Злейший друг Лобановская Ирина
Ксения помолчала. Подумала. Обыденная дребедень…
– Ты приглашаешь меня в гости? Нет, увы… Наши гости давно закончились. Это без вариантов.
Она кинула на сияющую врачиху злобный взгляд. Вот привязалась! Идиотка…
Когда-то девятнадцатилетняя Ксения, сама такая же полная дебилка, вышла из роддома играть – приехал режиссер, известный Шар, и уговорил. Она не подумала ни о себе, ни о Маруське. Лишь бы играть, играть и играть… Ей, начинающей, еще не окончившей ВЕИК, предложили первую большую роль… И отказаться?! Да ни за что!
Да еще Мосфильм – слово, при котором сначала сжимается, а потом начинает колотиться, как перегревшийся в кастрюле, исходящий паром бульон, сердце любой мало-мальски тщеславной и смазливой девицы…
Мать уговаривала Ксению одуматься – грудной ребенок, родившийся шесть дней назад!
Варвара заявила:
– Не согласишься – дуркой будешь! Всю жизнь себе потом этого не простишь!
Отец хмыкнул:
– Слава требует самоотдачи. Без этого никуда. Ты хочешь прославиться?
Ксения хотела.
– Тогда запомни: что бы ты ни делала, – везде, во всем требуется полная ставка. Цена, которую приходится платить за каждую мысль, за любое творчество, одна и та же: терпение, работа, упорная, страстная, мучительная битва за признание… Но оно, – отец усмехнулся, – оно… когда его, наконец, обретают… приносит чересчур глубокие страдания. А вообще, если хочешь добиться того, чего никогда еще не добивалась, начни делать то, чего никогда не делала.
Ксения промолчала.
Валентин… Он ничего тогда не сказал. Лишь обронил вскользь:
– Звезда моя, самая тяжкая наука на земле – умение падать. С высоты больнее.
Он как-то взялся ради денег выступать на елках в роли Деда Мороза. Репетировал в полном упоении – настоящий актер, он считал, что должен уметь сыграть любую роль. И конечно, взял с собой на представление маленькую Маруську. А та, едва отец вышел на сцену, восторженно завопила на весь зал:
– Это никакой не Дед Мороз, это мой папа!
Получился конфуз. Дети стали удивляться и хихикать. Дома Валентин журил Марусю и просил ее больше так не делать. Она обещала. Но на следующей елке снова громко брякнула, не сдержав гордости:
– Это не Дед Мороз, это мой папка!
С тех пор Марусю старались оставлять дома. Потом она с восторгом рассказывала подружкам:
– Папка играл на Новый год Деда Мороза. Выходит на сцену и говорит: «Ну, ребята, если вы правильно отгадаете вопросы викторины, получите от меня любой приз, какой захотите!» И один парень кричит: «А если я «мерседес» хочу?!» На что папка, то есть Дед Мороз, отвечает: «Ну, мало ли что ты хочешь!»
Ксения услышала эти разговорчики и заметила дочери:
– Это папа маху дал. Нужно было, не стушевавшись, сказать: «Пожалуйста!» – после чего достать из мешка игрушечную машинку и объявить: «Вот тебе и твой «мерседес»!»
– А он и полез в мешок что-то доставать, а что – не говорит. И тут все ребята в зале громко шепчут: «Достает динамит!..» Но он вытащил сразу много шариков. А потом папка, то есть Дед Мороз, объявляет: «Разнося подарки, я ездил по белу свету! Побывал и в жарких странах. Вот оттуда вам сейчас будет большой живой подарок!..» А один малыш спрашивает: «Мама, а как же он не ластаял, когда был в жалких стланах?!»
Как им, молодым, хотелось тогда играть… Играть и прославиться. Более чем понятное желание. Тем более в юные годы, когда так нужна некая внешняя высшая санкция – подтверждение твоего права быть тем, кем быть хочешь. Увидеть себя на экране, в главной роли – это чудо, к которому еще надо привыкнуть. Это теперь, в свои годы и с новой печальной умудренностью, Ксения понимала, что все это на самом деле имеет совершенно иную цену и значение. Но тогда… тогда она думала так, как требовал ее возраст. Диктующий некий стимул существования. Влекущий стимул. А там… кто его знает – как может обернуться судьба, так ведь?…
И Шар тогда рассуждал на съемках: – Правильно сделал Достоевский, изобразив героев не традиционно положительных, а оступившихся, падших, кающихся, раздавленных жизнью, выбирающих и выбирающихся из своего положения. Тем самым он не отвратил людей от пресной добродетели и показал духовную борьбу человека за добро. И точно так же – пусть на другом уровне! – поступил Носов, избрав главным героем Незнайку. Не «от и до» безупречного Знайку, а этакого милого, хорошего, забавного, но постоянно ошибающегося коротышку в большой шляпе. И тоже показал борьбу внутри этой души. Знайка – это тривиально и неинтересно. А так – есть и он, и другие положительные типчики, но в центре – борения человека, пусть коротышки, с самим собой, со своими дурными чертами и проступками. Прямо по Достоевскому, потому и выстрелило!
Ничего себе параллель…
Но тогда молоденькая начинающая Ксения смотрела известному режиссеру в рот, ловила каждое слово, как ласточка хватает на лету насекомых. Потом, позже, они разругались вдрызг. Шар не смог ей простить, что она перестала ему подчиняться. Орал:
– Кино – моя религия! И здесь – лишь мои законы!
