Исчезновение принца. Комната № 13 Честертон Гилберт
Министры оказались намного старше, чем он ожидал. Премьер-министр уже не выглядел как мальчишка, хоть все еще был похож на младенца. Только младенец этот, с мягкими седыми волосами, был стар и благообразен. Все в нем казалось мягким, даже манера говорить и походка, и вдобавок выглядел он так, будто главной его функцией был сон. Те, кто подолгу оставались с ним наедине, видя, что глаза его все время умиротворенно закрыты, умолкали в растерянности и чуть ли не вздрагивали от неожиданности, если вдруг в наступившей тишине замечали, что глаза эти широко открыты и внимательно следят за собеседником. И была, по крайней мере, одна-единственная вещь в мире, которая могла в любое время заставить старика открыть глаза, которая его по-настоящему интересовала, это его увлечение – старинное холодное оружие, особенно восточное, и он мог часами говорить о дамасской стали и арабском стиле боя на мечах.
Лорд Джеймс Херриес, канцлер казначейства, был невысоким темноволосым крепким мужчиной с темно-желтым лицом. Держался он, как правило, угрюмо, что выглядело довольно странно, поскольку он имел привычку носить только изысканные костюмы, а в петлице его неизменно красовался пышный цветок. Если кто-то и считал его не более чем именитым прожигателем жизни, то такая точка зрения была недалека от истины. Однако самой большой загадкой оставалось то, как человек, живший себе в удовольствие, мог получать от этого так мало удовольствия.
Сэр Дэвид Арчер, министр иностранных дел, был единственным из них, кто пробился наверх своими силами, и среди них лишь он один был похож на аристократа. Он был высок, статен, красив и носил бородку с проседью. Можно добавить, что у него были седые курчавые волосы, спереди они даже расходились в два непослушных завитка, которые торчали надо лбом, и человеку, наделенному воображением, могло показаться, будто они подрагивают, как усики какого-то гигантского насекомого, или шевелятся в одном ритме с беспокойными густыми бровями над очень усталыми глазами. Министр никогда не скрывал, что нервничает, каковой бы ни была причина.
– Вам знакомо настроение, когда человек может закричать, увидев неровно лежащий половой коврик? – спросил он у Марча, когда они прогуливались в саду позади дома вдоль ряда грязных статуй. – У женщин оно бывает, когда они слишком много работают. Я в последнее время, конечно же, тоже работал весьма напряженно. Меня просто бесит, когда Херриес сдвигает набок свою шляпу… Дрянная привычка корчить из себя жизнерадостного малого. Иногда, клянусь вам, я готов сбить ее у него с головы… Эта статуя Британии стоит не ровно, видите? Она немного наклонена вперед, будто эта дама сейчас опрокинется. Только эта чертова штуковина все никак не опрокидывается! Ее вон там железной скобой укрепили. Не удивляйтесь, если однажды ночью я приду сюда и собью ее к чертовой матери.
В молчании они прошли еще несколько шагов по тропинке, а потом министр продолжил:
– Странно, что такие мелочи могут так сильно раздражать, когда тебе нужно думать о вещах куда более серьезных. Лучше нам вернуться и взяться за работу.
Хорн Фишер явно был привычен к нервозности Арчера и фатовству Херриеса и абсолютно уверен в их теперешней твердости, он не злоупотреблял их временем и вниманием, а также старался лишний раз не беспокоить и премьер-министра, которого все же убедил доверить важные документы с приказами западным армиям не такому колоритному, но более серьезному человеку – своему дяде Хорну Хьюитту, довольно бесцветному деревенскому сквайру, бывшему военному, который при комитете выполнял функции военного советника. Ему было поручено доставить правительственное обращение, а вместе с ним и военные планы близкому к мятежу командованию западными силами. На него была возложена задача и поважнее – сделать так, чтобы бумаги эти не попали в руки врага, который в любую минуту мог появиться с востока. Когда этот военный чиновник получал распоряжения, кроме него в комнате присутствовал лишь один человек – полицейский чиновник, доктор Принс, некогда полицейский врач, а теперь известный сыщик, которого откомандировали в старую гостиницу для охраны политиков. Сей господин носил большие очки, и с квадратной физиономии его не сходило выражение, говорящее о том, что рот его на замке, и не будет открыт до тех пор, пока не последует соответствующее указание. Более никто не разделял их уединения, кроме владельца гостиницы, неприветливого вида господина родом из Кента с вечно недовольным лицом, пары слуг и камердинера лорда Джеймса Херриеса – молодого шотландца по фамилии Кэмпбелл, который выглядел намного внушительнее своего желчного хозяина: у него были каштановые волосы и вытянутое строгое лицо с крупными, но приятными чертами. В этом доме, пожалуй, он единственный знал свое дело.
Проведя примерно четыре дня среди участников неформального комитета, Марч начал испытывать какое-то странное почтение к этим фантасмагорическим личностям, продолжающим дерзко и самоуверенно вести вою линию, невзирая на нависшую грозной тучей опасность, как будто это были какие-то горбуны и калеки, оставленные защищать покинутый город. Все напряженно работали, он и сам сидел у себя в комнате за письменным столом с пером в руке, когда дверь отворилась, и вошел Хорн Фишер, экипированный по-походному. Ему показалось, что Фишер был немного бледен. Через секунду этот господин закрыл за собой дверь и тихо произнес:
– Случилось худшее. Или почти худшее.
– Началось! – воскликнул Марч, резко выпрямившись. – Они все-таки вторглись…
– Я знал, что вторжение неизбежно, – хладнокровно сказал Фишер. – Да, они высадились, но это не худшее из того, что могло случиться. Худшее то, что у нас не умеют хранить тайн, даже в нашей маленькой крепости. Признаюсь, меня это потрясло, хотя, надо полагать, ничего сверхъестественного здесь нет. В конце концов, я был в восторге, полагая, что среди политиков нашлись трое честных людей, так что стоит ли мне так уж удивляться, если их оказалось всего двое?
Он задумчиво помолчал, а потом снова заговорил таким тоном, что Марчу было трудно определить, сменил ли он тему или продолжает.
– Вначале трудно поверить, что такой человек, как Херриес, который уже насквозь пропитался пороком, мог сохранить какие-то остатки совести. Но при этом я заметил одну интересную вещь. Патриотизм – не первая из добродетелей. Патриотизм превращается в пруссачество, если делать вид, что это главнейшая добродетель. Иногда в ряду добродетелей патриотизм занимает последнее место. Тот, кто не продаст родину, может быть мошенником или совратителем. Но кто знает?
– Так что же делать?! – голосом полным негодования воскликнул Марч.
– Бумаги дяди надежно спрятаны, – ответил Фишер. – Сегодня вечером он отсылает их на запад. Но кто-то пытается добраться до них. Кто-то снаружи, но, боюсь, не без помощи кого-то внутри. Все, что я могу пока сделать, – попытаться помешать тому, кто снаружи, для этого мне придется уйти, что я и делаю. Вернусь, думаю, через сутки. Пока меня не будет, я хочу, чтобы вы присматривали за этими людьми и попытались, по возможности, выяснить что к чему. Au revoir.
