Трава под снегом Колочкова Вера

– Ну? Чего разлеглась, давай вставай! Иди к гостям…

Она кое-как сползла с мягкого пружинного ложа, дрожащими руками натянула на себя платье. Вышла из дверей, постояла немного, соображая, куда ей идти.

– Направо! Направо! – услышала за спиной глумливый голос. – Соображаешь, где право?

Выйдя вслед за ней из спальни, он развернул ее за плечи, показал рукой направление. И подтолкнул в спину – иди… Она и пошла. Заплелась на неверных ногах в гостиную, рухнула на диван, уставилась в мельтешащее гостями пространство не мигая.

– Лесь, что с тобой? Ты напилась, что ли? – участливо подсел к ней Игорь, взял ее вялую руку в горячие ладони. – Тебе плохо, да, Лесь? Может, домой пойдем?

– Да… Да, пойдем… Сейчас, погоди… – пролепетала она так тихо, что он с тревогой наклонился над ее лицом, провел ладонью по щеке.

– Ты бледная такая… Господи, да что с тобой? Погоди, я тебе воды принесу!

Она протянула вслед ему вялую руку, будто не хотела отпускать от себя. Лучше бы и впрямь они домой пошли. Там можно под горячий душ встать. Отогреться. Оттаять в теплом домашнем пространстве, не чувствовать себя куренком, вынутым из морозильной камеры. А потом – будь что будет. Рассказать, например, все Игорю. Или нельзя? Или он не поймет? Нет, нельзя, наверное, про это рассказывать. Да и не получится у нее, чтоб рассказывать.

– Ой, господа, я же совсем забыла, сегодня же нашу Валерию по телевизору будут показывать! – заполошно возопила какая-то тетка с открытыми полными плечами, бросаясь к телевизору. – Включайте скорее! Где у вас пульт, Валерочка?

– Да ну… – лениво отмахнулась Валерия от тетки, кокетливо хохотнув. – Ладно бы интервью какое, а то пригласили в качестве гостьи на «Пусть говорят»… Нет, не надо, не включайте, я там плохо выгляжу! И вообще ужасная передача. Приводят всякий сброд с улицы, а потом заставляют комментировать эту маргинальную галиматью… К чему? Что это изменит? Нет, не люблю! Не включайте!

Тетка ее не послушала, заполошно начала рыскать по углам в поисках пульта и успокоилась, когда получила его таки в руки. Все заинтересованно сгрудились у экрана – кто стоя, кто плюхнувшись в многочисленные кресла и креслица. И с Лесей рядом присела на диван высокая женщина с мосластыми плечами и стрижкой под мальчика, заняла место Игоря. Выходит, так и не добежал до нее молодой муж с обещанной водой. Не успел. Хотя в тот момент это значения уже не имело. Вернее, в следующий момент значения не имело.

На экране возникло сильно заплаканное полное женское лицо, прорыдало что-то в камеру, и модный ведущий с небритыми щеками, оттененными белоснежной кипенью рубашки, бросился к этому лицу по-отечески, демократично присел на валик белого кресла, красиво покачивая аккуратной ножкой. Леся не слушала, что они там говорили. Не могла слушать. Поискав глазами Игоря, попыталась было встать, но тут же огромный экран телевизора погас и зарябил крупной рябью, выдав в углу логотип «видео». И тут же высветился снова. Другим кадром. Спальня. Постель. Седая голова Командора. Потом спина. Потом твердая, ходящая ходуном задница. А вот ее бледное кукольное лицо крупным планом. Почти неживое. Открытая голая грудь. Лепнина на потолке. С позолотой. И звуки, производимые Командором. Звериное мерзкое кряхтение. И голос его за спиной, уже отсюда, уже не с экрана – удивленный, громкий, весело-глумливый:

– Фу, господа… Кто и зачем этот гадкий сюрприз устроил, а? Признавайтесь! Кто приволок сюда эту кассету? Разве можно такое, при молодой жене… Она ж меня теперь со свету сживет, каждый вечер скалкой по голове бить будет! Уберите, уберите это немедленно!

В наступившей гробовой тишине половина голов повернулась на его звонкий хохот, половина – в сторону застывшей у экрана с бокалом в руке Валерии. Народ ожидал скандала. Однако Валерия как стояла, так и продолжала стоять, задумчиво вертя в длинных пальцах ножку бокала. Ничего особенного, кроме крайней степени удивления, на ее лице написано не было. Ни ревности, ни гнева, ни других приличных для случая чувств. На Лесю никто не смотрел. Наверное, ее и не узнал никто там, на экране. Не идентифицировал. Для них она – просто баба под Командором. Никто. И звать никак. Кроме семьи Хрусталевых, разумеется. Вон они, в сторонке сгрудились. Стоят, как током ударенные. Только что волосы дыбом не торчат и глаза из орбит не выкатываются. Удивительно, как это ей удалось самостоятельно встать с дивана? Встать и пойти к выходу, прямо глядя перед собой. Даже не толкнула никого, хорошо дошла. Потом по розовой плиточной дорожке к своему участку под сильным дождем шла, потом по террасе дома, потом на второй этаж поднялась, оставляя за собой мокрые следы… Даже к Ильке в комнату заглянула. Он спал на животе, безмятежно раскинув руки по подушке с синими рюшечками, сопел тихонько.

А вот встать под вожделенный горячий душ сил не хватило. Забралась, как была, в мокром шелковом платье под одеяло, натянула его на голову, затряслась, как лихорадкой прибитая. Сколько так билась, не помнила. Потом успокоилась. Окунулась в сырую горячую дрему, скопившуюся под одеялом от слез и мокрого платья. Очнулась от голосов, доносившихся снизу, но разобрать ничего не смогла, как ни прислушивалась. Что-то отчаянно говорил, почти кричал Игорь, ему вторил возмущенный басок Алексея Ивановича. Потом все смолкло. Открылась тихо дверь спальни – Игорь вошел. Сел на край кровати, дотронулся до нее через одеяло, произнес убито:

– Вставай, Лесь… Поговорить надо.

Она еще больше сжалась под одеялом, потом резко скинула его, села на постели, заговорила быстрым отчаянным шепотом:

– Я… Я не знаю, как это получилось, Игорь! Я сама не знаю! Я испугалась… Я не виновата, Игорь…

– Да знаю я, что ты не виновата! Успокойся. Я тебе верю, Лесь. Но понимаешь, тут такая штука… Нельзя тебе больше здесь оставаться. Совсем нельзя. Ты пойми, не может отец место терять. Ну как, как мы дальше жить будем, после всего случившегося? Тут же нашего ничего нет, этот дом на деньги хозяина построен… Такая жизнь, Лесь. Ничего не поделаешь.

– А… Как же мне теперь? Куда мне? Ты… разведешься со мной, да?

