Трава под снегом Колочкова Вера

– Нет. То есть так, немного… А что, нельзя?

– Ой, да мне все равно. Заходи, разговор есть.

Леся села на самый краешек офисного мягкого стула, подождала вежливо, когда Анастасия Александровна выдержит обязательную и важную для нее паузу. Любила она эти паузы, прямо хлебом не корми. Нравилось ей, наверное, чтоб человек от этой паузы нервничал и изводился в неприятном ожидании новостей. И рожица вон какая важная, сильно сосредоточенная. Бровки домиком, губки бантиком – вершительница чужих судеб, ни дать ни взять.

– Вот что, Хрусталева… Руководство приняло решение, что ты на своем участке и одна справишься. Объем продаж сильно уменьшился, двух операторов нет смысла держать. Второго человека сокращать придется.

– Какого – второго? Это Наташку, что ли?

– Ну да. Ильину мы сокращаем. Вот, возьми бланк уведомления, отдай ей под роспись.

– Ой, как жалко… Она же расстроится…

– Ничего, переживет. Мы же не просто так ее увольняем, мы же с выплатой всех положенных по закону компенсаций…

– Да что там ваши компенсации – копейки! Сами же знаете, что официальная зарплата у нас – с гулькин нос!

– Я не поняла, Хрусталева… Ты что, собираешься оспаривать решение руководства? – насмешливо подняла на нее красиво подкрашенные глаза Анастасия Александровна.

– Нет… Я ничего не оспариваю. Просто мне человека жалко, и все.

– Ну да. Можно и пожалеть, когда эта же проблема тебя не коснулась. Тебя-то не сокращают. Наоборот, зарплату немного повысят, раз ты одна остаешься. Так что поздравляю тебя, Хрусталева.

– Спасибо… – автоматически поблагодарила Леся.

– Да не за что. Иди работай. Уведомление для Ильиной не забудь взять. И проследи, чтоб она на втором экземпляре расписалась. Потом мне занесешь.

Взяв протянутые Анастасией Александровной через стол бумажки, Леся понуро поплелась к выходу, соображая на ходу, как бы помягче пре поднести неприятную новость Наташке. Минуя светлый офисный коридор, прошла мимо охранника, потом толкнула тяжелую дверь, быстро побе жала по заснеженной тропинке в сторону большого склада-ангара, где в самом углу была отгорожена от общего помещения небольшая комнатка для операторов. Холодная, неуютная, с трудом обжитая за много лет. Первое время она страшно в ней мерзла, а потом ничего, организм привык, приспособился к суровым рабочим условиям. Можно печку включить, можно горячий чай дуть через каждые полчаса, если время позволяет. Ничего, жить можно. Зато зарплату вовремя платили.

Наташка, увидев бумажки в ее руке, замерла в тревожном ожидании. Как ей преподнести новость помягче, Леся так и не придумала и потому рубанула с ходу:

– Тебя сокращают, Наташ… Вот, уведомление в кадрах дали. Распишись на втором экземпляре.

Наташка с шумом вдохнула в себя воздух и застыла, забыв его выдохнуть. Глаза ее тут же заволокло горькой влагой, будто забытый внутри воздух странным образом успел конденсироваться в слезы. Скривив губы и утерев нос ребром ладони, она проговорила тихо:

– Ну вот, я так и знала… Я знала, что так будет…

– Да не расстраивайся, Наташ! Ты быстро себе другую работу найдешь! У тебя прописка есть, тебя возьмут! И мама у тебя есть, она поможет продержаться…

– Ой, да откуда ты про маму мою знаешь? Мама у меня есть!.. – икнув, горестно выкрикнула сквозь слезы Наташка. – Да у меня… У меня мама больная дома лежит… Ей лекарства дорогие каждый день нужны… А где я теперь денег возьму? Не знаешь, так лучше молчи! Мама, главное дело, поможет… Не знает, а говорит…

– Но я ведь и впрямь не знала, Наташ… Ты никогда об этом не рассказывала…

– А чего рассказывать-то? – горделиво вскинула на нее залитое слезами лицо Наташка. – Чтоб лишний раз пожалели? Не хочу я, чтоб меня жалели, понятно? Тем более я всего месяц здесь работаю, чтобы о своей личной жизни кого-то уведомлять… Ну вот где, где я сейчас работу найду, когда кругом одни сокращения? Что мне делать-то, Лесь? Как маме объяснить, что лекарства купить не на что?

Уронив голову на руки, она зарыдала так громко и безутешно, что Лесино сердце сжалось в твердый комок и подступило к самому горлу, грозя вытолкнуть навстречу Наташкиному горю ответные слезы жалости. Подойдя к девушке, она осторожно погладила ее по затылку, проговорила тихо:

– Ты прости меня, Наташ, я ж не знала про маму… Ты такая веселая всегда была, что и не догадаешься… А что с ней, Наташ?

– Инсульт. Она уже полгода не встает. Ни рукой, ни ногой не шевелит. Я не могу работу терять, Лесь, просто не могу… Что делать-то, а? – резко подняла она к ней зареванное красное лицо. – Помоги мне, Лесь…

– Я? А как?

– Ну, давай ты вместо меня сократишься… Пожалуйста! Иначе я не представляю себе, как жить буду…

– А… Ну да, конечно. Хорошо, Наташ. Ты только не реви, ладно? Давай так и сделаем. Я сейчас в кадры схожу и предложу свою кандидатуру на сокращение. Я понимаю – мама все-таки… Я сейчас, Наташа!

