Злейший друг Лобановская Ирина
В поступках Ксении не было логики, слов она не обдумывала, мыслей не взвешивала – покричала, и вроде полегчало на миг.
Но ведь и Валентин не выглядел счастливым. Пожалуй, этот чересчур настоящий мужчина сам растерялся перед случившимся, и его растерянность оказалась так велика, что Ксения неожиданно стала его жалеть. Ну что ж, теперь у него будет двое детей. И никто ни в чем не виноват. Не ищите виновных. Запаситесь терпением и спокойствием, чтобы жить.
Но жизнь хоть и коротенькая, а терпения не хватает. Вечно ждать хорошего и верить в хорошее, которого нет сегодня и не было вчера, – кто сумеет доказать себе, что оно вдруг наступит завтра?
Каким несчастным казался Ксении Валентин! Какие измученные глаза на Валькином худом лице смотрели на нее с бесконечным отчаянием! Он стал совсем седой. И чем больше жалела его Ксения, тем туже затягивался, закручивался этот узел, который долго никто не хотел рубить. Наверное, в представлении Валентина настоящий мужчина так и должен себя вести. Возможно, он еще помнил о давнишней своей любви к жене и Маруське… Он тщетно пытался поделить себя между двумя семьями. Современный мужчина любит делить и делиться. Современный мужчина любит отдавать. Это свидетельствует о широте его… Ни о чем это не свидетельствует. Бесцветная перспектива…
И никто ни в чем не виноват. Так получилось. И оборвалось все само собой, в одно мгновение, почти безболезненно. Настоящая боль появилась уже потом, значительно позже, словно отошел наркоз. Любое событие – всего-навсего чистая вода без вкуса, цвета и запаха, которую судьба внезапно выливает на наши головы. И все зависит от души, способной сделать происшествие прекрасным или тяжким, милым или горьким.
Тоска не давала ни вздохнуть, ни выдохнуть, но судьбу не обскачешь. Это без вариантов. И лучше жить одной, чем с человеком, который тебя не любит и которому ты в тягость. Ночи наваливались – странные, такие глубокие, до мурашек по спине… какие-то отчаянные, сверхреальные погружения в мгновения прошлого, провалы в раскаленные моменты судьбы, как горячие точки войны. Или это были предвестники скорого расставания со всем прошедшим, или отчаянный поиск смысла в прожитом.
Валентин, наконец, устал от крика (новая его дама сердца тоже не молчала!) и двойственного своего несуразного положения. И они разошлись.
И Валентин – великий актер на сцене и в жизни – женился на младшей родной Ксениной сестре Варваре, на этом исчадии ада, этом не поддающемся никаким нормам и принципам морали существе…
– Ты дурка! – твердила чересчур правдивая Варька. – Таких, как ты, и бросают, поняла? Ты же Валентина сама отпустила! И нечего зря ломать веники. А смотри, какая я – не работаю, ребенок, нас с Дениской нужно содержать, одевать, кормить. Вот пусть мужик и зарабатывает! А ты – самостоятельная, все сама можешь! Чего тебя не оставить? Больно много вас таких нынче развелось…
Варька была права. Пусть миром управляют мужчины. А ими вертят, как хотят, отдельные женщины. Вывод прост, как линейка…
Мать, после развода старшей и скоропалительного замужества младшей, слегла и очень долго болела. Иногда отец в гневе, срываясь, кричал Варьке:
– Это ты мать довела, ты! Не будь твоих вывертов, не болела бы мать! Мужика тебе, видите ли, на долю не хватило!
Варька реагировала хладнокровно, пожимала плечами:
– К чему зря ломать веники? И при чем тут я? Ты нервничай поаккуратнее, тебе уже много лет, – и заваливалась с очередной книгой на диван.
Спокойствие сестры давно уже не поражало Ксению. Она хорошо знала свою младшенькую, которая до трех лет не заводила Денису метрику. Да, ребенок жил словно в небытии. Ну и что же? Варька глядела холодными, наглыми светлыми глазами. Найдем время и заведем! Подумаешь, метрика! Потом она вдруг начала кокетничать с Петей. Маруся ходила беременная… Откровенно так кокетничала, без обиняков. Она была такая, Варька, ни в чем не скрытничала. Ксения ругалась, не пускала Марусю и Петю к Валентину. Маруська ревела… Не хочется вспоминать.
