Трава под снегом Колочкова Вера

– Лесечка, Лесечка, девочка ты моя ненаглядная! Прости ты нас, ради бога, что мы тогда так с тобой… Видит бог, не хотела я этого! Как я Лешу тогда уговаривала, если б ты знала! Чтоб он тебя простил… И Игорь его уговаривал, в ногах валялся. И кто тогда притащил эту дурацкую кассету, интересно? Кому это надо было?

– Ты поел? Иди дальше к контрольной готовься! – перебила ее решительно Леся, обращаясь к Илье. – Иди, иди… Мы как чай станем пить, я тебя позову. Я помню про конфеты…

Чуть дождавшись, когда Илья выйдет из кухни, Татьяна Сергеевна нетерпеливо продолжила:

– Ты же знаешь, Лесечка, я всегда тебя любила! Жили бы мы с тобой душа в душу, и в горе, и в радости… Уж ты бы меня точно не стала обвинять, что я инфантильного сыночка вырастила. А эта его Ольга… Ходит по дому, нос задрав! То не так, это не этак… А тебя я все эти годы забыть не могу, и Илюсика тоже…

– Да, Татьяна Сергеевна, спасибо вам. Вы нам хорошо помогали.

– Ой, да что – помогала… Пустяки. А вот нам теперь вряд ли кто поможет. Живем с отцом как неприкаянные, ходим по дому, стучим друг о друга лбами. Каждого шороха пугаемся – а вдруг выселять идут? Отлучил его хозяин от места-то.

– За что? – автоматически спросила Леся, вертя в длинных пальцах черенок вилки и старательно наворачивая на зубья гнездо из макарон. Гнездо получалось уже огромное, на полтарелки. По крайней мере, в рот точно не влезет. А она вертела и вертела вилку в руках, вся полностью сосредоточившись на этом занятии, будто важнее дела не было.

– Да ни за что, Лесь, ни за что! – воодушевившись ее вопросом, сунулась поближе лицом Татьяна Сергеевна. – Привел сыночка своего, а Лешу отодвинул…

– Какого сыночка? У него же нет детей…

– Так все так и думали, что нет! А он взял и выискался на нашу голову! Тоже Андреем зовут, кстати. Второй Андрей Комиссаров. Командор большой и Командор маленький.

– Как? Как его зовут? – взметнула на нее испуганные глаза Леся, перестав крутить вилкой свое гнездо.

– Андреем… А чего ты так всполошилась?

– Да так, ничего… Просто… странно все это. Илькиного благодетеля с улицы тоже Андреем Комиссаровым зовут.

– Ну и что? Ясно же, что просто однофамилец!

– Да. Конечно, однофамилец. А только… Давайте больше не будем об этом говорить! Мне жутко неприятно, Татьяна Сергеевна. И страшно. Внутри сразу все трясется и холодеет. Давайте лучше чай пить!

– Ну что ж, давай… – грустно закивала женщина. – Я тебя понимаю, Лесечка, очень понимаю. Конечно, неприятно. Если б ты знала, как мне жаль… И какая все-таки сволочь окаянная тогда эту кассету в телевизор сунула?!

С устройством на работу сразу не заладилось, что было и неудивительно. Сохранившийся после первой кризисной волны работодатель стал на зарплату жадноватым и в части нового наемного персонала слишком уж разборчивым, как богатая капризная невеста. Первый вопрос по телефону сразу в лоб – про наличие высшего образования. Странно. Зачем, скажите, простому компьютерному оператору нужно высшее образование? Для красоты статистики, что ль? Еще б наличие банковского счета потребовали да умение танцевать модную нынче сальсу. Сволочи несчастные. Акулы капитализма.

В очередной раз бросив на рычаг трубку, Леся сердито перелистала одну газету, потом другую, потом третью. Все, больше для нее ничего нет. Придется идти фасовщицей в магазин или в ночной киоск торговкой. На этой грустной мысли и застал ее звонок в дверь, и душа дрогнула предчувствием неприятностей. Потому что не зря говорят: где тонко, там и рвется. А еще говорят: пришла беда – отворяй ворота. А может, этот звонок по Риткину душу? Вон она как радостно бросилась на его зов, застучала пятками по коридору! Надо выглянуть на всякий случай…

Нехорошая была у Ритки привычка – всем дверь открывать. Глянет в глазок, удостоверится, что там не мужик с топором стоит и не смерть с косой, и распахивает ее на всю ивановскую. И сейчас так же распахнула, впустив в прихожую странного вида деваху. В том смысле странного, что смахивала эта деваха на пришпоренную и обалдевшую от быстрого бега лошадь – волосы дыбом, ноздри раздуты, бешеные круглые глаза чуть из орбит не выскакивают. И одета она была странно – дорого и несколько карикатурно одновременно. Будто на нее сначала модные шмотки надели, а потом уже надули через трубочку до невероятно квадратных размеров.

– Тебя, что ль, Лесей зовут? – пошла она полной грудью на Ритку.

– Не-е-е… – испуганно проблеяла та, вжимаясь в стенку и шустро показывая пальцем в сторону Лесиной комнаты. – Леся там…

– Ну, я Леся… А вы, собственно… – пришлось выйти ей на авансцену событий, но довести вопрос до логического конца она не успела.

