Исчезновение принца. Комната № 13 Честертон Гилберт

Лицо на мишени

Гарольд Марч, подающий надежды репортер-обозреватель, энергично шел через вересковые пустоши плоскогорья, окаймленные далекими лесами знаменитого поместья Торвуд-парк. Это был симпатичный юноша в твидовом костюме, с очень светлыми вьющимися волосами и ясными светло-голубыми глазами. Он был достаточно юн, чтобы, шагая под ярким солнцем, вдыхая ветер первозданной свободы, не забывать о политике и даже не пытаться о ней забыть. Ибо дело, которое вело его в Торвуд-парк, было напрямую связано с политикой – именно там ему назначил встречу не кто-нибудь, а сам канцлер казначейства сэр Говард Хорн, только что сообщивший о своем так называемом социалистическом проекте бюджета и согласившийся пространно изложить его основы в интервью со столь молодым, но одаренным журналистом. Гарольд Марч знал все о политике и ровным счетом ничего о политиках. Кроме того, он был весьма сведущ в искусстве, литературе, философии и культуре в целом – в общем, почти во всем, кроме того мира, который его окружал.

Неожиданно, прямо посреди залитой солнцем и продуваемой ветрами равнины, он натолкнулся на расселину, до того узкую, что ее можно было бы назвать трещиной в земле. Однако она была достаточно широка, чтобы вместить небольшой ручей, который местами терялся в зеленых зарослях травы и кустов, точно карликовая река в карликовом лесу. У юного путешественника даже возникло странное ощущение, будто он – великан, взирающий на долину, населенную гномами. Впрочем, как только он прыжками спустился вниз, ощущение это пропало. Каменистые склоны расселины хоть и не превышали высоты обычного коттеджа, вид имели неприступный и чем-то напоминали стены пропасти. Когда он, охваченный пустым, но волнительным любопытством, пошел вниз по течению и увидел среди больших серых валунов и мягких, напоминающих огромные подушки мха зеленых кустов короткие поблескивающие ленты воды, у него возникло другое чувство. Теперь ему стало казаться, что разверзшаяся земля поглотила его и он очутился в каком-то подземном сказочном мире. А когда он увидал темнеющую на фоне серебристого потока фигуру сидящего на большом валуне человека, чем-то похожую на большую птицу, его охватило смутное предчувствие, что сейчас завяжется самое странное знакомство в его жизни.

По-видимому, человек удил рыбу. По крайней мере, он сидел в позе рыболова, только еще неподвижнее. Марч несколько минут рассматривал незнакомца, как какую-нибудь статую, пока «статуя» не заговорила. Это был высокий светловолосый мужчина, с очень бледным и несколько безучастным лицом, с тяжелыми веками и горбатым носом. Когда лицо мужчины было оттенено широкой белой шляпой, светлые усы и гибкая фигура придавали ему молодой вид, но в ту минуту шляпа его лежала на мху рядом с ним, и журналисту было видно, что он лысоват и полысел слишком рано для своего возраста, а это, в сочетании с определенной отрешенностью в глазах, наводило на мысль, что мужчина привык к работе головой или даже к головной боли. И все же самым необычным в нем было то, что Марч осознал уже после того, как его рассмотрел: хоть этот человек и походил на рыболова, целью его была не рыба.

Вместо удочки он держал в руках нечто вроде подсака, каким пользуются некоторые рыбаки, только его орудие больше походило на обычный игрушечный сачок – дети охотятся с ним на креветок и бабочек. Он время от времени опускал его в воду и, внимательно изучив улов (водоросли или ил), высыпал его обратно.

– Нет, я ничего не поймал, – спокойно произнес он, будто отвечая на не произнесенный вслух вопрос. – Когда что-то попадается, приходится выбрасывать, особенно крупную рыбу. Но некоторые твари помельче мне интересны.

– Вы ученый? – поинтересовался Марч.

– Боюсь, скорее, любитель, – ответил странный рыбак. – Меня интересует то, что называют «феноменом фосфоресценции». Но дома-то не повесишь светильник из светящейся рыбины.

– Да уж, – усмехнулся Марч.

– Довольно нелепо было бы входить в гостиную с большой светящейся треской в руках, – продолжил незнакомец своим странным безразличным голосом. – А как было бы удивительно, если бы можно было разгуливать по комнатам с таким «фонарем» или вместо свечей использовать мелкую рыбешку. Некоторых морских существ вполне можно было бы вешать на потолок вместо ламп: к примеру, морская улитка, которая блестит вся, как звездное небо, или некоторые виды красных морских звезд, которые в самом деле светятся, как красные звезды. Но, разумеется, здесь я не их ищу.

У Марча возникло желание спросить, что он тут ищет, однако, почувствовав, что не сможет поддержать беседу на должном ученом уровне, так как не обладает сколь-либо глубокими познаниями хотя бы даже в названиях глубоководных рыб, решил заговорить о более привычных вещах.

– А замечательное тут местечко! – сказал он. – Такая крохотная лощина, да еще с речушкой. Похоже на одно из тех мест, о которых Стивенсон говорит: «Такое чувство, что здесь что-то обязательно должно произойти».

– Я знаю, – ответил человек с сачком. – Наверное, потому что само это место, так сказать, «происходит», а не просто существует. Может быть, именно это Пикассо и некоторые кубисты пытаются выразить угловатостью и ломаными линиями. Посмотрите на эти стеноподобные низкие обрывы: они идут вниз четко под прямыми углами к поросшему травой склону, который как бы устремляется к ним. Это похоже на беззвучное столкновение, на волну, отхлынувшую от скалы.

Марч посмотрел на низенький утес, нависший над зеленым склоном, и кивнул. Его заинтересовал человек, который так легко перешел от тонкостей науки к вопросам художественного восприятия, и он спросил у незнакомца, нравятся ли ему современные художники-кубисты.

– В моем представлении кубисты недостаточно кубичны, – ответил тот. – Я хочу сказать, что им не хватает широты. Превращая вещи в математику, они сужают их. Лишите ландшафт живых, плавных линий, упростите его до прямых углов, и вы получите на бумаге простую диаграмму. Диаграммы тоже не лишены своеобразной красоты, но это красота иного порядка. Они ратуют за незыблемые вещи, холодные, вечные, так сказать, математические истины, то, что кто-то назвал «блеском вечной белизны, которая»…[1]

Он вдруг замолчал, и прежде чем было произнесено следующее слово, что-то произошло. Произошло до того быстро и неожиданно, что они и понять ничего не успели. Сверху, из-за нависающей скалы, послышалось движение, шум, похожий на грохот поезда, и над ними возник большой автомобиль, который завис на вершине утеса, черным пятном заслонив солнце, точно боевая колесница, летящая навстречу гибели в какой-нибудь эпической поэме. Марч машинально вытянул руку в бессмысленном жесте, как будто хотел подхватить чашку, падающую со стола в гостиной.

На какую-то долю секунды показалось, что автомобиль вот-вот сорвется с края обрыва и вознесется ввысь, как летучий корабль, но тут само небо будто перевернулось, и машина обрушилась в высокую траву. Тонкая струя серого дыма медленно поднялась из нее в притихший воздух. Чуть ниже на крутой зеленый склон упало тело человека с седыми волосами, руки и ноги его беспорядочно разметало, лицо было отвернуто в сторону.

Эксцентричный рыбак бросил сачок и торопливыми шагами направился к месту аварии. Его новый знакомый последовал за ним. Приблизившись, они увидели картину, не лишенную черной иронии: погибшая машина все еще содрогалась и гудела, как заводской станок, тогда как человек лежал совершенно неподвижно.