У Ксении с детства сложилось какое-то болезненное, раннее чувство ответственности за сестру. После одного очень давнего случая.
Они жили тогда на даче, и мать хозяйничала в саду, поручив Ксении следить за сестрой. Семимесячная Варька смирно лежала в кровати и сосредоточенно грызла кулак. Ксения играла на полу рядом. Потом Варьке кулак надоел, и она заорала. Скорее всего, просто хотела немножко внимания. Но Ксения этого не поняла и стала усердно трясти кровать, отчего сестра раскричалась громче. Тогда Ксения решила отнести Варьку к матери. Она и раньше так делала, но почему-то в тот день у нее не хватило сил нести толстую, кормленую девчонку на руках. Она выволокла сестру из кровати, положила на дощатый пол голым пузом и потащила, держа за руки, во двор. Орала Варька при этом истошно. Но деревянные дома строили несколько иначе, чем панельные, и мать крика не слыхала. В живот сестре Ксения всадила таким образом штук десять заноз, исцарапала все ноги, а когда поволокла по ступенькам крыльца и по земле, Варька даже замолчала от ужаса. Мать, увидев эту картину, стала сметанно-белой и оцепенела. А Ксения деловито отпустила Варькины руки и удовлетворенно, с ясным сознанием исполненного долга сказала:
– Ну вот, и кричать перестала!
«Я ведь могла ее убить, – иногда думала Ксения, глядя на Варьку. – Маленькая она еще, глупая. Какая у нее злоба? Дурь одна. А кто ей поможет, если не я? Мама болеет…»
Она все равно любила ленивую, небрежную, наглую сестрицу, всегда стоявшую на фотографиях с независимым и надменным носом вверх. Поэтому Ксения и не знала, чего она тогда хотела больше: чтобы Валентин остался с ней или женился на Варьке. Пожалуй, ей хотелось одинаково и того и другого.
Но была и другая история, о которой сестры никогда никому не рассказывали.
Они ввечеру ждали Натку «под глобусом» – возле ресторана в начале Нового Арбата, над которым крутится «земной шар». Стояли себе, разговаривали, курили, по виду – явно не синие чулки в очках, а в топичках-юбочках, бойкие такие столичные девахи-оторвы.
Мимо шел какой-то мужик. В летах, но не старик. Замедлил ход и закурсировал рядом. Они на него особо внимания не обратили – наверное, тоже кого-то ждет у ресторана.
А прохожий настойчиво поглядывал в их сторону, криво курсанул мимо и что-то коротко бросил им на ходу. Сестры толком ничего не поняли, переглянулись и продолжали курить-болтать, не придав никакого значения этому типу. Мало ли этаких на свете…
Однако настырный дядька прокурсировал вторично, уже обратно. И бросил им в такой же лаконичной манере – на этот раз они услышали:
– Сто!
Сестры удивленно глянули на него. Чего привязался? Что ему надо? Непонятно…
– Чо «сто»?… – спросила Варька.
Он в ответ хмыкнул, но не отвалил. Проплыл мимо в третий раз, в неизменной «кошачьей» манере, с другой стороны. И вновь на ходу:
– Двести!
Тут сестры всерьез насторожились, прекратили треп и уставились на странного прилипалу. А он уже застыл на месте, повторяя:
– Двести! Ну, двести, двести долларов! За вечер! С любой… Могу с обеими…
Тут до сестренок дошло, за кого он их принял… И Варька с ходу послала страстно желающего приличным матом.
Мужик с трудом вышел из шока и признался:
– Девочки, вы меня извините! Но не стойте на этом углу! Что вы здесь столько времени торчите? Тут – не знаете разве? – условленное место, совершенно точно обозначенное, где путаны торчат и себя предлагают! Ни в коем случае здесь больше не показывайтесь, а меня простите, пожалуйста!
Они посмеялись и продолжали стоять. Натка сильно опаздывала.