Фишер вышел, спустился по лестнице, и вскоре Марч через окно увидел, как он оседлал мотоцикл и укатил в сторону соседнего города.
Под утро Марч сидел за столом у окна в общем зале старой гостиницы, месте обычно довольно темном из-за того, что стены его были обшиты дубовыми панелями, но тогда необычно чистое утро наполнило его белым светом – последние две или три ночи луна светила удивительно ярко. Сам он находился несколько в тени, поскольку сидел у окна в самом углу, поэтому лорд Джеймс Херриес, торопливо вошедший в зал из сада позади дома, не заметил его. Лорд Джеймс схватился за спинку стула, как будто чтобы успокоиться, а потом резко сел за стол, на котором еще стояли остатки чьего-то ужина. Он налил себе стакан бренди и выпил. Сидел министр к Марчу спиной, но его желтое лицо, отражающееся в круглом зеркале на стене, имело такой оттенок, будто его поразил какой-то страшный недуг. Как только Марч пошевелился, он вскочил и стремительно развернулся.
– Боже мой! – воскликнул он. – Вы видели, что снаружи творится?
– Снаружи? – повторил Марч и посмотрел через плечо на сад.
– Да идите же, сами посмотрите! – со злостью вскричал Херриес. – Хьюитт убит, а бумаги похищены! Только и всего!
Он снова развернулся и рухнул на стул, его квадратные плечи затряслись. Гарольд Марч бросился в сад со статуями.
Первым, что он увидел, был доктор Принс, сыщик, который внимательно рассматривал через очки что-то на земле. Вторым было то, что он рассматривал. Даже после того потрясения, которое он испытал, услышав страшную весть, зрелище это его поразило.
Чудовищная каменная женская фигура, олицетворяющая Великобританию, лежала на тропинке лицом вниз, а из-под нее, как лапки раздавленной мухи, торчали рука в белом манжете и нога в брюках цвета хаки, а еще безошибочно узнаваемые песочно-серые волосы несчастного дяди Хорна Фишера. Вокруг были лужи крови, конечности трупа успели закоченеть.
– Может, это случайность?.. – наконец обрел дар речи Марч.
– Как же! Случайность… – хриплым голосом повторил Херриес, который выбежал из гостиницы следом за ним и теперь стоял рядом, пытаясь унять дрожь. – Бумаги исчезли, вы слышите? Он сорвал с трупа куртку и вырезал из внутреннего кармана бумаги. Вон она валяется на склоне, видите большой разрез?
– Одну минутку, – негромко произнес сыщик. – Тогда, выходит, у нас загадка. Убийца мог каким-то образом обрушить на него статую, что он, похоже, и сделал, но я сомневаюсь, что он смог бы так просто снова ее поднять. Я пробовал, тут и троим не справиться. Если было так, как вы говорите, убийца сначала убил его при помощи статуи – свалил ее, когда он проходил мимо, потом снова ее поднял, вытащил труп и снял с него куртку. После чего положил его обратно в ту же позу и аккуратно снова накрыл статуей. Нет, это физически невозможно! А как иначе он мог раздеть человека, придавленного каменной скульптурой? Это фокус почище того, когда человек со связанными руками снимает пиджак.
– А что если он сначала снял с него куртку, а потом обрушил статую? – предположил Марч.
– Для чего? – быстро спросил Принс. – Если он уже убил его и завладел бумагами, он бы бежал отсюда со всех ног, только б его и видели. Зачем ему было возиться в саду, подкапывая подножия статуй. К тому же… О! А это кто, там наверху?
Высоко над ними на краю склона на фоне неба темнела человеческая фигура, до того длинная и тонкая, что было в ней что-то паучье. Над темным силуэтом головы торчали два выступа, похожие на рога, и те, чьи взгляды в тот миг были устремлены на него, могли поклясться, что рога эти шевелились.
– Арчер! – вдруг зло закричал Херриес и, прибавив пару крепких выражений, позвал его вниз.
При первом крике фигура подалась назад, взмахнув при этом руками, да так неестественно и резко, что движение это можно было принять за безумный танец. Однако в следующую секунду человек, похоже, передумал убегать и стал спускаться вниз по ломаной тропинке, но явно с неохотой, потому что с каждым шагом движения его становились все медленнее и медленнее. Марчу тут же вспомнилось, как этот человек рассуждал о том, что мог бы посреди ночи в припадке безумия явиться сюда и разрушить каменную фигуру. Он даже представил себе, как этот маньяк, совершив расправу над статуей, поднялся бы, пританцовывая в своей странной манере, на вершину холма, чтобы посмотреть на дело рук своих. Однако жертвой расправы был не только холодный камень.
Когда человек наконец спустился на садовую дорожку, где лунный свет полностью озарил его лицо и фигуру, шаги его сделались совсем медленными, но шел он спокойно и безо всякого страха.
– Ужасно! – произнес он. – Я все видел. Сверху. Я гулял по гребню горы.
– Что вы видели? Убийство? – быстро спросил Марч. – Или это был несчастный случай? Я имею в виду, вы видели, как упала статуя?
– Нет, – ответил Арчер. – Я видел упавшую статую.
Принс, похоже, почти не прислушивался к разговору. Его взгляд был прикован к предмету, лежавшему в паре шагов от трупа. Это был ржавый железный штырь, загнутый на одном конце.
– Я не могу понять одного, – сказал он. – Откуда здесь столько крови. Череп бедолаги не раздавлен, у него, скорее всего, сломана шея. Но кровь тут, похоже, хлестала фонтаном, как будто ему артерии перерезало. Я тут подумал, если бы каким-то другим инструментом… этой железякой, например… Хотя даже она недостаточно острая для этого. Я полагаю, никто из вас не знает, что это?
– Я знаю, что это, – сказал Арчер глухим, но немного взволнованным голосом. – Эта штука мне по ночам в кошмарах являлась. Это железный зажим или подпорка с пьедестала. Она поддерживала статую, чтоб та не упала. Может, я ошибаюсь, но она всегда там из камня торчала. Наверное, выломалась, когда статуя рухнула.
Доктор Принс кивнул, но продолжал рассматривать лужи крови и железный прут.
– Все-таки, здесь что-то не так, – наконец сказал он. – За всем этим чувствуется загадка. А, может, не «за», а «под». Чутье меня никогда не подводило. Нас четверо, если вместе наляжем, сможем поднять это надгробие.