Она быстро выскочила из комнатки, пошла обратным путем – через склад, через двор, мимо охранника, вот и офисный коридор обласкал взгляд евроремонтной красивостью. Живут же люди – и тепло у них, и светло, и диванчики белые в холле, и пальма в углу. А до Наташкиного горя никому дела нет. Вот и дверь с красивой табличкой «Менеджер по персоналу Иванова А. А.».

– Анастасия Александровна, увольняйте меня вместо Ильиной! – торопливо выпалила она в ухоженное лицо женщины, плюхнув на стол бумажки.

– Ты что, Хрусталева, с ума сошла? Врываешься, шумишь… Я работаю, между прочим!

– Да я понимаю. Извините. В общем, мы с ней так решили – я ухожу, а она остается.

– Ты хорошо подумала, Хрусталева? Зачем это тебе надо? Ты же на хорошем счету у руководства, давно работаешь…

– Да я вообще не думала, Анастасия Александровна. Так получилось. Понимаете, у Ильиной мать больна, и…

– И что? Если ты вместо нее уволишься, то мать сразу выздоровеет?

– Нет. Нет, конечно. Не важно. В общем, я уже решила – сокращайте меня…

– Странная ты какая, Хрусталева… Мне-то что, я приказ перепишу, мне по большому счету все равно. Ты же без работы останешься, глупая!

– Ну да. Я глупая. Я знаю. Была бы умная, в таком же красивом кабинете сидела.

– Что ж, ладно… Пиши заявление. Прямо с сегодняшнего дня пиши. Я тебе продиктую, как надо. По закону у тебя два месяца еще есть, но руководство приняло решение компенсировать сокращенным эти два месяца. Деньги в кассе получишь. Дела Ильиной сдашь. И свободна. Потом подождешь в коридоре, я тебе в трудовой книжке запись сделаю…

– А мне компенсацию выдадут из расчета официальной зарплаты? То есть копейки, да?

– Ну конечно… Так будешь писать заявление?

– Буду…

Обратно она плелась уже не так шустро. Можно сказать, обреченно плелась, держа в руке трудовую книжку с заложенной меж страницами тоненькой пачечкой тысячных купюр. Медленно прошла по коридору, мимо охранника, через двор, через склад. Открыла дверь в свой закуток, молча плюхнулась на крутящийся стул перед компьютером.

– Наташ, включи чайник, пожалуйста…

Девчонка шмыгнула носом, потянулась к стоящему в углу на тумбочке чайнику. Потом глянула на нее с ожиданием, виновато пропищала:

– Ну что, Лесь?

– Да ничего. Все нормально. Работай. Сейчас кофе напьюсь и дела тебе передам. Хотя какие у нас тут дела особенные? И сама потом разберешься…

– Спасибо, Лесь. Спасибо тебе! Ты даже сама не понимаешь, как ты меня выручила…

– Да ладно. Не благодари. Помолчи лучше.

Запоздалая досада, лопнув где-то в районе солнечного сплетения, желчной горечью разлилась по груди, ударила раздражением в голову. Тоже благодетельница нашлась! Добрая и жалостливая самаритянка! Опять забыла, что жалость в ее положении так же недоступна, как норковое манто нищенке? Сколько раз говорено было самой себе – хочешь сделать доброе дело – держи себя за руку. Не позволяй. Соотноси желание с возможностью, не теряй в этом вопросе бдительности. Нет, это ж надо – взяла и насиженное место профукала… И что теперь делать? Кто ее без прописки на работу возьмет?

Сплетя пальцы вокруг большой кружки кофе, заботливо подсунутой ей под нос Наташкой, Леся уперла взгляд в яркую картинку календаря, аккуратно пришпиленного к стене над Наташкиной головой. Картинка с изображением набегающих на песок океанских волн и загорелой красоткой на их фоне давно уже намылила глаз, но была до боли привычной, легко приглашала в свою ленивую виртуальную беззаботность. Можно было, например, представить, что она, Леся, и есть та самая красотка, развалившаяся в шезлонге у самой воды. Ума ей, может, и не хватает, а с воображением, по крайней мере, всегда полный порядок был. Теперь, выходит, настало время вставать из шезлонга и убираться из картинки восвояси, уступать место под солнцем Наташке. Жалко. Господи, какая ей глупость лезет в голову – картинку на календаре жалеть…

Видимо, она долго плутала рассудком в этой задумчивости – вдруг почувствовала, что кружка под руками стала совсем холодной. Оторвавшись от картинки, вздохнула, огляделась кругом. Наташка, спрятав кудрявую голову за монитором, сидела, сжавшись мышкой, посапывала слезливым носом. Что ж, собираться надо. Дело сделано, назад уже ничего не воротишь. Ладно, пусть девчонка работает.

Вещей у нее в этом закутке скопилось не так уж много – все вошли в небольшой пакет. Зеркало, расческа, туфли, щипцы для завивки, кружка, тапки-чуни на меху на случай холодов… Вот и все. Осталось присесть на дорожку да с Наташкой попрощаться. Надо бы еще к девчонкам со склада тоже попрощаться зайти. И к фасовщицам. Она с ними дружно жила. О! Вот как раз чьи-то каблуки в сторону их закутка цокают. Наверное, кто-то из девчонок бежит. Прослышали уже про ее подвиг…

Дверь широко распахнулась, и они с Наташкой дружно повернули голову навстречу вошедшей женщине. Лесе женщина была незнакома, и она с удивлением перевела взгляд на Наташку, поскольку та довольно странно то ли вскрикнула, то ли икнула испуганно. И зажала рот ладошкой. И выпучила глаза так, будто ожидала, что вошедшая кинется на нее с кулаками.