То, что произошло в следующий момент, было для нее не то чтобы и неожиданностью даже. Скорее это было переходом организма в новое состояние, совершенно незнакомое и наивно-изумленное. Оказывается, испытываешь особое чувство, сродни откровению, когда тебя по лицу кулаком бьют. Смесь удивления, боли и продолжающегося неверия в то, что это с тобой, и только с тобой происходит. Оказывается, это твоя голова от удара в скулу резко запрокидывается, и твои зубы с противным лязгом хряпают один о другой, а затылок пребольно стукается об стену, издавая глухой и гулкий звук. Нет, она видела, конечно, как идет на нее деваха по узкому коридору, как она заносит внушительный толстый кулак для удара, но сигнала опасности организм почему-то не выдал. Потом, уже зазвенев головой, сам по себе тихо сполз по стеночке на ватных ногах, продолжая изумленно принимать в бок тяжелые пинки разъяренной незнакомки. Господи, что ж у нее сапоги-то такие тяжелые, как солдатские кирзачи?

– Э! Э! Ты что творишь-то, сволочь? – прозвучал по верху волной визгливый Риткин голос. – Совсем рехнулась, что ли? Ты кто вообще такая?

– Я – кто такая? Это она – кто такая!

Cквозь плохо сведенные ладони, которыми пыталась закрыть лицо, увидела Леся направленный на себя мелко дрожащий сосисочный палец. Палец был очень выразительный – с ярким и длинно-красным ногтем, с красивым толстым кольцом, мертвой хваткой вцепившимся в круглую мякоть.

– Она – моя жиличка! Что тебе от нее надо? Не смей ее больше трогать!

– Да она моему мужику на шею вешается, подстилка худосочная! Я думала, тут и взаправду баба видная…

– Какому мужику? Нету у нее никакого мужика! Одна она живет, с ребенком! Если б был, что бы я, не знала, что ли? – с обиженной уверенностью прокричала Ритка, будто возмущаясь самой возможностью присутствия в Лесиной жизни неведомого мужика.

– Не знаю ничего! Мне доложили, что мужик мой к ней похаживает! – отмахнулась от Ритки деваха и, присев на корточки и придвинув к Лесе лицо, прошипела тихо, но злобно: – Слышь, ты, малахольная… Еще раз чего услышу – все кости переломаю. Поняла? Остаток жизни на костылях проведешь. Учти, я баба отчаянная, за мной не заржавеет. Я своего Андрюху никому не отдам.

Леся хотела ей было ответить, что ни про какого Андрюху она и слыхом не слыхивала, но язык почему-то не послушался, будто в страхе присох к нёбу. Да и Ритка ее опередила, затараторила над головой, поднимая голос до самой крайней визгливой ноты:

– Немедленно покиньте мою квартиру, женщина! Что это вы себе позволяете? А вдруг у нее сотрясение мозга? Да я сейчас милицию вызову!

– Ладно, не пищи, маломерка, а то по швам треснешь, – поднимаясь с корточек и выстраиваясь перед Риткой во весь рост, надменно проговорила незнакомка. – Ишь, разбухтелась! Нужна мне твоя квартира! А мозги я твоей жиличке и впрямь хорошо сотрясла, на пользу пойдет. Подумает вдругорядь, прежде чем на моего мужика вешаться да в гости его зазывать.

– Немедленно вон! – простерла руку в сторону входной двери Ритка. На фоне незнакомки она и впрямь смотрелась несколько маломеркой, тем более заметно было, как она отчаянно трусила, прикрываясь праведным хозяйским возмущением.

– Да ладно… И без твоих указаний уйду. Не шибко бухти. Больно надо…

Цокая о паркет острыми каблуками сапог, она медленно прошла к выходу, переваливаясь мощными, круглыми, помещенными в эластичные брюки ягодицами. Леся отняла ладони от лица, стала смотреть туповато, как уплывают из ее поля зрения лаковые сапоги с оплывшими, будто приклеенными к ним сверху мясистыми коленками. С полем зрения, однако, явно было что-то не то. Не потому, что колени незнакомки произвели на нее впечатление, а будто оно, поле зрения, уменьшалось довольно быстро в размерах, затягивалось по краям серой неприятной пеленой. И с лицом что-то нехорошее происходило, словно тянулась одна его половина вверх, сама по себе, и трудно было моргнуть, распахнуть глаза шире, чтоб отвести наваждение. А вот и Риткино перепуганное лицо вплыло в оставшееся узенькое пространство поля зрения, и красивые Риткины глаза раскрылись испуганными блюдечками, брызнули сочувствием, сразу приобретя сходство с лучезарными очами толстовской княжны Марии Болконской.

– Рит… А что это такое было? – слабым голосом пролепетала Леся, дотрагиваясь до болезненного места на лице. – За что она меня… кулаком? Про мужика какого-то кричала… Я так и не поняла, Рит?

– Я так думаю, Леськ, это жена была. Того самого, который Ильке телефон принес и визитку оставил.

– А я тут при чем? Я его даже не видела ни разу… Что у меня с лицом, Рит?

– Обыкновенно что. Фингал под глаз садится. Здоровенный. Надо бодягу приложить.

– А у тебя есть?

– Что – есть?

– Ну, бодяга эта…

– Да откуда? Что я, каждый день с женатыми мужиками якшаюсь, что ли? Ты бы вставала, Лесь… Подойди к зеркалу, сама посмотри. Давай руку, я тебе помогу.

