпалила Маша, радуясь, что напряжение скинула, но не на сына – на девок.

– А у нас здесь прямо рай – все безгрешные, как ангелочки, да?… Не поймешь, кто от кого беременный.

Володя намекал на очередной – но не рядовой – семейно-любовный скандал, разразившийся недавно, в самом начале осени. К их соседям – через один дом вниз по улице – вернулся после двухгодичной отсидки «за хулиганку» сынок. И обнаружил, к большому своему неудовольствию, что отец семейства и его личный папа, вдовец, оставшийся блюсти святость домашнего очага и честь собственной невестки, решил подменить исправляющееся за государственный счет чадо по постельной линии. И трепещущий от радости предстоящего возобновления регулярной половой жизни супруг нашел свою женку беременной от любимого родителя. Последовала многочасовая шумная ссора с диким матом, битьем лиц, окон и посуды. Беременная баба, пользуясь тем, что мужики выливали друг на друга многолетние обиды, сбежала от греха к родителям, а мужики, и не заметив в раже ее исчезновения, сцепились врукопашную. И то ли сынуля был ослаблен плохонькой зонской кормежкой, то ли папа так отчаянно боролся за последний кусок счастья в жизни… Схватив – как всегда в таких случаях – не у места оставленный кухонный ножик, папа ударил сына в сердце, отчего тот скончался на месте, блюя кровью и тщетно пытаясь что-то сказать родителю на прощание.

Соседи, закономерно удивившись внезапно воцарившейся гробовой тишине, пошли полюбопытствовать: а какое такое принято сторонами решение? Они, натурально, застали лежащего в луже крови сына и хлещущего из горла водку папулю. (Водку, кстати говоря, обильно притаранил освободившийся – праздновать…) Люди, как заведено, позвонили в милицию. Дежурный, услыхав, что его беспокоят обитатели Выселок, обозвал их всех по совокупности вонючей пьянью и охламонами и бросил трубку.

Машина с нарядом пришла после нескольких настойчивых напоминаний и только к вечеру. Менты, тоже не больно тверезые, с некоторым недоумением обнаружили, что покойного уже обмыли, переодели в выходной костюм с галстуком и, по временному отсутствию гробика, уложили на столе в чисто вымытой горнице. Подивившись такой оперативности, менты увезли назюзюкавшегося вдрабадан убийцу сначала в вытрезвитель, а оттуда – в кутузку. Через полгода, как-то с ленцой, неохотно, папу судили за превышение необходимой обороны и дали три года колонии-поселения – тоже, считай, натурально «выселки». Не велика разница, если подумать, говорили соседи, только бабенку молодую жалко.

Кого и в каком положении застанет дома арестант, когда вернется, – об этом оставалось только гадать. Бабы на словах сочувствовали вдове, оставшейся с ребенком и без единого мужа, но в душе ликовали – а и поделом ей! У некоторых ни одного мужика, а тут на тебе, губы раскатала, два хрена на выбор. Вот и достукалась!

– … Да и мне эти наши Выселки сильно не в жилу, – будто сам себе пробормотал Володя, отставляя пустую тарелку. – За квартиру куда податься работать, что ли?

– Ох, и ты мать бросить хочешь? И ты бросить хочешь? Мать – бросить!..

Маша неловко заковыляла по кухне туда-сюда, схватив себя за щеку.

– Жить отдельно – не значит бросить, – досадливо буркнул Володя, вставая из-за стола.

– Да как же это – мать бросить?! – продолжала стенать Маша.

– А если с тобой в одном доме жизни нет?

Никогда Маша не видела у сыновей таких глаз – жестких, холодных и беспощадных. Такие были у ее матери, когда она выговаривала Маше-подростку за развратный интерес к парням.

– Как это – «жизни нет»? Чем тут вам не жизнь? – остановила Маша свой марафон.

– Да что это за жизнь – крик да скандалы, скандалы да крик?

– Ну так, сынок, – с огромным трудом сбавив громкость, вкрадчиво произнесла Маша, – это ж, ты понимаешь, по-женски у меня, возрастное. Нервное… Все бабы нервные в таком возрасте. Я же за вас переживаю!

Володя брезгливо поморщился:

– Мы когда еще тебе говорили – таблетки пей. А жить с тобой невозможно – факт! Я вот с работы пришел – а отдохнуть я смогу? Ты сама подумай?

– Дорогие они, эти таблетки, сынок…

– Мы хорошо зарабатываем – на все хватит. И не ори больше, поняла? А то и я уйду.

И сын действительно ушел – правда, пока только к себе.