А потом Варька пошла в туалет… И тогда подвыпившую Ксеньку с неизменной сигаретой в зубах попытались затащить в машину какие-то парни. И она уже устала с ними бороться и махнула рукой – будь что будет! – как вдруг вылетела разъяренная Варька. Она так визжала и царапалась, так кусалась, так цеплялась за сестру, которая была уже в полной отключке, что парни испугались, плюнули и уехали. Арбатский ко всему привыкший народ никакого внимания на происшествие не обратил. А милиция здесь редко прогуливалась.
– Дурка! – сказала Варька сестре, злобно показав мелкие зубки.
Ксения молча с ней согласилась.
После рождения Даши забот у Ксении хватало по горло. Где там про Варьку и Валентина вспоминать! Хотя вспоминала, очень даже иногда вспоминала и замирала на мгновение возле микроволновки. И Дениса очень жалела – заброшенный совсем ребенок, – и Глеба, умного, доброго, по-настоящему влюбленного в Ксению, уступающего во всем, спускающего все ее срывы, иногда сравнивала вдруг с Валентином – и не могла остановиться…
Когда-то Глеб каждое утро до работы приезжал на машине к ее подъезду и опускал в почтовый ящик письмо. Как из бокала, наполненного доверху вином, надо осторожно отпить глоток, чтобы не расплескать, так его переполненная душа, очевидно, стремилась отдать по каплям свое чувство, перелить его в другую душу, поделиться. Глеб… Шутил – смешно, серьезничал – интересно. Поздно ночью Ксения, вернувшись из театра, звонила ему, старалась успокоить, утихомирить. Потом пришло лето. По заведенному порядку Глеб всегда увозил свою семью на юг. И оттуда звонил Ксении два раза в день. В то утро, когда она сказала, что Маруська тоже уехала отдыхать, Глеб взял кассира измором и достал билет на самолет Адлер – Москва. Ксения открыла дверь, ничего не спросив – консьержка пропускала только знакомых ей людей, – и остолбенела. Изумленно погрызла сигарету.
– Разлюби твою мать… Что случилось, Морозов? Глеб ответил не сразу.
– Я боялся, что у меня появится дублер…
– Ты мне льстишь! – засмеялась Ксения.
Пробыв весь оставшийся отпуск Глеба вдвоем, они поняли, что врозь невозможно. Осенью он, не дождавшись развода, переехал к ней. Начался всегда очень трудный и долгий период привыкания. Обыденная дребедень…
И Ксении ли сравнивать мужей, когда тридцать девять лет и уже бабушка? Разве можно разрешать себе думать о том, кого любила? И кого любишь, несмотря ни на что – ни на проворную сестру, ни на внучку, ни на тридцать девять? Разве можно сравнивать кого-то с кем-то, когда есть на свете Варька, Денис, Маруся, Дашка…
Задыхающийся шепот в трубке: «Целоваю…»
Он любил стилистическое разнообразие. Он был молод и застенчив… Он…
Нет, «он» – совершенно не к месту.
Без бабушки и Даша дома тоже заброшенный ребенок. Приедет Ксения к дочери и выяснит, что морковный сок опять дать забыли, а яблоки (полная миска была, два килограмма) Маруся с Петей съели.
– Как съели?! А Дашке?
– Да ладно, мам, ничего не будет. Не переживай. Вырастет!
И эта тоже ничего не понимает, как Варька. Они никогда не повзрослеют в Ксениных глазах, никогда не поумнеют, всегда будут нуждаться в ее помощи и опеке. И Ксения будет помогать им во всем, выручать, избавлять от забот, сколько сможет. Сколько сможет… Как устала она…
Дома Ксения положила Дашу в кровать, крикнула с балкона Дениса и отпустила Петю на все четыре стороны. Осчастливленный Петр улетел в неизвестность, сияя улыбкой до ушей. Явившийся с улицы мокрый с ног до головы Денис хитро сообщил Ксении по секрету, что сегодня еще не завтра. Вероятно, он думал, что завтра наступит очень не скоро. Очередная смешная иллюзия детства. И такие всегда долгие ребячьи дни…
Иллюзии, иллюзии… Что бы мы значили без них, хрупких, прозрачных, греющих нас и нами согретых?