– Выходит, разведусь. Нельзя мне перед хозяином быть посмешищем. Отец прав. Прости меня, Лесь…

Он дернулся было к ней, скривился лицом по-мальчишечьи, но на полпути опомнился, шарахнулся обратно, как от прокаженной, сжал голову руками, заскулил щенком. Леся видела сбоку, как замерла мутной каплей слеза на самом кончике его носа. Повисела немного и капнула на ковер. Потом еще одна повисла. Шмыгнув, он отер щеки тыльной стороной ладони, встряхнул головой, решительно встал с кровати. Распахнув дверки шкафа, начал выкидывать на кресло ее одежду – платья, джинсы, костюмы, туда же и шубка норковая полетела, еще не надеванная. Красивая, беленькая, с большим капюшоном. Вместе в магазине выбирали. Скользнув, шубка выпала из общей одежной кучи, упала ему под ноги вялым жалким комком. Он не заметил, ступил на нее ботинком. Потом обернулся к Лесе, развел руки в стороны, проговорил тихо:

– Ну, вот и все вроде бы. Сейчас чемоданы принесу…

– Мне что, прямо сейчас надо уйти? Илька же спит…

– Нет. Куда ты пойдешь ночью? Все это завтра… А Ильку можешь оставить. Пока не устроишься. Мать отца уговорила его оставить. Они привыкли к нему…

– Нет. Он со мной пойдет. Он мой, а не ваш.

Бог его знает, откуда у нее в такой ситуации гордость взялась. Но произнесла она эту фразу определенно с гордостью. Игорь посмотрел на нее удивленно, снова задрожал губами, потом не выдержал, кинулся к ней, обхватил руками, прижал к себе. Сильные у него были руки. Привычно сильные. Она раньше думала, что он сильный, ее муж.

– Лесь… Давай хоть последнюю ночь… Вдвоем…

– Нет. Не будет никакой последней ночи. Иди неси чемоданы. Мне собираться надо.

Он повиновался молча, от двери обернулся, произнес тихо:

– Прости… Не уберег я тебя…

Ранним утром она вместе с Илькой спустилась вниз – гладко причесанная, бледная до синевы, наглухо застегнутая на все пуговицы длинного черного плаща. Игорь нес чемоданы, осторожно спускался за ней по ступенькам, весь будто сосредоточившись на этом занятии. Илька ничего не мог понять спросонья, лупил глазами в белесых ресницах, жался к ее боку испуганно. Вышла из кухни Татьяна Сергеевна – с черными полукружьями под глазами, следами горькой ночной бессонницы.

– Лесь… Давай я его хоть завтраком накормлю… – потянулась руками к Ильке.

– Нет. Не надо. Спасибо.

Вслед за женой выглянул из кухни мрачный Алексей Иванович, глянул виновато и тут же отвел глаза. Пробурчал сердито:

– Тебе есть куда идти, Леся?

– Нет. Некуда.

– Тогда вот…

Он протянул ей какую-то бумажку, и она взяла ее автоматически, сунула в карман плаща.

– Там адрес… Я договорился, это съемная квартира, тебя там ждут. Я за месяц вперед заплачу, живи, пока не устроишься. А Ильку оставь. Он нам не мешает.

– Нет. Он поедет со мной.

– Ну что ж… Тогда с богом. Тебя отвезут. Не держи на нас зла, Леся. Никто не виноват, это жизнь такая. Надо ж ее как-то жить, мать твою…

Махнув рукой, он вздохнул тяжко, сильно провел рукой по плешивому затылку. Леся молчала, смотрела поверх его головы. Надо было сказать что-то, попрощаться по-человечески, но она не могла. Испугалась, что после первого же человеческого слова заплачет, потеряет последние силы, упадет на колени, будет ползать перед этими людьми, просить прощения… Нет, лучше уж так – повернуться молча и уйти. Действительно, не в прощении тут дело. Они бы простили. Они и без прощения все поняли. Только кто она им? Никто. Не перетянет она чашу весов. Куда ей с Командором тягаться.

В той съемной квартире они с Илькой прожили оплаченный Алексеем Ивановичем месяц. Развели их с Игорем в районном ЗАГСе быстро, в один день. Все по-деловому прошло, без слез. Тем более Игорь сильно торопился куда-то, все на часы поглядывал. Татьяна Сергеевна приходила потом, поддерживала ее, как могла. Только поддержка ее на Лесю никак не действовала – сидела в кресле, обхватив коленки худыми руками, смотрела на нее удивленно. А после ухода Татьяны Сергеевны тихо плакать начинала. Хотелось, конечно, по-настоящему пореветь, навзрыд, но Ильку было жалко.

Мальчишка все чувствовал, глядел на нее прозрачными понимающими глазами, ничего не просил, жался к плечу белобрысой головой.

Через месяц хозяйка квартирная позвонила, потребовала решительно: или съезжайте, или дальше платите. А куда им было съезжать? Пришлось тете Маше Яшиной звонить, многодетной маминой подруге, просить совета, как дальше жить. Тетя Маша заохала, запричитала в трубку поначалу, а потом собралась с мыслями, велела к ней приезжать. В двухкомнатную квартирку, где и без Леси с Илькой проживало восемь человек – тетя Маша с мужем, старенькая бабушка и пятеро детей от мала до велика. Старшему было двадцать, как Лесе, а младшему всего шесть, как Ильке. Даже спать на ночь на полу устроиться – и то проблема.

Но ничего, устраивались. Тетя Маша здорово ей тогда помогла, надоумила на курсы компьютерные пойти, где программам всяким операторским учат, и денег дала. Хорошие были курсы. Даже бумажку ей там по окончании выдали, удостоверяющую, что она теперь, Леся Хрусталева, не абы как попусту небо коптит, а является квалифицированным оператором персонального компьютера, всякие разные учетные программы знает. Вскоре она на первую работу устроилась – этим самым оператором. И сразу от тети Маши ушла, поблагодарив ее сердечно за помощь. Квартиру однокомнатную сняла. Правда, потом с той съемной квартиры съехать пришлось, потому как заработанных денег хватило впритык на ее оплату. Потом она подешевле жилье нашла, на окраине города. Их много еще было, квартир всяких. И все равно плата за них в нужный зарплатный баланс никак не вписывалась. Надо было комнату искать. Съемный угол. Так ее судьба в Риткину квартиру и привела…

– … Ну что, все еще дуешься? – прозвучал у нее за спиной Риткин голос, и Леся вздрогнула, улыбнувшись – помяни Ритку в мыслях, она уж и тут как тут. Как черт из поговорки.

– Да делать мне больше нечего… – равнодушно отмахнулась она от нее. – Сейчас все брошу и дуться на тебя начну…

– Ну вот и молодец. А с деньгами – это я так, погорячилась немного. На, возьми свои сто долларов. Нет, сама прикинь, а? Где в жизни справедливость? Я ее в гости пригласила, стол накрыла, а она мне – пустые хлопоты… А тебе – кучу мужиков…

– Да какую кучу, Ритка? Ерунда все это! Не верь.

– Да я и не верю! Откуда у тебя мужики возьмутся? Ты на себя в зеркало давно смотрела? Ходишь – лахудра лахудрой, не одета, не обута… Твоя подруженция могла бы и приодеть тебя с барского плеча! А то ходит тут, на нервы действует!

В прихожей на полуноте тренькнул дверной звонок, и Леся вздохнула облегченно – наконец-то!

Явился племянничек. Только он так в дверь звонил – будто извинялся.

– Иди открывай… Твой пришел. Мужик обещанный.

Ритка хохотнула коротко, уступая ей дорогу, потом вздохнула вслед – ишь как помчалась… Потом постояла еще в коридоре, чутко прислушиваясь к диалогу в прихожей:

– Ты почему так долго, Илюш? Знаешь же, что я волнуюсь!