Все сгрудились вокруг лежащей скульптуры, в тишине слышалось лишь тяжелое дыхание. Через минуту раскачивания и напряженной работы восьми рук огромная резная каменная колонна откатилась в сторону, открыв лежащее под ней лишь в рубашке и брюках тело. У доктора Принса даже очки как будто расширились и озарились еле сдерживаемым удивлением, как огромные глаза, потому что их взорам открылось не только само тело. Во-первых, стал виден глубокий длинный разрез, пересекающий яремную вену несчастного Хьюитта. Возликовавший доктор тут же постановил, что рана нанесена острым, как бритва, металлическим предметом. Во-вторых, прямо под склоном лежали три сверкающих стальных обломка, каждый почти фут в длину: один с острым концом и один – с изумительно отделанным драгоценными камнями эфесом, или рукояткой. Это, несомненно, был восточный кинжал и такой длинный, что его можно было бы назвать мечом, только клинок его был необычно загнут. На конце его были видны несколько пятен крови.
– Понятно, откуда здесь кровь, но почему только на конце? – задумчиво произнес доктор Принс. – Но наверняка это и есть орудие убийства. Разрез был нанесен орудием именно такой формы. Возможно, и карман куртки был вспорот им же. Наверное, негодяй обрушил статую, чтобы придать значение своему поступку.
Марч ничего не сказал, он зачарованно разглядывал необычные камни, украшавшие странную рукоятку. И возможное значение их жутким кроваво-красным рассветом озарило его разум. Это были обломки редкого восточного оружия, и у него в голове всплыло имя, с которым его память связывала старинное восточное оружие. Лорд Джеймс как-то рассказал ему о своем тайном увлечении… и все же одно с другим не укладывалось у него в голове.
– Где премьер-министр?! – вдруг выкрикнул Херриес, и голос его чем-то напомнил лай собаки, увидевшей что-то неожиданное.
Доктор Принс повернул на него свои большие очки и хмурое лицо, которое выглядело мрачнее, чем когда-либо.
– Я искал его, но не смог найти, – сказал он. – Сразу, как только обнаружил, что бумаги исчезли. Ваш слуга, Кэмпбелл, обыскал весь дом, но тоже впустую.
Вновь воцарилась тишина, которая оборвалась новым восклицанием Херриеса, которое, впрочем, прозвучало уже совсем с другой интонацией.
– Больше его можно не искать, – произнес он. – Вон он сам идет, с вашим другом Фишером. Смотрите, выглядят, будто только что с дороги.
И правда, по садовой дорожке к ним приближались Фишер, весь в пыли, на брюках – грязь, лоб оцарапан, как будто шипами колючего куста, и великий седовласый государственный деятель, похожий на младенца любитель восточного оружия и фехтования. Внешне Марч их узнал сразу, но выражение их лиц и то, как они держались, оставалось для него загадкой, что делало весь этот кошмар еще более жутким и нелепым. Чем внимательнее он к ним присматривался, пока они молча слушали рассказ сыщика, тем более странным казалось ему их поведение: Фишера смерть дяди вроде расстроила, но совсем не удивила, а старший из мужчин так и вовсе откровенно был погружен в какие-то свои мысли. Но ни первый, ни второй будто и не думали о том, чтобы начать поиски скрывшегося шпиона и убийцы, хоть важность похищенных им документов была огромной. Когда полицейский отправился решать этот вопрос, звонить и писать рапорт, когда Херриес ушел обратно в гостиницу, вероятно, к своей бутылке бренди, а премьер-министр устало побрел в сторону удобного кресла, стоящего в другой части сада, Хорн Фишер повернулся к Гарольду Марчу и заговорил, глядя ему прямо в глаза:
– Мой друг, – сказал он, – я хочу, чтобы вы поехали со мной. Немедленно. Здесь я больше никому не доверяю так, как вам. Ехать придется почти весь день, и до наступления темноты все равно ничего делать нельзя, так что обсудим все по дороге. Но я хочу, чтобы вы были рядом – я думаю, настал мой час.
Марч и Фишер сели на мотоциклы и первую половину дня ехали вдоль берега на восток, не имея возможности разговаривать из-за грохота двигателей этих неудобных машин. Но когда за Кентербери они выехали на равнины восточного Кента, Фишер сделал остановку в одном приятном маленьком пабе на берегу сонной речушки, где они и сели перекусить, выпить и поговорить в первый раз за всю поездку. День был свежим и чистым, в лесу неподалеку пели птицы, и солнце падало прямо на деревянную скамью и стол, за которым они сидели. Но каким бы ярким ни был свет, лицо Фишера выглядело таким мрачным, каким еще не было никогда.
– Прежде чем мы продолжим путь, – сказал он, – мне нужно вам кое-что сказать. Мы с вами вместе повидали немало тайн и распутали не одну загадку, поэтому будет правильно, если именно вы доведете до конца и это дело. Но рассказ о смерти моего дяди мне придется начать с другого конца, с того времени, когда мы с вами только становились сыщиками. Я опишу вам каждый шаг логической цепочки, если хотите, только сам я узнал истину не с помощью дедукции. Сначала я расскажу вам саму истину, потому что мне она была известна с самого начала. Если к остальным делам я подходил снаружи, то в этом случае я находился внутри. Я сам был центром и началом всего.
Что-то в полуопущенных веках и серьезных серых глазах друга вдруг потрясло Марча, кольнуло в самое сердце, и он в отчаянии воскликнул: «Не понимаю!» – как восклицает тот, кто боится, что все понял. Какое-то время было слышно лишь счастливое щебетание птиц, а потом Хорн Фишер спокойно произнес:
– Это я убил своего дядю. Если вам этого мало, это я похитил его государственные бумаги.
– Фишер! – сдавленным голосом выдавил его друг.
– Прежде чем мы расстанемся, позвольте мне все вам объяснить, – продолжил Фишер. – И чтобы вам было понятнее, я буду говорить так, будто это одна из обычных историй, которыми мы с вами занимались раньше. Итак, в этом деле имеются две главные загадки, верно? Первая: как убийце удалось снять с трупа куртку, если тот был придавлен к земле такой огромной тяжестью? Вторая, меньшая и не такая уж неразрешимая: почему у кинжала, которым перерезали горло, только на конце было несколько пятнышек крови, почему все лезвие не было в крови? На первый вопрос я отвечу легко. Хорн Хьюитт сам снял куртку до того, как был убит. Можно даже сказать, он ее снял для того, чтобы быть убитым.
– Это, по-вашему, объяснение?! – воскликнул Марч. – Ваши слова бессмысленнее фактов.
– Перейдем к следующим фактам, – продолжил Фишер все тем же бесстрастным голосом. – На лезвии кинжала нет крови Хьюитта, потому что Хьюитт был убит не этим оружием.
Марч удивился:
– Но ведь доктор совершенно точно определил, что рана была нанесена именно этим кинжалом!
– Прошу прощения, – возразил Фишер, – но он не говорил, что рана была нанесена именно этим клинком. Он сказал, что она была нанесена клинком подобной формы.