– Привет, дочь! Ты чего на меня так уставилась? Я не вовремя, что ли? – хохотнула вошедшая к ним в закуток дама, плюхнувшись на стул перед Наташкиным компьютером. И тут же добавила скороговоркой: – Да я ненадолго, не волнуйся… Вот, ехала мимо, решила посмотреть, как ты на новом месте устроилась… Не ахти, конечно… – провела она быстрым взглядом по серым обшарпанным стенам комнатушки, – бедненько тут у вас, очень бедненько…

– Мам, прекрати… – испуганно просипела Наташка, старательно пряча от Леси лицо за монитором. – Зачем ты вообще приперлась, господи…

– Как это – зачем? Говорю же – посмотреть! Должна же я знать, в каких условиях на сей раз моя дочь трудится! – перевела веселый жизнерадостный взгляд в сторону Леси женщина, будто приглашая ее к разговору. – Кто его знает, сколько этот проклятый кризис продлится? Может, тебе придется здесь долго работать? С местами-то сейчас не ахти…

– Да. Не ахти. В этом вы правы, – холодно и грустно улыбнулась ей Леся. Потом добавила тихо: – И правда, зачем вы вообще сюда приперлись? Я бы ушла и не знала ничего… А так…

– Ничего себе! – возмущенно подпрыгнула на стуле дама, тряхнув круглыми розовыми щечками. – Кто вас вежливости учил, девушка? Что значит – приперлись? Кругом одно хамство! Ладно еще от родной дочери, это можно стерпеть, а от постороннего я не стану!

– Мам, заткнись, а? – то ли проныла, то ли простонала из-за монитора Наташка. – Заткнись, я прошу тебя…

Вздохнув, Леся кинула прощальный взгляд на красотку в шезлонге, потом посидела еще минуту, низко опустив голову и будто ожидая Наташкиных объяснений. Наташка окаменело молчала, поджав губы и низко опустив голову, лишь нервно и часто дергала ногой в модном лаковом сапоге. И мама ее тоже молчала, глядя на дочь потерянно, чувст вуя крайнее той напряжение. В тишине было слышно, как трутся одна о другую джинсовые брючины от производимого Наташкой дерганья, похожего на нервную лихорадку. Лесе даже ее жалко стало – не хотела бы она попасть в такое неудобное положение. И тут же она одернула себя насмешливо – давай-давай, еще раз Наташку пожалей! Ты же у нас добрая-съедобная, так что давай, выдай очередную порцию душевного сочувствия…

Так мама с дочкой и промолчали, плюхаясь в неловкой паузе, пока она вставала, одевалась, брала в руки свои котомки. Открывая дверь, Леся оглянулась на Наташку, ожидая, что она таки поднимет на нее глаза. Нет, не подняла. И впрямь, черт принес так не вовремя Наташкину маму! Как на притчу! Шла бы она сейчас, ругала бы себя за добрый поступок – все бы ей лучше было. По крайней мере, осознание его полезности грело бы душу. А сейчас на душе ничего нет. Пустота. Одураченность. Досада. Изжога. Интересно, как она Ильке объяснит свое увольнение? Господи, а Ритке?!

Зимний день готовился к сумеркам – оплывал под грустной серостью низкого снежного неба. Самое тяжелое время суток, между прочим. Не день и не ночь. Время для самоубийц и отчаявшихся. День кончился, в ночь заползать не хочется. Там еще хуже. Вон трамвай идет – под колеса броситься, что ли?

Она содрогнулась внутри, представив себя кроваво перееханной трамваем. Было в этой картинке, да и в самом содрогании, что-то совсем детское, девчачье, как в стишках-страшилках, которыми они с Веркой увлекались в детстве. Что-то из серии – трамвай переехал отряд октябрят…

Заверещал в кармане куртки мобильник, и она осторожно глянула в окошечко. Ага, Илька звонит. С Риткиного домашнего телефона. Домой пришел из школы, значит. Молодец. Выполняет взятые на себя вчера обязательства. Пришел из школы – звони тетке на работу! Чтоб тетка не волновалась зря.

– Да, Илюш… – ласково проворковала она в трубку. – Ты уже дома, я поняла…

– Лесь, ты только не пугайся, ладно?

– А что такое? – тут же испугалась она. – Что случилось, Илья?

– Да ничего особенного! Говорю же – не пугайся! Я тут подрался немного.

– Ты? Подрался? Не может быть! Ты ж не умеешь!

– Ну, не подрался. Это меня побили… Пусть будет так, какая разница?

– Сильно побили?

– Как тебе сказать… Губу расквасили и еще глаз заплыл, плохо открывается. Фингал порядочный сядет. Так что ты не пугайся, ладно? И еще это… У меня бок сильно болит…

– Я сейчас приеду, Илюш… А завтра в больницу сходим! Надо же рентген сделать. А вдруг у тебя ребро сломано?

– Да зачем, Лесь? Не надо.

– Ладно, я уже в дороге. Намочи пока полотенце холодной водой, приложи к лицу. И жди меня. Я скоро. Горе ты мое луковое.

Дверь ему открыла домработница Роза – неуклюжая худышка с постоянным румянцем на юных смуглых щечках. Андрей уставился на нее удивленно, будто не узнал, – Розино маленькое личико отдавало зеленой бледностью, глубоко сидящие раскосые глаза припухли от свежих слез. Из кухни доносились громкие голоса – в основном тещенькин, сердито бубукающий, перекрывающий Анькин высокий тенорок.