– Да к нам в школу тетки приходили из какого-то фонда! Пять моих рисунков с собой забрали, будто бы на выставку в Москву повезут…

– Ух ты! Здорово! А почему ты мне не позвонил? Я бы не дергалась…

– Да я, Лесь, телефон потерял.

– Как?! Где?

– Я и сам не знаю… Сунулся – а его в портфеле нет…

– Ох, горе ты мое рассеянное! Это же подарок был, дурья твоя башка! Татьяна Сергеевна старалась, покупала, а ты…

– Да я понимаю все. Но что теперь сделаешь?

– Ладно. Действительно, ничего не сделаешь. Да ладно, не расстраивайся! Жили без телефона и еще проживем. Раздевайся, иди мой руки. Сейчас ужинать будем.

Вздохнув, Ритка махнула рукой, на цыпочках пошла к себе в комнату. Ничего с этой жиличкой не сделаешь – глупая баба, она и есть глупая баба. Вместо того чтоб шею парню намылить, она его утешать взялась. Да если б ее сын вот так заявил, что телефон потерял! Да она бы… Одна только неза дача – нету у нее сына. И даже племянника самого завалящего у нее тоже нет. Никто не подкинул…

И вовсе он не терял его, этот телефон. Старшеклассники отобрали. Рыжий Селиванов из десятого «Б» самолично сумку перетряхивал, а другие смотрели, улыбались довольно. Еще и подзатыльник потом дали. За что подзатыльник-то? Мало им, что ли, телефона? Стояли, смотрели, как он свое барахлишко обратно в сумку складывает, втянув голову в плечи. Не драться же с ними, в самом деле. Он один, а их много. Потом, правда, пацаны из класса подошли, сочувствие проявили. Только что толку от их сочувствия, если каждый сам за себя? Вон у Кольки отец в прокуратуре работает – его не трогают. А у Артема старший брат есть. Сначала они к Артему привязывались, а потом брат пришел, поговорил с ними, и отстали. А у него ни отца, ни брата – одна только тетка, которой самой защита требуется, если по большому счету. Нельзя, чтоб она узнала про Селиванова и его компанию. Расстроится, плакать будет. Уткнется ночью в подушку и будет сопеть через забитый слезами нос. А когда она плакать начинает, ему совсем невмоготу становится. Насобачилась уже по ночам плакать, думает, он не слышит! Глупая. Того не понимает, что он давно уже ее сопение сердцем во сне чует и просыпается сразу, только виду не подает. Потому что нельзя. Потому что нет у него права ее жалеть. Вот станет взрослым мужиком, тогда уж… Тогда уж никто его тетку не обидит! А кто обидит, и трех дней не проживет…

Илья вздохнул тяжко, поежился на декабрьском ветру. И сам усмехнулся грозным своим мыслям – надо же, какая ерунда в голову пришла! Трех дней не проживет, главное… Это оттого, наверное, что он на старшеклассников озлобился. Да разве можно на них по большому счету обиду держать? Они ж по ошибке думают, что если раньше родились и больше его ростом вымахали, то, значит, и сильнее. Глупости все это. Сила вовсе не в силе, сила в другом. Она внутри человека живет, а не снаружи. А эти… Они ж не понимают. Чего с них возьмешь? Пусть считают себя крутыми и сильными. Вон стоят у школьного крыльца, гогочут, рыжие патлы Селиванова издалека огнем так и горят. Надо переждать здесь, за углом, потоптаться в снегу. Звонок прозвенит, они на первый урок уйдут. А денег, что они вчера затребовали, у него все равно нет. Хоть они и ждут. Знают же, сволочи, что химичка Светлана Петровна собирает на ремонт своего кабинета, и ждут. Угораздило же Семочкина ей кабинет испортить! Говорили же ему, что не надо, а он – порох, порох… Теперь за этот порох все должны по две тысячи на ремонт нести. Все и принесли, только он один в должниках остался. А у Леськи еще зарплаты не было…

– Эй, парень, где тут ближайшая аптека? Не знаешь? – вывел его из задумчивости хрипловатый мужской голос.

Илья вздрогнул, завертел удивленно головой, пытаясь обнаружить, откуда идет голос, поскольку рядом ни одной живой души не было. Потом понял – спрашивали из приоткрытого окошка машины, остановившейся на выезде меж двумя домами-высотками. Господи, где ж тут аптека? Нахмурив лоб, он завертел старательно головой, словно помогая себе вспомнить местонахождение ближайшей аптеки, но ничего путного память не выдавала, и он виновато пожал плечами, разведя руки в стороны. Тем временем дверь машины открылась, и высокий молодой мужик в длинном черном пальто выскочил на утоптанную дорогу, тряхнул знобко плечами, улыбнулся ему белозубо и весело.

– Хотел чего-нибудь от похмелья купить и аптеки не вижу, блин… – зачем-то пояснил ему мужик, потерев лоб большой ладонью. – Что у вас за район такой, что аптек нигде нет?

– Я не знаю… – виновато откликнулся Илья. – А вы жвачку попробуйте. Хотите? У меня есть. Мятная.

– Давай, – шагнул к нему мужик. – А то от меня несет, как от пивной бочки. Только до первого гаишника доехать.

Илья торопливо порылся в кармане куртки, с готовностью протянул ему початый пакетик с белыми подушечками мятной жвачки. Похмельный незнакомец протянул руку, ковырнул сразу две подушечки, небрежно кинул в рот.

– А ты чего здесь мерзнешь? Ждешь, что ль, кого?

– Не-а. Я не мерзну. Я в школу иду. Жду, когда звонок дадут.

– Не понял… А зачем его ждать-то? Опоздаешь же!

– Так я и хочу опоздать… Там пацаны из десятого «Б» меня у крыльца поджидают…

– Наезжают, что ли?

– Ага. Наезжают. Думают, у меня деньги есть.

– А они у тебя есть?

– Не-а…

– Что ж, понятные дела… Много их, пацанов-то?

– Много. Пятеро.

– Ни фига себе! Так ты бы отцу пожаловался! Или западло считаешь?

– Конечно западло! Да и нет у меня отца… У меня тетка только.

– Ни фига себе! Ну что с тобой делать… Пошли, что ли?

– Куда?

– На разборки, куда! Пошли, пока звонок не дали! Ну? Чего стоишь? Перетрухал совсем? Не боись, сейчас разберемся с твоими пацанами… Вон там, что ли, твоя школа?

Слегка подтолкнув его за плечо, он решительно направился к школьному крыльцу, и Илья потрусил за ним, так и не осознав перемены в своей судьбе. Если б он знал тогда, какая это будет перемена…

А на разборки они таки опоздали. Пока шли к школе, звонок вдарил свою бодрую музыку по полной программе и рыжая голова Селиванова мелькнула огнем уже в дверях.

– Блин, не успели… – разочарованно протянул мужик.

– Да ладно! Ничего! Я сам разберусь как-нибудь! – попытался успокоить его Илья, пятясь к школьным дверям. – Вы идите! Спасибо вам!

Развернувшись, он с ходу ткнулся в появившуюся некстати сзади химичку, чуть не сбив ее с ног. Она отступила, потом возопила возмущенно:

– Быстров! Это что такое?

