Про психов. Терапевтический роман Леонтьева Елена

Косулин идет на работу

В это же утро клинический психолог Саша Косулин шел на работу. С утра стояла вечная московская ночь. Подходя к остановке, Косулин увидел красивый перевернувшийся джип. Джип лежал тихо сбоку от дороги и был похож на современное искусство. Косулин успел задуматься о бренности обладания джипом. После событий сегодняшнего утра отсутствие в его жизни даже малюсенькой перспективы джипа вызывало облегчение вместо привычного приступа, когда понижается самооценка и внутри звучит проповедь в буддистском стиле на тему пользы отказа от привязанностей.

Вчера вечером уставшего Косулина насильно вытащила из Интернета старшая дочь, жесткая девица семнадцати лет от роду. Она решительно выключила компьютер и, глядя отцу прямо в глаза, припечатала:

– Нам надо серьезно поговорить.

Разговаривать с дочерью, тем более серьезно, ужасно не хотелось. Он целый день разговаривал на работе. И вообще, разговаривать – это работа, а он хочет отдохнуть. Сорокалетний Косулин неделю назад зарегистрировался в модной социальной сети и теперь вдохновенно продумывал сетевой имидж, подбирал аватарку и заводил новых френдов.

На работе весь день были разговоры, и сплошь серьезные: одна за другой шли пациентки с темой смерти. Кто сам боялся умереть, у кого родители умерли, у кого любимый человек. Было тяжко, и хотелось отвлечься, но суровый вид дочери отдыха не предвещал.

Дочь кричала на него, плакала и ужасно материлась, попутно выкладывая, что он, Косулин, ничего не знает, а их любимая мамочка меж тем завела себе любовника и собирается уйти из семьи. На вопрос об источнике такой осведомленности она разозлилась еще больше, мешая русские и английские матерные слова.

– Ты ничего не видишь, ты что, слепой? Это же очевидно! Е…ая факинг жизнь, ты же психолог! Как же ты не видишь? Ты специально делаешь вид, что ничего не замечаешь, – тебе так удобно, да?! Тебе просто наплевать на семью! Ты сам стал психом, как твои психи, сидишь в своем коконе – тебя же оттуда не вытащить ничем!

Косулин начал вспоминать, как удивлялся переменам жены: она расцвела, похудела, покрасилась в яркую блондинку и зачастила в спортзал. Они даже вместе шутили, что у жены завелся любовник. Но он никогда не мог представить этого любовника как реального украинского мужчину, с которым Лида познакомилась на выездном тренинге в Одессе.

Прекрасный и одинокий джип остался позади, и Косулин даже обернулся разок, чтобы с ним попрощаться. С зарплатой клинического психолога джипа у него не будет никогда. Даже если он не будет есть. А у жениного любовника джип имелся. Дочка все подробно выяснила, взломав электронную почту одессита, что Косулина покоробило. Знать, конечно, надо, но опускаться до такого… Прислушавшись к себе, понял, что полон отвращения: незнакомый человек появился в его жизни, притащил в нее свою электронную почту, бизнес по торговле турецкими батарейками и недоступный джип.

Сколько раз он слушал подобные истории! Сотни, а может, и тысячи раз. Он мог прочитать лекцию о том, что с ним будет происходить в ближайшее время. Шок, неверие, отвращение, боль, подавленная злость, ощущение предательства и разрушенной жизни, болезни. Жадное желание контроля, борьба с собой: залезать в телефон жены или нет, читать ли ее эсэмэски, пока она будет в ванной? Неотвязные сексуальные желания, крепко связанные с мужским инстинктом – застолбить свое. И, главное, все это будет долго и очень мучительно. И вряд ли кончится хорошо.

Хотелось есть, а позавтракать не удалось из-за разговора с женой. Утром она собралась на новогодний выезд своей фирмы в злополучную Одессу. Сделала маникюр, эпиляцию, раз сто упомянула важнейшие переговоры, в которых она будет в роли второй скрипки. Наблюдать за ее игрой было интересно.

Удивительно, но на жену Косулин не злится. Сейчас, в метро, подпираемый неприятным мужчиной сзади, он мысленно кроет тех, кто придумал ходить на работу к восьми, что было очевидно нелепо, так как ни в восемь, ни в девять работать не получалось. Больные становятся способными на контакт в лучшем случае к десяти. Получалось пить чай, сплетничать, раскладывать пасьянс, болтать с врачами. Но ходить надо к восьми утра. Так Москва решает нерешаемые проблемы пробок.