«Вот-вот, я знала – этим и кончится, бросят мать, пойдут по девкам-сыкухам! Правильно мама говорила: все девки – сыкухи! Так и смотрят, чтоб мужика к рукам прибрать… И крик тут мой ни при чем… Все эти девки! Сколько же их вокруг, и каждой мужика подавай!»

За вечер Маша выпила почти половину своих успокоительных лекарств, которые медленно, но верно тяжкой, свинцовой плитой придавили ее душевную боль, оставив глухое недовольство. И сыновьями, и собой.

Может, в какой-то степени права ее образованная тетка: хорошие отношения с детьми можно сохранить, только если не вмешиваться в их дела? Ну что, что поделаешь на самом деле, если ребятам молодым возьми да положь в постель бабу? Что, в самом деле, Маша станет говорить, когда кто-то из соседей спросит, ехидно прищурив глаза: «А чёй-то, Степановна, сынки твои до сих пор неженатые, а? Уж и отслужили, и отучились. Или по мужской части у них того – непорядок? Или они баб, того хуже, не больно обожают?» Вот что б она стала говорить? Отматерила любопытного за милую душу? Да, и признала бы таким образом, что не в порядке ее сыновья. По ее, Машиной, вине. А как же иначе? Она же их растила-воспитывала – не кто-нибудь…

Маша, укладываясь спать, долго ворочалась, как-то особенно ощущая неподъемность своего грузного тела. Мысли, тоже тяжкие, неприятные и неподъемные, никак не поддавались уложению: как вот повернуть так, чтобы сыновья были при ней, а не при девках? Или девки были бы где-то далеко, где их Маша не замечает и не ревнует к своим красивым, большим сыночкам… Вот ведь незадача какая…

Ничего путного не придумав, Маша забылась сном. Наутро, хоть и не выспалась и встала с тяжко гудящей головой, была особенно ласкова со старшим сыном, завернула ему с собой три пирожка и проводила чуть ли не до калитки. Володя ее, к счастью, ни в чем не упрекал, но отвечал бесцветно и односложно. О Вадике они не говорили – будто он просто еще не встал или уже ушел.

«Как бы это половчее подгадать – прийти к обеду… У него время будет поговорить. А то отговорится, что работы много, и слушать меня не станет», – размышляла Маша, собираясь в город.

Хотя главным было не это – не заголосить бы при нем от отчаяния, не отпугнуть сына еще больше, пообещать ему…

«А что пообещать? Что буду его зазноб в дом пускать? Нет… Умру – не буду! Или все-таки придется?»

За ночь Маша будто бы слегка поостыла, хоть самую капельку притерпелась к мысли, что младшенький ушел из дому. Но вместо какого-то хитроумного решения – как бы расставить все и всех так, чтобы ее это устраивало, – в душу ввалилась черным языком вязкого древесного вара горькая обреченность… Ничего тут не поделаешь – сыновья выросли, все равно будут встречаться с девчонками и рано или поздно женятся. Да, но пока – пока! – ведь никто ничего определенного не говорит? Нет. Настьку эту проклятущую Маша отвадила. И сейчас главное – вернуть домой Вадика. Сегодня Маша его увидит, завтра вообще на сутки на заводе – вот и уговорит. Уговорит! Он к тому времени соскучится про домашнему уюту и вернется. Вернется обязательно! По глупости ведь ушел, не со зла же… Мало ли кто из дому сбегает? За мальчишками это водится, еще как! Ничего страшного.

Маша, вспомнив, как не смогла поехать за мужем на Украину, ободрилась: недалеко же, не на Луну сын улетел? Туточки он, близко.

Машино настроение дополнило то, что на улице просветлело, – очистилось от свинцовых клеклых туч небо, выпал первый, чистый снежок. Он прикрыл глинистое безобразие тонкой белой простынкой, и Маша, глубоко вдыхая морозный воздух, заспешила к остановке. Как на свидание… Хотя на свидания она, считай, толком-то никогда и не ходила. Она к сыночку едет.

К заводской проходной Маша подошла без чего-то двенадцать – вот-вот из проходной в столовку на противоположной стороне улицы пойдут бездельники-писаки из конторы, а потом, через полчаса, потянутся и работяги.

– А чегой-то ты, Степановна, сегодня? – удивилась женщина, которую Маша должна была сменить завтра в девять утра. – Времени своего не знаешь? Попутала?

Маша хотела было огрызнуться, но, облегченно сообразив, что, вероятно, никто на работе еще не знает о ее материнском позоре, просто буркнула: к сыну пришла.