– Ой, простите… Простите, Светлана Петровна! Я нечаянно…

– А кто это с тобой, Быстров? – заинтересованно уставилась химичка на мужика, сердито-кокетливо приподняв свою строгую учительскую бровь.

– Да нет… Это никто… Это не со мной…

– Ну как же – не с тобой? Я же видела, что вы вместе шли! Вы кем ему приходитесь, мужчина? Вы родственник?

– Я… Да, я родственник! А что такое? – весело отозвался мужик.

– Ну, наконец-то! Хоть один родственник у Быстрова объявился! А то как родительское собрание, так никто не приходит… Прямо беспризорный ребенок какой-то!

– Я не беспризорный! У меня тетка есть! Только она на собрания ходить не может, у нее график неудобный!

– Иди в класс, Быстров… Мы тут без тебя разберемся, – сухо повернулась к нему Светлана Петровна.

– Так я…

– Иди, иди! – весело поддержал его незнакомец, махнув рукой. – Ничего, мы и впрямь без тебя разберемся!

Уже от дверей школы Илья обернулся, сделал умоляющее лицо, и новый знакомый кивнул едва заметно – не беспокойся, мол, все путем. И тут же выставил перед лицом руку лопатой, что означало – не выдам, не беспокойся. Понимающий оказался мужик. Не хлипкий какой жалобщик. Такой точно полученную информацию про наезд химичке не выдаст. Потому что это дело совсем другое, не учительское. Тут вызовом селивановских родителей в школу никак не обойдешься, еще хуже сделаешь.

– Понимаете ли, в чем дело… Мы собираем с родителей по две тысячи на ремонт кабинета химии, и мне хотелось бы…

Ну, кому до чего, а химичке лишь бы свою жалобную песню спеть! Илья вздохнул, толкнул школьную дверь. Сейчас она бедного мужика обездолит на две тысячи. А сам виноват, нечего было в благодетели записываться. И вообще, странный какой-то мужик. С виду крутой, и тачка у него дорогая, а жвачку попросил, как обыкновенный дядька-прохожий. И пальто длинное на нем сидит нелепо, как с чужого плеча. Кажется, что оно ему жить мешает. И зачем напялил, если мешает?

Андрей не спеша вернулся к машине, потоптался, отряхивая снег с ботинок, нырнул в ее теплое нутро. Хороший пацан. Жаль, помочь ему не удалось. Ничего, сам справится, с кем не бывает. Все через это проходят, и он такие наезды в школе терпел. Ничего, не умер. Тоже, между прочим, без отца рос.

Зато прогулка по морозцу пришлась ему, кажется, кстати. В голове явно посвежело, будто волна похмелья отхлынула. Зря они вчера так сильно перебрали. Анька теперь целую неделю верещать будет, что дома не ночевал. И тещенька ее поддержит, будет губы поджимать ниточкой, изображая оскорбленное материнское достоинство. А все Кирюха со своими звонками на мобильный – зазнался, зазнался… Достал! Ничего он не зазнался. Он и сам давно хотел посидеть, чтоб как раньше, чтоб душа нараспашку. Чтоб на столе запотевшая бутылка стояла, а на закуску – вареная картошка с огурцом. Хорошо они раньше с ребятами сидели! Не злоупотребляли, нет. Так, собирались с зарплаты в охотку, вроде как пивка попить, а потом и до водки дело доходило, и до картошечки. Кирюха один живет, у него и собирались. Благо что у него бабы в женах не держатся, не устраивает он их чем-то. А может, наоборот, не благо. Может, это горе Кирюхино. Он вообще-то нормальный мужик, со своей собственной жизненной философией. Все хочет, чтоб его бабы за просто так любили. То есть за прекрасные душевные качества. Вчера тоже на эту тему спорить взялись, да чуть не разругались в пух и прах. И впрямь – что за романтика в их солидном уже мужицком возрасте? Бабе – ей же гнездо семейное подавай, да стабильность, да зарплату в клюве. А душевные всякие качества ей вообще по фигу, если уж по большому счету. Вот как его Аньке, например.

Лихо вывернув на большую дорогу, он ловко вписался в промежуток между застывшим на светофоре джипом и раздолбанной желтой маршруткой, успел даже закурить до зеленого сигнала. Снова подумалось мельком и с виноватостью – надо было все-таки помочь тому пацану… В последнее время он заметил, на него часто такой зуд нападать начал – помогающий. Вчера, когда на рынке продукты для пьянки с Кирюхой брал, к бабке какой-то ни с того ни с сего привязался. Очень уж она ему в глаза бросилась, эта бабка. Стоит, главное, яблоко рукой гладит, как котенка. Яблоко в ее сухонькой ладошке такое нахальное – большое, зеленое, гладкое. Потом положила его на лоток и стоит рядом, словно к месту пришитая, не может от этого яблока взглядом оторваться. То ли умиляется на него, то ли вожделеет. Знакомая ситуация, между прочим… Он в детстве так же на рынок ходил, помнится, – всякие вкусности глазами поесть. В общем, достала его эта бабка до самой печенки. Подошел втихаря, сунул ей в руку двести долларов, еще и оглянулся – не заметил бы кто. А она уставилась на него так, будто он ей не деньги, а бомбу тайком подложил. Нет, не возмущенно, а скорее – с неловкой перепуганной благодарностью. Интеллигентная, видать, бабка попалась. Ничего не сказала, только губами задрожала, то ли плакать собралась, то ли отказываться. Он засмущался, отошел от нее побыстрее. Потом уже, когда с рынка выходил, бутылками да закуской по самое горло упакованный, увидел, как она свои котомки к выходу волочет. Шустро, не догнать! Из одной котомки рыбий хвост да зелень всякая торчком торчат, а из другой – прозрачный пакет с яблоками. С теми самыми, гладкими да зелеными. Здорово, конечно. Только он почему-то удовольствия от собственного благородного порыва все равно не прочувствовал. Действительно, откуда ему взяться, удовольствию? Деньги-то не его, отцовские деньги-то.

Ну да, есть они у него теперь, эти деньги. Много. Навалом просто. И отец у него теперь есть. Воскрес из героически погибших. Так мать ему с детства говорила, что он героически погиб. В милиции, говорила, работал, и будто скосила его в одночасье сволочная бандитская пуля. Он, дурак, верил. Гордился даже. Виделся ему отец в образе капитана Жеглова, ни больше ни меньше. А потом оказалось, что к образу этому киношному он никакого отношения вовсе не имеет. Можно сказать, и рядом не стоял. Совсем другим оказался отец. Взял и воскрес из небытия, взболтал всмятку всю его налаженную жизнь…

А что, неплохая у него жизнь была, между прочим. Его вполне устраивала. Жили они с матерью хоть и бедно, но дружно. Мать медсестрой в больнице работала, там и его прикармливала казенными больничными харчами. Любила она его, хоть и не баловала. Наставляла все время – ты сам, сам должен в жизни пробиться. Хотела даже в институте выучить, но он характер проявил, наотрез отказался. Не лежала душа к учебе – пять лет волынку канючить, чтобы потом в конторе паршивой у батареи задницу греть да копейки до зарплаты считать! Кирюха вон, к примеру, после школы в институт поступил, и дальше что? Закончил, а потом все равно в автослесари подался. От судьбы, говорят, не уйдешь. Кесарю, говорят, кесарево, а слесарю – автослесарево. Хорошая специальность, в любые времена кусок хлеба даст. Мать, когда первую зарплату от него в руки получила, расплакалась, а он ей и опомниться толком не дал – в магазин повел. Новое платье покупать. Как сейчас он помнит это платье – цветастое, с широким ремнем, с белым кружевным воротником. Красавица мать у него была! А уж добрая какая! Даже с Анькой сразу общий язык нашла, сумела к ее нравному, скандальному характеру пристроиться. Трудно ей было, а сумела. Хотя, может, и зря. Может, и стоило тогда Аньку прищучить, дуру нахальную.