– Но как раз форма-то у него необычная, даже исключительная, – заметил Марч. – Невозможно представить, что могло случиться такое неимоверное совпадение, чтобы…
– Однако оно случилось, – задумчиво произнес Хорн Фишер. – Самое удивительное в совпадениях то, что они иногда случаются. По самому неимоверному совпадению в мире, по такому совпадению, которое бывает раз на миллион, случилось так, что еще один кинжал точно такой же формы оказался в том же саду в то же самое время. В какой-то мере это объясняется тем фактом, что это я принес туда оба кинжала… Но, дружище, неужели вы до сих пор так и не поняли, что это означает? Сопоставьте факты: два совершенно одинаковых клинка, сброшенная куртка. Думаю, вам поможет, если вы припомните тот факт, что я вообще-то не хладнокровный убийца.
– Дуэль! – прозрел Марч. – Ну разумеется! Я должен был догадаться. Но кто же тот шпион, который выкрал бумаги?
– Шпион, выкравший бумаги, – мой дядя, – ответил Фишер. – Вернее, он пытался их выкрасть, когда я остановил его… Единственным возможным способом. Бумаги, которые должны были отправиться на запад, чтобы вернуть преданность наших друзей, бумаги, в которых им сообщался план отражения нападения противника, уже через несколько часов оказались бы в руках врага. Что я мог сделать? Сообщить о предательстве одного из наших четырех друзей означало бы сыграть на руку вашему другу Аттвуду, что привело бы к панике и в конечном итоге к рабству. Но еще, может быть, сыграло определенную роль и то, что человек, которому за сорок, подсознательно испытывает желание умереть так, как он жил, и мне, в каком-то смысле, захотелось унести с собой в могилу все свои тайны. Кто знает, возможно, если у человека есть любимое занятие, с годами оно становится только крепче, а моим любимым занятием было молчание. Наверное, я чувствую, что убил брата своей матери, но я спас ее имя. Короче говоря, я выбрал именно то время, когда вы все спали, а он вышел в сад. В лунном свете мне были прекрасно видны все каменные статуи, да я и сам был, как ожившая статуя. Не узнавая своего голоса, я обвинил его в измене и потребовал вернуть бумаги. Когда он отказался, я заставил его выбрать один из двух кинжалов. Эти кинжалы были среди тех, что прислали премьер-министру на оценку – он же, как вы знаете, коллекционер. Это был единственный парный набор, который мне удалось найти. А дальше мы вышли на тропинку и стали драться под статуей Британии. Это был сильный человек, но на моей стороне было превосходство в технике. Его кинжал задел мой лоб почти в тот же миг, когда мой пронзил его шею. Он повалился на статую, как Цезарь под изваяние Помпея, и схватился за железную подпорку. Кинжал его был уже сломан. Как только я увидел кровь, хлещущую из его смертельной раны, я будто очнулся. Бросив свой кинжал, я кинулся к нему, чтобы поднять. Я склонился над ним, и тут все произошло слишком быстро, чтобы я мог понять, что случилось. Не знаю, то ли железный прут был уже разъеден ржавчиной, то ли он своей звериной силой просто вырвал его из камня, но эта штука оказалась у него в руке, и он в предсмертной агонии полоснул им меня по голове, когда я безоружный упал на колени рядом с ним. Пытаясь уклониться от удара, я посмотрел вверх и увидел наклоненную гигантскую Британию, которая нависла надо мной, как носовая фигура корабля. В следующую секунду она наклонилась чуть ниже, и мне показалось, что все небо разом со звездами наклонилось вместе с ней. В следующую секунду небо точно перевернулось, а в следующую – я уже стоял в безмолвном саду и смотрел на груду костей и камня, которые вы видели сегодня. Он вырвал последнюю опору, которая поддерживала богиню Британии. Она пала и в падении раздавила собой предателя. Я развернулся и бросился к куртке, в которой, как я знал, был зашит пакет. Вспорол кинжалом карман, и по садовой дорожке бросился наверх, где меня ждал мотоцикл. У меня были причины торопиться, но когда я бежал, я ни разу не обернулся посмотреть на статую и тело, и, думаю, что бежал я от этой страшной аллегории.
А потом я сделал все то, что должен был сделать. Всю ночь и утро, а потом и днем я мчался по городам и весям южной Англии, точно выпущенная пуля, пока не доехал до западного военного штаба, где началась беда. И приехал как раз вовремя. Я сумел, так сказать, объявить во всеуслышание, что правительство не предало их и что их ждет поддержка, если они двинутся на восток против врага. Нет времени рассказывать вам все подробно, но, поверьте, это был величайший день в моей жизни. Триумф, настоящее факельное шествие, в котором факелы могли быть горящими головнями в руках бунтовщиков. Мятежное настроение испарилось, люди Сомерсета и западных графств вышли на улицы, заполонили площади. Это были те же люди, которые умирали с Артуром и стояли насмерть с Альфредом. Ирландские полки присоединились к ним после бурной сцены и вместе они двинулись на восток, распевая древние фенианские[19] песни. Там было все, что есть непостижимого в том мрачном смехе, с которым эти люди, даже идя плечом к плечу с англичанами защищать Англию, в один голос орали во все горло: «На высоком на помосте стояли три благородных гостя… А над ними три петли из английской конопли». Но дальше там было: «Боже, спаси Ирландию», и не было никого, кто не подхватил бы этот припев.
Однако этим моя миссия не ограничивалась. Я доставил планы не только обороны, но и по счастливой случайности попавшие ко мне планы самого вторжения. Я не стану утомлять вас тонкостями стратегии, скажу только, что нам стало известно, куда выдвинул враг крупную батарею тяжелых орудий, которая должна прикрывать все его перемещения. И хоть наши западные друзья не поспеют вовремя, чтобы перехватить основной кулак противника, они могут вывести на позиции свою дальнобойную артиллерию и обстрелять их батарею, если будут точно знать, где она дислоцирована. Они вряд ли это узнают, если кто-нибудь не подаст им какой-нибудь знак, но я почему-то уверен, что кто-либо это обязательно сделает.
С этими словами он встал из-за стола, они снова сели на свои машины и продолжили путь на восток в сгущающиеся вечерние сумерки. Перепады ландшафта повторялись в плоских лентах облаков, и последние краски дня все еще цеплялись за горизонт. Полукруг последних холмов оставался все дальше и дальше за их спинами, и вдруг далеко впереди они увидели линию моря, покрытую пеленой тумана. Но она была не яркой, лазурной, как та, что была видна с солнечной веранды, а мрачной, дымчато-фиолетовой, казалась зловещей и темной. Тут Хорн Фишер снова остановился.
– Дальше нужно идти пешком, – сказал он. – В самом конце я вас оставлю и пойду один.
Он наклонился и стал что-то отстегивать от мотоцикла. Его спутник всю дорогу ломал голову над тем, что это могло быть, хоть перед ним стояли загадки и поинтереснее. Это было похоже на несколько палок, обмотанных бумагой и перевязанных. Фишер взял сверток под мышку и пошел через заросшее травой поле. Земля под ногами была неровной и рыхлой, и с каждым его шагом в сторону рощи и зарослей густых кустов вечер становился темнее.