А Ксения плохо скрывала, даже не пыталась, что у нее уже давно другой Бог. Однажды Шар обозвал актеров пьяными свиньями… Пили они, конечно, это правда…
Шару нужна была роль, а Ксении – деньги за роль. И слава. И успех. Сняться у Шара в девятнадцать лет – это неслыханно! А роль-то была – тьфу! Какая-то примитивно сляпанная любовная история. Ксения играла фабричную девчонку, устоявшую перед всеми невзгодами-испытаниями. Преодолела судьбу. Судьба… Сегодня тебя пригласит Шар, а завтра он же обсмеет на пробах. Скажет:
– Сыграть хуже, моя золотая, невозможно! Маленькая Маруся, впервые увидев мать на экране и старательно прочитав все титры, спросила:
– А почему там написано про тебя «Ксения Леднева»?
Ксения удивилась:
– Так ведь это мои имя и фамилия!
– Нет, это непонятно, неправильно, – покачала головой дочка.
– А как надо, по-твоему?
И Маруся важно изрекла:
– Надо написать «мама»! Тогда всем будет понятно, что это ты!
Ксения хохотала.
Какой счастливой она была тогда… Потому что была молода.
И жила пока в рамках своего бытия, не выходя за его границы, как все всегда в самом начале. И думала только об этом. И играла лишь это – самое себя и свой мир, правильнее – мирок… Играла себя в этом мире, а не мир в себе. А собственное «я» – хоть и большое, но ограниченное, и оно быстро кончится, когда ты его целиком выразишь и сыграешь до конца. И что ты будешь тогда делать, что изображать?…
В каждую свою роль она входила, как в незнакомую реку. И легкие волны вдруг захлестывали ее, и несли, и тянули… волокли за собой… И порой били в лицо, хлестали по рукам: что ты делаешь? Куда полезла?! Куда тебя понесло, глупую, неразумную?…
Через много лет пришло осознание – все и всякое наше счастье идет от неведения. Это страшно…
И в сущности, тебе не дано ничего знать. Но почему?! И как тогда жить?
Потом, позже, ей все это надоело, она года четыре вообще не играла и прекрасно себя чувствовала. Буквально летала. И сейчас ни за что не взялась бы за старое, если бы не нужда. Ксения снималась и выходила на сцену ровно столько, сколько требовалось для жизни, ничего лишнего. Ездила по городам и весям с антрепризой по рассказам Чехова, иногда соглашалась на съемки, но после них почти всегда жила мучительно – оставался тяжелый осадок бессмысленности.
Да, исключительно ради заработка. Она не любила и не любит кино. Наверное, и оно было послано ей для смирения. Собственные актерские удачи Ксения связывала только с театром. Семнадцать лет прослужила на сцене, работала с великими режиссерами… А сейчас отвергала многие роли, придирчиво смотрела на драматургическую основу.
Кинорежиссеры ее заметили еще в юности, после фильма Шара, и отбоя от предложений сниматься у нее не было. Хотя Ксения никогда не считала себя фанаткой своей профессии – всегда достаточно свободный человек. Могла увлечься, влюбиться, уехать куда-то, начать писать… Ни на чем не зацикливалась.
Кино… Одни переводные фильмы чего стоят. И сами переводы. Например, с Кэйт Уинслет – «Вечное сияние страсти». Интригует картинка на диске: Кэйт, лапочка, и мальчик лежат рядом на спине, глядя в небо, среди снегов, в шубках, судя по всему – где-то около Северного полюса. В общем, ясно: будет что-то отчасти любовное, отчасти фантастическое, отчасти философское. И вдруг Ксения увидела другое название – «Вечное сияние чистого разума». Похоже, но наполовину, и странно… Очень странно… Полезла в Интернет. И вот вам новый прикол! Это оказался один и тот же фильм, но название перевели по-разному. Очень уж по-разному. Фильм так и шел под двумя названиями вполне официально. Ничего себе разничка… «Страсть» и «чистый разум» – это как-то, мягко говоря, достаточно чужеродные вещи, если не сказать больше… И интересно, как же в английском оригинале, родившем такие странные «синонимы»? Тоже загадка…
А нашумевший триллер с сыном Брюса Ли, во время съемок которого тот и погиб, переводился как «Ворон». Но Ксения видела титры на английском. В оригинале фильм называется «The Crow». По-английски не ворон, а ворона. Ворон по-английски – «Raven». И ворон и ворона – это разные птицы, а не самцы-самки одной, как иногда думают. Так что, если название фильма переводить точно – он называется «Ворона». Только пойдут ли люди смотреть фильм под этим названием? «Ворон» – романтичнее, отсюда и перевод.
– Почему ты, мамулик, так редко снимаешься в кино? – привязалась как-то Маруся.
Ксения нервно передернула плечами:
– Через почему… Кого мне там играть – мать киллера? Обойдусь! Эти сомнительные проекты не для меня. И вообще я стала домашним животным – никуда не хочу идти. Если бы ты знала, Манька, какие сценарии предлагают – просто караул! Литература и искусство откололись от жизни, изменили ей. Теперь пишут красивенькие пустячки для забавы сытых, чутье на правду потеряно. Талантливость раскрученных – кажущаяся. Простая бойкость и ловкость, на ходу превращающаяся в недобросовестность. Писатели теперь изливаются желчью по нашему сексуально-криминальному TV. Это куда доходнее, чем писать книги. И труда никакого. Читала я тут как-то интервью с одной популярной беллетристкой, той самой, которая… Так вот ее спрашивают, какие цели она преследует своими книгами. И она отвечает: «Да никаких!» По принципу «писатель пописывает, читатель почитывает». Хотя Чехов утверждал, что ему, как писателю, обязательно нужен хоть кусочек общественной и политической жизни. Но то Чехов… А одна знакомая сценаристка рассказала мне в ужасе, что известное крупное издательство в лице главного редактора попросило ее написать серию порнографических романов. Обещало раскрутку, промоушен и пиар. Тавтология, прости… Это от злости. Так вот моя знакомая объявила: «Ну куда мне с моим словарным запасом да на порнографию? Я владею лишь одной фразой: «Иди ты на хрен!» Без вариантов… Нынче вообще стать звездным писателем просто. Отвали издательству пятьдесят тысяч баксов – и уже завтра о тебе начнет назойливо ворковать радио, нежно и вкрадчиво мурлыкать TV, твоей милой мордашкой оклеят все вагоны метро и тарелки для денег в книжных магазинах. Только плати! Но место в вечности купить нельзя! Ни за какие бабки! Я слышала, как по радио представляли даму, у которой еще нет ни одной книги. Но будет обязательно гениальная! Она ведь проплаченная. Все просто, как линейка. В наше время дьявол поселился в печатной краске. И не только там. Еще на экране, на пленках…
– А ты недавно смотрела «Бригаду» по видаку! – подколола Маруся. – И как впечатления?
– Посмотрела одну серию… И почувствовала ужас. Вижу: я сочувствую им! Откровенно сопереживаю. Хотя прекрасно понимаю другой стороной своей души, что это мое чувство – ложное, недолжное, но ничего не могу с собой сделать. Так мастерски сделан фильм, что нельзя, физически невозможно проникнуться ничем иным, кроме как состраданием. Я выключила видак и поняла, что больше никогда «Бригаду» смотреть не попытаюсь. Но не все сделают так, вот в чем ужас, а что происходит с людьми от этого фильма – я уже более чем красноречиво осознала. По-моему, одни лишь шестнадцать томов изданной «Бригады» – число, превысившее лимит Господнего терпения. Капитана Блада было только на два тома – и то, если я не ошибаюсь, кораблик сгорел… Знаешь, Манька, а ведь в основе этой самой пресловутой «Бригады» – знаменитый когда-то фильм «Джентльмены удачи». Без вариантов. Маруся вытаращила глаза:
– Это еще почему?
– А через почему! Исподволь началось как раз с этого фильма, уже тогда, в те затертые годы, и к чему привело в эпоху так называемой демократии? Именно в «Джентльменах» впервые показали нам образы несчастных преступников. Он вор – но он же обездоленный человек, страдалец! У него ни семьи, ни друзей, никого… Давайте его пожалеем! И все начинают дружно жалеть. Прекрасные актеры играли. Те самые, которые… А коллективно обожаемый всеми Остап Бендер? Это же обыкновенный прохиндей, мошенник, ворюга! Но как подан! Под каким соусом! И все влюблены – прямо герой своего времени, не меньше! Вообще я стала ловить себя на нормальном, здоровом консерватизме. Раньше, в советском кино, всегда минимум декораций, все сделано дешево и простенько, зато актеры играют по-настоящему. Сейчас появилась компьютерная графика, с помощью которой создаются и ландшафты Марса, и подземелья замка Дракулы, но актерская игра на этом фоне зачастую почти никакая. А зачем, если есть такой фон? Вот ты смотрела сериал «Девственница». Стало быть, там какая-то романтичная девственница фигурирует. А серий! Допустим, идет семьдесят восьмая, а всего их больше ста или двухсот, не знаю точно. Так эта девственница – она когда-нибудь свою девственность отдаст какому-то романтичному мужику или нет? Он ведь, поди, всю дорогу этого домогается. Думаю, что по закону подобного жанра – все случится аккурат в самой-самой последней серии. И в этом суть сериала. Засилье тупого американского кино… Недавно одной моей знакомой сценаристке заявили в американской пиар-компании: «Ваш сценарий неадекватен. Вы претендуете на внимание молодежной аудитории, а почему в вашем фильме почти никто не пьет пива? Школьники должны пить пиво, обязаны! Потом – а где же половые акты?! Во всем фильме – ни одного!.. Вот та девица, которая бегает голой и пытается раскрутить главного героя на секс, – ее и надо было сделать главной героиней! А у вас? Инвалидка какая-то… Кому нужны убогие?! Это, по сути, красивая сказка. Мальчик хочет помочь больной девочке и помогает!» Ну что тут можно было ответить? Разве наш молодняк – весь без исключения! – хочет той дичи, которую ему показывают? Многие образы им пытаются навязать. Сказка… А «ночные дозоры», маги и вампиры на улицах Москвы – не сказка, а реальность, так, что ли?! Вот недавно говорили мы на фуршете о живописи – чтобы быть художником, надо все время работать или?… Я вспомнила Леонардо да Винчи. Он написал не очень много картин. И тут кто-то, услышав краем уха мою реплику, вставляется в разговор: «Леонардо да Винчи? Это тот самый художник, который фигурирует в «Коде да Винчи»?» Я взбеленилась! Ну до чего мы дошли! Теперь при упоминании имени Леонардо да Винчи у людей первая ассоциация – книга «Код да Винчи»! Его пиарят вовсю, аж выпускникам билеты впаривают. Но когда в кинотеатрах шли «Страсти Христовы» – залы были полны и многие выходили из кинотеатра со слезами на глазах. А когда всюду крутили распиаренный «Код…», в залах сидело по десять человек, пришедших, чтобы пива попить и потусоваться.
Дочка махнула рукой. Она считала мать более чем странной. Может, так оно и было на самом деле.
Глава 3
Дашку снова упаковали в одеяло и пошли домой. Неожиданно взвинченная удивлением докторши Ксения потребовала у Петра немедленного объяснения, почему Маруся тайком от матери бросила кормить дочку.
– Можно варить кашу. Мы варим. Это даже лучше смесей. А их тоже полно, – спокойно ушел от ответа Петр.
Ему, видно, совершенно наплевать, что у ребенка диатез.
– Кашу?! – взвилась Ксения. – Нет, вы не родители, вы звери какие-то! При материнском молоке, в четыре месяца – кашу! Это надо же додуматься – кашу! И какую же, если не секрет?
– Марусе некогда, Ксения Георгиевна, – с тайным ехидством сказал Петя. – Я ведь сколько раз говорил, что институт ей надо бросить. Она не может, не справляется.
– А через не может! – вспылила Ксения.
Опять он про институт! Ксения не в силах позволить Марусе бросить учебу, с таким трудом поступила, и вообще… Отговорка это! Не справляется! Ксения растила Марусю и училась. И снималась. Таскала дочку за собой под мышкой. А Маньке некогда своего ребенка кормить?!
– Не хочу говорить с тобой на эту тему! – Ксения кипела ненавистью. – Маруся должна учиться. А время найти можно! Вы же с ней по гостям без конца шляетесь, Дашка вечно либо с одноразовыми няньками, либо со мной. Я не возражаю, я даже рада. Но не вали все на институт! На себя посмотрите! Каждый сам себе дирижер.
Петр тотчас злобно надулся, вроде пачки творога с просроченной датой годности, как всегда после разговора с тещей, но пререкаться перестал, оставшись при своем мнении.
Бурно развивавшийся в России институт бабушек за последние годы явно сбавил темпы. Бизнесмены и преуспевающие граждане России приобрели отличную возможность зазывать в свои квартиры нянь и даже гувернанток – по нраву пришлось слово из дореволюционного лексикона. Так что стали формироваться и совершенствоваться несметные полчища нянюшек, движение стремительно набирало обороты и цены. Недавно и Маруся выступила с гражданской инициативой взять постоянную няню для Дашки. А что особенного? Очень просто! Есть множество фирм, где тебе в полчаса подберут сразу несколько вполне приличных, проверенных кандидатур с безупречными рекомендациями.
Вечером Ксения закатила дочери очередной скандал.
– Тебе не страшно отдавать ребенка в чужие руки?! Ты нарвешься на этих сомнительных няньках! До добра они не доведут!
– Но я ведь учусь! – провизжала в ответ Маруся. – Ты сама настаиваешь на этом институте! Тебе нравится мой совершенно дурацкий автодорожный. Тогда какой же выход? Я не могу!
– А через не могу! – прокричала Ксения.
И мрачно задумалась. В последнее время она была постоянно раздражена. Причин для этого – как комарья в сырое лето. Только с Дашей и Денисом отдыхаешь.
Она сердилась на Марусю, поспешившую с замужеством и моментально родившую, на Петю, который не желал ради маленькой дочери расстаться с огромным и глупым догом, своей нежной привязанностью и страстью. И Маруся тоже обожала эту собаку, с которой надо гулять, мыть ее, кормить, и место ей нужно. А найди попробуй это место в их маленькой двухкомнатной квартире! И вообще, собака в доме – это не по православию. Кошку – можно, а псину в квартире не держат. Но разве молодым что-то втолкуешь!
– Не понимаю людей, которые заводят собак! Гулять с ними да еще и убирать за ними! – однажды взорвалась Ксения.
– А почему тебя не смущают люди, которые заводят детей? Ведь с детьми все то же самое – и гулять, и убирать, – с удовольствием парировала дочь.
Кроме всего прочего, пес без конца лаял. Ксения удивлялась: дог – и лает?! Умная ведь собака, а тут… Или в данном конкретном случае дело не в собаке, а в хозяине? Петра, видимо, никакая самая воспитанная и благородная псина выдержать спокойно не в силах.
Плохая из нее получилась теща, прямо никудышная.
А вот к ребенку, который просыпается в шесть и начинает плакать – мокро ведь, голодно, одиноко! – ни Маруся, ни Петя ни за что не встанут. Они желают спать до семи. Давить подушки по утрам до отказа. И пусть никто к Даше не подходит – ни к чему это хорошему не приведет. Ребенок должен приучаться к порядку.
Порядок… Да сами-то они знают, что такое порядок? Ни один, ни другой сроду за собой не уберут, если не попросишь, не вымоют, не сготовят. Лишь вечный вопль истомившихся душ: «Мама, мы к тебе заедем пообедать!» Или, как вариант, «Ксюша». Потому что последний муж Ксении, Глеб Морозов, точно такой же.
– Нет ужина? Не успела? А почему?
– Через почему! – огрызалась Ксения.
– А есть как хочется… Что же ты делала? Все игры, игры… Театры бесконечные…
Вот так никогда в жизни не сказал бы первый муж Ксении, Валентин, Марусин отец. Или ей так только теперь кажется? В ее представлении он навсегда остался настоящим мужчиной. Настоящий мужчина… Что это значит?
– Звезда моя, ну-ка давай, я тебе помогу, чтобы побыстрее!
И он открывал холодильник, высматривал в нем вчерашнюю картошку и с довольным видом бросал ее на сковородку.
– Видишь, а ты утверждала, что в доме ничего нет!
Да, Валентин…
Как злится иногда Ксения, узнав, что Маруся с Петей опять были у него в прошлое воскресенье! Запретить невозможно – взрослые, но каждый их поход туда доводил Ксению до отчаяния.
– Маруся, неужели тебе там интересно?
– Нормально! – бросает на ходу современная дочь.
– А Петя говорит, что тебе мешает институт! Что вы там делаете целыми днями?
– Играем в карты. Петя любит, – звучит лаконично в ответ.
Ну конечно, карты, лото, домино, Петя ведь совершенно ничего не читает, а где Варвара, вторая жена Валентина, там и карты, и лото, и домино. Варвара – это исчадие ада, совершенно необъяснимое ни с каких позиций существо, не поддающееся ни малейшему определению, вне всякой логики и морали…
У Варьки никогда не готовится обед, не моются полы, не оттаивается холодильник. Она целый день только пьет чай и жует бутерброды. Чем живы у нее муж и Денис – понять трудно. Она не хочет ни работать, ни учиться, а Дениса при любом удобном случае подбрасывает Ксении, чтобы не мешал. Чему может мешать вечно сопливый, с непроходящим кашлем Денис – это ясно. Чтению.
Варвара с утра до вечера без перерыва читает, лежа на кровати. Книги она глотает, не запоминая ни автора, ни названия, ни содержания. Поднимаясь вечером с дивана с очередным романом в руке навстречу Валентину, она шатается, словно от головокружения. Кружение от чтива. В ее памяти бродят, часто попадая не в свою книгу, различные герои, путаются сюжеты, переплетаются диалоги, сливаются в огромное полотно пейзажи, люди чего-то хотят, ищут, добиваются…
Одна Варька ничего не хочет и не добивается. Потому что она уже своего добилась и больше ей ничего не надо. Добилась она Валентина. Взгляд у нее мутный, неосмысленный, как у грудного ребенка, на веселые вопросы мужа она отвечает невпопад.
Но Валентин ничего этого замечать не хочет.
– Есть только две категории женщин, – сказал он Ксении, когда она попыталась обвинить Варьку в невнимании к Денису. – К одной относится моя жена, к другой – все остальные. И не пытайся говорить о ней плохо.
Шопенгауэр писал, что если человек без конца читает, то у него в голове нет ни единой своей мысли, а потому так остро необходимы чужие. Валентин плевал на Шопенгауэра.
Маруся иронически и выжидательно посматривала на мать.
– Так как же насчет няни? Ты довольно прилично получаешь – тыща баксов за один съемочный день.
– Отстаешь от жизни, Манька, за «Секретный отдел» я запросила больше, – угрюмо пробурчала Ксения. – Сторговались на полутора тысячах. Каждый сам себе дирижер… Мне нужно зарядить мобилу. Где этот проклятый шнур, который втыкается ему в задницу?!
Маруся расцвела.
– Мамусик, ты у нас настоящий клад! Это ведь огроменный сериал! Ну, давай найдем хорошую няню! Шнур валяется в ванной. Его там Денис бросил.
– Хорошо, – мрачно сдалась Ксения и погрызла сигарету. – Я позвоню Оле.
Часто вспоминался дворик из Ксениного детства. Совершенно заморенный, забитый асфальтом и отравленный бензином, полудохлый московский палисадник в самом центре. Садик не садик… Что-то невразумительное по сути и чудовищное по исполнению. Пара гаражей, воткнувшиеся в глухой мрачно-серый угол, и безумные деревья, каждую весну вступающие в жестокую борьбу за свою никому не нужную жизнь. Среди этих зеленых смельчаков, выживающих на грани отчаяния, часто играли три девочки из трех тесно прижавшихся друг к другу старых сталинских домов. Эпохально высокие потолки, танково-толстые стены – почти броня, символ Страны Советов, зато крохотные окна… Летний холод подъездов и их зимняя жара… Три мамы сидели на скамейке, разговаривая. Они, как и дочки, были совершенно разные: одна высокая и полноватая, вторая – маленькая кубышка и Ксенина мама – самая красивая, стройная, даже худая. Всех роднило одно обстоятельство: сумасшедшая, как любила повторять Ксенина мать, любовь к детям. Жизнь всех троих сосредоточилась на дочерях. Отдали их в один и тот же класс и купили одинаковые платья – словно залог их дружбы в будущем.
Олечка Лисова, высокая, в маму, блондинка, уже в младших классах стала сутулиться, смущаясь своего роста. Смазливенькая, несмотря на слегка выдающийся нос, Ольга не отличалась усердием и вниманием. А посему тройка стала ее главной победой за все пребывание в школе. С годами не родилось в ней пристрастия к какой-либо науке, только в старших классах она вдруг решила учить английский, зато потрясающе умело пользовалась шпаргалками и, стоя у доски, свободно улавливала подсказки даже с последней парты. Собственная неудачливость Олю никогда не огорчала. Она жила ко всему едва притрагиваясь и ничем глубоко не поражаясь и не восхищаясь. Но очень любила своих подруг.
Ксения тоже звезд с неба не хватала, зато всегда рвалась ввысь. Слизывала у одноклассников домашние задания. Перед контрольными договаривалась, чтобы ей подсказывали. Краснела от страха, что сама ни с чем не справится. Да еще новые учителя без конца неправильно произносили ее фамилию – Леднёва. Точно так же потом и преподаватели ВГИКа.
– Леднева, – поправляла она. Они извинялись, и снова…
– Леднёва.
– Леднева! – кричала Ксения. – Без вариантов!
– Простите… – рассеянно отзывался очередной препод.
Очень некрасивая, худая и дисгармоничная, она быстро поняла, что комплексовать ей никак нельзя. Иначе не избежать злобы и зависти именно к тем, кто ей помогает, – ведь они знали и умели больше ее. Ксения взялась бороться с собой, со своими мыслями по поводу… Ну и что же, пусть некрасивая! Не всем же Софилоренками быть! А потом… все учителя дружно принялись ставить ей пятерки – за отца. Ксения быстро догадалась, в чем тут дело. Дети за родителей не отвечают – якобы! – но родители должны отвечать за детей. И этот ответ папа Леднев держал мастерски.
Третья подружка, Наташа Моторина, маленькая и кругленькая, черноволосая и милая, оказалась самой способной из трех девочек. Кроме того, она быстро наловчилась льстить учителям и заискивать перед ними, потому стала их неизменной любимицей, а с их подачи – бессменной старостой класса. Ната с детства выделялась спокойствием и рассудительностью, добротой и вниманием к окружающим. Говорила медленно, будто обдумывая слова на ходу. Она не интересовалась всем и вся – отдавала предпочтение математике и физике. Остальные предметы были для нее вынужденно-необходимыми. Две подружки детства всегда оставались при ней. Оля постоянно спрашивала жизненных советов и помощи, Ксения больше молчала, завидуя Наталье острее, чем кому-либо другому. Но позже все резко изменилось.
В девятом классе Ольга принесла в школу театрально-киношную заразу.
В кино бегали скопом, на любой фильм. Дружно сходили с ума от Делона, Брандо и Тихонова. Восхищались Бардо и Кардинале.
Как давно это было… И абсолютно одинокий теперь, когда-то красавец Делон, горько признающийся, что снялся почти в семидесяти фильмах и не понимает, зачем и для чего… Нужен лишь человек рядом, единственный, до конца… просто близкий… родной… почему его нет?…
Изрезанная морщинами Бардо, занимающаяся животными. Потому что люди стали непереносимы…
В те времена интересные кинофильмы еще не наступали широким строевым шагом по экранам телевизоров, приходилось отлавливать кинохиты, искать, пробиваться на какие-то закрытые просмотры. И тогда для всех стало открытием, что Ксения, некрасивая, с блеклыми волосами, острым носом и маленькими невыразительными глазками, всесильна. Или почти всемогуща. У Ксении – великий отец.
В те времена все в жизни определяла и направляла партия.
Ксения часто вспоминала фильм Самсона Самсонова «Оптимистическая трагедия». По пьесе Всеволода Вишневского. Там комиссара-дамочку спрашивал один красный латыш:
– Ты одна, комиссар?
И она отвечала вопросом:
– А партия?
Так что одиноких в те замечательные дни быть просто не могло. А если и попадались на пути-дороге отдельные личности-одиночки, то исключительно беспартийные, значит, по определению себя в жизни не нашедшие.
Отец Ксении, Георгий Семенович Леднев, себя нашел. Он стоял прямо у кормила власти – возглавлял одну из крупнейших газет Советского Союза. Кормило власти неплохо прикармливало и его, и всю семью Ледневых, но требовало такой самоотдачи и самозабвения, что Ксения отца дома почти не видела. Он приезжал, когда дочь уже спала, и отбывал в редакцию, когда она еще не проснулась. Была велика и ответственность: малейшая ошибка могла обойтись руководителю слишком дорого – потерей места главного. Поэтому отец привык разряжаться и заряжаться по воскресеньям с бутылкой в руке. И шутил:
– Нас из редакции вынесут зубами вперед. Мать старалась не обращать внимания на эти «зарядки».
– Тяжелая у отца должность, – часто повторяла она. – Неблагодарная.
Неблагодарная-то почему? – думала Ксения.
– Знаешь, какой мужчина самый лучший? – хмыкнул как-то Валентин в ответ на Ксенины упреки. – Который уходит, когда ты спишь, и возвращается, когда ты его не ждешь.
Да, Валентин…
С ним Ксению познакомил отец.
Благодаря его высокой должности Ксения имела редкую возможность получать контрамарки во все театры и на закрытые кинопросмотры. И весь класс стал смотреть Ксении в рот и лебезить перед ней – контрамарки выдавались обычно на два лица, и кто станет этим вторым, целиком зависело от ее выбора.
Она почуяла свою силу и власть – какое волшебное состояние! – и понемногу превратилась в капризного, избалованного ребенка, который сам не знает, чего хочет. Ксенины выверты и закидоны – одноклассники каждый раз затаив дыхание ждали, кого пригласит с собой редакторское чадо, – быстро надоели всем без исключения. Все, кроме Оли, стали ее ненавидеть, но молчали – в кино и театр хотелось всем.
С детства Ксения чувствовала себя никому не нужной. Мысль казалась странной, прилетевшей с одним из газетных самолетиков – их они так любили запускать в небо… Особенно преуспела в этом искусстве Натка, старательно лепившая «утиков», как она говорила, и метко выстреливающая ими в самую высь.
Почему Ксения была ненужной? Ее усердно баловали, покупали дорогие игрушки и тряпки, возили на юга… Навсегда остался радостью часто вспоминающийся влажный морской запах желто-песчаной Евпатории. И еще ездили на дачу.
Однажды в зимние каникулы, после Нового года, они с Варькой бежали домой из гостей. Был шумный, бестолковый сладкий детский праздник, липкие от конфет пальцы, севшие от смеха и крика голоса, уставшие от хохота губы… Взрослые просто изошли улыбками, глядя на сестер Лед-невых.
Это из-за отца, понимала Ксения.
Варька еще ничего не соображала. Возле дома она испуганно дернула Ксению за рукав:
– Дурка, стой…
Сестры остановились.
На широкой застекленной веранде маячило привидение. Такое темное загадочное и лохматое облачко… Плавало в неверных морозно-белых парах – мать открыла окно – и покачивалось. Как пьяный отец, недавно вернувшийся из редакции.
Сестры в страхе попятились – как громко скрипит снег-предатель! – и спрятались за углом. И так стояли, замерев, чтобы их видно оттуда не было, и боялись войти в дом. А подлое привидение качалось и качалось грязной тряпицей, явно не собираясь никуда исчезать.
И Ксения подумала: если мама, забеспокоившись, что дети долго не возвращаются, выйдет на крыльцо, привидение может ее схватить! Нет, этого допустить нельзя. Она очертя голову кинулась вперед и самоотверженно заголосила. Сзади пронзительно завизжала Варька. Привидение бросилось к ней с громким лаем и оказалось собакой Ледневых. Она стояла на веранде на задних лапах, положив передние на перила. Холодный пар и свет фонаря искажали мир, превращая в непонятный и призрачный.
Когда сестры все рассказали родителям, отец назидательно и важно (он всегда так разговаривал) спросил:
– А у вас не возникла мысль, что вы, советские дети, должны не верить в какие-то там привидения, а смело идти вперед?
Ксения искренне ответила:
– Не-ет… Мы так испугались… И никаких мыслей, что мы – советские дети… Хотя потом я кинулась… Вспомнив о маме.
– Странно, – холодно заметил отец. – У меня бы обязательно возникла. Я советский просто на уровне генетики, на бессознательном уровне. И в вашей ситуации именно так подумал бы и действовал соответственно. Потому что всегда уверен, на уровне аксиомы, что никаких привидений и ничего подобного быть не может, ибо я – советский человек, то есть человек самой лучшей на земле и вообще единственно правильной веры, отрицающей все нематериальное.
Ксения внимательно глянула на него и тихо отошла в сторону.
И впервые подумала, какой он сложный – ее отец. Видно, непростое у него поле, нервный он и трудно ему расслабиться. Сжатый, судорожный человек. Оттого и с желудком у него дела неважные, мама говорила: предъязвенное состояние. Русокудрый, с вытянутой шеей, с голубыми круглыми напряженными глазами и таким же стиснутым ртом. Всегда мрачный, квадратнолицый, руки до колен…
Разговаривая, отец обычно страшновато нависал над собеседником, не отрывая от него глаз с крохотными дулами зрачков.
– Сатанинский взгляд, – как-то сказал о нем Валентин.
Ксения долго не спрашивала, как он познакомился с Георгием Семеновичем. Но однажды поинтересовалась.
– Нас награждали, – отозвался Валентин. – Вручали премии. В большом ЦК. И был твой отец. Потом подошел ко мне, пожал руку, признался, что любит все мои роли… Так, слово за слово… Я пригласил его в Дом актера, он приехал…
Работал отец по-сталински. В тех еще, старых, былых традициях. Неутомимо. С огоньком. Ни в чем никогда не сомневался и не обманывался. Да и зачем? Когда все и так разжевано. Во времена его молодости даже самый тупой первокурсник обращался с заумной «проработочной» статьей как с капустным кочаном, быстро добираясь до кочерыжки, до основы.
То поколение казалось Ксении удивительным. Оптимисты, жизнелюбы. Прошли войну. Отстояли свою землю. А тревога за страну обессмысливает, обесценивает страдания отдельной личности, обычного человека. Они растили детей. Верили в светлое будущее. В коммунизм, в мировую революцию. Только Богу там, увы, не нашлось места. Решили обойтись без Него.
Иногда отец мурлыкал себе под нос, Ксения слышала:
- Ты себе на носу заруби,
- Нельзя продаваться за доллары,
- Но можно – за рубли!
И еще:
- Вдруг сделалось светло.
- Вдруг легче задышалося,
- Вдруг радостней запелося,
- Вдруг пуще захотелося
- Работать во весь дух,
- Работать по-хорошему,
- По-русски, по-стахановски…
- По-ленински, по-сталински
- Без устали, с огнем…
Отец прошел Великую Отечественную от звонка до звонка. В разведке. Уцелел по счастливой случайности. Так выпало на долю.
Как-то Ксения спросила его:
– А вы пленных немцев на допросах били, пытали? Или правда по-благородному обходились, несмотря на то что фрицы наших истязали?
Отец усмехнулся:
– Отвечу тебе честно. Мы, русские, действительно не агрессивны по природе. Но конечно, меры принимали, что лукавить… Вот что мы делали. Дадим пленному немцу хорошо поесть: от пуза хлеба и селедочки соленой. Ешь сколько хочешь, немчура! А потом – вот тебе питьевая вода и запей соленую селедочку опять же, сколько хочешь! И тут мы его на допрос вызываем. До окончания которого в туалет выходить не положено. И будь спокойна: все немцы, как миленькие, благополучно раскалывались, проблем с показаниями не было. Но никакого битья, никаких пыток. Так что и по закону мы оказывались чисты.
У сестер была пластинка со сказкой про Буратино, к которой присобачили другой конец, чем в оригинале, где герои нашли свой театр. На той пластинке из Ксениного детства весь сюжет сказки сохранили, кроме концовки. Герои нашли якобы не театр, а дирижабль, который понесет их в необыкновенную страну, где старики счастливы, как дети. Эта страна называется СССР.
Первая дочка родилась у Ледневых очень поздно, когда они, наверное, совсем отказались от надежды иметь ребенка. То ли матери не рожалось, то ли отец сначала хотел добиться высокого положения и почестей… Правды Ксения так никогда и не узнала.
Хотя мать была намного моложе отца, да и поженились они, когда он уже занимал видный пост.
В десятом классе Оля неожиданно пожаловалась:
– Ксень, знаешь, у меня есть своего рода фобия или комплекс, как уж лучше назвать… Когда звонит телефон, а трубку берет мама и слушает долго-долго, не говоря ни слова, у меня начинает проваливаться сердце. Потому что так бывало много раз. И каждый раз по телефону наша классная докладывала маме, что я учинила: нахватала двоек, поругалась с литераторшей или физичкой, прогуляла, опоздала на первые уроки… Вот и сохранились эти страхи – а вдруг опять на меня жалуются и я снова что-то сделала не так…
Ксения вздохнула. Как трудно жить на земле… А кто тебе обещал, что будет легко?…
– Фобия… У меня тоже завелась некоторая. И тоже с детства. Я боюсь провернуть дома какую-нибудь инициативу, если там кто-то болтается, кроме меня. Даже Варька. Например, хочу снять занавески и поменять их местами в комнатах, или передвинуть кресла, или переставить книги – и жутко боюсь… Я всегда была чересчур инициативной, а это, как известно, наказуемо, и при всех моих затеях мама меня всегда резко одергивала: «Ты что делаешь?! Тебе кто разрешил?!» И хотя сейчас я вроде выросла, и теперь мама мне так говорит очень редко, все равно я невольно стараюсь провернуть свои новации в одиночку. Придут – увидят… Это ладно, ничего. – Она задумалась. – А у тебя… Ты просто исходи из реальности – мы взрослые, даже если ты что-то натворишь и тебе будут звонить, то теперь к телефону будут просить сразу тебя и говорить на эту тему будут только с тобой, а уж никак не с твоей мамой. Без вариантов.
Ольгу совет выручил. Она потом благодарила за него подругу, а вот Ксения… Что могло ей пригодиться в жизни?…
Глава 4
Почему-то Ксения особенно четко и ярко запоминала знакомства. Видно, новые люди оставляли в ее памяти отметины на всю жизнь. Ставили свое клеймо.
Она тогда сидела на подоконнике, свесив ноги во двор – в их полудохлый, заморенный псевдосадик, – и грустно курила. Думала о своей несчастной жизни. Мечтала, чтобы именно в ее несчастную жизнь ворвалась первая артистическая слава. Чтобы грела, нежила, убаюкивала. Чтобы постоянно натыкаться взглядом на улицах на свое лицо и читать-перечитывать: «В главной роли – Ксения Леднева»… Чтобы увивались вокруг актеришки, льстили режиссеры и операторы, писали поклонники… И жизнь больше не оставалась несчастной и одинокой.
Они шли через темный двор, часто напоминающий Ксении провал, но куда? – отец и незнакомый высокий, какой-то размашистый человек. И дружно подняли голову вверх на жалко вспыхивающий, подрагивающий на весеннем ветру сигаретный огонек.
Неизвестный громко ахнул. Ксения не пошевелилась.
– Она всегда так сидит, – объяснил отец. – Когда дурью мается. А ею она мается почти всегда.
Незнакомец смотрел на Ксению, задрав голову. Долго стоял и смотрел. Отец недоуменно топтался рядом. И вдруг длинный тип пришел в себя, гаркнул: «Ё-моё!» – и метнулся к подъезду. Отец поспешил за ним. Ксения не шевелилась. Сигарета нервно помаргивала.
Отец восхищался Валентином. Говорил:
– Он читает стихи так артистично и выразительно, что они в любом случае впечатляют, независимо от содержания!
Ксения хмыкала:
– То есть, по-твоему, он может прочитать даже «бу-бу-бу, бу-бу-бу», но с такой интонацией, что все от этих стихов впадут в восторг и замрут под ошеломляющим впечатлением?…
Когда-то Ксения не знала, не представляла себе, что такое дом. Потом ей стало казаться, что это просто большая мама. Потом она начала слышать-видеть-ненавидеть: ненавидела она насильные кормежки и поздние возвращения отца. Потом Ксениным домом стали книги. Но читать – значит думать чужой головой вместо своей собственной. Привет Шопенгауэру! И какое-то время книги думали за нее, а потом ей это надоело.
В последних классах и на первых курсах ВГИКа все опять стало не так – Ксении казалось, что она живет на улице. Возвращалась домой и словно ничего не узнавала. Дома не было нигде – кругом одни здания, а все они – на одно лицо, и не угадаешь, который среди них для тебя настоящий.
С Валентином дом стал – Валентин.
Какой счастливой она была тогда… Потому что открыла для себя, что такое любовь.
Жили они весело и бурно. Гонорары всегда радостно прогуливали, просаживали в ресторанах.
Но современный человек любит делить и делиться. Это свидетельствует о широте его натуры. И вот мы и делим. Сначала постель, дом, деньги, обеды, заботы, обязанности, радости, печали… А потом вдруг все кончается – кончается все и всегда неожиданно, ждут с нетерпением одного лишь начала, и происходит совсем другая дележка. Пока что мирная.
– Вот эта вилочка тебе, а эта – мне. Эта книжечка тебе, а эта – мне. Эта комната твоя, а эта – моя… Тебе – половина, и мне – половина…
Позже может возникнуть и скандал: что-нибудь не поровну поделили, а современный мужчина стоек и не даст так просто сбить себя с толку.
Они быстро разделились на абсолютно разных, чужих и враждебных друг другу людей, которые не хотят больше видеть друг друга.
Неровный брак – называл их семью отец.
Только Ксения когда-то сильно ошиблась в том, что их развод – это конец. Валентин – великий актер и гуляка – слишком часто нуждался в Ксениной тайной помощи и не стеснялся к ней за этой помощью обращаться. В основном поддержка касалась денег – и Ксения всегда одалживала. Так, чтобы не узнала вторая жена Валентина. А Глеб молчал.
Валентин…
Афиши восхищенно кричали: «В главной роли Валентин Оленев!» Хоть и бретер, бонвиван, гаер и лютый, бесконечно циничный волчара по глубинной своей сути – при всем при том человек, несомненно, в высшей степени талантливый. Конечно, игрок, прежде всего – игрок, не верит ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай, настоящей боли у него, во всяком случае теперь, нет, есть лишь «эстетика» и конъюнктурные экзерсисы на «соблазнительные» темы, но дар пластический, изобразительный, гармонический, актерский – огромный.
Когда Ксения узнала, что у Валентина будет ребенок от другой, стала устраивать ему некрасивые сцены, закатывать бурные истерики, слезливые скандалы. Маруська в испуге забивалась в угол подальше. Чего Ксения хотела тогда – чтобы он ушел или остался? Чего добивалась слезами – чтобы он женился на другой, растил своего второго ребенка или чтобы отказался от них двоих ради Ксении и Маруси? Где лежали границы его порядочности, к которой она пыталась обратиться? Порядочность…
Ксения и сама до сих пор точно не знает, чего хотела тогда. Наши желания… Что значат они для окружающих? Ей было безумно жалко и себя, и запуганную, притихшую Марусю, и то маленькое неизвестное существо, которое собиралось появиться у безмятежно и надменно взирающего на мир Валентина.