– Каин, где брат твой, Авель?! – артистически воздевая руки, вдруг вопросил Денис. – И вот, Ксения, Иисус воскрес! И сказал: «О, дети мои! Что же вы делаете?!»
Ответа слегка растерянная Ксения не нашла.
– А кулисы и занавес – это разве не одно и то же?
– С чего ты взял? Конечно нет.
– Ну как же! Говорят: ушел за кулисы – и уходит туда, за занавес. Значит, кулисы – эти вот занавески на сцене, вечно пыльные!
Заверещал телефон.
– Угу, – солидно сказал в трубку Денис. – Пойду посмотрю… – Он заглянул в комнату. – Ксения, ты дома или тебя нет?
– Нет, – пробурчала она. – Меня нигде уже нет… Так и скажи. Скажи, что я уехала из Москвы… И буду нескоро. Неизвестно когда, может, через полгода. А связи со мной нет – мобильник я выкинула. Скажи, что я в монастырь уехала. На послушание! И пойди вымой руки. Я им не доверяю.
– А что такое монастырь? – тотчас поинтересовался Денис.
– Это где красиво… очень тихо… где мысли светлые и высокие… где отдыхает душа от суеты и твоих фильмов, которые ты без конца смотришь… где человек один… и думает, размышляет… где никогда не бывал Каин, о котором ты недавно поминал…
Денис удивленно притих и задумался, пытаясь постичь смысл услышанного. Постичь смысл… понять… осознать истину… Что такое – эта истина?… Это просто… это то, что есть… что существует… а что существует?…
Даша лежала тихо, только соска во рту беспрестанно шевелилась: туда-сюда, туда-сюда. Спокойный ребенок – одно удовольствие для бабушки. А ухо все никак не хотело воспринимать это нелепое новое слово, не хотело – все! Какая она бабушка?! Какие Маруся с Петей родители… Какая Варька жена и мать… Все просто, как линейка.
Денис слушал новости. Рассказывали о гибели Литвиненко.
– Ксения, я чего-то не понимаю… Как же, интересно, этот Полоний на свободе гуляет, когда его Гамлет давным-давно шпагой заколол?! Ты помнишь? Там еще девка такая была, которая к Гамлету приставала… как ее… Офелия, вот! И знаешь, Ксения, этим датчанам ботинки делали просто халтурно. Гамлет говорит там про свою мамашу, что она еще не износила башмаков, в которых шла за гробом. А потом выясняется, что прошло всего два месяца! Но он словно удивляется – ведь королева уже должна была их износить, эти датские туфли!
– Умен до безнадежности… Тебе обо всем этом мама расскажет. Она у нас обожает книги читать. И ты туда же, – отмазалась Ксения. Вздохнула и взяла мобильник: – Это я, которая Ксения…
Олин голос в трубке…
– Все плохо и будет еще хуже.
– Опять звонил? – спросила Ксения.
– Опять не звонил! – выкрикнула Ольга. – Он больше не хочет мне звонить! Ксения, мне плохо!
– А зачем ты ждешь его звонка? Разлюби твою мать… Пора выбросить его из головы. Оставить за скобками…
Это случилось летом.
Глава 5
Лето обливалось дождями, стучавшими, как упорные дятлы, по подоконникам. Бесконечными, доводящими до отчаяния, то проливными, то слабенькими. От их неизбежности и беспросветности хотелось выть или плакать. Зато рассуждать о настроении не приходилось. Нет как нет, и не надо. Без него лучше и спокойнее. Во всяком случае, ровненько.
– На Западном фронте без перемен, – вяло констатировала Ольга. – Небо чернее черного. Хотя почему-то с утра не выпало ни капли. Это что-то. И пора уже читать молитву о дожде. Может, устроим?
Наташа нехотя отмахнулась от подруги:
– Не проявляй ненужного остроумия, сегодня клиентов мало, лето, няни и гувернантки никому не нужны, они всем остро понадобятся позже, так что беги скорее домой, пока не накрыло очередным ливнем. И зонтик не забудь. В магазине-то была нынче?