– А, ну-ну, – равнодушно отозвалась сменщица. – Вот он, кажись, идет.

Маша проследила за ее взглядом, заранее радуясь, и… обомлела – как к месту примерзла.

Через небольшой, развоженный машинами заводской двор шел ее сынок, ее Вадичка. Шел поспешно, потому что пытался поспеть за… да, за этой носатой дылдой, которая брезгливо смотрела себе под ноги, в снежно-грязевую жижу, стараясь перепрыгивать через лужи. Вадик ей что-то говорил, заглядывая в лицо, а она даже не поворачивалась к нему.

У Маши не получилось даже закричать, даже ахнуть… От этого зрелища дыхание перехватило так, что не было сил ни вдохнуть, ни выдохнуть. Но, понимая, что надо немедля бросаться на помощь погибающему у нее на глазах сыну, Маша, нет, не побежала – ноги не слушались, воздуха не хватало, – пошла на сына и его собеседницу решительно и обреченно, как с последней гранатой на танк. Заваливаясь вперед, куда влекло ее тяжелое, грузное тело, она двинулась неверными шагами наперерез ничего не замечавшей парочке. В руке у Маши случился целлофановый пакет с пирожками, уже чуть засохшими. Вот ими-то Маша и огрела носатую по голове, сбила ее тоненькие, в золотой оправе очки, потом хлопнула еще раз и еще – куда попало. Бить было неудобно, пакет выскальзывал и шлепал, скорее всего, не больно.

Девка, не поняв по первости, кто и чем ее колотит, обернула к Маше донельзя удивленное лицо, с жалко моргающими подслеповатыми глазами, получила очередной шлепок и отступила на шаг. Вадим, замолчавший на полуслове, только через несколько секунд пришел в себя и бросился спасать свою кралю. Он перехватил материну руку с пакетом, крикнула: «Мама, прекрати, прекрати это немедленно!» Девка, пригибаясь, как под обстрелом, побежала через двор к проходной.

Маша, неспособная даже как следует выматерить мерзавку вслед, пыхтела, вырываясь из рук сына, державшего ее за оба запястья. Пакет с пирожками выскользнул из Машиной руки и упал в грязь. Тут к ним подбежали люди, Вадика оторвали от матери, а Маша сгоряча попыталась въехать по физиономиям и своим защитникам тоже.

… В себя пришла Маша только сидя в помещении, где пили чай и ночевали дежурные. Было жарко, сильно болело сердце, и Маша тихонько стонала – от этих своих стонов она и пришла в сознание. Рядом стояла заводская фельдшерица в белом халате и щупала Машин пульс. Ладонь у нее была такая же мягкая и влажная, как у Настьки, и Маша зло вырвала руку.

– Вы как себя ведете, женщина?! – возмутилась не ожидавшая этого фельдшерица. – Это что за дикость вы здесь вытворяете?

– Уйди, шалава, а то хуже будет, – пробормотала Маша, пытаясь неверными руками заправить за ворот пальто выбившийся шарф.

– Это смотря кому, – многозначительно произнесла медичка и захлопнула саквояж, стоявший рядом на столе. – Домой-то сами доберетесь?

– Не твоя печаль, – с трудом ворочая высохшим языком, ответила Маша и тяжело поднялась.

Медичка, тихо хмыкнув, удалилась из дежурки, и Маша тоже, чуть поувереннее ощутив себя на ногах, двинулась к выходу. Мимо вахты, где должна была находиться ее сменщица, несомненно все от и до видевшая, Маша прошла, глядя в пол. Никто ее не окликнул, не спросил, что случилось. Сына во дворе тоже не было. Хотя, может, и к лучшему. Как и о чем с ним говорить, Маша все равно не знала.

Ожидая автобус, она порылась в сумке, нашла сумочку с лекарствами и положила под язык валидол. Стало лучше, но ненамного. До дома Маша добралась уже в сырых ноябрьских сумерках. Первый снег растаял, оставив по себе еще большую слякоть и темень.

«Значит, это Вадимка не просто из дому сбежал – сбежал, чтобы с этой сыкухой встречаться, – соображала Маша, лежа одетая, поверх покрывала у себя в комнате. – Не оставляет ее, все надеется… И она тоже – думает, если я его отговаривать не буду, то у них все хорошо станет! Вцепилась в него когтями своими… А он-то, он-то! На мать руку поднял! Девку защищать вздумал! Хорош сынок, нечего сказать!»

Но надо было подниматься, привести себя в порядок, разогреть ужин Володеньке.

«А ну как Вадимка ему позвонил или они где-нибудь встретились? – испугалась Маша. – И Володенька мне сейчас начнет высказывать? И ведь много выселковских на заводе работают, могли видеть, как я ее… Вдруг передадут? Специально ждать станут, у дома там или прямо на остановке».

Передать грязную сплетню по назначению – в этой эстафете жителям Выселок не было равных. Нашептать, что, мол, твой – или твоя – гуляет – ты того, примечай получше… Это они умели! Чтоб потом прислушиваться, как скандалят и бьют посуду соседи… Лучшего развлечения местные не знали и знать не желали.

Не решаясь даже представить, как она будет объяснять Володе свои последние подвиги, Маша плюхнула на плитку сковороду и принялась жарить сосиски с картошкой. Не бог весть что, но лучшего она приготовить не успевала.

Володя пришел вовремя, спокойно поздоровался, спросил, как Маша себя чувствует, и сел ужинать. С Машиных плеч как гора свалилась – ничего не знает, ничего! – и она сделалась с сыном очень нежна. Вот он-то ее не покинет! Хоть и не похож он на нее так, как Вадим, а все-таки он лучше. Мать больше ценит.

Ночь Маша проспала спокойно, хотя, кажется, видела во сне, как истово лупит эту курву пирожками. А та-то от Маши драпанула, у-у! Но вот утром… Как показаться на работе после такого? До старшего сына не дошло… А до заводского начальства? А, как-нибудь… Скажу: «Она к моему сыну на шею вешается, проходу не дает…» Наглая, наглая!

К проходной Маша подошла решительной походкой – настолько, насколько позволяли давно не слушавшиеся ноги. Она расписалась, стараясь не смотреть в лицо сменщице, во всех полагающихся бумагах и журналах и села на тонконогий стульчик, застеленный в четыре сложения чьей-то старой клетчатой шалью. Ничего особенного пока не произошло. Через полчаса пошли конторские, и тоже вроде никто как-то по-особенному на Машу не глядел, ничего не говорил, не посмеивался. Через некоторое время стали проходить по пропускам командировочные, курьеры – все как обычно. Маша уже начала думать, что ее вчерашнему рукоприкладству хода не дали. Ну да, она же с собственным сыном сцепилась, поучила его по-матерински… Кому какое дело? А девка… Ну, командировочная какая-то, сегодня есть – завтра не будет.

Но за полчаса до обеда к ней подошел начальник охраны, что случалось довольно редко – только если на завод приезжали важные гости.

– Марь Степанна, – сказал он как бы между прочим, – в кабинет главного инженера подойдите, пожалуйста.

У Маша от недоброго предчувствия сжалось сердце.

– А чего это? – поджала она губы.

– Вам там все скажут.

– И чего это я там не видела? – тихо, но так, чтобы слышал начальник, пробормотала Маша, но подчинилась: куда ж денешься?

Ей здесь пенсию получать, одно это и держит.

Контору она знала плохо – только бухгалтерию и кассу. Но кабинет главного инженера нашелся быстро. Даже слишком быстро.

В кабинете находились сам главный инженер, которого Маша хорошо знала в лицо, освобожденный профорг, сухопарая дамочка в трикотажном костюмчике, и еще какой-то незнакомый интересный мужчина с седыми висками. Все они сидели во главе длиннющего стола. Когда Маша вошла, они замолчали на полуслове. Главный слегка откашлялся.

– Присаживайтесь, Мария Степановна, – пригласил главный инженер, попутно зачем-то роясь в ящике стола. – Нам нужно задать вам несколько вопросов.

Профорг, напротив, смотрела на нее широко открытыми глазами, словно ожидала, что Маша вскочит на стол и отчебучит какой-нибудь диковинный танец. Седовласый, как заметила Маша, взял в руку самописку, а перед ним лежал листок бумаги. Думать, что это значит, Маша просто боялась.

– Та-а-ак, – продолжил главный. – Вы ведь сегодня дежурите, да?

– Да, – едва разжимая губы, ответила Маша.

– Погромче, пожалуйста. А вчера вы на работе были?

– Нет, я вчера не работала. Я сутками работаю.

«Мы работаем с утками, с курами и с гусями», – любили шутить дежурные.

– Но на заводе вы были? – решила уточнить профорг.

«Эк из далека заюливает, змея!»

– Я к сыну заходила, пирожки ему принесла, – с достоинством пояснила Маша.

Главный инженер несколько судорожно вздохнул – это даже Маша услыхала.

– Так, а что за инцидент имел место во дворе в обеденный перерыв?

Маша молчала, глядя в потолок. В кабинете повисло натужное молчание.

– Ответьте, пожалуйста, Марья Степановна, вы в нем участвовали?

– Не знаю, что вам тут наговорили, – процедила она и подумала: а кто этот седой-интересный?

Главный опять нервно вздохнул:

– Нам наговорили, что вы напали с побоями на сотрудника нашего кабэ, потом, когда вас пытались унять, бросились с кулаками на рабочих, нецензурно их оскорбляли… Нагрубили фельдшеру, которая пыталась оказать вам медицинскую помощь… Что вы скажете по этому поводу?

– Никого я не била, – едва разжимая губы, проговорила Маша. – Я с сыном разговаривала.

– Ну, сына я вашего там даже не видел, хотя я его хорошо знаю, а ругань вашу даже тут слышно было.

– Да уж, – передернула плечами профорг, – такой дикий мат стоял!

Они опять помолчали.

– Так зачем же вы напали на Анастасию Александровну? – повторил с нажимом главный инженер.

«Это сыкуху-то по имени-отчеству звать?!» – внутренне ахнула Маша.

– Ни на кого я не нападала, – повторила она тихо. – Я с сыном со своим разговаривала.

– Извините за вопрос, уважаемая Мария Степановна, – наконец заговорил седой, – а вы алкогольными напитками не злоупотребляете?

– Я пьяная не была, – гордо вскинула голову Маша.

– Я знаю, что не были, – мягко отозвался седой. – Это подтверждает ваш медработник. Я вообще спрашиваю: не злоупотребляете? – Голос у седовласого был воркующий, успокаивающий и очень добрый.

– У нас вообще семья непьющая, – решила окончательно убедить его Маша.

– А что же вас побудило подойти к этой девушке? Вы ее знаете?

– Наглая она, – чувствуя, что готова заплакать, заявила Маша.

– Значит, знаете?

– Она к моему сыну липнет, – вскинула подбородок Маша.

– Липнет? К ва-ше-му сыну? Она?! – скривившись в недоверчивой мине, произнесла профорг. – Да вы знаете, кто она? Она дочка замминистра нашей отрасли!.. А кто, простите, ваш сын?

– Галина Викторовна, пожалуйста, – вступил главный инженер, – у нас все люди равны.

– Да, социально равны. Но к сожалению, не по воспитанию, – фыркнула профорг и стала пялиться в окно.

– Так вот, Марья Степановна, если нечто в этом роде повторится, нам с вами придется расстаться. Мы не можем позволить… – Главный инженер покрутил в воздухе пальцами, но чего такого они не могут себе позволить, уточнять не стал.

– Да, Мария Степановна, а чтобы вас впредь не мучили подобные припадки… – поддержал главного седовласый незнакомец.

«Это у кого «припадки»?! Это у меня-то «припадки»?! Да я тебе сейчас!..»

– … вы, пожалуйста, попринимайте эти таблеточки.

Седой подписал какую-то бумажку и протянул ей, привстав. Маша сидела на месте, думая, как поступить.

– Берите, берите, – спесиво и раздраженно прикрикнула ей профорг. – И подумайте, как дальше жить.

«Уж ты мне не советчица, как жить!» – чуть не крикнула Маша, но сдержалась.

– Если вас и в дальнейшем будут беспокоить нервы, приходите, поговорим, – предложил седой и очень по-доброму улыбнулся. – Хорошо? Там написано куда.

– Хорошо, – выдавила из себя Маша, надеясь, что самое худшее позади.

«А может, он меня понял бы? Может, у него тоже сынок есть?»

Маша вдруг захотелось рассказать ему обо всем, но главный инженер, хлопнув ладонями по столешнице, громко отчеканил:

– Все, можете идти, и чтоб впредь такого не было. Поняли?

– Поняла, – едва вымолвила Маша, встала и вышла, держа в горсти желтоватый листок с рецептом.

Теперь можно было и прослезиться.

У себя в будочке она застала начальника охраны, сидевшего на ее месте. Увидев ее, он выбрался наружу и мимоходом спросил:

– Ну что – сильно ругали?

– Я ничего такого не делала, чтоб меня ругать, – гордо ответила Маша, стараясь не встречаться с ним глазами, и плотно уселась на шаткий стульчик.

Не вдаваясь в подробности, начальник убрался, а Маша взглянула на рецепт. Кроме непонятного названия на нерусском, была еще и четкая круглая печать. Пытаясь прочесть – давно уж надо было выписать очки «для близи», – она чуть не свалилась со своего трона. На печати значилось: «Врач-психиатр такой-то» и еще что-то совсем маленькими, бледными буковками. Вот, а она-то дергалась с ним пооткровенничать, совета доброго спросить… А он – психиатр!

«Это сыкуха, министерская дочка, меня со свету сжить решила! Нажаловалась папочке, с начальством тутошним сговорилась! Чтоб с работы выгнать или в психбольницу запереть, а самой… с Вадичкой… это…»

– Женщина, я к вам обращаюсь! – вдруг услышала Маша над самым свои ухом и вздрогнула.

Какой-то посетитель совал ей в окошко паспорт с торчащим из него пропуском.

– Нечего тут надрываться, – сквозь зубы процедила Маша. – Слышу я, проходите.

Посетитель что-то тоже буркнул в ответ, но Маша уже прикусила язык.

«Ох, надо поосторожнее, а то вдруг эта курва министерская еще кого-нибудь подговорит нажаловаться… Чтоб меня вытурили с завода и я не могла бы следить, как она на Вадика когти свои кошачьи точит!»

Потом на Машу опустилась усталость, тупое оцепенение, и, когда мимо нее прошел высокий мужчина в черном пальто, отдал пропуск и направился к пешеходной калитке рядом с воротами, она с большим опозданием сообразила, что это, кажется, был тот самый психиатр, что дал ей рецепт «от припадков».

Маше захотелось кинуться за ним, схватить за рукав, остановить и объяснить, что никакая она не психованная, просто очень любит сына, готова для его счастья сделать все, что угодно… Драться, кусаться! Главное – никому его не отдаст, даже дочке замминистра! Хотя бы потому, что эта белоручка не сможет ухаживать за ним так усердно, как Маша. Но спина в черном драпе быстро пошла к остановке, а к ней уже подруливал автобус, так что момент был упущен.

Все это редкостно долгое дежурство Маша была сосредоточенна и молчалива. В конце смены, утром, Маша, сдавая дела, все поглядывала то на двор, то через грязноватое стекло наружу, на подъезд к территории – нет ли там Вадика? Хоть издали поглядеть – как он? Но автомастерская находилась в другом месте, через главную проходную тамошние не ходили, и отслеживать передвижения Вадика Маша не могла. А теперь надо было уже плестись домой, чуток поспать, пополнить в поселковом магазинчике запасы и приготовить Володе ужин.

Дома Машу ждал неприятный сюрприз. Моя пол, она обнаружила, что Вадим в ее отсутствие, скорее всего вечером после работы, побывал дома и забрал кое-что из зимних вещей. Значит, возвращаться в ближайшее время не намерен. Маша, поняв это, застыла столбом посреди лужиц с палкой-лентяйкой в руках.

Пришел сынуля, прокрался вечером, пока ее не было дома. И как пить дать рассказал все старшему брату… И они тут вдвоем сидели и обсуждали.

Машу вдруг подкинуло неожиданной и остроболезненной догадкой. Выронив палку, скользя и рискуя растянуться на сыром полу, она поспешила в комнату старшего сына, едва сумела затормозить на пороге, зажгла, хоть дело было днем, свет и…

Маша чуть на расплакалась, но не от горя – от радости. В комнате Володи все было как всегда. Не бог весть какой порядок, но все на месте. Маша махом открыла его платяной шкафчик – весь его нехитрый гардероб был в наличии. Он из дому не уходил. Не уходил. Значит, даже если Вадимка виделся с Володей и поведал ему о Машином нападении на Настьку, старший брат вслед за младшим из дому не наладился. Уже хорошо.

Маша, держась за сердце, но облегченно вздыхая, пошла домывать пол.

«Ну понятно, Володенька хоть и ненамного, но постарше, поумнее и вообще посамостоятельнее. Никого в дом не привел, даже не встречается ни с одной… Надо Володеньке подсказать, чтоб убедил Вадимку вернуться… С Настькой у него все равно кончено – не сунется же она сюда после всего этого, а ее папаша с мамашей и подавно простого работягу с периферии в дом министерский не примут».

Решив, что все к лучшему, Маша резво домыла пол и принялась за ужин для старшего.

Володя приехал с работы, как всегда, в восьмом часу. Маша попыталась, искоса глядя на него, сидевшего над тарелкой, угадать, виделся ли он с братом, а если да, то рассказал ли тот о «теплой» Машиной встрече с Настькой в заводском дворе. Бесила Машу эта неизвестность ужасно, буквально разнимала на части, но расспрашивать сына означало бы выдать себя – если он пока об этом не знает.

Володя, поев, сказал «спасибо» и ушел к себе смотреть телевизор.

«Вот, может, так и привыкнет? – осторожно, боясь даже мыслью нарушить шаткое равновесие более или менее приличных отношений с сыном, подумала Маша. – Без девок, только со мной… Или даже… Вот! Девчонки сами будут от него бегать, когда узнают, что мать у него бедовая!»

От этой невесть откуда взявшейся благой мысли Маше стало совсем хорошо. Надо вот и держать себя так – с сыновьями доброй, а с посторонними не церемониться – пусть знают, какая она! Слава впереди человека бежит!

Потом, когда Маша укладывалась спать, она вспомнила, что не выбросила с омерзением, как хотела, рецепт, что дал ей седовласый, – и где он, вдруг на глаза сыну попадется? Но разыскивать его по карманам и сумкам было поздно, и Маша отложила это дело на утро.

За завтраком она особенно остро чувствовала, что младшенького нет дома, – по вечерам они часто ужинали порознь, могли разминуться, а вот утром… Как было хорошо, когда они, такие молодые, красивые, крупные, сидели напротив друг друга и ели, говорили, шутили, смеялись… А Маша, любуясь, то подкладывала им на тарелки, то наливала чаю. А теперь место Вадика, ближе к окну на веранду, было пусто, и даже то, что посуды для мытья стало теперь меньше, больно ранило Машу.

Володя уехал к электричке на Москву, а Маша, оставшись одна, стала думать, как ей поступить: поехать сейчас на завод, поговорить с Вадиком, упросить вернуться… или выждать еще пару дней, когда подзабудется эпизод с пирожковой атакой?

За окном было сумрачно, на землю тяжело, как камешки, падали даже не снежинки, а мокрые комочки снега.

«И на этот раз не ляжет», – огорчилась Маша, ощущая гнусную, неотвязную ломоту в коленках – предвестницу долгой сырой непогоды.

Совсем как тогда, когда она не смогла поехать в Хохляндию отвоевывать мужа. Но тогда мешали камнем висевшие на ней дети и родители, а сейчас это были недомогание и возраст, когда пятнадцать минут ковыляния до остановки автобуса становилось проблемой.

«Но все равно, все равно – к Новому году я его верну, верну!» – думала Маша, хлопоча по хозяйству.

Как она будет это делать, Маша не знала, но представить, что будет как-то иначе, не могла.

Уж так заведено мужской природой, что где мужика хорошо кормят и чисто обстирывают, где ему не напоминают, что он должен зарабатывать деньги, а не пялиться в телевизор – там ему и дом. Действительно – уговорила-таки Маша младшенького вернуться. Жаловалась и жаловалась, уловив на заводе, что стара она и больна, не долго ей осталось… Соскучился он и по домашней стряпне, надоело ему в очередь стирать носки под холодным краном бытовки заводского общежития. К тому времени и Настька совсем исчезла с Вадикового горизонта, а новых зазноб, равных министерской дочке, на их предприятии, естественно, не нашлось.

Наступила настоящая, морозная и солнечная зима. Маша воспрянула не только душевно, но и телесно. Прямо к Новому году семья воссоединилась окончательно, и для Маши наступили благодатные времена. Оба сына опять были у нее под крылышками, жили они припеваючи, поскольку деньги все приносили исправно, а траты были небольшие, ведь питались в основном с собственного огорода.

Выселки отметили наступление восемьдесят первого года тремя убийствами на бытовой почве, парой напрочь отмороженных по пьянке рук и одним групповым насилием над несовершеннолетней. Последнее закономерно окончилось свадьбой, причем счастливой невесте был предложен свободный выбор из всех шести участников преступления – только не подавай заявление в милицию! Обиженная девчонка выбрала кого посимпатичнее и по-быстрому сделала в складчину оплаченный аборт – уже в ранге замужней женщины. Все остались довольны.

День прибавлялся, и даже Маша ощущала все более разливавшееся в воздухе любовное томление – так, какое-то приятно тревожащее чувство, от которого она становилась еще более нежной с сыновьями и не так часто хамила без толку шатавшимся через проходную заводчанам. Правда, на неустойчивую погоду все больше ломило кости, но к этому она уже как-то привыкла. Главное, дом у нее был полной чашей. Сыновья если и уходили гулять по выходным, то вдвоем – значит, приглядывали друг за другом. По обрывкам разговоров Маша успокоенно понимала, что о девках они как-то уж особенно не беспокоят– ся, никого у них нет и вполне им хорошо дома, с мамой.

Вышла замуж по весне председательшина дочка Анька Самойленко – да уж пора! Двадцать шестой год девке. Все училась да училась… А желающих на нее не больно много находилось, на шибко ученую-то.

«И вот ведь как жизнь-то складывается, а? – размышляла Маша, гладя сыновьям белые рубашки на свадьбу. – Вроде Анька и красавицей слыла, и денег у родителей вагон с маленькой тележкой… А тоже засиделась – точно как я когда-то».

Знала бы Маша, чем грозит ей эта свадьба – поперек дороги у кортежа легла бы… Но даже это, скорее всего, не помогло бы…

Свадьбу праздновали не в поселке – как же, допустят Самойленки, чтобы поселковые приперлись да песни матерные горланить начали… Принялись бы за невесту ящиками водки выкуп брать и тут же с дармовой выпивки наблевали бы.

Нет, гуляли они в ресторане – там, в городе, было принято отмечать торжество прилично, без соленых частушек, так мило украшавших любую выселковскую свадьбу, без ряженых с намалеванными рылами и тряпичными бюстами. Обходилась городская свадьба, как правило, и без положенной драки между семьями – как следствие выяснения, кто лучше – наш жених или ваша невеста. В данном конкретном случае женихом Аньки был ее коллега по работе, тоже из обеспеченной, интеллигентной семьи, так что и помутузиться от души, вволю было некому и не из-за чего. Скукота, да и только. Вероятно, поэтому сыновья, приглашенные как школьные друзья невесты, вернулись рано, еще часу ночи не было. Ужинать отказались, сославшись на обильное угощение. Володя был как-то особенно тих и задумчив, хотя сильно выпивши ребята не были. Вадик коротко отчитался перед матерью за увиденное, Маша из вежливости послушала, как чинно-постно резвилась городская молодежь, и все разошлись по своим закуткам.

Потом, уже поздно ночью, Маша, хоть и была «после суток», услышала, как сыновья в два голоса бубнили у Володи в комнате – она была самой дальней от Машиной. Поэтому понять, о чем они говорят, Маша не могла, а идти подслушивать по предательски скрипучему, давно требовавшему сбивки полу было бессмысленно. Утешившись мыслью, что это, должно быть, о свадьбе и о подарках молодым, Маша заснула.

Скоро даже в Выселках, прикрывавших город с севера и собиравших основные прилагавшиеся их местности снежные запасы, растаяли сугробы. Маша выговаривала ребятам за неснятую в сенцах обувь, на которой они проносили в дом ошметья желтой подмосковной грязи. А вот и наклюнулись на ветках первые листья. Небрежно размазанные по бледно-голубому небу зимние облака свернулись уютными клубочками и превратились в летние, кучевые. Прогремела первая весенняя гроза. И не только в природе…

Как-то утром в субботу, за завтраком, сыновья, несмотря на давно ничем не омрачавшееся благополучие, были молчаливы, старались не встречаться с Машей глазами, напротив, тайком переглядывались между собой. Но это не ускользнуло от бдительного Машиного взора.

«Может, повздорили? Или денег хотят на что-нибудь попросить?»

Маша, по соблюдаемой в Выселках священной традиции, забирала у сыновей все деньги и выдавала ежедневно – по надобности. Древний обычай происходил из твердого убеждения, что любой мужик, имеющий на руках сколько-нибудь значительную сумму, обязательно, неукоснительно и неизбежно пропьет ее всю до копейки в тот же день. Некоторые особенно дальновидные хозяйки старались менять в магазинах побольше мелочи и выдавать мужу на обед восемьдесят копеек, а не рубль. Диалектика была проста и незамысловата: восемьдесят копеек – это еще обед, а рубль – это уже пьянка. Нет, Машины-то ребята были непьющие, в отца – хоть этим он был хорош, и традиция отъема зарплаты в их семье соблюдалась постольку-поскольку. Тем более что они не возражали – так спокойнее. Кто деньги держит, тот и за покупками ходит. А оно им надо – по лавкам шлындать за спичками или крупой? Мама лучше знает, мама все правильнее сделает.

«… Ну, если на дело, то дам», – подумала Маша, когда Володя, пристально глядя на стоящий перед ним стакан чаю, глубоко вдохнул и сказал:

– Мама, мне надо сообщить тебе кое-что…

Потом Маша, перебирая в голове эти события, вспоминала – ведь даже и тенью у нее в голове не мелькнуло, что это будет такое…

Такое!