– Ты чего это, плакала, что ли? – заботливо склонился он к Розе, и она торопливо отвернула лицо в сторону, махнув рукой. – Что случилось, Роза? – требовательно встряхнул он ее за худые плечики.

– Да ничего, ничего… Хозяйка вечером кольцо потеряла, а утром у себя в сумочке нашла…

– Понятно. Потом извинилась перед тобой?

– Да ладно… Нашла, и слава богу.

– А сейчас они чего разоряются? – мотнул он головой в сторону кухни.

Роза пожала плечами и тихо выскользнула из его ладоней, тут же растворившись в дверном проеме. Совсем зашугали девчонку. Надо бы на место барынь поставить, давно он по столу кулаком не стучал. Хотя сегодня, пожалуй, не время. Сегодня он и сам виноватый – дома не ночевал. Что ж, пойдем на разборки…

– Ты где всю ночь шлялся, сволочь?

Анькин визгливый голосок ткнулся в него прямо с порога кухни, и он усмехнулся про себя понимающе. Фальшивый был голосок-то. И сама постановка вопроса была фальшивая, театральная, будто выхваченная из юмористической телепередачи «Кривое зеркало». Специально для благодарных зрителей исполненная. Для мамы то есть. Чтоб видела мама, в каких ежовых рукавицах дочка своего мужика держит.

Вообще, по сложившейся с Анькой давней договоренности, у него право на такой загул имело место быть. Мама ее долго к этому приучала.

Пусть, мол, мужик расслабится, посидит в компании друзей. Ему надо. Иначе озвереет. Анька поначалу, конечно, с большой неохотой к его расслабухам относилась, а потом ничего, привыкла. Да он и не злоупотреблял. Тем более поводов для ревности ей никогда не давал. А тещенька – та мудростей да тонкостей супружеских отношений не понимает, ей этот спектакль как воздух нужен, чтоб с криком, чтоб со скалкой наперевес. Хотя скалка у нее в нынешней барской жизни не в чести оказалась. Теперь, в нынешней культурности, она больше выражением лица работает, презрение к зятю изображает. Сам давеча слышал, как она читала дочери статью из модного женского журнала «Космополитен». Громко читала, с уважением и придыханием. Для нее этот самый «Космополитен» теперь – как настольная Библия для верующего. Кладезь премудрости. Раньше бы наперед Аньки варежку раззявила, а теперь молчит. В той статье как раз речь и шла о том, каким порядком надо теще с зятем общаться. Если, мол, у молодых разборки пошли, то встревать в них старшему поколению не советуется. Надо отойти и помолчать культурненько. Дать молодым выплеснуться. Ну, раз надо, так надо. Раз написано про «выплеснуться», вот Анька и старается. Все по писаному, как мама в журнале вычитала.

– Ты же сама знаешь, где я был. У Кирюхи. Где еще-то?

Наверное, он слишком спокойно ей ответил, равнодушно даже. Неправильно выплеснулся. Не по статье. Потому что Анька, взглянув на маму растерянно и вопрошающе, выкрикнула совсем уж невпопад:

– А на фига ты там был?

Вот те на! Зрасте, приехали! Как будто она не знает, зачем он к Кирюхе ездит.

– Да мы книжку вместе читали… А потом всю ночь обсуждали прочитанное.

– Какую книжку? – опешила Анька, уставившись на него подозрительно. С юмором у нее всегда было плоховато.

– Да беленькую такую… Ее писатель Немирофф придумал. Интересная такая книжица, занятная. Хочешь, тебе тоже принесу? Вместе почитаем?

Анька моргнула, скуксилась лицом, снова кинула растерянный взгляд на мать. Не удался нынче спектакль, явно не удался. Да и тещенька заветы журнала «Космополитен» по «невстреванию» старшего поколения на секунду подзабыла, взвилась тут же криком:

– Чего ты нам тут заливаешь, алкоголик окаянный? Нашел дурочек с переулочка! Блыкал где-то всю ночь, так и скажи! По бабам, поди, шастал! А жена тут с утра в голос воет, волосенки на себе рвет!

– Зачем? – повернулся он к Аньке, дурашливо улыбнувшись. – Анька, ты зачем себе волосенки рвала? Совсем с ума сошла, что ли?

– Мам… Да он правда у Кирюхи был… – не выдержав больше непривычного актерства, рассыпалась горошинами смешинок Анька. – Не видишь, он с похмелюги какой? От него несет, как от Феди Хламова…

Он посмотрел на нее, хмыкнул недовольно – это уж, простите, чересчур! На такое сравнение он, простите, не согласен! Федя Хламов был соседом по старому дому с городской окраины, где он всю жизнь прожил с матерью и куда привел законную супругу Аньку. Препротивнейшим существом был Федя Хламов. Немытым, брюзгливым, жадным. Тащил с окрестных помоек в дом все, что глаз видит, ничем не брезговал. Из его квартиры такая вонища иногда перла, что пройти нельзя, носа не зажав. Запах похмельного перегара по сравнению с тем запахом – просто амброзия душещипательная, и сравнить нельзя.

– Не нравится – не нюхай… – буркнул он сердито, по-хозяйски садясь за стол. – Зачем-то Федю приплела… Ну, выпили, с кем не бывает? Сейчас позавтракаю, душ приму и как огурчик буду. Федя-то тут при чем?

– Да ладно… Я и сама не поняла, чего брякнула. С языка сорвалось, – примирительно покивала Анька. – Расскажи лучше, как там Кирюха живет? Не женился еще?

– Чего он, с ума сошел, жениться? Зачем?