Жену себе, а для матери невестку он из армии привез. Так получилось. Бегал в самоволку на танцы в ближайшую деревню, там и подженился. Надо сказать, деревня та сибирская совсем из отсталых была. В смысле нравов. Прошелся вечерком с девушкой по улице – уже и жених. Хотя ему и не до нравов деревенских было. Здоровый юношеский гормон свои пляски выплясывал, и плевать ему было на эти нравы и на суровую солдатскую службу вместе с ее ранними отбоями-подъемами. Организм воздержания не хотел принимать, и все тут. Вот и выхватил из толпы на деревенских танцах ту девку, которая первой под руку попалась. Аньку то есть. А та, дура, и пошла! Он и не разглядел ее толком. Ну, справная. Стать крестьянская, крепкая, ширококостная. Грудь колесом. Волосы простые русые, лицо круглое, румяное, как вынутая из печи шаньга со сметаной. Веснушки по носу рассыпаны мелким бесом. Девка как девка, молоком и травой пахнет. Чего еще для солдатского короткого счастья надобно? Она, между прочим, сама его тогда на сеновал потащила, долго уговаривать не пришлось. Там их и застала поутру мать Анькина – спящими в обнимку. Тепленькими еще. Сразу и вопрос ребром поставила – женись, раз девку мою оприходовал. Женись, и все тут! А иначе, заявила, к начальству твоему военному пойду, по судам затаскаю. Женись, или полетит твоя дурья башка под трибунал. Он с первого перепугу отбрыкаться хотел, а потом взял да и согласился. Даже смешно стало – и в самом деле, чего бояться-то? Все равно ж когда-то жениться надо. Анька так Анька. Тем более у них все неплохо ночью сладилось, там, на сеновале.

Мама, когда Аньку первый раз увидела, сразу лицом поникла, конечно. И вообще как-то потерялась городской худосочностью на фоне здоровенного Анькиного тулова. Может, потому и ляпнула что-то не так. У Аньки внутри тоже природное деревенское хамство не задержалось, выплеснулось наружу громким голосом да кулаками в крутые бока. В общем, разругались вдрызг в первый же вечер совместной жизни. Анька уснула довольная, а мама, он слышал, ворочалась на своем диване всю ночь, вздыхала тяжело. Утром же произошло бурное примирение с обоюдным лобызанием и произнесенными в унисон просьбами о прощении. Так и стали жить – более-менее сносно. Мама взрывной невесткин характер сразу приняла к сведению, посчитала его за предмет устоявшийся и перевоспитанию не поддающийся. Но в то же время и не сказать, чтоб она Аньке так уж во всем потакала, вовсе нет. Каким-то причудливым способом удавалось ей лавировать от уступчивости к хитрости, от хитрости к редкому, но очень обидному для навязчиво общительной Аньки равнодушному молчанию, да прибавить к этому мамину природную смешливость и легкий нрав – вот вам и основа для мирного и вполне дружественного сосуществования двух разных женщин в двухкомнатной малометражке. Хотя, наверное, трудно так жить, все время лавируя вокруг бомбы взрывного хамства, заложенного в Анькин характер. Никто ж такого подвига не видит и не ценит, обычно принимают как должное. Вот и он не видел и не ценил, пока мать была жива…

Заболела она как-то вдруг. А может, это для них – вдруг. Скрывала, наверное. Враз осунулась, почернела лицом, тихо лежала на своем диване, уставившись в телевизор. Когда он подсаживался, улыбалась грустно, все его по голове погладить норовила, как маленького. А однажды произнесла тихо: «Помираю я, сынок. Рак у меня обнаружили, в последней, неизлечимой стадии». Он не поверил, конечно, тормошить ее начал, выспрашивать, что да как. И Анька из кухни пришла, прилепилась с другого боку, тут же поплакать настроилась. Он на нее глазами вызверился – не смей! А мама за Аньку заступилась – пусть, мол, поплачет, не мешай нам. И сама заплакала, уткнувшись лицом в горячее Анькино плечо. Так он и сидел истуканом, глядел молча, как его женщины рыдают. И сделать ничего не мог. А что тут сделаешь? Были бы свои слезы в организме, он бы присоединился. Не было у него слез. Боль была сухая от бессилия и злая, а слез не было.

Тот роковой вечер он и сейчас может воспроизвести по минутам – в точности помнит, как все было. Как с работы пришел, как сразу, не поев и не умывшись, присел к матери на диван, глянул ей в лицо осторожно. А она будто и не заметила его присутствия – от экрана телевизора взгляда не могла оторвать. А потом вдруг протянула к телевизору иссохшую ладонь с дрожащими на весу пальцами, проговорила тихо:

– Надо же… Какой он красивый к возрасту стал…

– Кто – он, мама?

– Он? Да вот же, в телевизоре. Посмотри, Андрюша, это твой отец…

Его будто ошпарило изнутри от страха. Подумал – все, больной бред у матери начинается. Заговаривается уже. Плохо дело. А она глянула на него строго и вполне осмысленно проговорила:

– Да посмотри, посмотри же! Видишь того седого мужчину? Того, что с краю сидит? Он и есть твой отец, Андрюша. Надо же, в какие большие начальники вышел… По телевизору показывают… Что там внизу написано, посмотри? Когда его крупным планом берут, там, внизу, сразу надпись идет… Погоди, сейчас она снова будет… Я совсем слепая стала, не разберу…

– Председатель правления акционерного общества «Альфа-капитал» Комиссаров Андрей Васильевич… – прочитал он медленно и неуверенно и снова глянул на нее с осторожным недоумением.

– Да. Точно, он. Андрюша Комиссаров. Ты знаешь, только я одна могла звать его Андрюшей… Все его боялись почему-то, а я нисколько не боялась. Да и не нравилась мне эта его кличка дурацкая – Командор. Он злился, а я все равно его Андрюшей звала…

– Ты же говорила – он умер! От бандитской пули погиб!

– Так врала я тебе, сынок. Чтобы тебе не так обидно было расти безотцовщиной. А потом, когда ты уж большенький был, я слышала, будто убили его. Застрелили бандиты какие-то. Я еще подумала – грех на мне, наворожила, мол. И еще грех, что про тебя ему не сказала. Обиделась я тогда на него – изменил он мне. Бабник был страшный, ни одну смазливую девчонку пропустить не мог. И сейчас, поди, по пятому разу женат… Дайка мне телефонную трубку, Андрюша…

Он молча протянул руку, снял с рычага телефонную трубку. Тихое ее гудение будто отрезвило его, вывело из состояния удивленного ступора. Продолжая сжимать трубку в кулаке, спросил осторожно:

– Мам… А куда ты звонить собралась?

– Так ему…

– Зачем?