Ольга бросила косметичку в сумку и вышла на улицу. Тучи висели низко и тяжело, придавливая к земле и без того придавленных. Она медленно двинулась к метро, размышляя о привычном.
«Агату Кристи» она ненавидит. Ненавидит – и все. Потому что каждый вечер, едва открывает дверь в квартиру, «Агата» поет ей навстречу, приветствуя и пытаясь на что-то вдохновить. Вероятно, на новые хозяйственные подвиги. Конечно, если каждый день крутить одну и ту же, даже самую любимую мелодию, да еще на полной громкости, можно возненавидеть что угодно. Общее место. Ненавидит она и «Гражданскую оборону», и «Роллинг стоунз», и «Аквариум». А также «На-на», «Русский размер», «Премьер-министра» и эту странную группу с диким названием «Наутилус помпилиус». И проклинает тот день и час, когда им всем вдруг захотелось запеть.
– Наушники! – кричит Ольга с порога Максиму, поступившему в этом году в университет. – Соседи, наверное, с утра тебе в стенку достучаться не могут!
Музыка не притупила острый слух и догадливость Максима. Он ненадолго убирает звук и лениво встает с ковра, на котором часами под пение любимых групп накачивается гантелями. С хилыми мышцами на пляже с ненаглядной Катюшкой не покажешься. Дожди здесь не помеха. Максим в плавках возникает в передней и ласково говорит обычное, вкрадчивое:
– Мама Оля вошла…
– И ничего не принесла! – сурово обрывает она сына.
– Как ничего?! – искренне изумляется двухметровый ребенок.
– Как ничего? – И в дверях кухни, где, как всегда, с помощью фена наводились кудри, появляется не менее удивленная восьмиклассница Марина. – А это что?
И Марина торжествующе-обличающим жестом указывает на две сумки, которые никуда не спрятать.
– Сумчатая ты наша! – проникновенно поет Максим. – Там колбасятина?
Ольга молчит и смотрит в кухню. Стул. Хороший, добрый, необходимый предмет. Сесть… И ничего не делать. Долго-долго. Просто смотреть в окно на дождь. И на черные тучи. Кресло. Диван. Плита… Пылесос… Утюг… Кастрюли…
Жизнь прошла на кухне, в салатах.
Привычно голосила свой хит группа «Крематорий». Потрясало даже не содержание, а интонация. Мужской густой, приятный баритон, спокойно-переливчатый, элегический, с эдаким серьезным мягким лиризмом:
- Мы живем для того, чтобы завтра сдо-охнуть!..
Оптимистичная песня. Но в сущности, вполне правдивая. «Крест деревянный иль чугунный назначен нам в грядущей мгле…»
– Ты, мамочка, сегодня слишком устала, совсем перетрудилась, – изображает Марина заботу и нежность. – А что ты нам купила?
Ольга купила им новые кроссовки, ухнула последние деньги, зато фирма – отпадный прикид…
– Я купила эспандер, – говорит она. – Это что-то…
– Зачем? – снова искренне удивляется старший ребенок. – У меня есть!
– Почему тебе, сынок? Почему всегда все – тебе?! Я купила эспандер для себя. Буду тренировать руки.
– На старости лет? – хохочет Максим и осекается. – Ты что, серьезно?
Марина стоит, открыв рот и недоумевая, переводит круглые, старательно вызелененные глаза с брата на мать и обратно.
– Да, детки! – подтверждает Ольга и вынимает коробочку с эспандером из сумки. – Вот он, мой спортивный снаряд! Теперь верите?
Дети верят, но по-прежнему не понимают.
– А ты опять голая? – мрачно говорит Ольга дочери. – Топики ваши дурацкие… Посмотри на себя в зеркало! И учти: эпоха ног от шеи и ногтей-когтей благополучно окончилась! Отныне на работу берут немолодых дам с мозгами, а не с ногами! Разобрались, наконец, что молодежь – безответственная и безграмотная, зато наглая и амбициозная, с завышенными требованиями зарплаты в две тысячи баксов!