– А ты зачем женился?

– Да дурак был…

Конец перебранки получился уже классически беззлобным. Они всегда именно на этом обстоятельстве – зачем женился, дурак был, – и заканчивали свои ссоры и расходились по своим делам, провожаемые мамиными насмешливыми взглядами. Но то ж были взгляды мамины, царствие ей небесное… Тещеньку такой конец «взаимного выплескивания» совсем не устроил. Вон как глазенки прищурила – так и бьет из них электричеством.

– Аньк, ты чё, совсем с глузду съехала? Поверила ему, да? Мужик плетет чё ни попадя, а ты и уши развесила! С мужиками он водку всю ночь пил, как же… Да ты папаню своего родного вспомни, вспомни! Он тоже мне про пьянку заливал, а сам к Зинке Сердюковой, к шалаве леспромхозовской, ночами шастал…

– Да ладно тебе, мамо! – выразительно махнула в сторону матери широкой ладонью Анька. (Она всегда называла тещеньку «мамо», когда сердилась. На украинский манер. Почему, интересно? Где у нас Украина и где – Сибирь?) И по жесту, и по этому сердито прозвучавшему «мамо» понятно было, что не хотелось ей воспоминаний ни про папаню, ни тем более про коварную Зинку Сердюкову, которую, как Андрей понял из их прежних разговоров, тещенька слегка покалечила в порыве ревности. Хотя семейного счастья этим подвигом не спасла, ушел-таки от нее папаня. Не к Зинке, к другой селянке ушел. К более молодой и характером покладистой. И где-то он папаню этого понимал, если честно. Тещеньку в роли заботливой женушки трудно было себе вообразить, даже если сильно головой напрячься. Она и на женщину как таковую, если честно, слабо тянула, лицом и фигурой скорее на мужика смахивала. Средний род. Мамо. Точнее не придумаешь.

Вот и сейчас «оно-мамо» собрало губы в ниточку, злобно глянуло в их сторону и свалило из кухни, гордо подняв не чесанную со сна голову.

– Обиделась… – с тоской прошептала ей вслед Анька, но тут же и встряхнулась, повернула к нему веселое круглое лицо. Улыбнувшись, резко поднесла кулак к лицу: – А ты сам-то не лыбься, не лыбься! Узнаю чего, башку оторву, понял? Ты меня знаешь! И тебе, и лахудре твоей оторву! – И без всякого перехода, прежним грозно-веселым голосом добавила: – Тебя кормить или ты в душ сначала?

– Кормить. Ты же знаешь, я с похмелья всегда голодный.

– Ага, сейчас… Мы вчера с мамой студень варили. Так вкусно получилось, как в нашей русской печке! И я тоже кусочек съем…

– Анька, не смей! – визжащей пулей прилетел на кухню тещенькин голос, и вскоре она сама нарисовалась в проеме, набычилась на дочь в священном ужасе, будто Анька говорила не о куске студня, а о куске цианистого калия.

– Не смей! Ты ж на диете, тебе нельзя студень! Забыла, что ли?

– Да ладно, мам…

– Что ладно, что ладно? Ты ж завтракала, хватит с тебя!

– Ой, да чего я там завтракала? Пощипала зеленой травки, как телка на выгоне!

– Ты творог ела, сок жатый пила! И еще эту ела… Как ее, бишь, хрень эту называют…

– Ну да… Спаржу еще ела… Да не могу я ею насытиться, мамо! Сама же говоришь – хрень! Хрень и есть… Только проглотишь – тут же бедный желудок от голоду ныть начинает!

– А ты как хотела? – сузив глаза и уперев полные кулаки в крутые бока, быстро закачала головой тещенька. – Они ж, девки-то, которые тощие, все так и худеют. Все терпят, у всех желудок ноет. Что делать, если такая мода на худобу пошла? Надо же соответствовать! Тебя теперь положение обязывает…

– А какое у нее теперь положение? – насмешливо поднял голову от тарелки Андрей. И, повернувшись к Аньке, свел брови домиком: – Ты что, в депутаты подалась? А почему я не знаю?

– Да молчи ты, ирод… Все бы насмехался только! – цыкнула в его сторону тещенька. – Нет чтоб помочь супружнице!

– А как я ей в этом вопросе помогу? Тоже на диету сяду?

– И сядь!

– Тогда уж лучше вы…

– Это ты на что намекаешь?!

– Я не намекаю, я предлагаю.

– В смысле? Чтоб и мне тоже совсем не жрать? Да ну тебя… – совершенно всерьез махнула она на него рукой и даже отступила на шаг назад, вытаращив глаза. Испугалась, бедная. Даже голос полинял, сделался тихим и глуховатым, как у больной. – Не, Андрюха, что ты… Мне этого нельзя… Зачем? Что я, молодая, что ли? Я свой бабий век давно отжила! Хорошее питание работой да страданиями заслужила. Да и здоровья уж никакого нету… Мне сейчас голодать – все одно что по живому ножом резать. Не, не годна я для этого дела!