– А пусть знает, что у него сын есть.

– Не надо, мама! Зачем?

– Надо, Андрюша. Не хочу с этим грехом на тот свет уходить. Пусть он знает. Тем более я ж не помощи просить у него собираюсь. Даже когда тебя растила, помощи не просила. А теперь уж чего… Теперь ты самостоятельный взрослый мужик…

– А ты что, его телефон знаешь?

– Нет. Не знаю. Сейчас узнавать буду. Дай мне трубку, Андрюша…

– Да не надо, мам… Ну что ты придумала? А вдруг он пошлет тебя куда подальше с этим признанием, ты расстраиваться потом будешь…

– Не пошлет.

– Так он же крутой, мам! Ты сама видела!

– Дай трубку, Андрюша! Я знаю, что делаю. А ты иди лучше в порядок себя приведи. Помойся, побрейся, причешись. И рубаху новую надень! Ту, голубенькую, что я тебе на день рождения дарила. Ты в ней такой красавец…

Он сердито сунул ей трубку, но с места не встал. Странное было у него внутри ощущение, он и сам его не понимал. То ли волнение поднялось, как перед школьным экзаменом, то ли досада на свое трудное детство, обманно приукрашенное образом капитана Жеглова. Сидел смотрел, как мать, поджав губы, терпеливо тычет в кнопки телефона, пытаясь дозвониться в справочную службу. Надо же, дозвонилась-таки. И название фирмы, в которой начальником был этот новоявленный отец, четко в трубку произнесла. Вот уже и телефон какой-то пишет на белом газетном поле… Господи, зачем? Это ж наверняка секретарский номер. Что она, секретарю будет объяснять, кто она такая?

– … Девушка, соедините меня с Комиссаровым Андреем Васильевичем. Скажите, что это Анна Котельникова звонит. Он знает.

Нет, Андрей больше не мог при этом присутствовать. Просто не мог, и все. Сейчас секретарша скажет этому крутому мужику, что звонит ему некая Анна Котельникова, и тот конечно же ни за что ее не вспомнит, и секретарша объявит об этом матери… Подскочив с дивана, он быстро прошел через комнату, запер дверь ванной, торопливо разделся, встал под обжигающий душ. Упругие струи вдарили спасительно по макушке, и он тут же доверился их спокойному теплу. Надо только постоять вот так подольше, «прийти в адекват», как говорит Кирюха, то есть переварить и обустроить в себе полученную информацию, а заодно и придумать, как бы половчее потом успокоить мать. Потому что это как божий день ясно – тот ни за что ее не вспомнит. При такой-то надменной роже. Даже через экран телевизора, как ему показалось, эта твердокаменная надменность в него просочилась. Одно слово – Командор. По-другому и не назовешь. Да и на фига ему теперь, спрашивается, вообще какой-то отец сдался? В детстве – это да, в детстве и правда нужен был, хотя он довольно ловко в отцы себе капитана Жеглова приспособил. А этот… А об этом лучше не думать. Не впускать его на теплое место капитана Жеглова, и все тут. Да и сам он про мать наверняка не вспомнит. Точно не вспомнит…

Он вспомнил. По маминому торжествующему лицу, когда вышел из ванной, сразу было понятно, что вспомнил. Да и Анька суетилась по квартире заполошно, пытаясь навести скороспелый порядок. Он и спросить ничего не успел, как дверной звонок взорвался требовательной трелью, и мама дрогнула нервно губами, будто пытаясь приклеить к ним соответствующую случаю улыбку.

– Иди, Ань, открой… – скомандовала она тихо. – Пусть сюда, ко мне в комнату проходит…

Запах дорогого одеколона проник в комнату еще до того, как его обладатель, то есть воскресший из небытия отец, появился на пороге. Крупный, бросающийся в глаза породистой, солидной, мужицкой красотой, словно прожаренной возрастом до золотистой твердой корочки. Чужой человек. До основания чужой, изо всех сил отторгаемый обстановкой их скромного жилища. Казалось, пространство комнаты съежилось от его присутствия и шипело злобно, не желая близко подпускать чужого к своей умирающей хозяйке. Впрочем, он и не претендовал на особую близость – стоял каменным изваянием в дверях, немного брезгливо рассматривая бывшую свою возлюбленную. Потом глянул в сторону Андрея с осторожным и жадным интересом, улыбнулся с трудом. Странная у него была улыбка. Будто лицо не хотело улыбаться, а он его заставлял изнутри. Вернувшись взглядом к лежащей на диване женщине, проговорил насмешливо:

– Здравствуй, Анна. Я тебя бы и не узнал, если б на улице встретил. Этот, что ли, говоришь, мой сын?

И опять Андрею показалось, что он с трудом присобачил к голосу эту насмешливость, как давеча улыбку. Будто защищался от них. А может, не от них. Может, от себя. В общем, не простой был мужик этот его отец. Не обманул телевизор.

– Да. Здравствуй, Андрюша, – с тихим достоинством произнесла из своего угла мать. – Не стой в дверях, проходи, садись… Сколько мы с тобой не виделись? Тридцать пять лет? Ну да… Столько и есть. Раз Андрюше недавно тридцать четыре исполнилось.

– Ты сама так захотела, Анна. Сама ушла, сама пропала. Обиделась тогда на меня? Я уж и не помню, за что.

– Ну, не помнишь, и не надо. А если вдруг вспомнишь, то знай, что я простила тебя. На всякий случай. А это сынок твой, познакомься. Я его тоже Андреем назвала.

– Ты уверена, что он мой? – глянул он в сторону Андрея так, будто приценился с сомнением, будто собирались ему против воли навязать некачественный товар. Даже захотелось встать и выйти из комнаты. Или в морду дать.

– Уверена, – спокойно продолжила мать. – Как мне быть в этом не уверенной? У меня, кроме тебя, вообще никого и никогда не было…

Он внимательно посмотрел на нее, и Андрею показалось, будто что-то живое на секунду мелькнуло в его взгляде, хотя от этого желание дать ему в морду не уменьшилось. Но отчего-то он понимал, что нельзя. Ради матери и нельзя. Надо стерпеть эти дурацкие смотрины, раз ей того захотелось.

– А если я экспертизу сделаю?

– Я думаю, ты не понял меня, Андрей… – тихо усмехнулась мать. – Я сына тебе вовсе не навязываю. Он у меня хороший парень, самостоятельный, ни в чем не нуждается. А насчет экспертизы… Пустое это все, Андрюша. Не в экспертизе тут дело. Не нужен тебе сын – так ты иди с богом…

– Я должен точно знать. Мне это важно. Ты даже не представляешь, Анна, как мне это важно. Иначе бы я не приехал, – не отрывая холодных голубых глаз от лица Андрея, проговорил он, едва шевеля губами. Потом помолчал минуту, вздернул подбородок навстречу его сердитому взгляду и, чуть растянув губы в улыбке, произнес уже более сносно, почти миролюбиво: – Ну, чего ты на меня бычишься? На экспертизу не хочешь? Ты пойми, мне это важно знать…

– Ой… Ой, батюшки… – тихо выплыла откуда-то сбоку Анька. – Да вы что же такое говорите, ей-богу… Какая такая экспертиза, когда и простому глазу видно, что вы схожи, как два яичка от курочки…

Суровый гость даже не повернул голову в сторону Аньки, но ее простые слова подействовали на него неожиданным образом. Опершись плечом о косяк, он будто расслабился, обмяк, поплыл в улыбке оттаявшим лицом:

– Похожи, говоришь? Как два яичка от курочки?