– Дальше идем молча, – сказал Фишер. – Когда вам нужно будет остановиться, я шепну. После этого не пытайтесь идти за мной – все испортите. Я не уверен, сумеет ли один человек подползти к нужному месту незаметно, а уж двоих точно заметят.
– Я готов идти за вами куда угодно, – ответил Марч. – Но если нужно, чтобы я остался, я останусь.
– Я в вас не сомневался, – тихо произнес его друг. – Может быть, вы – единственный человек в мире, на которого я мог полностью положиться.
Еще через несколько шагов они подошли к краю огромного плоского холма или скалы, возвышающейся темной чудовищной громадой на фоне тускнеющего неба. Здесь Фишер сделал знак остановиться. Он крепко и с неимоверным чувством пожал своему товарищу руку и скользнул в темноту. Марчу с большим трудом удалось рассмотреть, как он ползет в тени холма, затем он вовсе потерял его из виду, а потом снова увидел. Фишер уже стоял на другом холме, ярдах в двухстах. Рядом с ним возникло странное сооружение, видимо, составленное из двух брусьев. Как только он наклонился над ним, вспыхнуло пламя. В голове Марча тут же проснулись воспоминания о школьных годах, и он понял, что это. Подставка для ракеты. Смутные и неуместные воспоминания все еще переполняли Марча, когда он услышал знакомый пронзительный звук, и через секунду ракета оторвалась от подставки и взвилась в бесконечное пространство, как рассыпающая искры стрела, направленная к звездам. Марч вдруг подумал о знамениях, предвещающих последние дни света, и он понял, что видит некое подобие кометы Судного дня.
Высоко в бескрайнем небе ракета свернула с пути и рассыпалась алыми звездами. На какой-то миг все вокруг до самого моря впереди и лесистых холмов далеко позади залилось рубиновым сиянием, сделалось похожим на огромное озеро великолепного ярко-красного цвета, как будто мир был пропитан вином, а не кровью, как будто сама Земля была раем, над которым на веки веков застыл первый миг багряной зари.
– Боже, храни Англию! – Глас Фишера был подобен звуку горна. – И лишь на Бога остается уповать.
Когда тьма снова опустилась на землю и море, грянул другой звук. Где-то далеко, за холмами, загрохотали пушки, будто залаяла свора громадных псов. То, что не было ракетой, то, что летело не с шипением, но с пронзительным визгом, пронеслось над головой Гарольда Марча и обернулось за крутой скалой вспышкой света, ухнуло оглушительным грохотом, потрясающим мозг невыносимой жестокостью звука. Потом снова ударил гром, потом еще и еще, и мир наполнился ревом, дымом и вспышками. Артиллерия западных графств и Ирландии, узнав место расположения батареи вражеских тяжелых пушек, накрыла ее огнем.
Марч вгляделся в огненное безумие, пытаясь рассмотреть высокий худой силуэт рядом с ракетной стойкой, и когда очередная вспышка осветила весь холм, фигуры на нем не было.
Прежде чем огни ракеты погасли на небе, и задолго до того, как за далекими холмами подала голос первая пушка, суматошно затрещали ружейные выстрелы, и в скрытых вражеских траншеях замельтешили мелкие вспышки. Что-то легло в тень величественного холма и осталось лежать неподвижно. Человек, который слишком много знал, узнал то, что стоит знать.
Эдгар Уоллес
Комната № 13
Глава I
Над мрачной аркой в каменной стене было выбито: «PARCERE SUBJECTIS». Джонни Грей уже много раз видел эту надпись. В холодную погоду и используя слова, понятные тем, кто был там рядом с ним, он переводил это как «паршивое место». И было совершенно неважно, что на самом деле это означает «щадить покорившихся», поскольку покорившимся он не был и щадить его никто не собирался.
День за днем, волоча тяжеленную ручную тележку, они с Лалом Моргоном взбирались вверх по крутому склону, день за днем безучастно смотрели, как рыжебородый охранник вставляет большой ключ в блестящий замок и открывает ворота. Потом они входили внутрь (сначала первый вооруженный охранник, потом они, потом второй охранник), и ворота закрывались.
Ровно в четыре часа Джонни возвращался под арку и дожидался, пока ворота снова откроются и тележку пропустят обратно.
Все здесь, каждое здание, было знакомо ему до тошноты. Вытянутые, вычерненные дартмурскими[20] ветрами арестантские блоки («залы», как их здесь называли); контора начальника тюрьмы с низкой крышей; газохранилище; смахивающая на сарай прачечная; древняя пекарня; двор для прогулок с разбитым асфальтом; уродливая своими вычурными украшениями церквушка; длинные, вытертые до блеска высокие скамейки с приподнятыми сиденьями для охранников… И кладбище, где обретали наконец покой и долгожданный отдых те, кто отбывал здесь пожизненный срок.
Однажды весенним утром он вышел из ворот вместе с рабочей группой. Они строили гараж, и Джонни назначили помощником каменщика. Эта работа ему нравилась, потому что здесь можно было спокойно поговорить, а ему очень хотелось выслушать все, что Лал Моргон мог рассказать о Великом Печатнике.
– Сегодня поменьше разговоров, – гаркнул охранник, усаживаясь на кучу кирпича, накрытую мешками.
– Да, сэр, – покорно ответил Лал.
Лал был сухим, как палка, мужчиной пятидесяти лет, сидел пожизненно и трезво оценивал свои силы, чтобы понимать, что выбраться на свободу ему уже не суждено.
– Нет, Грей, не за кражу со взломом, – заговорил он, не спеша примащивая кирпич на место. – И не за пальбу, как старик Лег. И не за то, что выставил на дорожку липового Короля Пауков, как ты, Грей.
– Я свой срок получил не за Короля Пауков, – спокойно произнес Джонни. – Я не знал, что Короля Пауков подменили, когда выставлял его на скаковой круг, и что это вообще была другая лошадь. Они специально все это подстроили с Королем, чтобы меня взять. Но я не жалуюсь.
– Я знаю, что ты не виновен… Здесь все ни за что сидят, – успокаивающим тоном произнес Лал. – Я в этой каталажке единственный, кто по-настоящему виновен. Комендант мне так и говорит: «Моргон, – говорит, – у меня прямо душа радуется, когда вижу я осужденного, который тут не случайно, как все остальные, а за дело».
Джонни не стал развивать эту тему. Да и зачем? Тут и спорить было не о чем. Он ведь досконально знал все приемы «работы» на ипподромах, и сам был сообщником больших людей, промышляющих мошенничеством со скаковыми лошадьми. Когда его приговорили к трем годам, он не стал ни спорить, ни подавать апелляцию. Не потому что был виновен в том, в чем его обвиняли… На то была другая, весьма веская причина.
– Не хочешь, чтоб тебя загребли – не будь олухом, – с самодовольным видом изрек старик Лал. – На то олухи и нужны, чтоб их гребли… Что сказал старина Кейн?
– Я с ним не встречался, – коротко ответил Джонни.