– Ну, зачем вы на себя наговариваете, вы еще вполне ничего…

– Нет! Я тут не пришей кобыле хвост, я исключительно за-ради дочки стараюсь! Ты посмотри, посмотри на эту коровушку, жену свою! Ведь душенька слезьми обливается, когда она с этими худосочными оглоблями рядом стоит! У них спины прямые, задницы выпуклые, живот к позвоночнику прилипает… Конечно, при такой худобе-комплекции и титьки сразу во всей красе видны! А у нашей Аньки что? Титек много, а красоты их не видно. Что задница, что талия с животом – все одно место. Колобок колобком…

Вздохнув, она будто бы пригорюнилась, но не надолго. Распрямила стан, решительно шагнула к столу, потянула на себя Анькину тарелку с аппетитно трясущимися кусочками студня. Потом и вилку тоже из Анькиной руки выхватила. Наметив глазом порядочный кус, воткнула в него вилку, плотоядно сунула в рот, зажмурилась от удовольствия, проговорила невнятно:

– Пусть хуже мне будет, чем добру пропадать… За-ради дочери…

Анька, глядя на мать, смиренно моргнула, сглотнула голодную слюну. Бедная. Опять ночью тайком к холодильнику пробираться будет. Или его среди ночи разбудит, попросит принести ей чего-нибудь.

– Не переживай, доча. Терпи, – облизывая толстые сизые губы, чавкнула довольно тещенька, намериваясь подцепить вилкой второй кусок. – Вечером в гости идем, там все равно натрескаешься. Там тебя все равно не удержишь…

– А к кому вы в гости идете? – удивленно переспросил Андрей.

Вопрос неуклюже повис в воздухе, и обе женщины уставились на него с недоумением. Потом переглянулись, снова уставились.

– Так как же… К папочке твоему идем… Ты что, забыл?

Фу-ты, черт! Он и впрямь забыл, что зван к отцу на день рождения его новой жены! Впрочем, не такой уж и новой – отец женился незадолго до его сыновнего явления, что, говорят, было в порядке вещей. Сколько их всего было, этих жен, никто даже толком сосчитать не мог. Одни говорили – шесть, другие – семь, третьи вообще рукой махали, сбившись со счета.

– Да я не забыл, просто мозги с утра включиться не могут. Надо, так идем. Что ж.

– Кстати, папочка твой звонил с утра, про тебя спрашивал… – елейным голоском пропела теща. Она всегда голосом умягчалась, когда речь об отце заходила. – У него там совещание какое-то, что ли? Название такое мудреное…

– Совет директоров.

– Ага! Точно так и есть! Так он и сказал! Все директора совещаются…

– Ладно. Понял. Я сейчас в душ, а потом на работу поеду.

– Может, отпросишься у папочки? Раз, говоришь, мозги не включаются…

– Нет. Поеду. Ему мои мозги что включенные, что невключенные – одинаково без надобности. Сижу там дурак дураком…

– Так ты не показывай виду, что дурак дураком! – чуть склонившись к нему и преданно глядя в глаза, запела-зашептала свою колыбельную песню теща. – Сиди так, будто ты шибко умный! Надуй важную морду лица и сиди, в потолок поплевывай! Папочка же тебя все равно в обиду не даст…

– Хорошо. Буду сидеть шибко умным. И в потолок поплевывать. Боюсь только – вдруг не попаду? А насчет морды лица… Спасибо, конечно, что научили. А то я измаялся весь. Думаю, как мне там без морды лица сидеть, на совете директоров?

– Опять насмехаешься? Я ж тебе от души советы даю, а ты насмехаешься! Другой бы радовался, что ему подсказывают…

– Мамо, не заводись! Отстань от него! Пусть едет! А нам с тобой еще в магазин надо. В тот, где мы вчера туфли блестящие присмотрели. Они к новому розовому платью подойдут.

– А ты что, хочешь в том платье пойти? Ты ж еще до него не похудела! Оно в облипочку на тебе сидит, как рубаха исподняя!

– Ой, да ну тебя… Ну, не похудела, ну и что…

– А жрать меньше надо, вот что!

Дальше слушать их перебранку он не стал. Надоело. Быстро принял душ, побрился дрожащими похмельными руками, порезав до крови подбородок. Когда, уже одетый и благоухающий дорогим парфюмом, заглянул на кухню, жены с тещенькой там уже не застал. Наверное, за розовыми блестящими туфлями рванули. Маленькая Роза обернулась к нему от мойки, улыбнулась приветливо:

– Вам кофе сварить? Я быстро…

– Что ж, давай…

Он присел на мягкий диванчик, в ожидании кофе бездумно поводил глазами по кухонному пространству. Да уж. Быстро у них тещенька обжилась-освоилась. Вдарила деревенским привычным обиходом по городскому культурному дизайну. На подоконнике пыльные трехлитровые пустые банки выстроились, рядом с нежными кофейными чашками на полке алюминиевая, гнутая от старости кружка определила себе место, а по терракотовым с подогревом, с едва заметной дизайнерской шершавинкой плитам пола домотканый половичок стелется – вообще не пришей кобыле хвост, как тещенька любит выражаться. Зато от души. И салфеточка с мережкой на телевизоре – тоже от души. Он помнил эту салфеточку еще оттуда, из сибирской деревни. А вон там, за холодильником, картошка в рогожном мешке пристроилась. А за дверью – мешок с сахаром. Если поискать, то, наверное, и хороший запасец спичек с солью можно обнаружить. И керосина с подсолнечным маслом. И оглоблю с коромыслом.

– Вот. Ваш кофе… – вздрогнул он от нежного Розиного голоска. – Может, вам яичницу с беконом сделать?

– Нет. Я стюдня наелся, – с удовольствием изобразил он тещин голосок, сделав ударение на букву «ю».

Роза обернулась к нему, сжав губы в рвущейся наружу улыбке. Но вырваться на волю ей так и не позволила – соблюла свое плебейское положение домработницы. Вроде того – не стоит со мной в такие игры играть. Да он и не играет, больно ему надо. Он просто поддержать ее хотел. Сама ж утром от обиды плакала…

После кофе в голове немного прояснилось. А с ясностью пришла прежняя тоска. Отчаянно захотелось в ту, старую свою жизнь, где не было ни совета директоров, ни отца, ни тещеньки, ни заплаканной домработницы Розы… Там, в старой жизни, все было ясно и понятно, там все было определено легкой, незатейливой простотою, и никому он был ничего не должен. И стыдиться за себя там было не надо. В конце концов, он лучший автослесарь был в своей мастерской! А это дорогого стоит, между прочим, когда ты в своем деле – лучший. Пусть это дело и не престижное. День пролетал – как одна минута. А сейчас тянешь его, этот день, тянешь… Не на пользу пошла ему спесивая барская жизнь. И обратной дороги нет. Не поймет его никто, если он назад запросится. Анька с тещенькой уж точно не поймут. Да и отец тоже. Придется терпеть, привыкать, подлаживаться. Как говорится, стерпится-слюбится.

Хорошо, хоть этот чертов совет директоров надолго не затянулся. Посоветовались, и будет. Даже морду лица не пришлось надувать. И в потолок плевать тоже не пришлось. В конце поднял вверх руку, как все, проголосовал за что-то непонятное, и дело с концом. Даже усмехнулся тихонько про себя – ишь, насобачился…

– Что это с тобой? – склонился к нему отец, когда все задвигали стульями, вставая из-за стола. – Странный ты сегодня.

– Почему – странный?

– Сидишь улыбаешься… Что тебе таким смешным показалось?

– Да нет. Все нормально, не обращай внимания. Из меня остатки похмелья выходят.

– А… Ну хорошо. Но ты все-таки не сиди с отсутствующим видом, вникай, прислушивайся. Если что непонятно – спрашивай. Хоть у кого. И не бойся быть осмеянным. Здесь и в голову никому не придет над моим сыном смеяться. Еще и спасибо скажут.

– За что спасибо-то?

– А за честь выбора… Так что тормоши любого, сам увидишь. И вообще, пора уже тебе прочувствовать особое свое положение… Пора, пора, сынок!

– Хорошо. Я постараюсь, папа.

Отец дернулся немного, будто короткая дрожь по нему пробежала. Всегда его после этого «папы» колбасит. И на лице странное выражение появляется – трогательное, беззащитное. На долю секунды, но появляется. А потом – щелк! – и исчезает, будто и не было. И снова ледяная корка надменности на лице, как защитная маска. Тяжело ему, наверное, эту корку на себе носить. И другим тяжело об эту корку лбом стучать. Вон секретарша жмется в дверях, боится войти.

– Ладно, иди, сынок… Вечером жду. Ты со своими бабами будешь?

– Ага. Куда ж я без них?

– Ну-ну… Давай вечером поговорим…

Анька себе блестящие туфли конечно же прикупила. И розовое блестящее платье напялила. Подол из-под шубы торчит, по снегу волочится. И в парикмахерскую они с тещенькой успели зайти. То есть, извините, в салон. Он и не знал даже, что теперь все парикмахерские гордо салонами обзываются. В общем, навели полный марафет с мытой шеей, выкатились из подъезда к машине, гладенькие, ухоженные, как два круглых розовых леденца. У тещеньки шуба новая, дорогая, выражение лица надменное, не идет, а плывет медленно и гордо. А глазами так по сторонам и шныряет, восторженных и завистливых зрителей ищет. Откуда тебе тут зрители возьмутся, деревенская ты дурища? Если б по главной улице родного села Похлебкина в таком виде прошлась, там бы на тебя из каждого окошка и повосторгались, и позавидовали. А здесь теток в шубах да с чистой шеей и без тебя перебор, так что завидовать некому.

Отец их встретил приветливо, как всегда. Стоял в гостиной рядом с молодой женой-именинницей, обнимал ее за нежную талию. Впрочем, талия лишь прикидывалась, что она сама по себе такая нежная, проглядывала за ней железобетонная и основательная, воспитанная в жестком тренажерном седьмом поту мышца. Звали именинницу Машенькой, и была она не просто так моделью с подиума, а моделью-интеллектуалкой, то есть с высшим образованием. И личико присутствием высшего образования изо всех сил кочевряжилось, старалось отобразить чувственную составляющую хозяйкиной сущности. Вроде того – не подумайте плохого, я тут по большой любви стою, а не из меркантильности. Ага. Сейчас. Так мы тебе и поверили. Кого хочешь обмануть, дурочка? Да от твоей приятной и слишком широкой улыбки так и прет денежной одержимостью, как от плутоватого, но очень образованного и до макушки интеллектом насыщенного народного депутата. Потому и у отца ты в женах оказалась, что он страсть таких одержимых молодок любит. А впрочем, ему-то какая разница? Мало ли кого отец любит? Его дело…

– Анечка! Здравствуй, моя дорогая! Ну что же ты долго ко мне едешь? А я тебя жду, жду, так соскучилась… – раскрыла навстречу Аньке свои тощие, но тренированные и красиво оформленные объятия Машенька.

Анька послушно сунулась было в эти объятия, но вдруг остановилась как громом пораженная, вперила взгляд в Машенькину шейку, произрастающую нежным ростком из трогательно хрупких, но очень элегантных ключиц. Что ж, понятно. Колье на той шейке красовалось действительно взгляда достойное. И неискушенному было ясно, какие порядочные материальные средства в него вложены. Бедная Анька. Это ж надо – так с собой не совладать. Стоит и пялится на виду у всех. Алчет. Лучше бы уж действительно громом поразилась, меньше б неловкости для других создала. Для него по крайней мере.