– Так вы встаньте, встаньте оба к зеркалу, коли сами не видите! Одно ж лицо! Тут и слепой не обманется! – с готовностью подсунулась к нему Анька. И поторопилась представиться: – А я жена его, значит… Сыночка то есть вашего… Давайте познакомимся! Меня тоже Анной зовут!

– А я всегда хотел сына… Всегда хотел! – тихо проговорил гость, не замечая настойчивых Анькиных реверансов и обращаясь только к Андрею. – У меня в молодости пулевое ранение было… Ну, это после того, как я с твоей матерью расстался. Мне тогда сказали, что я детей в принципе иметь не могу. А я всегда хотел сына! Я не знал про тебя. Но так же не бывает…

Он неожиданно запустил тяжелую пятерню в причесанную волосок к волоску седую гриву, мотнул головой, как уставший конь, подобрался с трудом, оттолкнулся плечом от косяка. Потом произнес медленно:

– Ладно. Будем считать, что у меня теперь сын есть. Да, будем считать. Не потеряемся, надеюсь?

– Да вы хоть обнимитесь для начала, что ли… – снова подсунулась к нему со слезливым сентиментальным советом Анька.

– Ладно, сын, до встречи. Ты знаешь, я рад. Очень рад.

Андрей молчал, смотрел на него с сердитым недоверием. Не то чтобы злился, а просто не знал, как себя вести. Да и за мать было по-прежнему обидно. Хотя он краем глаза видел – лицо у нее было совершенно умиротворенное, как после молитвы.

– Прощай, Андрюша… – тихо прошелестела она из своего угла. – Не поминай злым словом, что скрыла от тебя…

Гость неловко пожал плечами, затоптался в дверях, видимо подыскивая подходящие случаю слова. Так и не найдя их, развернулся и вышел молча. Громко хлопнула входная дверь, и Анька ойкнула испуганно, положив руку на пухлую грудь.

– Вот же чертушка какой… На драной козе не подъедешь! У меня аж сердце в пятки упрыгало от страха, спина вся вспотела… – выдала она свои первые впечатления от необычного гостя. – Пойти хоть дверь за ним перекрестить, что ли…

– Ну? Чего ты молчишь, сынок? Не понравился тебе отец? – тихо проговорила из своего угла мать. Хотела еще что-то добавить, да не успела.

– Андрюха, смотри! Смотри, чего он на тумбочке в прихожей оставил! – ворвалась в комнату Анька, затрясла у Андрея перед носом толстенной пачкой цветных бумажек. – Это же… Это же не деньги! Это же настоящие евры! Да тут богатство целое, я такого сроду в руках не держала! Вот это да! Вот это чертушка оказался! А я, как дура, за ним дверь перекрестила…

– Дура. Дура и есть, – отвел ее руку Андрей, вставая со стула. – Дай пройти, не мельтеши перед глазами.

– Чего это я дура-то? – отквасила и без того пухлую нижнюю губу Анька. – Я, между прочим, первая ему намекнула, что вы лицом да статью схожи!

– Ага. Как два яичка от курочки. Слышал, – раздраженно отмахнулся от нее Андрей.

– Ну ни фига себе! – дрожащим от обиды голосом протянула Анька. – Нет чтобы спасибо сказать, так он…

– Да ты не приставай к нему, Анечка. Не заводись. Пусть он привыкнет. Ему одному побыть надо, – тихо, но твердо урезонила невестку мать, и Андрей взглянул на нее благодарно, обернувшись от двери. – А ты, Андрюша, отца от себя не гони, ладно? – быстро поймала она его взгляд и улыбнулась просительно. – Считай, что это материнская воля моя такая.

– Ладно. Ты спи, мам. Устала, наверное. Завтра поговорим.

Он тогда и не понял, что никакого разговора уже не будет. Прощалась она с ним, а он, дурак, и не почувствовал. На следующее утро мать глаз уже не открыла – умерла во сне, не намаяв их процедурой тяжелой кончины. Тихо жила, тихо умерла.

На похоронах он рыдал, как мальчишка, совсем не по-мужски, утирая слезы и сопли ладонями. Анька тыкала его в спину – некрасиво, мол, да и от людей стыдно, и все совала ему в руку приличный платочек, но он тут же терялся куда-то, и горячая влага торопилась наружу новыми щедрыми порциями. Сроду он так не плакал. Даже в детстве. На кладбище приперся зачем-то и новоявленный отец, стоял рядом, как истукан, подпирая его плечо. Командор хренов. Пугал всех своим грозным видом. Потом тоже, как Анька, платок ему протянул. А еще смотрел сбоку долго и непонятно, выражая лицом сочувствие. Надо же, ничто человеческое нам не чуждо, мы и сочувствие выражать умеем, оказывается. То есть чувствовать чужое горе. Или не чужое? Он же теперь вроде как отец ему, значит, и горе ему не чужое, а родное, сыновнее? Только мать уже никаким сочувствием не вернешь. Послать бы этого папашу куда подальше, да нельзя. Пусть будет, раз мать так хотела.

С ее похорон, стало быть, и начался отсчет его новой жизни. Другой. Богатой. Непривычной. И стержнем этой жизни был отец. Правда, на экспертизу он все-таки его потащил – сказал, чтоб сомнений никаких меж ними не было. А получив результат, начал так бурно и с удовольствием пристраивать его к своей жизни, ввинчивать, как шуруп в мягкое дерево, что голова кругом шла. Купил им с Анькой квартиру, которую только в кино можно показывать, на работу к себе взял, кабинет отдельный определил. С секретаршей. (Ну на фига ему сдалась эта секретарша, скажите на милость?) Долго толковал ему что-то про акции, про пакеты, доли и покупки – он и не понял ничего. Уяснил только, что ему надо обязательно присутствовать на сборищах под названием «совет директоров». Он и сидел – дурак дураком. А по должности назывался начальник службы охраны. Прежнего начальника, Алексея Ивановича Хрусталева, отец отправил на пенсию. Жалко мужика, видно было, что не хотел. Крепкий еще был мужик, хоть и пришибленный немного. Все они вокруг отца были слегка пришибленные, и на него так же стали смотреть – с испуганным уважением. На всякий случай. Оно и понятно – сын все-таки. Такой вот поворот. Из грязи – да в князи. Из Андрюхи – в Андреи Андреичи. Из автослесаря – в матерые акционеры, мать твою…

Анька от свалившегося богатства совсем головой тронулась, как та старуха из сказки про золотую рыбку. Выписала из деревни тещеньку, вдвоем с ней шарахались целыми днями по магазинам, скупали дорогие тряпки тоннами. Потом у них тряпочная болезнь прошла, но тут же началась другая – та самая, от которой у мужиков пальцы веером сводит. Непременно захотелось Аньке в сливки общества попасть, в самое их гламурное нутро, хоть тресни. И откуда что взялось, интересно? Нормальная была девка, в деревне коров доила, в городе на конфетной фабрике у конвейера стояла. Там ее и разнесло на сладком. Фигура образовалась – руками не обхватишь. Ну какая из нее гламурная леди, смех же один… Да еще и тещенька ее все время подзуживала – давай, мол, Анька, жми вперед, мы с тобой не хуже тех, которые в сливках живут, мы тоже в калашном ряду свое место знаем. Вот Анька и старалась, пыжилась изо всех сил, бежала впереди богатого паровоза. Горничную себе наняла, шпыняла ее целыми днями по пустякам. Потребует себе на завтрак деликатес какой-нибудь, а потом квашеной капустой прямо из банки его заедает. А тещенька – та по гламурным журналам вдарила, накинулась на них с жадностью голодного деревенского интереса. Вычитает в них чего и чешет потом с умным видом, советы дочке дает. Культурно-гламурной жизни учит. Послушаешь – смех разбирает. Две леди из сибирской деревни Похлебкино, мать твою…

Хотя отец, как ни странно, Анькиным амбициям с охотой потворствовал. В гостях принимал, знакомил со сливочным обществом, представлял по имени с полным официозом. И жене своей молодой велел с Анькой дружить. Жена подчинилась, волю богатого мужа стерпела, но видно было, как новая подружка ее раздражает. И мама ее тоже. Оно и понятно – ей эта родственная демократия ни к чему. Но с Командором не поспоришь – мало ли какая блажь ему в голову взбредет? Вот и напрягалась, и дружила, бедненькая. И даже насмешки над новыми родственницами ни разу себе не позволила. Хотя посмеяться, если честно, было над чем. Особенно над тещиной деревенской гордыней. Помнится, когда она в первый раз в гости к отцу шла, навертела у себя на башке воронье гнездо, обрядилась в дорогие тряпки, ходила по его большому дому, поджав губы куриной гузкой и сложив руки на пухлом животе. Бабища бабищей! И на гостей отцовых глядела как солдат на вошь. Вроде того – и не таких видала. А гости – ни гугу. Будто так и надо. Лица внимательные, уважительные. Потом теще в туалет приспичило, тут и случилась с ней настоящая катастрофа. Анька потом рассказывала – он ухохотался до ко ликов в животе. Туалет-то в доме у отца был с секретом – вода в унитазе сливалась, когда дверь, выходя, откроешь. А теща этого секрета не знала! Справила большую нужду и ну давай пимпочку для слива воды искать. Все стены руками обтрогала, потом по полу давай ползать – нету пимпочки, хоть убей! Чуть головой об унитаз от горя не разбилась, бедная. Потом, решив-таки опозориться на веки вечные перед приличным обществом, открыла дверь, а вода и полилась оттуда, откуда надо… Тещенька от счастья даже всплакнула. Зато и спеси после этого случая у нее поубавилось. Вернее, спесь переросла в другую бородавку – теперь она старательно пыжила из себя скромную тихую даму голубых кровей. Сидит себе в уголке, когда в гостях бывает, помалкивает, улыбается томно и загадочно.

Вот такая образовалась у него новая жизнь. С одной стороны, хорошо, конечно, а с другой – его прежняя больше устраивала. Там он сам по себе был, свободный пролетарий, ничем никому не обязанный, а здесь время медленно через пень-колоду идет, как в долгом бездельном отпуске. Ни поработать от души, ни с ребятами поматериться, ни щей вечером на кухне похлебать. Дорогой галстук шею давит, экран компьютера так раздражает, что плюнуть в него хочется. Ну что это за работа – за людьми подглядывать? Кто вошел в офис, кто вышел из офиса, кто в какой кабинет пошел… Тоска, в общем. Он пробовал отцу объяснить, что не по нутру ему это занятие, но тот лишь плечами пожал и улыбнулся – ничего, мол, привыкнешь. И посоветовал в дело вникать, бумаг всяких натащил, начал терпеливо объяснять что-то. Потом понял, что сын его не слушает, нахмурился сердито, но себя сдержал, тут же улыбнулся, похлопал его бодренько по плечу. А глазами погрустнел, вздохнул будто виновато, тихо произнес:

– Ничего, ничего… Ты ж не виноват, что хорошего образования не получил. Ты мой сын, и этого достаточно. Со временем вникнешь, научишься. Тебе понравится. Другого пути у нас нет…

Андрей хотел ему возразить – как это, мол, нет другого пути? Уже было и рот открыл, да передумал. Что-то мелькнуло в отцовском взгляде странное. Будто кольнуло в самое сердце. И стыдно стало. Человек для него старается, богатство от себя отрывает, любовь да уважение отцовское демонстрирует, а он… Нет, нехорошо получается. Кокетство с его стороны глупое и капризное. А насчет тоски по старой жизни… С тоской вообще легко справиться можно – стоит лишь Кирюхе позвонить. Ребята на дармовую выпивку быстро набегут, вот и расслабон тебе, и беседа за жизнь, и душа нараспашку. Хотя вчера расслабона точно не получилось – зря так напились.

Пошевелив во рту деревянным языком, он приоткрыл окно, выплюнул утратившую мятный вкус жвачку. Опять отчего-то вспомнился тот парнишка, которого провожал до школы. Зря он это дело до конца не довел. Теперь на душе будет висеть виноватостью. А с другой стороны – никогда не поздно доброе дело до конца довести. Можно и завтра утром в те края заехать. Тем более он у Кирюхи свой мобильник забыл. Господи, как во рту противно! Скорей бы до дому доехать, до душа, до ванной… Еще и с Анькой разборки по поводу его ночного отсутствия предстоят…

– Ты чего опоздала? – кутаясь в платок, выглянула из-за своего монитора Наташка. – Из кадров звонили, я прикрыла тебя. Сказала, покурить вышла.

– Я ж не курю… – дергая замок на куртке, удивленно вскинулась на нее Леся.

– Ой, да какая разница… А что я должна была говорить? Что ты в туалете заседаешь?

– Ладно, спасибо. А что они хотели? Проблемы какие-то?

– Не знаю… Ты сходи туда на всякий случай, проведи разведку.

– Ага. Потом схожу.

– Да не потом, а сейчас! Говорят, сокращение штатов у нас будет. Боюсь я. Тебе хорошо, ты давно работаешь… А я тут без году неделя. Вышвырнут и звать как не спросят. Сволочи. Придумали себе кризис, чтоб над людьми издеваться…

– Почему придумали? Сама же видишь, как у нас склад опустел. Клиентов в два раза меньше стало. Раньше вдвоем с выпиской не справлялись, а теперь сидим полдня, дурака валяем.

– Ой, не дави на нервы, я и без тебя как на иголках сижу! Иди лучше спроси, чего они там хотят…

– Ладно. Сейчас схожу.

Леся сунулась к зеркалу, провела расческой по волосам, расправила замявшийся ворот толстого свитера. Идти никуда не хотелось. Хотелось плюхнуться на свое место, навести полную кружку суррогатного кофе из пакетика «три в одном», согреть организм сладкой незамысловатой бурдой. Но идти и впрямь надо. А вдруг правда – сокращение? Слово-то какое противное придумали. Шипящее, как змея. Злое.

Вежливо постучав в дверь с табличкой «Менеджер по персоналу Иванова А. А.», она робко приоткрыла дверь, просунула туда голову:

– Можно, Анастасия Александровна?

– Да. Заходи, Хрусталева. Ты что, курить начала, что ли?