– Он бы тоже сказал, что ты олух, – удовлетворенно произнес Лал. – Передай кирпич, Грей, и закрой пасть. Видишь, вон штырь ушастый идет. – Приближающийся «ушастый штырь» выглядел не более любопытным, чем любой другой надзиратель: из кармана торчит ручка дубинки, на боку висит конец потертого ремня.
– Не болтать! – привычно рявкнул он.
– Я всего лишь попросил кирпич, сэр, – кротко произнес Лал. – В этот раз кирпичи-то похуже, чем в прошлый раз были.
– Сам вижу, – сказал надзиратель, посмотрев на кирпич и неодобрительно покачав головой с видом профессионала.
– Конечно, видите, сэр, – с подобающим восхищением и почтением произнес подхалим, а когда надзиратель пошел дальше, прошептал: – Этот индюк кирпича от газовой печи не отличит. Это он, когда старик Лег обретался здесь, носил ему каждый день письма с воли… Но у старика Лега водились деньжата, ведь это они с Питером Кейном ломанули сейф на «Орсонике» и взяли миллион долларов. Питера тогда так и не поймали, ну а с Легом иначе вышло. Он подстрелил какого-то фараона, за что и получил срок.
Джонни слышал биографию Лега уже сотню раз, но Лал Моргон достиг той жизненной поры, когда каждую свою историю рассказывал будто впервые.
– Поэтому он и ненавидит Питера, – сказал словоохотливый каменщик. – Поэтому они с младшим Легом и хотят с Питером счеты свести. А младший Лег – парень не промах. Тридцать лет, кровь кипит, к тому же – лучший в мире фальшивомонетчик. И печатает он не просто банкноты. Печатает он такие банкноты, что эксперты волосы на себе рвут, когда видят его произведения. Они, бумажки эти, от денег, напечатанных Английским банком, вообще не отличаются. Полиция и секретная служба его уже несколько лет ищут, с ног сбились. Но куда там, так до сих пор и не нашли!
День был жарким, и Лал расстегнул свою красно-синюю полосатую робу. Как и у остальных из их отряда, на нем были грязные короткие желтые штаны, на которых слабо проступал рисунок широкой стрелы, на ногах – желтые гетры с пуговицами. Рубашка у него была из прочного белого хлопка с узкими синими полосками. На голове красовалась шапочка с непонятными буквами, которые каким-то загадочным образом обозначали даты его заключений. Через неделю, когда буквы с шапочки были убрали, Лал Моргон сильно обиделся. Так, наверное, чувствует себя солдат, лишенный знаков различия.
– Так ты с молодым Джеффом не встречался? – не спросил, а, скорее, констатировал Лал, шлепнув на кирпич мазок строительного раствора и начав его лениво размазывать.
– Я его видел… Но не разговаривал, – мрачно отозвался Джонни, и что-то в его тоне заставило старого заключенного поднять на него глаза. – Это он сдал меня полиции, – сказал Джонни, и Лал выразил свое удивление кивком, необычайно напоминавшим вежливый поклон. – Не знаю зачем, но точно знаю, что это он меня сдал, – твердо сказал Джонни. – Это он организовал подмену и сделал так, чтобы я выставил лошадь на дорожку, и как только я это сделал, тут же и доложил куда надо. Хотя я тогда и знать не знал, что Король Пауков это на самом деле Малыш Сондерс, только умело замаскированный.
– Чертов змееныш! – удивленно воскликнул Лал и, похоже, о чем-то сильно задумался. – Весь в отца, Эммануэля Лега. Зачем он это сделал? Ты что, настучал кому-то о его фальшивых бумажках?
Джонни покачал головой.
– Не знаю. Если он и правда ненавидит Питера Кейна, может быть, из мести? Это если ему известно, что я уважаю Питера и… уважаю Питера. Он предупреждал меня насчет людей, с которыми я связался…
– Кончай базар! – На горизонте снова появился надзиратель.
Какое-то время они работали молча. Потом Лал заговорил снова:
– Этот штырь когда-нибудь кого-то повесит, – произнес он голосом, полным смиренного отчаяния. – Это за него малыша Лью Морса отметелили так, что тот чуть концы не отдал, после того как он его в кузнице гаечным ключом приложил. Жаль, что не убил!
В четыре часа рабочая бригада была собрана и двинулась строем, вернее сказать, поплелась по узкой дороге к тюремным воротам. «PARCERE SUBJECTIS». Джонни посмотрел на надпись и хмыкнул. Ему показалась, что арка улыбнулась ему в ответ. В половине пятого он вошел в свою камеру в самой глубине тюремного блока, и желтая дверь захлопнулась за ним, металлически лязгнув замком.
Камера его была довольно просторной, со сводчатым потолком. Цветное сложенное шерстяное одеяло придавало ее виду оттенок некоторого небрежного изящества. В углу на полке стояла фотография фокстерьера. Собака, повернув красивую морду, глядела с карточки любознательными глазами. Джонни налил в стеклянную кружку воды и, глядя на зарешеченное окно, выпил ее большими глотками. Скоро должны были принести чай, а потом замок на его двери закроется на восемнадцать с половиной часов. И эти восемнадцать с половиной часов он будет предоставлен самому себе. Пока на дворе было светло, он мог читать – на полке, которая одновременно служила столом, лежала книга о путешествиях. Мог писать на грифельной доске или рисовать лошадей и собак, а мог и решать математические задачи или сочинять стихи… Или думать. Это было самое сложное занятие из всех. Он прошел по камере и снял с полки фотографию в потертой картонной рамке. Улыбнувшись, посмотрел в большие глаза пса.
– Как жаль, что ты не умеешь писать, старина Спот, – сказал он. Но люди, в отличие от собак, умели и писали, подумал он, возвращая на место снимок. Только Питер Кейн в своих посланиях ни разу не упомянул о Марни, а сама Марни не писала ему с… С очень давних времен. И это настораживало, тревожило, заставляло задуматься и даже наводило на определенные выводы. Все, что он имел, лишь короткие упоминания о ней, наподобие «С Марни все в порядке» или «Марни благодарна за беспокойство» и больше ничего.
В этих коротких фразах было все: и любовь Питера к дочери, и твердая убежденность отца в том, что она не выйдет замуж за человека с тюремным прошлым. За это время страстное чувство Джонни к дочери Питера Кейна превратилось почти в болезненную одержимость. Ее счастье и ее будущее были для него важнее собственных, и так будет всегда, думал он. Питер любил его, Джонни чувствовал это. Он относился к нему, как мужчина может относиться к повзрослевшему сыну. Если бы трагическое недоразумение не привело к тому, что он оказался в тюрьме, Питер отдал бы за него Марни, и она бы с радостью стала его женой. «Такова жизнь», – философски изрек Джонни. А потом принесли чай, после чего дверь захлопнулась, опять наступила тишина, и снова наползли мысли…
Зачем младший Лег подстроил ему такую ловушку? Они ведь даже никогда не встречались. Он и видел-то этого юного фальшивомонетчика всего раз, и то случайно, и тот даже не мог знать о том, что известен человеку, которого он «сдал», поскольку Джефф Лег был очень осторожен. Его нельзя было встретить в тех обычных местах, где люди, близкие к преступному миру, собираются, чтобы похвалиться друг перед другом, обговорить планы или выпить и развлечься.