– Нравится, Ань? – стараясь придать голосу побольше простодушной демократичности, пропела Машенька и глянула на отца снизу вверх с благодарностью. – Это мне Андрюша подарил…

– Ничего, Анюта, и тебе муж такое же купит когда-нибудь. Со временем. Когда работать научится. Ты, главное, не отчаивайся, – с такой же обманно-простодушной демократичностью проговорил отец и подмигнул сыну заговорщически.

Лучше бы не подмигивал. От этого подмигивания настроение вдруг испортилось, будто давешняя тоска проснулась, подняла обиженно голову. Да и в голосе отцовском довольно отчетливо прозвучали нотки явного к Аньке презрения. По крайней мере, он их точно услышал. И хотя отцовское лицо изо всех сил выражало полное к Аньке благодушие, проглядывала за ним тайная улыбка этого шутовского внутреннего веселья. По крайней мере, глаза точно смеялись. Нет, оно понятно, конечно. Смешно Анька выглядит в своей простодушной алчности. Потому и смешно, что простодушной! Зато у твоей красавицы Машеньки алчность далеко не простодушная, она циничная, изощренная, красиво уложенная в коробочку городского воспитания и высшего образования. Необработанный алмаз от бриллианта ничем не отличается. Разве что блеском, но природа у них одна. Так что презрение твое, дорогой папочка, всего лишь кривое зеркальце собственных семейных отношений, не больше…

– Ну да, купит он! – обиженно проговорила Анька. – На него где сядешь, там и слезешь…

Коротко вздохнув и, как ему показалось, даже пискнув при этом слегка, она тут же спохватилась, затарахтела поздравлениями в адрес Машеньки, и опять ему бросилось в глаза, как отец усмехнулся своею внутреннею тайною улыбкой, по-прежнему пялясь на Аньку вполне радушно. И тоска внутри зашевелилась уже более явственная, грозясь перерасти в душную тошнотную мутность, от которой, он знал, нет спасения. Ничего от нее не помогает. Ни водка, ни дорогая машина, ни сильно вкусная еда, ни подобострастные взгляды отцовских подчиненных.

– … Ань, а вот это Ольга Хрусталева, познакомься. Она тут по соседству живет, практически за забором, и мы часто приятельствуем, болтаем о том о сем, – подвела к Аньке какую-то молодую особу Машенька. – Олечка у нас жена Игоря Хрусталева, который на фирме у наших мужчин работает… не помню кем. Простым охранником, кажется. Но он Андрюшин крестник! Ты его знаешь? Нет? Он тоже где-то здесь, кстати…

Она привстала на цыпочки, порыскала глазами в толпе гостей, вольготно распределившихся по большой гостиной. Потом вдруг рассмеялась вполне искренне:

– Ой, а мне Андрюша как-то признался, что это уже сложившаяся традиция… Вроде того – все жены Игоря Хрусталева должны дружить с его женами. Смешно, правда? О, а вот и Игорь! Игорь, иди сюда! Я тебя с Анечкой познакомлю!

Подошел Игорь Хрусталев, красивый, но довольно хмурый малый в синем элегантном костюме, улыбнулся натянуто. Говорят, он его подсидел. То есть занял его место на фирме. Оно, это место, якобы династически к нему должно было от отца перейти. Наверное, хреновато ему сейчас, Игорю Хрусталеву. И жене его хреновато. Вон как злобно глянула из-под очков, будто насквозь прострелила. Не сердись, милая. Не стреляй. И без твоих взглядов на душе тошнехонько. Пойти выпить, что ли…

У стола с аперитивом он щедро плеснул себе полстакана виски, выпил одним глотком, содрогнулся слегка. Хороший напиток. Но водка лучше. По крайней мере, плесенью не воняет. Собрался было еще налить, но вдруг услышал рядом с собой мальчишеский голосок:

– Дядь, вы забыли лед положить… Виски-то со льдом пить полагается. И медленно. А залпом – не в кайф.

Пацан лет двенадцати стоял в трех шагах от него, смотрел открыто и нагловато. Видно, сынок чей-то. Крутой, спасу нет. Штаны джинсовые, широченные, на худой заднице одним только честным словом держатся. Волосы на голове спутаны, торчат прядками в разные стороны, глаза злые, яркие, будто чернотой подведенные, челюсти двигаются лениво, жвачку во рту перекатывают. Попроси у такого жвачку – ни за что не даст. А тот пацан с улицы ему с такой готовностью пакетик вытащил…

– Познакомься, это Димка, отпрыск моего компаньона, – тихо подойдя сбоку, тронул его за плечо отец. – Хорош, правда? Еще молоко на губах не обсохло, а уже – вызов…

– Ага. Вызова много, да толку мало. Серебряная ложка изо рта торчит, и заботиться ни о чем другом не надо. Можно и вызов делать. А попроси жвачку – не даст…

Отец тихо рассмеялся, чуть запрокинул голову назад, потом глянул на него заинтересованно:

– Почему ты решил, что не даст? Может, на оборот?

– Да ни фига… Я же вижу.

– А ты что, знаток детских душ? Странно, вроде у вас детей нет… Почему, кстати, нет-то?

– Да у Аньки какие-то проблемы оказались… По врачам пошла, а те руками развели. Нет, говорят, и быть не может.

– А тебя? Тебя проверяли?

– Ну да. Анька и меня поначалу туда стаскала. Со мной все в порядке. Но я ж не баба, я родить не могу.

– Почему не можешь? Как раз и можешь.

– Это как?