В том, что он был мертв, не оставалось никаких сомнений. Кровь вытекала на траву из большой дыры в черепе на затылке. Но лицо его, устремленное к солнцу, не пострадало и даже странным образом казалось притягательным. Это был тот случай, когда видишь лицо явно незнакомого человека, и тебе кажется, что ты его уже где-то видел. Мы думаем, что вот-вот память что-то подскажет, что еще немного, и мы вспомним его, но этого так и не происходит. Лицо было крупным, квадратным, с большими обезьяньими челюстями; плотно сжатые широкие губы превратились в тонкую линию; ноздри на коротком носу имели такой вид, будто с жадностью вдыхали воздух. Самым приметным на его лице были брови: одна из них вздернута под намного более острым углом, чем вторая. Марчу вдруг подумалось, что он никогда еще не видел более живого лица, чем этот мертвый лик. И обрамление из седых волос придавало этому пышущему звериной энергией лицу еще более необычный вид. Из кармана мертвеца торчали какие-то бумаги, среди них Марч заметил и несколько визитных карточек. Он прочитал имя вслух:

– Сэр Хэмфри Тернбулл. Я где-то уже слышал это имя!

Его компаньон лишь слегка вздохнул и какое-то время молчал, словно задумавшись, а потом просто произнес:

– Несчастный умер. – После чего добавил еще несколько ученых слов, в которых его знакомый снова оказался несилен.

– В таких обстоятельствах, – продолжил сей удивительно разнопланово образованный человек, – нам положено бы оставить все как есть, не трогать тела, пока об этом не будет сообщено полиции. Я бы добавил, что хорошо бы об этом не сообщать никому, кроме полиции. Не удивляйтесь, но мне не хочется попадаться на глаза кое-кому из наших соседей здесь. – Затем, словно спеша объяснить свою столь неожиданную откровенность, он добавил: – Я вообще-то приехал в Торвуд навестить своего двоюродного брата. Меня зовут Хорн Фишер[2]. Весьма сочетается с тем, чем я тут занимался, верно?

– Так сэр Говард Хорн – ваш двоюродный брат? – удивился Марч. – Я сам направляюсь в Торвуд-парк к нему. Только, разумеется, по делу. Мне необходимо обсудить с ним его публичную деятельность и то, как он отстаивает свои принципы. По-моему, его бюджет – величайшее за всю историю Англии достижение. Если этот проект провалится, это будет самый героический провал в истории Англии. Вы, вероятно, тоже восхищаетесь своим великим родственником, мистер Фишер?

– Очень, – ответил мистер Фишер. – Он лучший охотник из всех, кого я знаю. – А потом, словно извиняясь за то, что не разделил его восторга, с некоторым воодушевлением воскликнул: – Нет, действительно, он – превосходный стрелок!

Так, словно его собственные слова взбодрили его, он прыгнул на нижние камни возвышающейся над ним скалы и стал проворно карабкаться по ним наверх, чего никак нельзя было ожидать от такого вялого человека. Несколько секунд он простоял на краю обрыва, обводя взглядом окрестности (его орлиный профиль четко выделялся на фоне голубого неба), пока его компаньон наконец не пришел в себя и не полез за ним следом.

Верхний уровень представлял собой вытянутый, покрытый травой участок, на котором отчетливо виднелись следы разбившегося автомобиля, но самый край его был искромсан, будто раскрошен каменными зубами, повсюду валялись расколотые, раздробленные валуны всех форм и размеров. Было трудно поверить, что кто-то мог целенаправленно заехать в эту смертельную ловушку, тем более днем, при ярком солнечном свете.

– Ничего не понимаю, – сказал Марч. – Он что, ослеп? Или был настолько пьян, что не видел, куда едет?

– По его виду этого не скажешь.

– В таком случае это самоубийство.

– Не самый удобный способ покончить с собой, – заметил человек по фамилии Фишер. – К тому же не думаю, что бедный старина Пагги стал бы сводить счеты с жизнью.

– Бедный старина кто? – удивленно переспросил журналист. – Вы что, знали этого несчастного?

– Никто его особенно не знал, – туманно ответил Фишер. – Однако о нем, разумеется, знали многие. В свое время он наводил страх в парламенте, в судах и так далее. Особенно в связи с тем скандалом вокруг иностранцев, которых депортировали из страны как нежелательных лиц, когда для одного из них он добивался смертной казни за убийство. В конце концов все это ему настолько надоело, что он ушел в отставку и с тех пор только тем и занимался, что катался на своей машине. Он тоже собирался наведаться в Торвуд на выходные, но я не понимаю, зачем ему понадобилось нарочно сворачивать себе шею у самого порога. Думаю, Боров (мой двоюродный брат Говард Хорн) приехал специально, чтобы с ним встретиться.

– Так Торвуд-парк не принадлежит вашему брату? – спросил Марч.

– Нет. Когда-то он принадлежал Уинтропам, – ответил мистер Фишер. – Теперь им владеет другой человек, некто Дженкинс из Монреаля. Говард приезжает сюда пострелять. Я уже говорил, он изумительный стрелок.

Эта повторная похвала меткости великого государственного деятеля удивила Гарольда Марча так, как если бы кто-то знал Наполеона исключительно как блестящего игрока в карты. Однако среди прочих нахлынувших на него неожиданностей в голове у него появилась еще одна полуоформившаяся мысль, которую он поспешил высказать вслух, пока она не ускользнула.

– Дженкинс, Дженкинс… – произнес он, напрягая память. – Уж не тот ли это Джефферсон Дженкинс, сторонник социальных реформ? Я имею в виду того Дженкинса, который отстаивает новый закон о фермерских наделах и коттеджах? Прошу прощения, но с ним встретиться было бы интереснее, чем с любым министром!

– Да, это Говард посоветовал ему перейти на коттеджи, – кивнул Фишер. – Он сказал, что породистость скота улучшалась и так уже слишком часто, и люди начинают посмеиваться. Ну, и пэрство, разумеется, тоже надо чем-то заслужить, бедняга до сих пор не лорд. Смотрите-ка, а мы не одни.

Они шли по следам автомобиля, оставив его позади в овраге, где он все еще громко гудел, как какой-то громадный жук, раздавивший человека. Колеи в земле вывели их к повороту дороги, которая одним концом шла в том же направлении, что и следы машины, и вела к видневшимся вдалеке воротам парка. Было очевидно, что машина ехала по длинному прямому отрезку пути со стороны парка и вместо того, чтобы свернуть по дороге налево, продолжила ехать прямо, по траве навстречу гибели. Но внимание мистера Фишера приковало к себе не это открытие, а нечто более существенное. На углу белой дороги, неподвижная, как указательный столб, темнела одинокая фигура. Это был крупный мужчина в грубом костюме охотника, с непокрытой головой и взъерошенными волнистыми волосами, которые придавали ему какой-то диковатый вид. При ближайшем рассмотрении первое впечатление рассеялось, и фигура приобрела более привычный вид: джентльмен просто вышел из дому без шапки, не особенно тщательно причесавшись. Как издалека, так и вблизи было видно, что он очень крепок, и вообще, мужчина чем-то напоминал какое-то благородное дикое животное, что особенно подчеркивали его глубоко посаженные, если не сказать запавшие глаза. Впрочем, у Марча не было времени рассмотреть его внимательно, поскольку, к его безмерному удивлению, проводник его спокойным голосом обронил: «Привет, Джонни» – и, не обмолвившись ни словом о катастрофе, прошел мимо него, как будто тот действительно был указательным столбом. Факт будто бы незначительный, но ему суждено было стать первым в череде невероятных событий, к которым вел Марча его новый эксцентричный друг.

Человек, мимо которого они прошли, с подозрением проводил их взглядом, но Фишер продолжал невозмутимо шагать по прямой дороге, к воротам большого поместья.

– Это Джон Берк, путешественник, – наконец снизошел он до объяснения. – Я думаю, вы о нем слышали. Знаменитый охотник на крупную дичь и все такое. Простите, что не остановился, чтобы вас познакомить, но я не сомневаюсь, вы с ним еще встретитесь.

– О, я, конечно же, читал его книгу! – горячо воскликнул Марч. – Особенно мне понравилось, как он описывал тот эпизод, когда они узнали, что слон подошел к ним, только когда громадная голова заслонила луну.

– Да, юный Холкетт пишет чертовски увлекательно. Что? Вы разве не знали, что Холкетт написал за Берка его книгу? Единственный предмет, с которым умеет управляться Берк, это ружье, но книгу-то им не напишешь. Нет, тут, конечно же, не все ложь, он действительно храбр, как лев, или даже храбрее.

– Вы, похоже, решительно все о нем знаете, – заметил Марч, удивленно рассмеявшись. – Да и не только о нем.

Высокий лоб Фишера неожиданно покрылся морщинами, во взгляде появилось странное выражение.

– Я знаю слишком много, – произнес он. – В этом моя беда. В этом беда всех нас, вот что главное! Все мы знаем чересчур много. Друг о друге, о себе. Именно поэтому нечто мне неизвестное так заинтересовало меня сейчас.

– Что же это? – полюбопытствовал его спутник.

– Почему умер этот бедолага.

Они прошли по прямой, как линейка, дороге почти милю, время от времени заводя подобные разговоры, и у Марча появилось неповторимое ощущение, будто весь мир выворачивается наизнанку. Нельзя сказать, чтобы мистер Фишер о ком-то из своих родственников и знакомых из высшего общества отзывался откровенно неодобрительно, кое о ком он говорил даже с восторгом. Только все они стали казаться совершенно иными мужчинами и женщинами, которые просто имели те же имена, что и мужчины и женщины, о которых чаще всего писали газеты. И все же никакие яростные обвинения не могли открыть глаза молодого журналиста шире, чем эта холодная осведомленность. Ощущение было такое, будто он оказался по другую сторону театральных кулис.

Они дошли до больших ворот со сторожкой, к удивлению Марча, не останавливаясь, миновали их и продолжили путь по бесконечной белой ровной дороге. Но до встречи с сэром Говардом времени оставалось еще много, а ему было любопытно узнать, чем закончится эксперимент его нового друга. Открытая равнина давно осталась позади, и теперь половина белой дороги казалась серой в тени огромных сосен Торвудского парка, которые сами походили на серые столбы под навесом. Казалось, что здесь даже днем, когда вокруг светит яркое солнце, царит ночной мрак. И все же скоро среди них стали то и дело появляться просветы, напоминающие отблески окон из разноцветных стекол. Дорога шла все дальше и дальше, пока деревья не стали расступаться и густой лес не сменился молодыми рощицами, в которых, по словам Фишера, целыми днями охотились гости. Пройдя еще ярдов двести, путники наконец увидели первый поворот.

Здесь стояло нечто вроде старой полуразвалившейся харчевни с вывеской, на которой еще можно было различить название: «Виноградные гроздья». Вывеска от старости почернела, и буквы на ней были почти не видны, но саму ее трудно было не заметить, потому что она очень четко вырисовывалась на фоне неба и серых лугов. Хотя надо сказать, что вид это заведение имело не более приветливый, чем виселица. Окинув взглядом неказистое здание, Марч заметил, что выглядит оно так, будто вместо вина здесь подают уксус.

– Хорошо сказано, – оценил Фишер. – Да так оно и есть, если вы настолько глупы, что станете заказывать здесь вино. Но пиво тут совсем неплохое, да и бренди тоже.

Марч, пребывая в некотором недоумении, вошел следом за Фишером в трактир, и возникшее у него смутное чувство отвращения отнюдь не растаяло, когда он увидел хозяина заведения, никоим образом не походившего на тех веселых и гостеприимных трактирщиков, которых описывают в романах. Этот тощий черноусый мужчина почти не раскрывал рта, зато черные глаза его почти все время находились в движении. Однако каким бы неразговорчивым он ни был, Фишеру все же удалось извлечь из него кое-какие сведения, для чего пришлось заказать пива и завести разговор об автомобилях (что, надо отметить, удалось ему далеко не с первого раза). Он явно считал трактирщика большим знатоком машин, посвященным во все таинства устройства механизма, управления и ошибок управления этими средствами передвижения. Фишер ни на миг не спускал с собеседника пламенного взора, точно Старый Моряк в известной поэме[3]. Результатом этого загадочного разговора стало своего рода признание в том, что определенная машина соответствующего описания останавливалась рядом с трактиром примерно час назад, и из нее вышел некий уже не молодой мужчина, который обратился к хозяину трактира за технической помощью. На вопрос, не просил ли посетитель оказать ему помощь какого-либо иного рода, трактирщик коротко ответил, что джентльмен наполнил флягу и взял пакет бутербродов. И с этими словами не очень радушный хозяин торопливо вышел из зала и захлопал дверьми где-то в темных глубинах своего заведения.

Оглядев усталым взором пыльную, унылую комнату, Фишер в задумчивости уставился на стеклянный ящик с чучелом птицы внутри, над которым на стене висело ружье, похоже, единственное украшение этого безрадостного места.

– Пагги любил пошутить, – заметил он. – Хоть шутки его были обычно довольно мрачными. Но, когда человек покупает пакет бутербродов, собираясь свести счеты с жизнью, согласитесь, это уж слишком мрачная шутка.

– Если уж на то пошло, – ответил Марч, – люди вообще не так часто запасаются бутербродами у самой двери богатого дома, если собираются в нем остановиться.

– Верно… Верно, – поглощенный какими-то своими мыслями, повторил Фишер, а потом вдруг вскинул ожившие глаза на собеседника. – Черт возьми, а ведь верно! Вы совершенно правы! И это наводит на весьма необычную мысль, не так ли?

Какое-то время Марч молча смотрел на него, а потом отчего-то нервно вздрогнул, когда дверь харчевни распахнулась и еще один человек быстро подошел к стойке. Он швырнул на нее монету, потребовал бренди и лишь после этого заметил двоих посетителей, которые сидели за непокрытым деревянным столом у окна. Когда он повернулся, вид у него был довольно озадаченный, и тут Марча ждала еще одна неожиданность, поскольку товарищ его по-свойски приветствовал вновь прибывшего, который оказался не кем иным, как сэром Говардом Хорном.

Выглядел он намного старше, чем на своих портретах в иллюстрированных газетах, что свойственно всем политикам. Гладкие светлые волосы государственного мужа были тронуты сединой, но круглое лицо его казалось почти смешным, тем более что римский нос в сочетании с живыми, яркими глазами делал его чем-то похожим на попугая. Шапка его сползла на затылок, а под мышкой он держал ружье. Гарольд Марч по-разному представлял себе встречу с великим политиком-реформатором, но никогда не думал, что он при этом будет держать в руках ружье и пить бренди в трактире.

– Так ты тоже остановился у Джинка, – сказал Фишер. – Похоже, к нему весь свет съехался.

– Да, – ответил канцлер казначейства. – Тут прекрасная охота. Дичь так и идет… По крайней мере, та, которая не идет к Джинку. Никогда не встречал такого паршивого охотника с такими замечательными охотничьими угодьями. Нет, сам-то он чудесный парень и все такое, я против него и слова не скажу, но он так и не научился ружья держать, пока паковал свою свинину или чем он там занимался. Говорят, он как-то отстрелил кокарду со шляпы собственного слуги. М-да, держать слуг с кокардами – в его духе. Еще один раз он попал в петуха на флюгере на своей дурацкой золотой беседке. Это, наверное, единственная птица, которую он подстрелил за свою жизнь. Ты сейчас туда идешь?

Фишер расплывчато ответил, что у него есть еще кое-какие дела, поэтому он придет чуть позже, после чего канцлер казначейства покинул трактир. Марчу показалось, что знаменитый политик был немного расстроен или несколько спешил, когда заказывал бренди, но после разговора успокоился, хоть разговор этот оказался не совсем таким, как ожидал журналист. Через несколько минут Фишер тоже направился к двери. Он вышел на середину дороги, постоял, глядя в том направлении, откуда они пришли, потом прошел в эту сторону около двух сотен ярдов и остановился.

– Пожалуй, что здесь, – произнес он.

– Что здесь? – не понял его спутник.

– Здесь был убил тот бедняга, – вздохнув, пояснил Фишер.

– Это как же? – удивился Марч. – Ведь он разбился о камни в полутора милях отсюда.

– Нет. – Фишер покачал головой. – Он не падал на камни. Разве вы не заметили, что он упал на мягкую траву на склоне ниже? Ну, а я помимо этого заметил и то, что тогда у него в голове уже была пуля. – Помолчав немного, он добавил: – В трактире он был жив, но умер задолго до того, как его машина разбилась о камни. Следовательно, его застрелили, когда он ехал в своей машине по этой прямой дороге, думаю, где-то на этом месте. После этого машина, конечно же, продолжила свой путь, потому что остановить ее или развернуть было просто некому. Довольно хитро придумано, ведь большинство людей, как и вы, обнаружив тело так далеко от места убийства, решит, что это был просто несчастный случай, в котором нельзя винить никого, кроме самого водителя. Убийца, должно быть, дьявольски умен.

– Но разве выстрел не услышали бы в трактире или еще где-нибудь? – спросил Марч.

– Услышали бы. Но не придали бы этому значения. И это, – продолжил он, – лишний раз говорит об уме преступника. Здесь ведь весь день идет охота. Очень вероятно, что стрелок специально подобрал время, чтобы его выстрел совпал с пальбой охотников. Сомнений нет, это выдающийся преступник. Но этим его таланты не ограничиваются.

– Что вы имеете в виду? – спросил его компаньон, у которого засосало под ложечкой от непонятно откуда взявшегося предчувствия беды.

– Он к тому же и выдающийся стрелок, – сказал Фишер, после чего резко повернулся и пошел по узкой, заросшей травой тропинке, даже не тропинке, а простого следа от тележки, который обозначал конец земель поместья и начало открытых верещатников. Постояв немного в раздумье, Марч побрел за ним следом. Когда он снова увидел Фишера, тот стоял у просвета между разросшимися до невероятных размеров колючими сорняками и смотрел на крашеный деревянный забор. За забором огромными серыми колоннами вздымались растущие в ряд тополя, которые своими кронами наполняли небо темно-зеленой тенью и шелестели листьями на медленно утихающем ветру. Близился вечер, и гигантские тени тополей растянулись едва ли не на половину всего луга.

– Вы случайно не выдающийся преступник? – дружелюбным голосом поинтересовался Фишер. – Я вот на такого не тяну. Боюсь, что из меня вышел бы разве что какой-нибудь третьеразрядный домушник.

И прежде чем его компаньон успел ответить, он взялся руками за забор и перемахнул на другую сторону. Марч последовал его примеру без особого труда, но с нешуточной тревогой на сердце. Тополя росли так часто, что им с трудом удалось протиснуться между их стволами, но за ними они натолкнулись на густую живую изгородь. Лавровые кусты переливались темно-зелеными листьями на клонящемся к закату солнце. Что-то в этих живых преградах пробудило в нем ощущение, будто он пробивается не на открытое пространство, а в какой-то дом с закрытыми ставнями. Словно он проник внутрь через заколоченную дверь или окно и обнаружил, что дальнейший путь преграждает мебель. Преодолев лавровые заросли, они вышли на некое подобие земляной террасы, которая одной травянистой ступенькой переходила в широкий ровный газон, похожий на лужайку для игры в шары. За ним виднелось лишь одно здание – невысокая оранжерея, которая казалась далекой от всего вокруг и чем-то напоминала сказочный стеклянный домик, стоящий посреди лесной полянки. Фишеру был прекрасно знаком одинокий вид этого уголка огромного поместья. Он понимал, что это место – бльшая насмешка над образом жизни аристократов, чем заросшие бурьяном развалины. Ибо за ним заботливо ухаживают, хотя оно никому не нужно, по крайней мере никто о нем не вспоминает. Тут постоянно поддерживается порядок в ожидании хозяина, который никогда здесь не появляется.

Однако, посмотрев на дальнюю сторону лужайки, он заметил предмет, который явно не ожидал здесь увидеть. Это была тренога, служащая подставкой для большого диска, похожего на круглую крышку стола, поставленную на бок. И лишь после того, как они спустились на лужайку и приблизились к этому сооружению, Марч понял, что это мишень. Она была старой, краска на ней облупилась, серые концентрические круги выцвели. Возможно, ее построили в те далекие викторианские дни, когда вошла в моду стрельба из лука. Марчу представились дамы в пышных кринолинах и джентльмены в нелепых шляпах, с бакенбардами, которые, точно призраки прошлого, возникли в этом забытом саду.

Неожиданный возглас Фишера, который больше присматривался к мишени, заставил его вздрогнуть.

– Смотрите-ка! – воскликнул он. – Кто-то изрешетил эту штуку из ружья. Да к тому же совсем недавно! Надо полагать, старина Джинк пытался здесь научиться стрелять.

– Да, и, похоже, это у него не очень-то получилось, – рассмеявшись, сказал Марч. – Смотрите, отверстия разбросаны как попало по всей мишени и ни одного рядом с яблочком.

– Как попало, – повторил Фишер, который, наклонившись, все еще внимательно рассматривал мишень. Могло показаться, что он согласился со спутником, но Марч заметил, что глаза его заблестели под сонно опущенными веками и разогнулся он как-то уж чересчур медленно. – Извините, – сказал он, ощупывая карманы. – Кажется, у меня с собой где-то было кое-что из моих химикатов. Дайте мне еще минуту, а потом мы пойдем в дом. – И он снова наклонился к мишени и стал пальцем что-то размазывать вокруг каждого пулевого отверстия, какое-то тускло-серое вещество, насколько было видно Марчу. А потом они в сгущающихся сумерках пошли по длинным зеленым аллеям к большому дому.

И снова эксцентричный следователь повел себя необычно. Вместо того чтобы войти через парадную дверь, он пошел вокруг дома, пока не увидел открытое окно, куда забрался сам и помог влезть своему спутнику. Судя по всему, они попали в комнату, где хранилось оружие. Ряды обычных ружей на птицу стояли у стены, но на столе у окна лежала пара винтовок потяжелее и более грозного вида.

– О, это, надо полагать, оружие Берка. Для охоты на крупную дичь, – сказал Фишер. – Я и не знал, что он здесь их хранит. – Он поднял одну из винтовок, бегло осмотрел и, нахмурившись, положил обратно. И как только он это сделал, в комнату торопливо вошел странного вида молодой человек. Он был темноволос и коренаст, с выпуклым лбом и бульдожьей челюстью. Сухо извинившись, он сказал:

– Я оставил здесь винтовки майора Берка. Он сегодня уезжает и просит их упаковать.

И он унес обе винтовки, даже не взглянув на Марча. В открытое окно им была видна его невысокая темная фигура, когда он шел через погруженный в полумрак сад. Фишер вылез через окно и смотрел ему вслед.

– Это Холкетт, я вам о нем рассказывал, – сказал он. – Я знал, что он состоит кем-то вроде секретаря при Берке и занимается его бумагами, но о том, что он имеет какое-то отношение еще и к его оружию, мне известно не было. Хотя он из тех молчаливых, практичных людей, которым по силам любое дело. Такого человека можно знать много лет и даже не догадываться, что он – чемпион по шахматам.

Он двинулся в том же направлении, что и секретарь, и вскоре они подошли к остальной компании, расположившейся на лужайке. Среди смеющихся и разговаривающих людей огромным ростом и растрепанной гривой выделялся охотник на львов.

– Кстати, – заметил Фишер, – когда мы разговаривали о Берке и Холкетте, я сказал, что писать при помощи ружья довольно затруднительно. Теперь я в этом не так уверен. Вам не доводилось слышать, скажем, о художнике, достаточно умном, чтобы ружьем рисовать? Среди этих людей есть такой удивительный мастер.

Сэр Говард, увидев Фишера и его друга журналиста, радостно замахал рукой и представил последнего майору Берку и мистеру Холкетту, а заодно уж (как бы между прочим) и самому хозяину поместья, мистеру Дженкинсу, невзрачного вида человечку в ярком твидовом костюме, к которому все присутствующие обращались с каким-то восторгом, как к младенцу.

Неугомонный канцлер казначейства все еще рассказывал о птицах, которых добыл он, о птицах, которых добыли Берк с мистером Холкеттом, и о птицах, которых так и не удалось добыть Дженкинсу, хозяину. Похоже, для него это был своего рода пунктик.

– А что вы со своей крупной дичью? – довольно агрессивно накинулся он на Берка. – Да в крупного зверя не попадет разве что слепой. Попробовали бы вы попасть в птицу! Тут надо быть настоящим снайпером.

– Совершенно верно, – вставил Хорн Фишер. – Вот если бы сейчас из кустов вылетел какой-нибудь гиппопотам, или если бы вы здесь разводили летающих слонов, вот тогда…

– В такую птичку попал бы и старина Джинк! – воскликнул сэр Говард, захохотал и хлопнул хозяина по спине. – Если стрелять в стог сена или в бегемота, тут уж он точно не промахнется, верно, Джинк?

– Послушайте, друзья, – громко произнес Фишер. – Давайте отвлечемся на минуту и постреляем в кое-что другое. Нет, не в бегемота, я нашел тут другого необычного зверя. У этого зверя три ноги и один глаз, и раскрашен он во все цвета радуги.

– Что за ерунду вы несете?! – воскликнул Берк.

– Пойдемте, сами увидите, – весело ответил Фишер.

Люди, подобные собравшимся на лужайке, редко отказываются от чего-то абсурдного, поскольку им всегда не хватает новизны. Зайдя в оружейную комнату, они с серьезным видом снова вооружились и вереницей пошли за проводником. Лишь сэр Говард задержался на секунду, чтобы очередной раз в восторге показать на знаменитую золоченую беседку, на крыше которой все еще восседал подбитый золотой петух. Вечер уже был на исходе, когда они добрались до отдаленной лужайки у тополей и согласились на новую бессмысленную затею – пострелять в старую мишень.

Последние блики света погасли на лужайке, и тополя на фоне заката стали казаться огомными султанами на пурпурном катафалке, когда праздная компания, обогнув мишень, наконец заняла позицию для стрельбы. Сэр Говард снова игриво хлопнул по плечу хозяина, предлагая ему сделать первый выстрел. Мистер Дженкинс поднял ружье еще более неуклюже, чем ожидали его насмешливые друзья.

И в ту же секунду, словно ниоткуда, раздался страшный крик. Звук этот был настолько неестественным и до того не соответствовал обстановке, что его можно было принять за крик какого-то неведомого существа, которое кружило над ними в воздухе или пряталось неподалеку в темном лесу. Но Фишер понял, что вопль этот исторгли побледневшие уста Джефферсона Дженкинса из Монреаля, и никто, увидев в тот миг лицо Джефферсона Дженкинса, не назвал бы его неприметным. Тут же поляна огласилась потоком гортанных, но добродушных ругательств со стороны майора Берка, когда он и остальные двое мужчин увидели, что было перед ними. Мишень, выступающая над черной травой, напоминала темную фигуру усмехающегося гоблина, и она улыбалась в самом прямом смысле. У нее были два глаза, светящиеся, как звездочки, такими же яркими точками были обозначены вздернутые открытые ноздри и уголки широкого рта. Несколько белых точек над глазами изображали седые брови, и одна из них почти вертикально шла вверх. Это был прекрасный шарж, выполненный яркими штрихами и точками, и Марч узнал это лицо. Оно холодно светилось в темнеющей траве, точно какое-то подводное чудище вылезло из морских глубин в сумеречный сад, только на шее его сидела голова мертвеца.

– Обычная светящаяся краска, – прокомментировал Берк. – Это старина Фишер так развлекается со своим любимым фосфором.

– Да это никак Пагги имелся в виду? – заметил сэр Говард. – А ничего, похоже получилось.

Все, кроме Дженкинса, рассмеялись. Когда смех умолк, он издал звук, какой, вероятно, издал бы зверь, если бы попробовал засмеяться, а Хорн Фишер быстро подошел к нему и сказал:

– Мистер Дженкинс, мне нужно немедленно поговорить с вами наедине.

Вскоре после жутковатой, почти гротескной сцены, которая разделила небольшую компанию в саду, Марч встретился со своим новым другом Фишером на условленном месте у маленькой речушки на склоне под нависшей скалой.

– Разумеется, я специально пошел на эту уловку – разрисовать фосфором мишень, – с мрачным видом пояснил Фишер. – Но был лишь один способ заставить Дженкинса выдать себя – его нужно было неожиданно испугать. Когда он увидел на мишени, с которой тренировался, лицо застреленного им человека, да еще горящее потусторонним светом, он не сдержался. Чего я, собственно говоря, и ждал.

– Боюсь, что даже сейчас я не совсем понимаю, – признался Марч, – что именно он сделал и почему.

– А должны бы, – невесело улыбнувшись, ответил Фишер. – Ведь это вы натолкнули меня на правильное решение. Да-да, вы. И сделали это весьма толково. Вы сказали, что человек не станет запасаться бутербродами перед обедом в богатом доме, и были совершенно правы. Из этого следовало, что, хоть он и направлялся туда, обедать там он не собирался. Ну, или думал, что обедать ему там, скорее всего, не придется. Мне сразу стало понятно: он подозревал, что визит его будет неприятным, или прием окажется сомнительным, или же он сам откажется от гостеприимства. А потом мне вдруг пришло в голову, что раз Тернбулл в прошлом был грозой определенных сомнительных личностей, может быть, и сейчас он ехал туда для того, чтобы кого-то обличить. Подозрение сразу же пало на хозяина – Дженкинса. Я не сомневаюсь, что Дженкинс был тем самым «нежелательным иностранцем», которого Тернбулл обвинял в другом убийстве. Но, как видите, у этого господина в запасе был еще один патрон.

– Но вы же говорили, что убийца – очень хороший стрелок, – возразил Марч.

– Дженкинс – хороший стрелок, – сказал Фишер. – Настолько хороший, что смог выдать себя за мазилу. Хотите знать, что еще, после вашей подсказки, указало мне на Дженкинса? Рассказ моего двоюродного брата о том, какой он никудышный стрелок. Одним выстрелом он сбил кокарду со шляпы, другим попал во флюгер. Человек должен быть превосходным стрелком, чтобы стрелять настолько плохо. Только настоящий снайпер может сбить кокарду, а не саму шляпу, а то и голову. Если бы выпущенные им пули действительно летели произвольно, шансы тысяча к одному, что они не попали бы в такие неожиданные и необычные предметы. Они были специально выбраны, и именно потому, что они настолько неожиданны и необычны. Такие казусные случаи превращаются в анекдоты, которые потом рассказывают в обществе. Он не снимал подбитый флюгер с беседки, чтобы увековечить эту сказку, сам же притаился в ожидании со своим смертоносным ружьем, надежно защищенный фальшивой репутацией худшего стрелка в мире.

Однако это еще не все. Вспомните саму беседку. Я имею в виду ее внешний вид. Все то, из-за чего над Дженкинсом подтрунивают: позолота, кричащие цвета, вся эта пошлость, которая нужна для того, чтобы внушить всем, что он – не более чем выскочка. Но дело в том, что выскочки обычно так себя не ведут. Господь свидетель – в обществе нет числа выскочкам, и повадки их хорошо известны. И вот как раз так выскочка не стал бы себя вести ни за что на свете. Как правило, такой человек стремится как можно раньше разузнать, что правильно, а что нет, что можно, а чего нельзя, и первым делом полностью вверяет себя в руки всяческих оформителей и знатоков искусства, которые все делают за него. Вряд ли в мире найдется еще хоть один миллионер, который отважился бы изобразить на своем кресле такую золоченую монограмму, как ту, в ружейной комнате. И еще, обратите внимание на саму фамилию. Такие фамилии, как Томпкинс, Дженкинс или Джинкс, звучат смешно, но не пшло. Я имею в виду, сами по себе они вульгарны, но не обычны. Если хотите, обыкновенны, но не обычны. Такие фамилии и выбирают, чтобы казаться незаметным, обычным человеком, но на самом деле они очень необычны. Среди ваших знакомых много Томпкинсов? Такая фамилия встречается намного реже, чем, скажем, Талбот. С одеждой у нашего парвеню примерно та же история. Дженкинс одевается, как какой-нибудь карикатурный персонаж из «Панча»[4]. Но это потому, что он и есть карикатурный персонаж. Я хочу сказать, что это вымышленный образ. Он – сказочное животное. Он не существует.

Вы никогда не думали, каково это, быть человеком, которого не существует? Человеком с вымышленным характером, которому нужно соответствовать всегда и всюду, ради чего приходится отказаться не только от своих талантов: стать ханжой с новым лицом и посадить свои таланты под новый замок. Этот человек выбирал себе маску с выдумкой, очень изобретательно. До такого до него никто не додумывался. Негодяй хитрый рядится неотразимым джентльменом, уважаемым дельцом, филантропом и святым, но эдаким шутом гороховым в кричащем клетчатом костюме – такой маскировки еще никто не применял. Только подобный образ должен быть очень утомительным для человека, действительно способного на многое. Ведь это – повидавший виды тертый калач, хваткий, хитрый, зубастый. Он не то что стрелять, он вам картину нарисует и на скрипке сыграет. Такой человек может найти применение своим скрываемым талантам, но его всегда будет неудержимо тянуть проявить их там, где в этом нет никакой надобности. Если он умеет рисовать, он в задумчивости станет рисовать на промокательной бумаге. Я думаю, он не раз рисовал так лицо несчастного Пагги. Наверное, это даже вошло у него в привычку – то, что сначала он делал пером и чернилами, потом он повторил ружьем и пулями, точнее, выстрелами, но суть от этого не изменилась. Он нашел в глубине двора старую мишень и не удержался, решил тайком пострелять, как иногда тайком прикладываются к бутылке. Со стороны кажется, что дыры от пуль рассеяны по всей мишени в беспорядке, и это так. Но они не случайны. Все они находятся на разном расстоянии друг от друга, но именно в том месте, где он хотел их видеть. Нигде так не требуется математическая точность, как в утрированном шарже. Я и сам в свое время баловался рисованием и уверяю вас, расставить точки именно в тех местах, где они должны стоять, очень и очень непросто, дае пером, когда бумага под рукой. А сделать это из ружья, через весь сад – это истинное чудо, и человек, способный творить такие чудеса, будет всегда испытывать страстное желание это делать, пусть даже только по ночам.

Хорн Фишер замолчал. А через какое-то время Марч задумчиво произнес:

– Но он не мог подстрелить его, как куропатку, из одного из тех маленьких ружей.

– Да, поэтому я и пошел в ружейную комнату, – ответил Фишер. – Он воспользовался одной из винтовок Берка, но Берк узнал звук своего оружия. Именно поэтому и выбежал в таком растрепанном виде и без шапки. Но он не увидел ничего, кроме быстро удаляющейся машины. Он немного прошел следом за ней, но потом решил, что ошибся.

Они снова замолчали. Фишер сел на большой камень и замер так же, как во время их первой встречи. Он смотрел на серебристо-серую воду ручья, журчащую среди кустов. А потом Марч взволнованно воскликнул:

– Но сейчас-то правда ему известна!

– Никто, кроме меня и вас, не знает правды, – успокаивающим тоном ответил Фишер. – Но я не думаю, что мы с вами когда-нибудь поссоримся.

– Что вы имеете в виду? – мягко, словно успокаивая его, произнес Марч. – Что вы сделали?

Хорн Фишер какое-то время смотрел на небольшой бойкий поток, потом сказал:

– Полиция доказала, что это был несчастный случай.

– Но вы же знаете, что это не так.

– Я уже говорил вам: я знаю слишком много, – промолвил Фишер, не отрывая глаз от ручья. – Я знаю и это, и огромное количество других вещей. Я знаю жизнь этого общества и знаю, как все происходит. Я знаю, что этому человеку удалось внушить всем мысль, что он – неизлечимый простофиля, объект для насмешек. Кому придет в голову заводить дело на комиков, вроде старика Тула[5] или Малыша Тича?[6] Скажи я Говарду или Холкетту, что старина Джинк – убийца, они умрут от смеха у меня на глазах. Я не говорю, что их смех был бы невинным, хотя, по-своему, он может быть искренним. Боров мне нравится, я не хочу, чтобы он пошел по миру, а это случится, если Джинк не заплатит за пэрский титул. На последних выборах они были дьявольски близки к провалу. Но на самом деле причина, по которой я этого не сделаю, одна – это невозможно. Мне просто никто не поверит. Для всех это немыслимо. Подбитый петушок на золотой беседке все равно обратит это в шутку.

– Вы не думаете, что смолчать будет низко? – спокойно спросил Марч.

– Я много о чем думаю, – ответил Фишер. – Если люди, которые в один прекрасный день взорвут динамитом все общество вместе с его законами, не знаю, проиграет ли от этого человечество. Но не стоит винить меня только за то, что я слишком хорошо знаю, что такое общество. Ведь поэтому я и убиваю время на вещи наподобие вонючей рыбы.

Он снова примостился у ручья и прибавил:

– Я уже говорил – большую рыбу приходится выбрасывать в воду.

Бездонный колодец

Посреди рыжих и желтых песчаных морей, растянувшихся от Европы в ту сторону, где восходит солнце, в зеленом оазисе существует удивительный, не похожий ни на что вокруг островок, который тем не менее типичен для такого места, поскольку международные соглашения сделали его аванпостом британской оккупации. Место это знаменито среди археологов, но не старинными памятниками, а чем-то, что больше всего напоминает простую дыру в земле. Однако на самом деле это круглая шахта, наподобие колодца, которая когда-то в незапамятные и еще не установленные точно времена, должно быть, служила частью большой оросительной системы и, вероятно, древнее всего, что можно сыскать в этих старинных землях. Черный провал колодца окружен зеленым поясом пальм и опунций, но из каменных надстроек не сохранилось ничего, кроме двух массивных, изъеденных временем глыб, стоящих, как пилоны у врат в пустоту. Некоторые из археологов, наделенные более богатым воображением, поддавшись определенному настроению на восходе луны или на закате солнца, бывает, усматривают в них едва различимые черты фигур или ликов, чудовищностью превосходящих вавилонские, тогда как археологи, мыслящие более прозаически, и в более прозаические дневные часы видят в них лишь два бесформенных камня. Впрочем, необходимо заметить, что не все англичане – поклонники археологии. Многие из тех, кто оказывается в местах, подобных этому, в политических или военных целях, имеют другие увлечения. Как это ни печально, но факт остается фактом: англичане, пребывающие в этом восточном изгнании, умудрились превратить зеленую поросль оазиса и песок в небольшое поле для гольфа, с уютным зданием, в котором размещается клуб с одного края, и этим древним памятником старины с другого. Нет, они не превратили этот стародавний колодец в лунку, поскольку, если верить легенде, он вообще не имел дна, да и с практической точки зрения это было неразумно, так как любой спортивный снаряд, угодивший в эту черную бездну, можно было считать пропавшим в буквальном смысле слова. Но они часто в перерывах прохаживались вокруг него, беседуя и куря сигареты, и сейчас один из них как раз вышел из клуба и увидел другого, который с несколько мрачным видом смотрел в колодец.

Оба англичанина были в светлых костюмах и белых тропических шлемах, повязанных сверху тюрбанами, но этим их сходство в основном и ограничивалась. Почти одновременно они произнесли одно и то же слово, вот только интонации были совершенно разными.

– Вы уже слышали? – спросил человек, вышедший из клуба. – Изумительно!

– Изумительно, – ответил человек у колодца. Но первый мужчина произнес это слово так, как юноша может произносить его в адрес девушки, а второй – так, как старик может отзываться о погоде – искренне, но без всякой страсти.

И интонации эти были для обоих мужчин в достаточной степени характерны. Первый, некто капитан Бойл, выглядел молодцевато и молодо, имел темные волосы и огненный взгляд, только взгляд этот был огненным не по-восточному – в нем читались пылкость и честолюбие запада. Второй мужчина, гражданский чиновник Хорн Фишер, был старше и явно прожил здесь дольше. Глядя на его полуопущенные веки и вислые желтые усы, нельзя было не подумать о том, до чего странно, даже парадоксально видеть англичанина на востоке. Кровь у него была слишком горяча, чтобы он мог позволить себе утратить хладнокровие.

Никто из них не посчитал необходимым уточнить, что именно было изумительным, ибо то поистине были бы слова, пущенные на ветер. Весть о блестящей победе английских отрядов под верховенством ветерана столь многих блестящих побед лорда Гастингса над грозным объединенным войском турок и арабов газеты уже успели разнести по всей империи, включая и этот ее маленький аванпост, расположенный так близко к полю боя.

– Ни одна другая нация в мире не способна на такое! – горячо воскликнул капитан Бойл.

Хорн Фишер по-прежнему глядел в колодец, но почти сразу откликнулся:

– Да, мы действительно наделены искусством не совершать ошибок. Это то, что так и не удалось понять несчастным пруссакам. Сами они только то и умеют, что совершать ошибки, а потом жить с ними. Чтобы не совершать ошибок, действительно нужно иметь определенный талант.

– О чем это вы? – спросил Бойл. – Какие ошибки?

– Ни для кого ведь не секрет, что он чуть не обломал там зубы, – ответил Хорн Фишер. Мистер Фишер имел привычку утверждать, что ни для кого не являются секретом вещи, знать о которых было позволено лишь одному человеку из двух миллионов. – К тому же нам чертовски повезло, что Траверс подоспел так вовремя. Просто удивительно, до чего часто нас спасает заместитель главнокомандующего, даже когда главнокомандующий – великий полководец. Вспомните хотя бы Колборна при Ватерлоо.

– Теперь империи может отойти целая провинция, – заметил второй мужчина.

– Я думаю, Циммерны будут настаивать на границе по линии канала, – задумчиво промолвил Фишер. – Хотя ни для кого не секрет, что сейчас расширение границ не всегда так уж выгодно.

Капитан Бойл нахмурился с несколько озадаченным видом. Он смутно догадывался, что ни о каких Циммернах в жизни не слыхивал, поэтому ему оставалось одно – невозмутимо заметить:

– Мыслить нужно в масштабах империй.

Хорн Фишер улыбнулся, и надо отметить, что улыбка у него была очень приятной.

– Здесь все мы – всего лишь маленькие англичане, – сказал он. – Будь его воля, он бы и носа не высунул с Британских островов.

– Простите, но я вас не понимаю, – подозрительным тоном произнес молодой человек. – У меня такое впечатление, будто вы не в восторге от Гастингса и… и… вообще от всего.

– Я восхищаюсь им бесконечно, – ответил Фишер. – Он как никто подходит для этого поста. Гастингс понимает мусульман и может делать с ними все, что захочет. Именно поэтому я против того, чтобы натравливать на него Траверса, хотя бы из-за этой последней заварухи.

– Я, право, не понимаю, к чему вы клоните, – откровенно признался второй мужчина.

– Ну и правильно делаете, – пренебрежительно заметил Фишер. – Но к чему все эти разговоры о политике? Вы слышали арабскую легенду об этом месте?

– Боюсь, что арабские легенды меня мало интересуют, – сухо отозвался Бойл.

– Это большая ошибка, – ответил Фишер. – Тем более с вашей стороны. Лорд Гастингс сам превратился в арабскую легенду, и это, возможно, величайшее из его достижений. Если его репутация пошатнется, это ослабит наши позиции по всей Азии и Африке. Ну так вот, эта легенда о колодце, который уходит в глубь земли, никто не знает как глубоко, всегда приводила меня в трепет. Сейчас она имеет магометанскую форму, но я не удивлюсь, если на самом деле предание это появилось задолго до рождения самого Магомета. Вся эта история связана с человеком, которого они называют султаном Аладдином. Нет, это, конечно же, не тот Аладдин, которого мы знаем по сказке про лампу, похож он на него только тем, что имел дело с джиннами или гигантами, или чем-то наподобие. Говорят, он повелевал гигантами, строившими для него нечто наподобие пагоды, которая вздымалась все выше и выше, выше всех звезд. «Наивысшее для величайшего», – как говорили люди, когда строили Вавилонскую башню. Только строители Вавилонской башни были обычными, скромными людьми, мышами по сравнению с Аладдином. Они хотели всего лишь достичь небес – сущая безделица. А ему была нужна башня, которая достигла бы небес и ушла еще выше, и более того, он хотел, чтобы она продолжала расти бесконечно. Но Аллах сбросил его на землю, поразив молнией, которая пронзила землю, оставив дыру, и стала погружаться все ниже и ниже, пока не образовался колодец, не имевший дна так же, как его башня должна была не иметь вершины. Вот по этой перевернутой башне тьмы душа султана и падает вниз, и падению этому не будет конца.