В замке лязгнул ключ, и Джонни встал. Он и забыл, что уже был вечер, когда его навещал тюремный капеллан.
– Садитесь, Грей.
Дверь за спиной священника закрылась, и он сел на нары Джонни. Странно, но капеллан подхватил оборванную нить помыслов Джонни.
– Я хочу, чтобы вы подумали о Леге… Я имею в виду младшего, сына. Нехорошо держать в себе обиду, истинную или надуманную. Ведь срок вашего заточения скоро заканчивается, и недалек тот час, когда недовольство ваше получит возможность выплеснуться. Но, Грей, мне не хочется снова увидеть вас здесь.
Джонни Грей улыбнулся.
– Здесь вы меня больше не увидите! – он выделил интонацией первое слово. – А что касается Джеффа Лега, я о нем мало что знаю, хотя много о чем догадываюсь да и слышать разное приходилось.
Капеллан задумчиво покачал головой.
– Я о нем тоже слышал, но не много. Это ведь его называют Великим Печатником, верно? Нет, я, разумеется, как и все, прекрасно знаю, что Европу заполонил поток фальшивых денег, и что полиция так и не смогла поймать человека, который их печатает… Это Джефф Лег?
Не дождавшись ответа, капеллан грустно улыбнулся.
– «Не настучи» – одиннадцатая заповедь, да? – добродушно сказал он. – Боюсь, я поступил опрометчиво, задавая такой вопрос. Когда заканчивается ваш срок?
– Через полгода, – ответил Джонни. – И выйдя отсюда, я жалеть не буду.
– Чем собираетесь заниматься? У вас деньги есть?
У заключенного дернулись губы.
– Да, небольшой доходец, каких-то три тысячи в год, – с невозмутимым видом произнес он. – Просто об этом на суде почему-то забыли упомянуть. Нет, отче, деньги меня не тревожат. Я думаю, что отправлюсь в путешествие. По крайней мере, сидеть и вспоминать о своем темном прошлом я не намерен.
– Это означает, что фамилию вы менять не собираетесь, – блеснув глазами, сказал капеллан. – При ваших-то трех тысячах годовых не думаю, что у вас возникнет желание сюда вернуться. – Тут он что-то вспомнил, запустил руку в карман и достал письмо. – Заместитель коменданта передал. Чуть не забыл про него. Оно пришло сегодня утром.
Письмо было вскрыто, как и все письма, которые получали заключенные. Джонни посмотрел на конверт без особого интереса. Как он и предполагал, письмо было не от адвоката. Он сразу узнал размашистый уверенный почерк Питера Кейна – первое письмо от него за последние полгода. Дождавшись, когда за посетителем закроется дверь, он вынул письмо из конверта. На листке бумаги было всего несколько рукописных строк:
«Дорогой Джонни, надеюсь, новость, которую я хочу сообщить, не сильно тебя расстроит. Марни выходит замуж за майора Флойда из Торонто. Я знаю, что ты достаточно благороден и великодушен, чтобы порадоваться за нее и пожелать ей счастья. Мужчина, за которого она выйдет, – отличный парень, с ним она будет счастлива».
Джонни положил письмо на полку и принялся ходить по узкой камере из угла в угол, заложив руки за спину. Этому занятию он посвятил десять минут. Марни выходит замуж! Лицо его сделалось бледным и напряглось, глаза под мрачно сдвинутыми бровями словно потемнели. Наконец он остановился, дрожащей рукой налил себе полную кружку воды, поднес ее к решетке на окне и посмотрел на восток.
– Удачи тебе, Марни! – хрипло произнес он и залпом осушил кружку.
Глава II
Через два дня Джонни Грея вызвали к начальнику тюрьмы, в кабинете которого он узнал потрясающую новость.
– Грей, могу вас обрадовать. Вы будете выпущены немедленно. Я только что получил разрешение.
Джонни поклонился.
– Благодарю вас, сэр, – сказал он.
Охранник отвел его в душевую, там он разделся и, обернувшись полотенцем, вошел в небольшую кабинку, где его дожидалась гражданская одежда. Испытывая странное чувство, будто надевает на себя чужие вещи, он оделся и вернулся в камеру. Охранник принес зеркало и безопасную бритву, и он закончил свой туалет. Остаток дня был в его распоряжении. Теперь Джонни был на особых правах, мог в своей обычной одежде разгуливать по тюрьме, где вздумается, вызывая зависть у людей, которых успел хорошо узнать и теперь презирал, у этих наполовину безумцев, которые весь год нашептывали ему в уши пустые слова.
Когда он остановился в коридоре, думая, куда бы пойти, дверь с грохотом отлетела в сторону, и в проход ввалилась группа людей. В ее центре находилось дикое завывающее и извивающееся существо, больше похожее на зверя, чем на человека. Лицо у него было в крови, на руки навалились охранники. Джонни, оставаясь на месте, провел взглядом тюремщиков, которые уволокли несчастного в сторону карцера.
– Феннер, – произнес чей-то тихий голос. – Тот, что надзирателю врезал. Но больше избивать они его не смогут.
– Это не тот Феннер, который двенадцать лет отсидел и завтра должен был освободиться? – спросил Джонни, вспомнив заключенного.
– Он самый, – ответил голос, это был один из уборщиков. – Если бы не старик Лег, он бы девятью плетьми отделался. Видать, горбатого могила исправит, верно? Послезавтра они к нему не будут иметь права уже и пальцем прикоснуться, а судья доберется до нас не раньше, чем через неделю.
Джонни вспомнил этот случай. Лег был свидетелем того, как на Феннера накинулся с кулаками один из надзирателей (потом его уволили). Бедный Феннер не удержался и ударил в ответ. Было проведено расследование, и показания Лега могли спасти его от порки, да только Лег был слишком близким другом надзирателей (или надзиратели были его слишком близкими друзьями), и он не стал выдавать «штыря», поэтому Феннер и получил по полной – его отправили в треугольник[21].
Прошлую ночь Джонни не спалось. Все мысли его были о Марни. Нет, он не собирался упрекать ее. И на отца ее зла не держал. Кто ж еще как не Питер Кейн знает, что для его дочери лучше. Он, можно сказать, был одержим постоянным страхом за будущее своей девочки. Джонни догадался, что, как только на горизонте появился представительный канадец, Питер сделал все, что было в его силах, чтобы как-то поспособствовать их союзу.
Последний раз Джонни поднимался по крутому склону. Наконец ключ повернулся в большом замке, и вот он уже стоит за воротами, свободный человек. Рыжебородый главный охранник протянул руку.
– Удачи, – не особенно приветливо сказал он. – И не переходи через Альпы[22] снова.
– Со скалолазанием я завязал, – ответил Джонни.