Действительно, за последнее время Ольгу неожиданно стали приглашать к себе и вузы, и издательства, хотя раньше там морщились, услышав, сколько ей лет. И Ольга всерьез подумывала вернуться преподавать или хотя бы совмещать, чтобы оставить позже опротивевшее ей Наткино агентство нянь и гувернанток. Да, уже многие нагрелись на молодых и осознали ценность старых кадров.
На самом деле молодой специалист и в науке, и в искусстве-литературе – штучка довольно опасная. Как личность он еще никто, не сформировались подлинные ценности, отсутствует стержень, зато за плечами – научное или литературное образование, и чисто технически он умеет творить. И очень может быть, натворит нечто весьма опасное благодаря довольно неплохому уровню владения словом или научным материалом плюс в силу юного возраста.
Максим приглушает звук в наушниках и отвечает вместо сестры:
– Все-таки удивительны люди по части двойных стандартов! Какой искренний визг поднимают эти взрослые, какой несут бред сивой кобылы в лунную ночь под окошком! До чего, мол, дошла развязность: вон на эстраду петь выходят девицы с полуоткрытой грудью, в коротких юбочках и из-под них еще задницу показывают! А между тем ваше поколение спокойно смотрит и любит балет, которым мы гордились на весь мир, славный еще с советских времен. Но если взглянуть на него под иным углом зрения? Да что такое этот балет, как не развязность высшей пробы?! В балете что, задницы не показывают?! Да там девицы в пачках ноги выше головы задирают! Грубо говоря, своим исподним трясут на глазах у публики похлеще девок на эстраде! А мужики? Эти вообще в таких трико, где очертания всего мужского хозяйства напоказ! И я, опять же, не встречал подобных примерчиков на современной эстраде. Но едва скажешь правду, все изумляются. Совершено искренне. Выясняется, что они почему-то про балет ничего подобного не думают, для них он – высшее искусство, где все красиво и грациозно, а эстрада – похабель. Ну где логика? Только в том, что к балету вы все давно привыкли, на нем выросли, а поп-эстрада вам непривычна, потому и шокирует. Сплошное лицемерие! И эти ваши глупые аргументы, что балет – элитарное искусство, а поп-музыка – массовое… Если подходить с вашими критериями, то хороша «элитарность»!.. И чем уж тогда принципиально отличается парень, который пляшет и вертится на одной ноге, от девицы, которая на сцене рот открывает? Про уровень исполнения тоже говорить не стоит, не надо подменять тезис – вы ведь не уровня, а сугубо одной оголенности касаетесь, так что не будем!.. У балета всегда был сексуально приземленный и ярко выраженный подтекст – это прекрасно знали с тех времен, когда балет появился. И не случайно сластолюбивые короли в Средние века именно его при дворе смотреть любили. Вот они опять – откровенные двойные стандарты! Я вовсе не ненавистник балета, нисколько! Просто этих поборников морали люблю бить их же собственным салом по мусалам! Только и всего.
Отмщенная Марина звонко хохочет. Торжествующий Максим удаляется к себе.
Оля вяло машет рукой, бредет на кухню и сразу замечает на холодильнике деньги, оставленные утром на картошку. Значит, Марина опять забыла напомнить Максиму.
– Сказала, – бурчит Марина и вновь, уткнувшись в зеркало, берется за фен.
– Тогда почему деньги на холодильнике?
– У Максима болит нога, он не мог сходить.
У сына всегда болит нога, когда нужно идти в магазин.
– Максим, у тебя совесть есть?! – кричит в стенку Ольга.
– У него же наушники, – роняет Марина.
– Максим, у тебя совесть есть?! – повторяет Ольга, распахивая дверь в комнату. – Сними эту дрянь с ушей и ответь, наконец, матери!
– Только гражданская! И почему это дрянь? Это твое спасение!
В наушниках неутомимо орут его любимые «Блестящие».
– А потом, мне не хочется картошки.
– Тебе не хочется?! – окончательно взрывается Оля. – Снова тебе?! А мне?! А Марине?!
Максим мирно улыбается. Наверняка скоро заявится драгоценная Катюшка, и ее тоже надо будет кормить. Сын правильно к ней пришпилился: она уже подгоняет ему брюки по фигуре, недавно сшила кепочку и шорты. Сын, почитай, устроен, а вот Марина никак не вживается в реальность и хорошего примера с Катюшки не берет. Лень непролазная и для женщины никак не подходящая.
Ольга надевает фартук и зажигает конфорки. Посмотрим, что осталось в холодильнике… В передней оглушительно зовет телефон: Максим ставит звонок на полную громкость, иначе любитель музыки не услышит позывных Катюшки. На телефонные отчаянные призывы никто не реагирует. Марина продолжает крутить кудри, в комнате энергично надрывается «Икс-миссия». Или «ДЦТ». Оля постоянно их путает.
– Да подойдет хоть кто-нибудь?! – не выдерживает она. – Ответьте, наконец. Небось Катерина домогается!
Марина неохотно ползет в коридор.
– Мам, тебя! – кричит она из передней.
– Понеслось! – возмущается Ольга. – Ну, просто настоящий дурдом! Только вошла – уже звонят! Ни рук помыть, ни чаю попить. Кто там на проводе?
– Приятный мужской баритон! – сочетая одобрение, неудовольствие и любопытство, докладывает дочь. – Незнакомый!
На ходу вытирая ладони о фартук, Ольга берет трубку.
– Леля, – слышится далекое, почти забытое, редко повторяющееся со школы имя, – Леля, здравствуй! А кто это подходил к телефону?
– Маринка. Ты не узнал? – автоматически отвечает Ольга и вдруг чувствует, как воздух становится горячим и наглухо забивает легкие.
Она опускается на табуретку и застывает в оцепенении и страхе, прижимая трубку плечом.
– Леля, не пугайся, ты всегда была мужественной и сильной, – слышит она знакомый и давно похороненный голос. – Это действительно я. Ты не сошла с ума, у тебя не слуховые галлюцинации, и у меня не появился двойник. Это просто-напросто я! Вот собрался тебе позвонить. Прости, что не мог раньше…
– Почему? – шепчет Ольга с трудом. Одеревеневший язык подчиняется ей нехотя.
Собрав последние силы, она дотягивается до кухонной двери и плотно ее закрывает, чтобы дочка не слышала разговора. Максим, к счастью, наслаждается «Белым орлом». Или «Арией». Чтоб им всем провалиться!
– Ты любишь задавать ненужные вопросы! – смеется трубка. – Извини, но ответа не будет.
– Не будет?! – шипит в телефон Оля. – Вот что, господин хороший, кем бы вы там ни были, вы мастерски умеете подражать и разыгрывать, но я не советую вам это занятие продолжать, поскольку сейчас заявлю в милицию и попрошу проверить ваш номер!
– Леля, – отвечает все тот же слишком хорошо знакомый ей голос, – ты ведь сама не веришь тому, что говоришь! Потому что веришь мне! Это не розыгрыш, это я, Игорь!
Ольга прижимает окоченевшие пальцы ко лбу.
Игорь… Которого похоронили пять лет назад и которого она едва опознала в полуобгоревшем трупе по остаткам одежды, росту и телосложению. Пожар случился в доме свекрови, где в тот день находился Лелин муж. Он был одним из немногих, кто называл ее этим школьным полузабытым именем.
– Я не могла ошибиться, – бормочет Ольга. – Там был именно ты… Хотя я тебя узнала с большим трудом… с ужасом… И кто же тогда, если не ты…
– И все-таки ты ошиблась, – настаивает голос в трубке. – Как смешно и странно: ты с «макриками» усердно посещаешь могилу совершенно неизвестного человека, которого приняла за меня и которого вдобавок никто не хватился. Нелепость…
– Они уже целые «макросы», – шепчет Ольга. – Значит, нелепость… Вдобавок смешная… Ты обманул меня… А где же ты провел тот день?
Игорь снова смеется.
– Настоящий женский подход к делу! Спрашивать, где я был во время пожара, но не интересоваться, как я прожил эти пять лет и почему – без тебя и детей. Успокойся, с женщиной это никак не связано.