– Ну и странный вы человек, – сказал Бойл. – Вы говорите так, будто верите в эти сказки.

– Может быть, и верю, но не в сказки, а в заложенную в них мораль, – ответил Фишер. – Но вот идет леди Гастингс. Вы, кажется, знакомы.

Клуб у поля для гольфа, разумеется, посещали не только любители гольфа, служил он и для множества других целей. Это был единственный культурный центр гарнизона, помимо военного штаба (в котором царили сугубо военные порядки), где могли собираться люди из общества. Здесь были бильярдная, бар и даже превосходная справочная библиотека для тех безрассудных офицеров, которые относились к своей работе серьезно. К ним относился и сам великий генерал, его серебряно-седая голова с бронзовым лицом, точно голова отлитого из бронзы орла, часто склонялась там над библиотечными картами и книгами. Великий лорд Гастингс верил в силу науки и учебы, как и в некоторые другие суровые жизненные идеалы, и бывало по-отцовски напутствовал юного Бойла, наведывавшегося в этот храм просвещения гораздо реже. Вот и сейчас молодой человек вышел на площадку для гольфа через застекленные двери клуба после одного из таких коротких уроков. Впрочем, прежде всего клуб служил местом, где протекала светская жизнь дам (по крайней мере здесь их бывало не меньше, чем мужчин), и в подобном обществе леди Гастингс чувствовала себя королевой почти так же, как в бальном зале собственного дома. Она была в высшей степени предсказуемой особой и, как кто-то подметил, испытывала безграничное желание таковой казаться. Леди Гастингс была намного младше своего супруга, и бесспорная красота ее порой таила в себе неведомую опасность. Когда она выпорхнула из клуба и увела с собой молодого солдата, мистер Хорн Фишер с несколько насмешливой улыбкой проводил ее глазами, после чего его сделавшийся печальным взгляд обратился к зеленым колючим зарослям вокруг колодца, состоящим большей частью из тех кактусов, в которых толстые, мясистые листья растут без ножек или веток прямо из других листьев. В его живом воображении тут же появилось зловещее ощущение диких зарослей, бессмысленных и бесформенных. На западе растение тянется вверх, чтобы увенчаться цветком, который и является его смыслом и сутью, здесь же беспорядочное нагромождение отростков напоминало ночной кошмар, в котором из рук вырастают руки, а из ног ноги.

– А провинции к империи все прибавляются, – с улыбкой произнес он и, погрустнев, добавил: – Пожалуй, я все же был не прав.

Размышления его прервал сильный, но приветливый голос. Фишер поднял глаза и улыбнулся, увидев лицо старинного друга. Нужно заметить, что голос его был намного более приветливым, чем лицо, которое с первого взгляда можно было бы назвать и мрачным. Квадратная челюсть, тяжелые насупленные брови – типичное лицо блюстителя закона – принадлежало человеку самому что ни на есть порядочному, хоть сейчас он и был прикомандирован на полувоенных началах к полиции этого дикого края. Кутберт Грейн в большей степени был криминологом, нежели юристом или полицейским, хотя в этом более варварском окружении с успехом сочетал в себе все три ипостаси. Он раскрыл не одно загадочное восточное преступление. Однако, поскольку мало кто был знаком или испытывал тягу к подобному увлечению или, вернее сказать, области знаний, его интеллектуальная жизнь проходила в одиночестве. Хорн Фишер был одним из немногих исключений, ибо имел удивительный талант разговаривать почти с кем угодно практически на любую тему.

– Ботаникой занимаетесь? Или археологией? – поинтересовался Грейн. – По-моему, круг ваших интересов, Фишер, поистине безграничен. Я бы даже сказал: если вы чего-то не знаете, то об этом и знать не стоит.

– Ошибаетесь, – довольно резко, даже с горечью в голосе (что было для него очень необычно), возразил Фишер. – Я знаю как раз то, чего лучше б и не знать вовсе: темная изнанка вещей, вся эта закулисная возня, грязные интриги, подкуп и шантаж, которые зовутся политикой. Разве стоит гордиться тем, что ты побывал во всех этих сточных канавах? Нет, я стану этим хвастать перед мальчишками на улице.

– Что вы имеете в виду? Что это с вами? – удивился его друг. – Никогда вас раньше таким не видел.

– Мне стыдно перед собой, – ответил Фишер. – Я только что вылил ушат холодной воды на воодушевление одного мальчика.

– М-да, такое объяснение исчерпывающим никак не назовешь, – заметил знаток криминалистики.

– Причиной его воодушевления была, разумеется, эта чертова газетная белиберда, – продолжил Фишер, – но мне-то стоило знать, что в таком возрасте идеалами могут стать даже иллюзии. Иллюзии ведь лучше реальности. Вот только, лишая молодую душу даже самых отвратительных идеалов, ты берешь на себя очень неприятную ответственность.

– Что же это за ответственность? – поинтересовался его друг.

– Когда такое происходит, слишком велика вероятность того, что он направит свою энергию на что-то еще худшее, – ответил Фишер. – И путь его может оказаться бесконечной дорогой… Бездонной ямой, глубокой, как этот бездонный колодец.

В следующий раз Фишер увидел своего друга только две недели спустя, когда забрел в сад во дворе клуба, с противоположной от спортивной площадки стороны. Озаренный ярким солнцем пустыни, сад этот был насыщен сочными цветами и сладкими запахами субтропических растений. Грейн был не один. Рядом с ним были еще двое мужчин, один из них – теперь уже знаменитый заместитель главнокомандующего, известный всем как Том Трейверс – худощавый, темноволосый, выглядевший старше своих лет мужчина, лоб которого прорезала глубокая морщина, а в форме черных усов чувствовалась какая-то мрачность. Им только что подал черный кофе араб, который сейчас временно выполнял обязанности слуги при клубе, хотя был всем известен (если не сказать, сделался знаменит) как старый слуга генерала. Звали его Саид, и от остальных семитов отличался он тем, что необычайно вытянутое желтое лицо его и высокий узкий лоб непонятно чем производили довольно-таки зловещее впечатление, даже когда он приятно улыбался.

– У меня этот парень никогда не вызывал полного доверия, – признался Грейн, когда араб удалился. – Хотя это так несправедливо по отношению к нему, ведь, насколько я знаю, он абсолютно предан Гастингсу и даже, говорят, спас ему жизнь. Но арабы часто бывают такими – преданными лишь одному человеку. Знаете, гляжу на него и невольно думаю, что перерезать горло любому другому ему ничего не стоит, и он может сделать это тихо, предательски.

– Как вам сказать, – с кислой улыбкой отозвался Трейверс, – пока он не трогает Гастингса, общество готово мириться с его присутствием.

Воцарилось неловкое молчание, полное воспоминаний о недавнем великом сражении, а потом Хорн Фишер сдержанно произнес:

– Газеты – это еще не все общество, Том. На их счет можете не беспокоиться. В вашем обществе правда всем прекрасно известна.

– Думаю, нам лучше сейчас не обсуждать генерала, – заметил Грейн, – он только что вышел из клуба.

– Он не сюда идет, – сказал Фишер. – Просто жену до машины провожает.