С начальником тюрьмы он уже попрощался, и теперь единственное, что напоминало ему о мрачной тюремной жизни, был один из надзирателей, который сопровождал его до железнодорожной станции. Поезда нужно было подождать, поэтому Джонни, чтобы не терять зря время, попытался добыть какие-нибудь интересующие его сведения с другой стороны.
– Нет, Джеффа Лега я не знаю, – покачал головой надсмотрщик. – Со стариком встречался, он же у нас отбывал и вышел год назад… Ты тогда, кажется, уже тоже был здесь, Грей?
Джонни кивнул.
– Выходит, мистер Джефф Лег Альпы еще не переходил? – хмыкнув, спросил он.
– Нет. По крайней мере, в нашей тюрьме он не сидел. И в Паркхерсте, и Портланде, насколько я помню, тоже. Я в обеих бывал и слышал, как его там обсуждали. Говорили, что он умный, то есть ему только предстоит тюремную баланду попробовать. Ну что ж, всего доброго, Грей, и смотри, веди себя хорошо!
Джонни пожал протянутую руку. Зайдя в вагон и заняв свое место, он носовым платком стер с ладони последнее соприкосновение с тюремной жизнью.
Прибыв днем на «Паддингтон»[23], он увидел своего слугу с маленьким вислоухим фокстерьером на натянутом, как струна, поводке. Пес начал радостно повизгивать задолго до того, как Джонни увидел встречающих. Еще секунда, и вот уже собака барахтается в руках хозяина и лижет его лицо, уши, волосы, скуля от счастья. Когда Джонни опустил собаку на платформу, в его глазах стояли слезы.
– Вам пришло много писем, сэр. Будете обедать дома?
Неподражаемый Паркер был настолько сдержан, что можно было подумать, будто он встречает хозяина после вояжа в Монте-Карло.
– Да, пообедаю дома, – сказал Джонни и сел в такси, которое нанял Паркер. Спот запрыгнул за ним.
– Вы без багажа, сэр? – с серьезным видом спросил Паркер.
– Без багажа, – так же серьезно ответил Джонни. – Садитесь рядом со мной, Паркер.
Слуга заколебался.
– Это было бы слишком большой вольностью, сэр, – сказал он.
– Не такой уж большой по сравнению с теми вольностями, которые я терпел последние год и девять месяцев, – ответил Джонни.
Когда автомобиль выехал на унылую Чепел-стрит, осмелевший Паркер поинтересовался:
– Надеюсь, вы не слишком плохо провели время, сэр?
Джонни рассмеялся.
– Не скажу, что это было приятное местечко, Паркер. Тюрьмы редко такими бывают.
– Вы правы, сэр, – согласился Паркер и зачем-то добавил: – Я никогда не бывал в тюрьмах, сэр.
Квартира Джонни находилась на Куинс-гейт. При виде спокойной роскоши своего кабинета у Джонни сдавило в груди.
– Дурак! – вслух обозвал он себя.
– Да, сэр, – Паркер пристыженно опустил голову.
В тот вечер множество людей тайком наведалось в квартиру на Куинс-гейт, и Джонни, после того как принял первого из них, вызвал Паркера в свою маленькую столовую.
– Паркер, мне сказали, что пока меня не было, посещение кинотеатров стало обычным делом даже для солидных господ.
– Я и сам люблю кино, сэр, – признался слуга.
– В таком случае, сходите и поищите сеанс, который заканчивается не раньше одиннадцати, – сказал Джонни.
– В имеете в виду, сэр…
– Я имею в виду, что сегодня вечером я хочу побыть один.
Лицо Паркера вытянулось, но он был хорошим слугой.
– Хорошо, сэр, – сказал он и вышел из комнаты, охваченный горькими думами о том, что за неблаговидные планы вынашивает его хозяин.
Последний гость ушел в половине одиннадцатого.
– С Питером я повидаюсь завтра, – сказал Джонни, швырнув окурок сигареты в камин. – Так вы ничего не знаете об этой свадьбе? Когда она должна состояться?
– Нет, капитан. Я и с Питером едва знаком.
– Кто жених?
– Судя по всему, какая-то шишка… Питер не дурак, он не станет за кого попало дочь отдавать. Я слышал, это какой-то майор канадской армии и очень хороший человек. Питеру проще окучить простофилю, чем кому другому прихлопнуть муху.
– Питер никогда таким не занимался, – категорическим тоном возразил Джонни Грей.
– Не знаю, не знаю, – покачал головой его собеседник. – Простофили рождаются каждую минуту.
– Да, но им еще нужно время, чтобы вырасти. Да и женщины не дремлют, первыми снимают урожай, – улыбнулся Джонни.
Вернувшийся в четверть двенадцатого Паркер застал хозяина перед камином, забитым остатками сожженных бумаг.
На следующий день Джонни добрался до Хоршема чуть позже полудня, и никто из тех, кто видел атлетически сложенного молодого человека, идущего уверенной походкой по главной хоршемской дороге, не мог предположить, что еще каких-то два дня назад он носил арестантскую робу.
Сюда его привело желание в последний раз попытаться отбить у судьбы свое счастье. Чем это закончится, какие доводы он будет приводить – об этом Джонни не задумывался. Для него существовал и имел смысл лишь один довод, но его-то как раз пустить в ход было никак нельзя.
Свернув на Даун-стрит, он увидел два стоящих друг за другом огромных лимузина, и подумал, что за светская встреча может происходить в доме, в который он направлялся.
Мейнор-Хилл стоял чуть в стороне от соседних домов. Это было основательное краснокирпичное здание, стены которого оживлялись вьющимся ломоносом. Джонни не стал входить через парадную, а вместо этого пошел по дорожке, которая, как он знал, вела к большой лужайке за домом, где Питер любит в это время дня погреться на солнышке.
Выйдя на открытое пространство, Джонни остановился. Он увидел опрятную горничную, разговаривающую с пожилым мужчиной, одетым в ливрею дворецкого. Тот стоял, опустив морщинистое лицо, и, судя по сведенным бровям и поджатым губам, очень внимательно прислушивался, хотя она кричала так, что ее вопли услышал бы, наверное, и глухой.
– Я не знаю, в каких домах вы работали и каким людям служили, но если я еще раз застану вас в своей комнате роющимся в моих вещах, я немедленно сообщу об этом мистеру Кейну. Я этого терпеть не намерена, мистер Форд!
– Да, мисс, – хриплым голосом произнес дворецкий.
Джонни знал, что хрипота эта была вызвана не раскаянием или какими-либо другими чувствами. Барни Форд хрипел с детства. Может быть, даже лежа в колыбели, он уже голосил с хрипотцой.
– Если бы вы были вором и хотели что-то украсть, это еще можно было бы понять, – продолжала кипятиться девушка. – Но вас здесь считают уважаемым человеком! Я не стану терпеть всей этой тайной возни и низкого любопытства! Запомните это! Не стану!
Читать бесплатно другие книги:
