Трава под снегом Колочкова Вера

– Конечно, я уйду. Ты уж прости, что нехорошо тогда с тобой вышло. Но что делать – человеческая судьба вообще непредсказуема. Я ж не виноват, что именно тебя в мои лапы принесло…

– Уходите!

– Ладно. Что ж, бывай, девушка Леся. Удачи тебе.

Развернувшись, он тяжело пошагал к двери, и половицы пола под линолеумом заскрипели жалобно, как будто и в самом деле прошлась по ним каменная статуя Командора. Громко хлопнула входная дверь, и Леся болезненно вздрогнула, слегка качнувшись на стуле. Потом обвела взглядом кухонное пространство вокруг себя – что-то она сделать собиралась очень хорошее… Надо вспомнить что. Ах да – в магазин сходить. За курицей. Чтоб запечь ее потом в духовке. Чтобы был запах – мясной и горячий, чтобы слюнки потекли. Господи, какие слюнки, у кого – слюнки…

Прежние мысли возвращались в голову медленно и с неохотой, будто насмерть обиженные. Неужели у нее полчаса назад были в голове такие мысли? Про курицу и духовку? А ведь и правда были. Полчаса назад много еще чего было. Счастье, например. Беззаботность, кофе, зимнее снежное окно. И тело было, которое Андреевы руки помнило. Хотя оно и сейчас их помнит. А зря. Лучше бы оно их поскорее забыло, навсегда забыло…

Она не смогла бы определить, сколько времени просидела на кухонном хлипком табурете, обхватив себя руками и чуть покачиваясь. По крайней мере, точно перевалило от утра к пополудню – солнце из окна ушло. А потом ранние декабрьские сумерки наплывать начали, вязли в оконных рамах, тянули к ней серые холодные руки. А потом ключ в дверном замке зашуршал-загремел, и она поднялась сомнамбулой, пошла навстречу этому звуку.

– Леськ! Леськ! Мы краски купили! Настоящие, в тюбиках! И кисточки всякие! Пойдем, я тебе покажу! – плеснула в лицо Илькина скороговорка запыхавшейся радостью. – А еще мольберт! Андрей самый лучший взял, самый дорогой. Тебе, Леська, лучше и не знать, сколько он стоит. И не спрашивай, ладно?

– Ладно… – с трудом растянула она бледные губы в улыбке. – Я не буду спрашивать…

– Лесь, что это?

Она обернулась на удивленный Андреев голос. Развернувшись вполоборота и с трудом помещаясь в узком коридорчике прихожей, он показывал рукой вниз, и она невольно перевела взгляд на то место. На маленькой тумбочке у зеркала лежали деньги. Много денег. Довольно внушительная пачечка розово-радужных евро купюр.

– Лесь, что это, я спрашиваю? Откуда?

– Это деньги, – вяло подтвердила она, прислонившись плечом к стене. – Евры, наверное.

– А откуда? – снова повторил Андрей.

– Их твой отец принес. Я отказалась, а он все равно оставил. Зачем? Я же отказалась…

– Отец? Здесь был мой отец? Зачем? Что он тебе сказал?

– Он… Я не знаю, как тебе это объяснить, Андрей. В общем, тебе надо уйти.

– Как это – уйти? Куда – уйти? Ты что говоришь? Совсем рехнулась, что ли? Что здесь произошло, пока мы с Илюхой в этот магазин ездили?

– Я говорю – тебе надо уйти! Я же объясняю… Ты что, не слышишь? – внимательно разглядывая совершенно голую коридорную стену, барабанила вялым голосом Леся. – Я понимаю, что должна сейчас фантазировать, придумывать развязку, еще чего-то должна… Но я не могу, не могу!

– Какую развязку, Лесь? Ты чего лепечешь? Ты не заболела, случаем?

Он потянулся рукой к ее лбу, но она отстранилась довольно шустро, выгнувшись назад по-кошачьи.

– Я не лепечу… Я… Нет, я не могу так больше… Ты бы уходил, Андрей, не мучил меня. Мне тяжело… Уходи.

– Ага, сейчас! И не подумаю даже. А ну, рассказывай, что тут без меня было!

– Не могу… Не могу!

Она всхлипнула тяжело и задрожала, расквасившись лицом и испуганно глядя на Ильку. И даже попыталась сдержать слезы, потому что лицо у мальчишки вмиг стало будто потусторонним и совсем недетским, отдающим болезненной бледностью.

– Леська, ты чего… – на выдохе прошептал он, прижимая к груди вожделенный пакет с дорогими сердцу покупками. – Леськ, не надо…

– Так. Прекратили немедленно истерику! Все вместе взяли и прекратили! – шагнул к нему решительно Андрей.

Развернув мальчишку за плечи и подтолкнув слегка, он проговорил ему тихо на ухо:

– Иди к себе, Илюха… Ничего, не переживай. Я сам с ней разберусь. Тут ерунда какая-нибудь, наверное. Что сделаешь – женщина… Они все такие. Чуть что – сразу трагедия.

Илья поднял голову, глянул ему в лицо с надеждой. Улыбнулся чуть.

– Иди-иди! Мы и впрямь без тебя разберемся! – уже сердито повторил Андрей. Обернувшись к Лесе, пробубнил тем же сердитым тоном: – И ты тоже хороша, матушка! Заладила при нем – уходи, уходи…

– Андрюша! Ты же ничего не знаешь…

– Так расскажи, вот и узнаю! Пошли на кухню, я есть хочу. Хотя бы накормить ты меня можешь?

– Хорошо… Хорошо! Я тебе все, все расскажу, Андрюша. А ты уж потом сам решай…

Он гнал машину под красный сигнал светофора, чувствуя себя быком на корриде. Тот, наверное, так же летит на красный цвет, раздувая от гнева ноздри и не замечая торчащего острием в холке копья. Даже удивительно, отчего до сих пор за ним менты с визгом сирены не гонятся. А может, и гонятся. Может, он просто не слышит ничего. И не видит. Наплевать, наплевать! Очень уж велико желание сбросить с души эту мерзость…

Пролетев мимо застывшей в приемной у зеркала Наташи, Андрей нетерпеливо толкнул дверь отцовского кабинета, пошел навстречу его радостно-настороженному взгляду.

– Ты чего такой взъерошенный, сынок? Случилось что? – упредил он его вопросом, слегка откинувшись в кресле. Фальшивый вопрос, фальшивый жест. Как будто он сам не знает, что случилось…

– Вот! Возьми! – плюхнул Андрей перед ним пачечку евровых купюр, потом звякнула вслед и связка ключей по гладкому дереву столешницы.

– Что это?

– Сам не видишь? Деньги возвращаю, которые ты на тумбочке в прихожей оставил! И ключи возвращаю! От машины, от моего начальственного кабинета… от чего там еще… Да от всей моей здешней жизни в общем! Хотя постой… Ключи от квартиры я, пожалуй, тебе не отдам. Пусть квартира Аньке остается. Не могу ж я ее на улицу выгнать…

– Постой, сынок… Постой, не тарахти, – вяло махнул в его сторону ладонью Командор. Однако жест его получился слишком нарочитым, женским, чуть кокетливым даже. Будто почуяв эту нарочитость, он тут же напрягся, взглянул на Андрея злобно: – Так я не понял, к чему ты развел этот эпатаж? Будь добр, объясни.

– Ага. Сейчас объясню. Только отойду подальше, ладно? А то кулак просится тебе в глаз заехать.

– Кому в глаз? Мне? Твоему отцу?

– Да какой ты на хрен отец… Сволочь ты, а не отец. Не надо мне такого отца.

– Отказываешься, значит?

– Да. Отказываюсь.

– Из-за бабы?

– Из-за любимой женщины.

– Да какая, какая любимая женщина! У тебя глаз нету, что ли? Она ничтожество, пустышка! Никто и звать никак! Дурочка с переулочка!

– Прекрати… Прекрати немедленно! Не смей о ней ничего говорить!

– Да я и не хочу о ней говорить! Если я обо всех бабах, которых использовал походя, говорить буду…

– Использовал походя, говоришь? Да ты… Ты… Ты же ей жизнь сломал! Неужели ты сам не понимаешь?

– Что, что я должен понимать? Это ты плохо соображаешь, несешь какую-то сопливую чушь! Никогда не пытайся говорить пафосно, сынок. Это выглядит смешно. Еще упрекни меня в том, что я сломал жизнь голодающим детям Никарагуа, не отправив им вовремя гуманитарной помощи. Смешно звучит, правда?

– Не знаю. Мне не смешно. Для меня эта женщина и есть сейчас все дети Никарагуа, вместе взятые. Я люблю ее.

– Да не смеши – люблю… Чего там любить? Видел я ее сегодня – трусливая, насквозь порочная голодная дрянь, и не более того. А ты просто раскис от жалости, плюхаешься в этом дерьме, как наивный школяр в достоевщине. Тоже мне, нашел себе Соню Мармеладову! Очнись, сын! Разве такая тебе баба нужна?

– Не твое дело! Я сам знаю, какая мне нужна! Это моя жизнь, моя баба, понятно?

– Не ори… – недовольно поморщился, отстранившись от него подальше, Командор. – И вообще, чего ты на меня так уж вызверился? Хорошо, пусть будет твоя баба… Пусть будет так. Потом, когда из достоевщины выползешь, самому смешно станет. Экий ты у меня… страдалец трепетный. Пойдем-ка лучше где-нибудь поужинаем, сынок! Может, в «Норму» махнем? У них устрицы всегда свежие… А еще там новенькую стриптизершу взяли – посмотришь и пальчики оближешь. Кипяток, а не девчонка!

– Нет. Ты меня, кажется, вообще не понял. Я… Я совсем ухожу. Я знать больше тебя не хочу! Жил без отца всю жизнь, и ничего. И нормально. И дальше проживу.

– Отказываешься, стало быть?

– Ага. Отказываюсь. Вот ключи от всех материальных благ возвращаю. А увольняться завтра приду, сегодня уже не успею.

– Ты хорошо подумал, сынок? Допустим, отцовская любовь тебе действительно без надобности… А насчет материальных благ ты не поторопился в пылу праведного возмущения?

– Да я о них и раньше не особо думал. Не жил богато, не фиг и начинать. Руки целы, голова на месте – не пропаду. И Лесю в обиду не дам. Она не дрянь и не Соня Мармеладова, понял? Она женщина, которой ты, мой так называемый отец, жизнь сломал. Все равно я тебе этого простить бы никогда не смог. Так что…

– Ага. Она у тебя не Соня, она святая Магдалина. Что ты заладил одно и то же, ей-богу? Ничьих жизней я не ломал! Она ж сама тогда за мной потащилась, как овца!

– Ага. И сама под глазок камеры легла. И сама кассету в телевизор вставила. Каприз у нее такой был – позору на свою голову поиметь немного. Да? А потом еще и жить с этим позором, носить его в себе камнем. Эх, да что с тобой говорить… Ты же чудовище, ты отморозок, ты про чужую душевную боль ничего не понимаешь…

– А у овцы бывает душевная боль? Это что-то новенькое! Этого я действительно не понимаю, ты прав. Я по другим законам живу. Если где-то есть овца, для нее обязательно волк природой приготовлен. А иначе гармония нарушается, сынок.

– Не называй меня сынком. И вообще, хватит разговоров. К чему они? Ты ж меня все равно не слышишь. Да если бы даже и услышал… Все равно. В общем… прощай. Ухожу я.

– Погоди…

– Да некогда мне годить. Дел по горло. Надо еще с Анькой разводиться, надо новую работу искать…

– В автослесари пойдешь? – тихо проговорил Командор, изо всех сил стараясь выпятить наружу остатки язвительной холодности. Из-за этого старания она и получилась довольно кислой, как серый февральский ветерок, изображающий злобную крещенскую вьюгу.

Андрей ничего отцу не ответил. Резко развернувшись, решительно пошагал к двери, выставив вперед лоб. Казалось, будто он и дверь отцовского кабинета собирался открывать лбом, как упрямый и сильный бычок, идущий напролом препятствию. Да и то – негоже бычкам таких препятствий бояться. Каждому свое. Кто-то в эту дверь хитростью, образованием, связями да умом ломится, а бычкам волчьи игры ни к чему. Им бы к земле да к овцам поближе пристроиться. Зеленая трава на лугу – она для всех трава. Не устрицы свежие, конечно, но тоже еда, между прочим.

– Постой! – уже в дверях ткнулся Андрею в спину грозный отцовский окрик, но он так и не обернулся и тем более не услышал брошенного ему вслед с раздражением: – Хотя бы ключи от машины забери, идиот…

Бросив на стол так и не востребованную связку ключей, Командор нервно сплел пальцы рук и вытянул их чуть вперед, и они затрещали надрывно и незнакомо. Он даже вздрогнул от этого унылого звука – сроду такого неврастенического жеста за собой не замечал. Нет, каков идиот этот его сынок! Простота неблагодарная, тварь невоспитанная, лохомань подзаборная. Сволочь. При дурок. Шизофреник. Сзади тихо скрипнула входная дверь, и он снова вздрогнул, обернулся радостно…

В дверях стояла красивая Наташа. Улыбалась в точно выдержанной и правильно обустроенной секретарской манере, ловила глазами его душевный настрой. Настроя тебе захотелось, значит? Что ж. Сейчас ты его получишь…

– Пошла вон отсюда, тварь продажная…

– Что? – опешила Наташа, моргнув длинными наращенными ресницами.

– Пошла вон! Вон пошла! Проститутка! Чтоб я тебя не видел здесь больше! Никогда! Вон! Без выходного пособия! Тварь! Дешевка продажная! Подстилка рыночная!

За Наташей давно уже закрылась дверь, а он все никак не мог остановиться, до хрипоты изрыгая из себя ругательства. Потом, захлебнувшись, замолчал, будто вынырнул из горячей бездны, задышал часто, отер испарину со лба. Нет, надо что-то с собой делать, так больше нельзя… Может, психоаналитика грамотного себе нанять? А может, сразу психиатра? Или геронтолога для борьбы с возрастным неврозом? Надо что-то делать, что-то срочно предпринимать! Бежать от тоски, от неожиданного и унизительного сыновнего «прощай». Да как он посмел, идиот? Отродье неблагодарное, свинопас нищий…

Верткий красный «пежо» с готовностью притормозил около голосующего Андрея, гостеприимно распахнулась дверца.

– Тебе куда, мужик? – весело спросил водитель.

– На Восточную, новый дом напротив рынка, желтый такой, знаешь?

– Садись, поехали.

Андрей плюхнулся на переднее сиденье, выдохнул тяжело, как после долгой пробежки.

– Что, мужик, проблемы? – выруливая от обочины и пристраиваясь в ряд машин, сочувственно спросил водитель.

– С чего ты решил, что у меня проблемы? – удивленно повернул к нему голову Андрей.

– Так по роже видно… У тебя на лбу крупными буквами написано, что разговор тебе крепкий предстоит. С женой разводишься, да?

– Откуда ты… А впрочем, действительно так. Развожусь, брат. Точно.

– А зачем? Другую бабу завел, что ли?

– Ага. Завел. Вернее, полюбил.

– Ну и дурак… Уходить-то зачем? Ну, понравилась другая, бывает… У меня, например, знаешь как? У меня что ни день, то разная баба нравится. Иногда так нравится, что колбасить во все стороны начинает, глупости всякие делаю. И что мне теперь, каждый день новую семью заводить? У меня и так уже третья.

– Да нет… Это не то. Я ж говорю – полюбил…

– А какая разница? Я тоже всех люблю.

– Слушай, чего пристал? Я к тебе ехать сел и деньги за это платить, а не разговоры разговаривать! Смотри, зеленый уже горит…

– Да вижу, вижу… Уж и поговорить нельзя… – вздохнул парень и грустно посмотрел на Андрея. Помолчав немного, сердито добавил: – Вовсе не нужны мне твои деньги! Мне, может, просто рожа твоя родной показалась? Стоишь на дороге, граблями машешь… Ну, думаю, наш человек. А ты… Какие нервные все стали…

– Да ладно, не обижайся. Эти ж дела не обсуждаются с первым встречным, сам понимаешь.

– Ага, понимаю… А только все равно – можно я тебе совет дам? Из личного, так сказать, опыта?

– Ну, если из личного, то давай… – обреченно махнул рукой Андрей.

– Ну, тогда, значица, так… Допустим, понравилась тебе баба, и ты ей тоже понравился, поскольку ничего себе мужик. Но ведь никто не знает, на сколько часов и дней вы друг другу понравились, так? Хорошо, если месяца на два. А вдруг только на два дня? Ушел ты от своей… как у тебя супружницу величают?

– Анной.

– Ну вот. Ушел ты от своей Аньки, пришел к новой милой, жить стали. А через неделю она говорит – чтой-то мне Петька из третьего подъезда ужас как понравился… Даже больше, чем ты. Так что проваливай, милый мой, откуда пришел. Я, понимаешь ли, женщина честная, одновременно с двумя мужиками спать пока еще не привыкшая. Вот и все твои нравились-перенравились, люблю – не люблю…

– Не, мужик… У меня не тот случай, – смеясь, возразил Андрей. – У меня любовь настоящая, можно сказать, первая…

– Иди ты! Настоящая, говоришь? Так в наше время настоящего-то вроде ничего нет… Золото, говорят, и то подделывают. Многие на пальце носят колечко со штампиком и знать не знают, что это подделка. Главное – в голове обманная уверенность есть. Золото, и все тут. И с женой так же. Поставил штампик в паспорте и не думай ни о чем. Живи. А начнешь думать да сомневаться – изведешься зазря, а любви никакой так и не сыщешь.

– Нет, мужик. Это не про меня. Моя семейная жизнь только начинается. Настоящая, счастливая. В горе и в радости. Я, можно сказать, ради этой жизни с отцом родным порвал…

– Иди ты! Из-за бабы – с отцом? Ну, ты даешь… Что ж, успехов тебе в трудностях. Тебя во двор завезти или как?

– Да нет, не надо во двор… Сколько я тебе должен?

– Нисколько. А за разговор спасибо. Хотя и не за что тебе спасибо говорить, если по большому счету! Я только в голове все по полочкам разложил, а ты – любовь, любовь… Ладно, вылазь. Не трави душу.

– Ну, тогда пока.

– Бывай, мужик…

Анька открыла дверь, глянула на него настороженно. В глазах вопрос, на губах улыбка ласковая, непривычная. Спросила с надеждой:

– Андрюш, ты мобильник потерял, да? Мы тебе с мамой звонили из санатория, звонили…

– Нет, не потерял. Вы когда приехали?

– Вчера еще… А где ты был, Андрюша? Я папе твоему тоже звонила, но он не сказал ничего… Знаешь, как я переволновалась?

– Ага. Снервничала. Я помню.

– Ой, так ты на маму сердишься, да? Что она на тебя накричала перед отъездом?

– Нет. Ни на кого я не сержусь, Ань. Пойдем на кухню, поговорим.

– Анютка, ты с кем бубнишь? – послышался из ванной сердитый голос тещеньки, и вот уже красно-квадратная распаренная физиономия высунулась из двери, окинула Андрея маленькими злыми глазками. – А-а-а… Явился, ирод! Совсем тут заблукал без жениного пригляду? Говорила я Анютке…

– Отстань, мамо! Дай нам поговорить! – сердито зашипела на нее Анька.

– Ага, давай… Вожжайся с ним больше, едрена матрена простодырая! Да с им разве можно по-человечески-то? Разве он понимает?

– Сгинь, мамо, я кому сказала! – подтолкнула тещеньку обратно в ванную Анька. – Ну? Не лезь, не порть мне разговора…

– Да подумаешь! Не больно и хотелось… – обиженно пожала плечами женщина, сердито закрывая за собой дверь. Но закрыла-таки не до конца – оставила щелку. Андрей голову был готов дать на отсечение, что она тут же приникла ухом к этой щелке, затаившись в неловкой позе охотника. Что ж, пусть…

– Ухожу я от тебя, Анька! – с ходу сообщил он, плюхаясь на кухонный стул.

Колыхнувшись полным телом, будто прошел по нему быстрый электрический разряд, она застыла перед ним статуей, меняя выражение лица сначала с ласкового на оторопелое, а потом и мамино родненькое личико быстро выползло наружу – полыхнули черной яростью глаза, подобрались губы твердой куриной гузкой, и вот уже полетела ему в лицо жирная фига, подкрепленная мощным визгливым сопровождением:

– А вот это видел, гад? Уходит он! Как же! Да я твоей мозглявке вмиг дыхалку перекрою! Шею сверну, как цыпухе, всю жизнь по больницам проведет. Понял?

– Тихо, Анька. Убери от меня пистолет, – с силой отвел он от лица Анькину фигу. – Давай поговорим спокойно, без русских народных психозов. То есть без мозглявки, дыхалки и без цыпухи. И вообще, только попробуй ее пальцем тронуть…

– И попробую! Можешь даже не сомневаться, как попробую! Да я… Да я…

– Без квартиры останешься, Аньк. Отец эту квартиру на мое имя купил, так что придется тебе с мамой обратно в деревню ехать. Выбирай, Анька. Или комфорт здесь, или жажда мести из родной деревни. Свернуть шею ты можешь, конечно, я в твоих способностях нисколько не сомневаюсь, но подумай, во что тебе это удовольствие выльется. Выбирай.

Все это он проговорил быстро, громко и четко, практически на одном дыхании. Как мелкие гвозди вколачивал. Еще и присолить пришлось грубостью голоса, иначе Анька его пламенной речи просто не восприняла бы. А так стоит, слушает, бровки к переносью свела, в глазах здравый расчет мелькнул искоркой. Может, даже мудрый совет вспомнила из журнала «Космополитен». Вроде того – возьмите все лучшее от уходящего к другой мужа, возьмите для себя дивиденды в процессе развода…

– Анька, не отдавай кватеру, дура! – резко всунула голову в открывшуюся кухонную дверь тещенька, как шустрая кукушка из часов. – Наша, наша кватера-то! Соглашайся, Анька!

– Да сгинь, мамо… – махнула на нее рукой Анька, вяло опускаясь на стул, – ты еще тут со своими советами… Дали по башке обухом, теперь еще и хотят чего-то…

– Мама плохого не посоветует, Ань, – ласково проговорил Андрей. – Отпусти меня с миром, прояви благоразумие. Давай обойдемся без драк, ладно?

– Сволочь ты и нахал бессовестный, вот ты кто… – расквасилась она тут же лицом и всхлипнула тяжко, будто икнула. – Сам поманил в красивую жизнь, а теперь отымаешь… Эта лахудра будет теперь жить в папочкином богатстве припеваючи, а я…

– Не будет она жить припеваючи, Ань. Успокойся. Если тебя так этот вопрос волнует. Точно не будет.

– Да, волнует! Думаешь, ее не волнует, что ли? Думаешь, она тебя за красивые глаза из приличной семьи уводит? Как бы не так! Пронюхала, падла такая, какой у тебя папочка, вот и…

– Нет у меня больше папочки, Анька. Порвал я с ним.

– Иди ты… Что, правда? Прямо-таки рассорился навсегда?

– Ага. Навсегда.

– А зачем?

– Так надо было.

– Во дура-ак… Правильно про тебя мамо говорит, что ты ирод царя небесного. Ирод и есть… Ни себе, ни людям…

– Ирод, конечно! – снова сунулась кукушкой в дверь тещенька. – Кватеру, кватеру не отдавай, главное! Слышь меня, Анька?

– Ну что, Ань, по рукам? За «кватеру» потерпишь отказ от рукоприкладства? – спросил Андрей терпеливо, дождавшись, когда за «кукушкой» захлопнется дверь.

– А ты не смейся над нами, Андрюш… Все бы только шуточки шутил. Ты нас с мамой пожалей лучше. Куда мы теперь пойдем, как жить будем? На паперти стоять?

– Ну почему на паперти… Можно на фабрику тебе вернуться, например.

– Это что? Опять к конвейеру вставать?! Мне?!

– А почему нет, Ань? Стояла же раньше, и ничего! Я помню, ты даже с удовольствием на фабрику ходила, похвальные грамоты мешками получала. И вообще… Конвейер – это ж тебе не разбитое корыто из сказки про золотую рыбку, на фабрике зарплату платят!

– Ага… Легко тебе говорить! После шоколадных конфет леденцов-то не шибко хочется. И вообще сволочь ты, Андрюша, как есть сволочь! Чего тут еще скажешь? Показал красивую жизнь и тут же отбираешь. Это… Это нечестно, Андрюша! И глупо.

– Ничего, Анька. Зато не смертельно. В стране кризис, сейчас всем трудно. Многие с шоколадных конфет на леденцы перешли.

– Андрюш, а как же любовь? Я ж люблю тебя, я жена твоя… Ты ж мне сердце разбил, в конце концов!

– Ой, ну не надо… – поморщился он страдальчески, как от резко пронзившей зубной боли, – не надо про любовь, Анька, пожалуйста. Не говори красиво. Не твоя эта тема.

– А чья? Лахудры твоей? Чего ты в ней нашел-то? Ни кожи, ни рожи!

– Ладно, Ань. Пошел я. Потом вещи мои соберешь, какие посчитаешь в хозяйстве лишними. Я ни на что ценное не претендую.

– Машину мне оставь…

– А нету машины.

– Разбил?!

– Не-а. Отцу обратно отдал.

– Сам?!

– Ну да. Сам… Он же мне ее покупал.

– Ох, ирод… – послышался тихий тещенькин стон из-за двери.

– Да ты и впрямь дурак, Андрюша. Мама-то права. Чистый, чистый дурак… – прозвучал тут же грустным эхом и Анькин голос.

Она вздохнула, как вздыхают утомленные собственной мудростью женщины, глянула на него печально и чуть снисходительно. Странная эта штука – женская мудрость. Очень уж избирательная. Посылается сверху подарком в качестве компенсации за неприятности. Вот как Аньке, например. Мужа потеряла, транспортного средства лишилась, зато мудрость на нее снизошла, то есть откровение небесное под названием «зелен виноград» – жила, бедная, столько лет не с мужем, а с чистым дураком…

Андрей поднялся, тихо прошел к кухонной двери, открыл ее осторожно, стараясь не сшибить притаившуюся с другой стороны еще одну мудрую женщину. Глянул на нее извинительно и, заполучив в спину последнего «ирода», поторопился покинуть помещение. Выйдя на улицу, с удовольствием втянул в себя вечерний морозный воздух. Странный, странный сегодня вышел день… Будто тупым ножом по жесткой парусине пропоротый. Одни рваные клочья прежней жизни по бокам торчат. Больно вообще-то. Ну, да это ничего. Это ничего, потому что дома его ждет Леська, милая «лахудра» с проплаканными насквозь глазами. Она откроет ему дверь, улыбнется кротко, и он тут же заграбастает ее, уткнется губами в теплое русоволосое темечко и будет очень долго так стоять и держать ее будет крепко, до тех пор, пока она не заерзает у него в руках, не запищит нетерпеливо – пусти…

Всю обратную дорогу он так себе эту сцену и представлял. Вот он звонит в дверь, вот она открывает… Даже объятия распахнул заранее, когда с той стороны зашуршал открываемый быстрыми пальцами замок. Ну же!

За дверью стоял Илья. Глядел на него во все глаза растерянно, будто не узнавая. Из комнаты тут же донесся громкий Лесин голос, напряженный и неестественный, и Илья обернулся на него испуганно, втянув голову в плечи.

– С кем это она там разговаривает? – шепотом спросил у парня Андрей.

– Так с мамой… С моей мамой. Она из Америки позвонила.

– Ух ты… А чего хочет?

– Я не знаю… Пойдем послушаем?

– Пойдем…

Они прокрались на цыпочках по коридору, встали по обе стороны двери, ведущей в Риткину гостиную.

– Да, да, Саш, я поняла… Я все сделаю, ты не волнуйся! И справку возьму… А когда ты приедешь?

Илька и Андрей переглянулись, молча покивали друг другу. Илья – испуганно, Андрей – ободряюще. Не трусь, мол.

– Да ты что… Уже так скоро? Да, Саш, я понимаю… Да, ты мать, конечно… А я всего лишь тетка. Я понимаю… Да, конечно. Прости, я не подумала…

Она еще лепетала в трубку что-то извинительное, а потом наступила резкая тишина, и было слышно, как звонко капает кран в ванной и скрипят половицы этажом выше под чьими-то медвежьими шагами.

Они одновременно вытянули головы, осторожно заглянули в комнату. Леся сидела на диване, сложив на коленках руки, как примерная школьница, гипнотизировала взглядом лежащую на журнальном столике трубку. Андрей окликнул ее тихо, и она вздрогнула, повернула к двери испуганное лицо, с которого еще не сошел почтительный трепет перед сестрой Сашей, соизволившей позвонить наконец из далекой страны Америки.

– Ильк, скоро за тобой мама приедет… – проговорила она осторожно и грустно, – говорит, что соскучилась. Говорит, справки на тебя всякие на выезд собирать надо. Я ей хотела сказать, что, что… А она…

Губы ее дрогнули, лицо искривилось слегка, но тут же приняло прежнее испуганно-почтительное выражение. И голова в плечи втянулась. Будто кто быстро тукнул по ней кулаком – не смей чужие распоряжения комментировать! Сердце у Андрея ухнуло куда-то в пятки, потом вернулось, вдарило неприятным холодком в солнечное сплетение. Не любил он у Леськи такого покорного выражения лица! Негоже красивой бабе перед всеми дрожать да извиняться, да неизвестно за что оправдываться. Нет, не позволит он ей больше этого! Раз у нее характера не хватает, он сам будет ее характером. И никому ее в обиду не даст.

– Когда она приезжает? – сурово спросил он, присаживаясь рядом с Лесей на диван.

– В конце февраля…

– А чего она тебя отчитывала?

– Да нет, она не отчитывала, что ты… Она просто сказала, что очень по Ильке скучает, а я всего лишь тетка и мне настоящего материнства не дано понять.

– Хм… Вот это да! Хорошо твоя сестренка устроилась. Ничего не скажешь. Ну да ладно… Вот приедет, я сам с ней поговорю. Объясню, что к чему. Я тебя больше никому и никогда не дам в обиду. Поняла?

– Так уж и не дашь? – повернула она к нему вспыхнувшее радостью лицо.

– Не-а. Не дам…

Они замолчали, глядели друг на друга не отрываясь, образуя вокруг себя почти видимое глазу любовное пространство-единение. Наверное, это и есть физика любви, как любят теперь выражаться умные люди. А может, химия. Бог его знает, как это называется. Случилось, и слава богу. Повезло людям.

Илька за их спиной вздохнул, повернулся тихо, вышел на цыпочках из комнаты. Придя к себе, сел на корточки перед разложенным по тахте купленным за бешеные деньги художественным хозяйством. И сам не заметил, как заволокло глаза слезами – соскучилась, говорит, главное… Да она даже к трубке его не подозвала! Соскучилась! Скажет тоже! Хотя… И бог с ней. Главное, у Леськи личная жизнь налаживается. Пусть это событие будет на сегодняшний день главным. И он ей мешать не станет. Может, она теперь своих детей родит? Зачем ей с племянником возиться? Он рад за нее, очень рад. Пусть. Америка так Америка…

Сон дернулся и тут же оборвался, будто лопнула в голове натянутая струна. Все как обычно. Три часа ночи. Можно и не проверять. И лежать с закрытыми глазами, пытаясь заснуть, тоже бесполезно – еще хуже себе сделаешь. Интересно, почему он просыпается ровно в три часа ночи? Может, снотворное такое хреновое?