Опершись о Риткину руку и с трудом подняв организм из сидячего положения, Леся проковыляла в ванную, глянула в зеркало, с полминуты внимательно присматривалась к своему отражению, будто не узнавая. Да, фингал назревал под глазом порядочный, тут Ритка была права, но вовсе не в этом было дело. Лицо в зеркале показалось ей чужим. Еще утром, когда умывалась, там было ее лицо, а сейчас – нет. Ушло из него выражение, которое бывает у задумчивых спаниелей, то есть выражение добродушной печали пополам с детской наивностью. Глаза смотрели пусто и зло, губы сжаты плотной старушечьей скобкой, и даже наплывающий фингал, казалось, в это новое лицо органически вписывался, был его безобразным, но абсолютно логическим продолжением. Что ж, надо полагать, она, молодая женщина Леся Хрусталева, навеки кончилась? Последняя капля надежды выбита чужим толстым кулаком, и теперь надо начинать жить сызнова и привыкать к лицу, выражающему одну только злобную безнадегу? А что, с таким лицом, наверное, жить легче. Потому что нету, нету больше никаких сил. И точка. Все. Хоть убейте.

Холодное отчаяние тут же пробежалось дрожью по настрадавшемуся организму, с вожделением хозяйки вбирая его в себя, темной волной ударило в голову. Глубоко вздохнув и тут же захлебнувшись избытком отчаяния, она схватилась ладонями за горло, то ли всхлипнула, то ли взвыла на одной короткой ноте, на подгибающихся ногах прошла из ванной к себе в комнату.

– Леськ, да чего ты… – испуганно топала вслед за ней по коридору Ритка. – Да будет тебе! Если из-за каждой идиотки так горевать, то и слез не хватит! Ну, Леськ…

– Оставь меня, пожалуйста. Дай пореветь спокойно, – собрав остатки последних сил и отчаянно дрожа лицом, развернулась к ней от двери Леся. И тут же ее закрыла. Прямо перед Риткиным любопытным носом.

И впрямь – что за охота на чужое горе смотреть? Ясно же, что в таком состоянии человек ни жалости, ни утешений не принимает. Лишние они в таком состоянии, раздражают только. Бросившись на узкую тахту и зарывшись лицом в подушку, она вся без остатка отдалась нахлынувшей безысходности, рыдала надрывно, до хрипа, до боли в горле, сотрясала тело сладкими свободными конвульсиями, ничуть не сдерживаясь и авто мати чески следуя идущему откуда-то изнутри горестному импульсу. А что – в самом деле имеет право. Сколько можно идти ветру навстречу и ставить для непролитых слез героические плотины? И хорошо, что ей по морде дали – нечего себя тешить обманной борьбой за место под солнцем! Ясно же как белый день, что не предусмотрено там для нее места. И пора уже с этим смириться. Пусть все в одну кучу валится, пусть! Никто не виноват, что у нее такая подлая сиротская судьба вышла – и семья по ее глупости-слабости не сложилась, и сестра Саша бросила, загуляв по просторам далекой страны Америки, и образования стоящего у нее нет, и квартиры своей нет, и работы тоже нет, и надо теперь ждать, когда пройдет фонарь под глазом, чтоб хотя бы иметь возможность из дому выйти… А как, как ждать-то? На какие такие средства она будет сидеть и ждать?

Точно так плакалось ей однажды в детстве, когда мама потеряла ее в большом гастрономе. Помнится, стояла она в толпе, маленькая и дрожащая, терла кулаками мокрые глаза, звала маму, заходясь в безысходном крике. А теперь и позвать некого. Вскоре слезный поток иссяк сам собою и тело запросило сна, быстро погружаясь в тяжелую истому. Вытянув из-под себя плед, она едва успела закутаться в него с головой и тут же улетела в сон, будто спасалась от безнадеги. Показалось ей, однако, что на грани наплывающего сна прошелестел над ухом тихий голос, очень похожий на мамин, – спи, спи, доченька… Перед рассветом всегда самая черная ночь. Запомни – перед рассветом…

Как пришел из школы племянник, она уже не услышала. Ритка открыла ему дверь, скорчила упреждающую страдальческую гримаску – не шуми, мол.

– А что такое? – испуганно прошептал Илька. – Что-то с Лесей плохое?

– Да ничего. Спит она, я заглядывала. Представляешь, побили ее…

– Кто?!

– Жена приходила того мужика, который тебе телефон принес. У Леськи теперь точно такой фингал, как и у тебя. И тоже под правым глазом. Один в один! Будете теперь ходить, как бомжиха с бомжонком.

– Ой, да ладно… Мы и без фингалов с Леськой бомжи получаемся. Без определенного места жительства. И все-таки, теть Рит, я не понял… А зачем эта жена приходила-то? Что ей Леська плохого сделала?

– Да откуда я знаю? Дурацкие вопросы задаешь! Я и сама еще от шока не отошла. Пойдем лучше на кухню, поедим чего-нибудь… А Леська пусть поспит, не мешай ей. Ты яичницу с колбасой будешь?

– Что? – поднял он на нее испуганные, ничего не понимающие глаза. – Какую яичницу?

– О господи… Обыкновенную, какую! Глазунью!

– А… Нет, я не хочу, спасибо. А откуда она взялась, эта жена?

– Ну, может, и не жена… Хотя нет, она точно жена. Она его «своим мужиком» называла. И еще – «моим Андрюхой».

– А Леська-то тут при чем?

– Во пристал! Да ну тебя к лешему! Сами в своих делах разбирайтесь! Одна суета с вами, ей-богу! Оно мне надо, сам подумай? Еще и драк мне тут не хватало! Прямо хоть от квартиры отказывай.

Сердито фыркнув, Ритка развернулась и ушла на кухню, откуда вскоре донесся аппетитно скворчащий звук разлитых по сковородке яиц. Илья постоял в прихожей еще какое-то время, старательно хмуря лоб и будто соображая что-то, потом сунул руку в карман куртки, потом, бросив портфель на пол и присев около него на корточки, начал вытаскивать из него разного рода мятые бумажки, с озабоченным видом в них вглядываясь. Наконец, искомый предмет нашелся – глянцевая картонная полоска в синей рамке с фирменным логотипом сбоку, с именем, выписанным синими четкими буквами. Оглянувшись на дверь их с Лесей комнаты, постоял еще какое-то время в нерешительности, потом прошел на цыпочках в ванную, запер за собой дверь. Пальцы дрожали, и он никак не мог совладать с ними, тыкая в маленькие кнопки мобильника. Наконец, с третьей попытки получилось, и веселый мужской голос ответил сразу, весело и уверенно:

– Да! Слушаю! Кто это?

– Это… Это Илья вам звонит… Здравствуйте!

– Здравствуйте… Не понял, какой Илья?

– Ну, тот самый. Который у школы стоял. Вы у меня еще жвачку попросили, а потом…

– А, да! Понял, понял! Привет, Илья! Ну, как там твои обидчики? Надеюсь, прижали хвосты?

– Да. Спасибо вам. Все в порядке. Только я не поэтому звоню.

– А что? Еще какие-то проблемы есть? Ты говори, не стесняйся!

– Да я не знаю, как вам это сказать… В общем, тут ваша жена приходила, и у тетки моей теперь фингал.

– Что? Не понял… Какая тетка? А, ну да, ты же с теткой живешь… А чья жена-то приходила?

– Да ваша, ваша жена! Я же говорю – ваша! Она пришла и побила Леську, мою тетку! Вы ей скажите, пожалуйста, чтобы она… Ну, чтобы… Леська – она слабая, ее бить никак нельзя!

– Хм… По-моему, ты что-то путаешь, парень…

– Нет, ничего я не путаю. Вас же Андреем зовут?

– Ну да, Андреем… И все равно я не понял. Ты точно ничего не путаешь?

– Нет. Не путаю. И квартирная хозяйка говорит, что это она приходила.

– Ладно. Ладно, Илья. Я разберусь. Нет, ей-богу, ерунда какая-то…

Нажав на кнопку отбоя, он притормозил у светофора, опустил окно, вдохнул порцию морозного воздуха. Господи, этого еще не хватало! Хотя на Аньку это похоже – она своим деревенским привычкам всегда верна оставалась. Чуть что – сразу в морду лепит. Еще и нет вроде никакой супружеской измены на горизонте, а она греховную симпатию уже нюхом чует и на корню ее из благодатной почвы выдергивает, как сорняк-чертополох. Но здесь – другой совсем случай! Он же, простите, эту тетку и в глаза не видывал! Тетка какая-то… Зачем ему чья-то тетка? Нет, но откуда Анька пронюхала, что он к этому пацану домой ходил? Ерунда какая-то…

Тихо матюгнувшись на заверещавший сзади нетерпеливым гудком «ниссан», он тронул с места, на ходу выискивая в мобильнике Анькин номер. После пятого гудка тещенькин голосок с треском вонзился в ухо:

– Алё! Алё! Слушаю!

Он поморщился, отстранил от себя аппарат, в который уже раз дав себе слово научить бедную женщину городской культуре телефонного общения. Орет же в трубку как потерпевшая! И еще дует туда зачем-то…

– Анька где? Дайте ей трубку! – рявкнул он с остервенением, раздражаясь.

– Чего орешь? Анюта сейчас ванную принимает! – надрывно-громко сообщила ему теща, и он зримо представил, как она, скукожившись плечами и чуть наклонившись, закрывает телефон сложенной в горстку ладонью. – Слышишь, нет? Ванную, ванную принимает, говорю!

– Так отнесите ей туда телефон!

– А-а-а… Сейчас, сейчас отнесу! Погоди маненько!

Под аккомпанемент ее злобного пыхтения он доехал до следующего светофора, снова встал, барабаня пальцами по приятно-шершавому покрытию руля.

– Да-а-а? – вскоре раздался в трубке непривычно расслабленный, будто мяукающий Анькин голос. – Ты когда домой приедешь, милый? Ты не забыл, что мы с мамой завтра утром в санаторий уезжаем?

– Нет. Не забыл. Я скоро приеду. Мне тут еще в одно место надо заскочить. Аньк, тут такое дело…

– Да, слушаю, милый…

Здрасте! Это еще что за новости? Ну бабы! Одна в трубку орет, другая милым обзывается. Опять новенькую статью из журнала «Космополитен» на нем опробуют, что ли? Как воспитать хорошего мужа на контрастах? Иль это связано со скорым отбытием Аньки с тещенькой в южный санаторий и непривычное «милый» служит эквивалентом благодарности за оплаченные дорогущие путевки?

– Слушай, Аньк, тут такое дело… – повертев головой, будто пытаясь вытряхнуть из нее «милого», упрямо повторил он, – ты сегодня, случаем, ни к кому в гости не заходила?

– Значит, все-таки нажаловалась, шалава подзаборная? Мало ей от меня прилетело? Можешь ей передать – раз мало, еще получит! – резким и далеким от расслабленной томности голосом проговорила в трубку Анька, и он услышал, как сердито плеснула вода под ее грузным телом. Потом донеслись до его уха еще какие-то странные звуки, вроде легкой борьбы с непонятным бормотанием, и уже тещенькин визгливый голосок винтом вошел прямиком в мозговые извилины, вынося из них остатки прежней смешливой к своим женщинам снисходительности:

– Чего ты к ей пристал, ирод окаянный! И так девка с утра еще снервничала из-за твоей драной чувырлы! Еще спасибо скажи, что я вместе с ей туда не поехала! А то б она живой не осталась! Звонит еще, главное, спрашивает! А ну, давай быстро домой, кобель паскудный! Еще от жены постель не остыла, а он, смотрите-ка, по бабам зашастал! Ишь какую моду взял!

– Да никуда я не зашастал! Откуда вы вообще…

– А ты не оправдывайся! Нам, главное, путевки купил, решил с глаз долой подальше отправить, а сам? Даже и ждать не стал, когда мы в поезд сядем! Совесть-то есть, нет? Не терпится, что ль? Ехай быстро домой, тута разбираться будем! Ну?

– Лапти гну, – равнодушно схамил он в трубку и быстро нажал на кнопку отбоя. И отбросил мобильник на сиденье, от себя подальше. Телефон тут же заверещал снова, и он поморщился досадливо, и тихо выбросил из себя крепкое, поминающее мать выраженьице. Наверное, такая же теща была у мужика, который это выраженьице придумал. Грубо, но в точку. Молодец мужик. Так ее, мать твою.

Доехав до ближайшего перекрестка, он свернул влево, быстро соображая, как выбраться из наплывающей к вечеру пробки. Ничего не поделаешь, надо снова в тот район тащиться, где пацан с теткой живет. Ну Анька, ну дурища, натворила делов! Нет, откуда она узнала? Следила за ним, что ли? Или по-модному поступила, частных агентов для слежки наняла? А что, с нее станется. Может, вычитала про такие дела в умном журнале «Космополитен» и наняла. А бедной тетке пацана и невдомек… Прилетело ни за что ни про что. В самом деле, неловко как получилось. Называется, помочь пацану захотел. Сходил за хлебушком…

Остановившись у магазинчика, где отоварился давеча гостинцами, он долго думал, стоит ли на сей раз заявляться с подарками. Решил – не стоит. Он же не в гости идет, а извиняться. И перед дверью квартиры потом долго маялся, переступая с ноги на ногу. Неловко, жуть! Вот что он сейчас скажет? Извините, оплошность вышла? Давайте я вам денег на лечение дам? А вдруг Анька и впрямь эту тетку здорово покалечила?

Услышав, как этажом выше хлопнула чья-то дверь, он торопливо нажал на кнопку звонка, натянул на лицо виноватую улыбку. Дверь тут же открыли, и мальчишечье лицо с багровым фонарем под глазом высунулось в щель.

– А, это вы… Проходите.

– Это что? – удивленно уставился он на него. – И тебе, что ль, от Аньки досталось?

– Это вы про фингал?

– Ну да…

– Нет, это в школе… Еще до того, как вы с ними разобрались. Теперь уже все в порядке, не пристают. А фингал – подумаешь… Фингал быстро пройдет.

– А тетка где?

– Она спит…

– А… Ну ладно. А может, я подожду, когда она проснется? Вообще-то я извиниться хотел за Аньку, за жену мою. Понимаешь, тут такое дело… Недоразумение вышло. Она у меня ревнивая, вот и подумала…

– Тогда пойдемте пока на кухню, я картошку варю. А тетя Рита ванну принимает. Она там подолгу плещется, вы не бойтесь. А Леська скоро уже проснется, я думаю.

– Леська – это кто?

– Так тетка же моя…

На кухне Илья по-хозяйски усадил гостя за стол, поставил перед ним тарелку с двумя исходящими вкусным паром картофелинами. Андрей потянул носом, улыбнулся. Подумалось вдруг, что он уже и забыл, как пахнет горячая вареная картошка и какой у нее вкус, простой, сытный и сермяжный. А раньше тоже, между прочим, картошка ему привычным блюдом была. Можно сказать, он на картошке и вырос. Уминал ее, матушку, с чем ни попадя: с квашеной капустой, с салом, с луком – что в доме было.

– Только у нас ни масла, ни сметаны нет, – словно угадав его мысли, виновато проговорил Илья. – Но так просто тоже вкусно, правда? Вы ешьте, я еще положу. Я много сварил.

– Спасибо. Я съем. С утра ничего не ел. Голодный – жуть. Значит, вы тут с теткой и живете, да? – оглядел он мельком небольшую уютную кухню.

– Ага. Мы тут комнату у тети Риты снимаем. Самую маленькую. Чтобы платить меньше.

– Понятно… А что, родственников у вас нет, что ли? Ну, бабушек там, дедушек…

– Нет. У нас вообще никого нет.

– Сироты, что ли?

– Нет, я не сирота. У меня мама в Америке живет.

– Ух ты! В Америке! Здорово! А отчего ж тебя к себе не забирает?

– Не знаю. Не может, наверное. Да и как Леська тут без меня останется?

Андрей поднял от тарелки голову, посмотрел на него внимательно. Странный какой пацан. Вроде маленький, а говорит как взрослый мужик. Да уж, и впрямь захотелось на ту тетку глянуть…

– Илья, кто это? – раздался за его спиной сонный, с хрипотцой голос. – Что вы здесь делаете, мужчина?

Андрей вздрогнул и тут же подавился горячим куском картофелины и закашлялся совершенно некстати. Так и обернулся на этот голос, пытаясь подавить в себе дурацкий спазм. И слова вылетели тоже дурацкие, отрывистые, неловкие:

– Изви… Извините… Я… В общем, это моя… Моя жена…

– Лесь! Это тот самый Андрей, который мне в школе помог! – пытаясь упредить его неловкость, сунулся вперед с объяснениями Илья. – А с его женой недоразумение вышло, Лесь! Он извиняться пришел!

– Хорошенькое недоразумение, однако! – сердито проговорила Леся, слегка тронув багровый оплывший глаз. – И, обращаясь уже к Андрею, бросила сухо: – Вы зачем сюда пришли? Извиняться? Вот и считайте, что извинились. Уходите.

Он прокашлялся, наконец, взглянул на нее оторопело и виновато и тут же неловко отвел глаза в сторону. Надо было и впрямь встать и уйти, как она просила, но он не мог. Странное внутри шевельнулось чувство, похожее на жалость к этому худенькому, сердитому, битому жизнью существу. Сразу видно, что шибко битому. Да к тому же и страшненькому, бледному и лохматому, с огромным синяком под глазом. Хотя это была и не та совсем жалость, которую, к примеру, он испытал давеча к старушке на рынке, она была другого рода, более неразрешимая, более для него недосягаемая. И в то же время притягательная, как нежный горный цветок эдельвейс. Растет он себе на горе, маленький и хрупкий, и гнется на холодном ветру. А попробуй дотронься до него рукой… Для этого надо на гору залезть, пальцы себе в кровь ободрать. Нет, от этой жалости двумястами долларами и не откупишься, точно не откупишься. Да и не хочется от нее откупаться, если честно.

– Понимаете, это и правда недоразумение! – положив руку на сердце, улыбнулся он как можно мягче. – Совершенно дурацкая ситуация получилась. Я ведь как лучше хотел! Решил помочь племяшу вашему, в школу съездил, с обидчиками его разобрался. И опять же телефон надо было вернуть…

– Не понимаю… С чего это вдруг? – дернула худеньким плечом Леся и, поморщившись, снова дотронулась пальцем до припухшего нижнего века. – Делать вам нечего, что ли? Или меценатства захотелось отведать, как нового незнакомого блюда?

Илька глянул на нее настороженно, будто осудил, что она говорила так необычно. И впрямь – чего это она словами красивыми кидается, как писательница какая. Меценатство зачем-то сюда присобачила.

– Лесь, ну чего ты… Он же и правда мне помог! Надо человеку спасибо сказать, а ты… Хамишь-то зачем?

– А я уже сказала человеку спасибо, Илья. Ты что, не слышал? И я не хамлю. Я просто хочу узнать, что ему еще от нас надо?

– Да ничего мне не надо… – коротко пожал плечами Андрей, продолжая вглядываться в эту странную то ли девушку, то ли женщину, похожую на больного и замерзающего, но стремящегося упрыгать подальше от теплых протянутых рук воробышка.

Пауза повисла неловкая, напряженная, и стало слышно, как медленно капает вода из плохо закрученного крана, как в ванной громыхнула чем-то Ритка – видно, постирушку затеяла. Действительно, самое время гостю встать и уйти, еще раз вежливо извинившись за беспокойство. Только не мог он уйти. Сидел так, будто прирос к кухонному хлипкому табурету, смотрел ей в лицо не отрываясь. Она вдруг смутилась под этим пристальным взглядом, опустила глаза, переплела худые руки крестом под грудью.

– Почему вы на меня так смотрите? Любуетесь, как меня ваша жена разукрасила?

– Да уж. Анька это может. Она баба отчаянная. Вы на нее не сердитесь, каждый человек по-своему себя защищает. Кто в сторону прыгает, а кто напролом с кулаками чешет. Каждому свое.

– А я, выходит, в том виновата, что отпрыгнуть вовремя от вашей Аньки не успела?

– Да ни в чем вы не виноваты. Я ж не к тому. Я говорю, что в жизни всегда так и происходит – захочешь помочь, а потом извиняться приходится.

– Ну, извинились… Хорошо. Что еще?

– Еще? А я не знаю, что еще… Я бы еще чаю выпил, например.

Она подняла на него не столь возмущенные, сколько удивленные глаза, даже улыбнулась чуть уголками губ.

– А вы к тому же еще и нахал…

– Ага. Есть такое дело. Так напоите чаем гостя или нет?

– Конечно! – соскочил со своего стула Илька. – Конечно напоим! Что нам, чаю жалко, что ли? – и, сердито повернувшись к Лесе, проворчал тихо: – Чего ты стоишь в дверях, как привидение? Садись давай, чай будем пить! А может, ты картошку будешь? Я разогрею!

– Нет. Не хочу! – дернула она плечом, но с места таки сдвинулась и за стол села и даже попыталась пригладить косматые со сна волосы, запустив в них обе пятерни и запрокинув голову.

Андрей тут же отметил про себя, какие у нее шикарные волосы – тонкие, но густые, темно-русые от природы, живыми змейками прядок струящиеся по спине. И с лица она вроде ничего, если приглядеться. Там, за маской проплаканной бледности, напоминающей цветом сырую картофелину на срезе, проглядывает и другое лицо, нормальное, доброе, живое. А фингал… А что фингал? Через неделю сойдет, и следа не останется. А если заставить ее улыбнуться, то и вообще красавица выйдет.

– Не поняла… Что здесь происходит? Кто это, Лесь? – нарисовалась в дверях кухни Ритка с тюрбаном полотенца на голове.

– А… Это тот самый мужчина, из-за которого я в пострадавших оказалась! – торопливо представила его хозяйке Леся, будто заранее извинялась за его присутствие.

– Да-да… Точно, он! Теперь узнала! Он тогда приходил, телефон Илькин принес! – сощурила близорукие глаза на Андрея Ритка. – Ну? И чего пришел? Извиняться, поди, будешь?

– Да. Буду. И вы меня извините.

– Ой, да мне-то что… Мне, слава богу, не перепало. А вот бабе твоей я советую хорошего трепака задать, чтобы впредь впереди паровоза не бежала! Сначала выяснить все надо, а потом уж и по мордам бить! А так… Никто в подобной профилактике и не нуждается.

– Вы чай будете с нами пить? – весело перебил ее Андрей, кидая в кружку одноразовый пакетик и по-хозяйски беря в руку вскипевший чайник.

– Я? Вообще-то я здесь хозяйка… Меня угощать не надо.

– Да ладно… Сегодня вы меня угощаете, завтра – я вас…

– В каком это смысле?

– Да в прямом! Завтра приглашаю вас за город на шашлыки! В лес! Знаете, как сейчас в лесу хорошо? Свежо, снежно, дятел по дереву стучит…

Эта мысль, про шашлыки и про дятла, как-то сама собой, не спросясь, пришла ему в голову, и он проговорил ее тут же вслух, ни секунды над ней не подумав.

– Ага! Сейчас мы с Леськой все бросим и в лес поедем! А вдруг ты маньяк какой?

– Нет, я не маньяк. Я нормальный. Не бойтесь. В крайнем случае – втроем со мной всяко-разно справитесь. Ну что, едем?

– Ой, а давайте правда… Поедемте в лес! Я хочу, хочу в лес! – подал из своего угла слабый голос Илья. – Лесь, давай поедем! Теть Рит! Ну, пожалуйста!

– Прекрати, Илька. Куда я – с синяком под глазом? Мне теперь из дому дорога заказана. Еще за бомжиху посчитают… – грустно проговорила Леся и вздохнула. И непонятно было, из-за чего она так тяжко вздохнула – то ли из-за потери приличного вида, то ли от невозможности поехать в лес, чтобы послушать там зимнего дятла.

– Так мы же в машине поедем! Никто ваш синяк и не увидит… – с той же просящей интонацией, словно вторя Илье, протянул Андрей. – А если моя компания вас не устраивает, давайте Кирюху с собой прихватим…

– А кто у нас Кирюха? – заинтересованно переспросила Ритка, поправляя съезжающий с головы тюрбан.

– Кирюха – это друг мой. Неженатый, между прочим.

– Ага… Вот так, значит…

Ритка коротко сопнула, потом нервно дернула кончиком носа, будто принюхиваясь к перспективе открывающихся жизненных обстоятельств. И глаза блеснули хищно и с интересом, наполнившись на секунду томной лучистостью княжны Марии Болконской. Действительно – ну ее, эту лучистость. Тем более ни одного порядочного жениха она до сих пор не прельстила.

– Хорошо, едем! – решительно проговорила она и даже притопнула ногой в мягкой тапочке. – Завтра у меня свободный день, отчеты я все сдала… Едем!

– Но, Рита… – слабо возразила Леся, глядя на хозяйку с неодобрением.

– Да молчи уж, овца бессловесная! Ничего, пусть мужик проставится да растратится, раз ты от его бабы пострадала! Да и ребенку свежий воздух нужен – он у тебя на бледную поганку похож. Едем, и точка!

– Все, договорились, – отставляя от себя пустую кружку, поднялся из-за стола Андрей. – Завтра к двенадцати мы с Кирюхой за вами заедем. Буду извиняться по полной программе – с шашлыками и с зимним лесом, и с дятлом тоже договорюсь.

Как она подкралась, эта сука старость, он и не заметил. Не учуял, не разглядел вовремя. Всегда приближение опасности чувствовал, наперед ее бежал и разворачивался к ней лицом, а тут вдруг застало врасплох. Руки леденеть ни с того ни с сего начали, по утрам злая неврастения головой правит, а к вечеру равнодушие муторное нападает, душу в петлю тянет, хоть волком вой. Нет, оно понятно – возраст и все такое. Но он же еще не старый! Какой у него возраст – для мужика вроде самый расцвет жизни…

Вытянув под столом ноги. Командор откинул красивую с проседью голову на мягкий подголовник кресла, рукой дотянулся до кнопки селектора. Коротко приказал:

– Наташа, кофе мне сделай. И коньяку принеси.

– Одну минуту, Андрей Васильевич.

– Ты до Андрея дозвонилась?

– Да. Дозвонилась.

– Где он?

– Я не знаю… Он сказал, что на работу сегодня не придет.

– Заболел?

– Нет… Я не знаю…

– Ладно. Кофе неси.

Вот так вот вам! Даже отцу не удосужился позвонить. Между прочим, он ему не просто отец, а на сегодняшний день и работодатель тоже! Взял и прогулял. И ведь знает, подлец, что ничего ему за это не будет! Знает, что он трясется над ним, как старая барыня над молодым любовником, и пользуется. Надо же, никогда не подозревал, как обыкновенные мужицкие инстинкты в нем крепко сидят. И ведь смирился уже, что детей у него нет и не будет, и жил с этим, и ничего… И вдруг вот она вам – ахиллесова пята. Сыночка Бог послал на старости лет. Хотя какой к черту старости! Нет, он еще не старый, совсем не старый. Он сильный, он властный, от одного его взгляда любого корежит, он недавно конкурента свалил, крупного кабана, купил его фирму с потрохами. В конце концов, у него жена – соплюха юная, пальчиком помани – из платья прямо при людях выпрыгнет! Хотя жена – это не показатель, конечно. Чего – жена? Всего лишь демонстрация его мужской силы, не более того. Нисколько не лучше предыдущей. Тоже, если помирать будет, стакана воды не подаст. Да он и не претендует. Черт с ним, с этим стаканом.

Тихо отворив дверь, в кабинет вошла секретарша Наташа, неся перед собой маленький поднос. Хорошая телка. Ступает ровно, с достоинством, лицо строгое, прическа гладкая. А глаза все равно испуганные. Чего она так боится, глупая? Он даже голос на нее ни разу не повысил. И руки под юбку не запустил. Хотя девчонка молодец, изо всех сил старается своего страха не показать.

– Еще что-нибудь нужно, Андрей Васильевич?

– Нет. Все. Иди.

Он проводил взглядом ее стройную спину и в меру вихляющий зад. Давай-давай, вихляй, старайся. Машенька тоже в секретаршах целый год выходила, теперь женой стала. Может, и тебе повезет. А не повезет – внакладе не останешься. За такую зарплату тебе в другом месте ой как повкалывать придется, одной только модельной фактуркой да умением варить кофе не отделаешься.

Да, вкус к женским прелестям у него всегда был, глаз научился принимать их зримо, объективно. Только он не сразу это вкусовое удовольствие осознал. Бабы – как жвачка. Сначала жуешь – вкусно, а потом выплюнуть хочется. По молодости, правда, и по-настоящему случалось влюбляться, с потерей всяческой объективности. Молодость, молодость… Обманное кривое зеркало. Медный грошик рублем представляется, обыкновенная баба – Венерой Милосскою, пьяная подлая харя – другом ближайшим и преданным. Нет, в холодной объективности жить надежнее. По крайней мере, знаешь, за что платишь.

Зря Анна не сказала ему про сына, зря. Он всегда знал, что бабья гордость – дело пустое и глупое. Ну, не сказала, и кому хорошо сделала? Вырос парень в нищете, ни Богу свечка, ни черту кочерга. А нищета – она как плесень, чистишь ее, чистишь, а запах все равно остается, ничем его не вытравишь. Вроде и порода у парня его, сильная, статная, и характер есть, а повадки все оттуда, из нищеты, следом притащились. И что теперь с ним делать прикажете? Перевоспитывать поздно, ломать – страшно. Не чужой все-таки. Сын, он и есть сын.

Подняв тяжелую голову с подголовника, он взял меж пальцев широкий коньячный фужер, поднес к губам. Пахучая маслянистая жидкость податливо потекла в рот, мягко обожгла гортань, расползлась благородным теплом по желудку. Сейчас, сейчас все наладится. Это хороший коньяк. Тоска и недовольство уйдут, и все встанет на свои места. Ну, загулял мальчик, с кем не бывает. Запах денег почувствовал. Может, это и хорошо, может, на пользу. Все равно он от него никуда не денется. Его детище, его сын, его плоть. Черт, это даже ни любовью, ни привязкой не назовешь! Это все гораздо труднее, сложнее, объемнее. И очень хочется все это упорядочить, облагородить, и в то же время лишнее телодвижение сделать страшно.

Что-то подсказывает изнутри – нельзя. Нельзя торопиться. Надо ждать. Справиться с недовольством и ждать.

Вот и коньяк, наконец, сделал свое доброе дело – в голове прояснилось, и мысли прежние тревожные ушли. Нет, и в самом деле – все же хорошо… Есть у него сын, и слава богу. Не наркоман, не психопат, не популярный певец, и на том спасибо. А тоска – она сама по себе тоска, которая ему по возрасту и быть положена. Организм старости да смерти испугался, потому и прижмуриваться начал, капризничать. Еще и неизвестно, куда его эта тоска потом выведет, в какое сумасшествие. Некоторые вон в монастыри уходят, например. Или все денежные состояния в детские дома жертвуют. Или на Тибет подаются. Ходят там босиком, с облаками разговаривают. А ему в монастырь еще рановато, у него и здесь работы полно. Дело огромное, силы требует, жена молодая, не успела еще надоесть. И сын… Где ты сейчас гуляешь, чертов сын? Запил, что ли? Толстая Анька рыдала в трубку – дома не ночевал…

В который уже раз он потянулся к телефону, нетерпеливо нажал на кнопки. Имя Андрей стояло первым в адресной книге. И не потому, что начиналось с первой буквы алфавита. Если бы сына, например, Яковом звали, он все равно определил бы его первым в списке. Потому что на данный момент он и есть первая и главная составляющая его жизни – сын по имени Андрей Комиссаров. Спасибо Анне, хоть на его фамилию догадалась записать.

– Да, пап. Слушаю, – неожиданно оборвались занудные гудки Андреевым голосом.

– Во-первых, здравствуй. А во-вторых, соизволь объяснить, где находишься. И почему на работу не пришел, – стараясь придать голосу побольше отцовской трезвой строгости, проговорил Командор в трубку.

– Здравствуй, папа. Это во-первых, значит. Нахожусь за городом, в лесу. Это уже во-вторых. А насчет работы… Если я один день прогуляю, думаю, дела твоей фирмы от этого не пострадают. А если пострадают, можешь меня уволить к чертовой матери. Так даже лучше будет.

– Кому лучше?

– И мне, и тебе. Не могу больше себя идиотом чувствовать.

– Ладно, потом об этом поговорим… А что ты в лесу делаешь?