Отдернув с раздражением одеяло, Командор поднялся с постели, вяло натянул халат. Зимняя полная луна в окне тут же потянула на себя взгляд, но он уже по опыту знал, что глядеть на нее опасно. Как в дыру. Пройдет пять минут, и волком завыть захочется. Особенно здесь, в загородном доме. За окном – темный снежный лес, поле, гнетущая ночная тишина. Надо же, он и не подозревал, какая это мерзкая и коварная штуковина – полная луна над белым полем. Как она умеет вывернуть тоску наизнанку, обнажить ее до предела, до черного желчного выброса, до горького спазма в горле. Надо отвести взгляд – не смотреть, не смотреть…

Может, лучше выпить пойти? Влить в себя порядочную порцию виски, фильмец какой-нибудь посмотреть? Глядишь, остаток ночи и обманется, и от тоски удастся убежать. Хотя на эти уловки организм уже плохо ведется. Голова от виски набухнет, и мысли горькие тоже набухнут тяжестью, и действо на экране будет раздражать голливудской развлекательной предсказуемостью. Третьего дня, помнится, он так запсиховал, что хотел стаканом прямо в экран бабахнуть, как старый запущенный неврастеник. А впрочем, кто он такой? Старый неврастеник и есть. Весь прошитый черной ночной тоской, как раковый больной метастазами.

Нет, как он так сумел обнажиться, как проворонил удар? Отцовства, видишь ли, ему всю жизнь втайне хотелось… Да на кой черт это отцовство вообще сдалось? Что, других радостей в жизни не хватало? Надо было сына заиметь и осчастливить по всем статьям, чтобы потом от него же плевок в душу получить?

Он с силой вдохнул в себя воздух, так, что слегка даже им захлебнулся, поежился от озноба, запахнул на себе халат. Потом сел на постель, с вожделением глянул на примятую подушку. Нет, заснуть все равно не удастся. Ну, полежит он немного, раздраконит себя обидой, потом будет по дому шаги мерить, как зверюга в клетке. Лучше попытаться обиде местечко определить, объяснение удобоваримое найти. Так. Первое. Что же у нас на первое…

Во-первых, он не виноват, что парень без него лохом вырос. Образования не получил, слаще морковки на зуб не пробовал, с толстой деревенской бабой в постель ложился. Вот что, что с него возьмешь? Ни амбиций, ни вкуса, ни страсти пробиться наверх.

Во-вторых, эта история с хрусталевской молодухой… Черт ее принес и поставил меж ними! Хотя с молодухой – это он зря погорячился. Тут надо было уступить, не связываться. Ну, покрутился бы около нее какое-то время, потом бы вопрос отпал сам собой… Глупо, глупо! Сам же его и оттолкнул от себя…

Он тогда, после ссоры, и недели не вытерпел, поехал в тот двор, сидел в машине два часа. Потом увидел Андрея – идет к дому от автобусной остановки, сумки какие-то в руках волочет. Похоже, пакеты с продуктами. Веселый, куртка нараспашку, на голове какая-то шапчонка замызганная. Пролетарий, мать твою. Мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем. Кем – всем? Таким вот быдлом, что ли? Проскочил мимо его машины и не заметил даже. Пришлось выйти, окликнуть:

– Эй, слесарюга! Машину не посмотришь? Барахлит что-то.

Остановился, развернулся, глянул на него удивленно. Но тон шуточный принял, расплылся в улыбке:

– Так это мы запросто… Можно и посмотреть. Отчего ж не помочь человеку? Привет, отец…

Поставил свои котомки на снег, шагнул к нему, протянул руку. Шершавую, пахнущую бензином руку автослесаря. Спросил удивленно:

– А ты чего тут? Дела, что ль, какие?

– Ну какие у меня тут могут быть дела… Мириться вот приехал. А ты что, от Аньки окончательно ушел? Развод и девичья фамилия? Она мне звонила, денег просила.

– Дал?

– Нет. Не дал. С чего ради? Пусть не привыкает к халяве. В этой жизни каждый свою котомку сам несет. Она сказала, что ты ей квартиру оставил… Это правда?

– Да. Правда. Не выгонять же ее на улицу.