Косулин быстро доехал до своей станции, вышел на улицу и встал в очередь на трамвай. После духоты в метро казалось, что на улице похолодало. Москвичей закаливали каждую зиму, и эта не была исключением. Запрыгнув в трамвай, ловко занял свободное место и приготовился наблюдать, как за окном проплывет, покачиваясь, швейная фабрика, кладбище, а перед самой больницей – замерзший пруд. Привычного удовольствия от вида за окном не наблюдалось. И что теперь делать? Ждать? Дальше делать вид, что ничего не знаешь, уговаривать дочь не проболтаться? Утром соблазн разрушить маскарад саркастическим вопросом о позах, в которых будут проводиться переговоры, или проникновенным: «Не надо, Лида, останься с семьей», – был велик.

Но так не хотелось ничего решать, ничего менять! Привычная уютная стабильность их семейной жизни – надежный тыл, с которым любое безумие он мог выдержать и не сломаться. И он промолчал и даже чмокнул на прощание.

Вот и остановка. Половина трамвая двинулась к выходу. Психиатрическая больница, в которой служил психолог Косулин, считается не совсем обычной. Она как бы демократически настроена к пациентам. На практике это означает, что на входе нет пропускного режима, кому угодно можно зайти и выйти, даже погулять на больничной территории. Правда, таких чудаков немного.

Косулин добрался до отделения, но все-таки опоздал на пятиминутку. Ругаясь про себя, втиснулся в кабинет заведующей. За глаза ее звали Куклой за миниатюрность и однообразное доброжелательное выражение лица. Остался стоять у двери: сесть было некуда, весь персонал отделения набился в кабинет. На пятиминутке заслушали через селектор главного врача больницы, информацию о том, сколько пациентов поступило, в каком они состоянии, были ли особенные ситуации.

В предновогоднюю неделю поступлений почти не было. Мало кто любит справлять Новый год в больнице. Мы сами слышали не раз, как больничный люд Новый год сокращает до НГ, что выходило смешно, так как эта аббревиатура расшифровывается как «недобровольная госпитализация».

Все было как обычно. После того как селектор отключился и общебольничная утренняя конференция закончилась, старшая сестра отделения доложила о сложных, возбужденных, суицидальных пациентах. Косулин слушал вполуха, вспоминая вчерашний разговор с дочерью. На лице дочери со зрелой подростковой жестокостью был написан приговор отцу: ты не мужик! Она так и сказала: «Будь мужиком, папа!» Как будто она в семнадцать лет точно знает, каким должен быть мужик.

По окончании пятиминутки Кукла протянула Косулину листок с фамилиями пациентов. Список длинный, и Косулин повеселел. Работа – лучший доктор. Пара диагностик для ВТЭК, одна первичная барышня и еще мужская фамилия из чужого отделения, в котором временно не было психолога. Тоже первичный.

Косулин не любил ходить в другие отделения. Вот взять хоть это отделение, откуда поступил запрос на диагностику. Тамошнюю заведующую прозвали Царицей за деспотичность и самодурство. Про нее ходили странные слухи, вовсю уточнялись психиатрические диагнозы Царицы, и, похоже, частично они были верны. Косулин с брезгливостью вспомнил обмотанные тряпками с дезинфицирующим раствором ручки дверей. Царица вела непримиримую борьбу с микробами. Каждый раз надо было решать сложную задачу: как не дотронуться до этих ручек. Обычно Косулин набирал полные руки бумаг, книг, диагностических материалов и с беспомощной улыбкой просил сестричек открыть ему двери. Если сестрички были рядом. Еще в этом отделении воняло котами, а котов Косулин не любил, потому что уже была аллергия. Но надо идти – служба есть служба.

Косулин вошел в каморку, где стояли его стол и компьютер. Каморка гордо звалась ординаторской. На четверых – двух врачей, психолога и соцработника – полагалось четыре метра рабочей площади и три стола.

Сидеть с пациентами там было негде, и поэтому работали психологи в большой «зале отдыха», которую приходилось закрывать от других пациентов. Это был еще нехудший вариант. Некоторым приходилось идти в столовую или в какие-то закутки. Косулин уже давно привык к собственной шутке, что на «кладбище метров положено больше», и особо не переживал.

Первые годы работы в больнице он мучился, обращался к нам за поддержкой в надежде примирить основной принцип психолога, про который долго долбят в институте: работать с пациентом в психологически безопасной защищенной атмосфере, – и реальность, в которой невозможно обеспечить эту атмосферу. Спустя годы он почти смирился. Проблема помещений для психологов не решалась в принципе, то ли потому, что никому не хотелось ее решать, то ли потому, что, несмотря на периодические реформаторские потуги администрации, в больнице НИКОГДА НИЧЕГО НЕ МЕНЯЛОСЬ. Наверное, по-другому и быть не могло.

У Косулина существовало множество концепций, объясняющих все нелепости больничного устройства. Красивые теории его вполне устраивали, поскольку были выстраданы годами адаптации к этим нелепостям. Он перестал воевать с медсестрами, которые вламывались без предупреждения в зал отдыха обычно тогда, когда пациент, приходя в себя, начинал доверять Косулину свою боль, рассказывая о страшных и болезненных событиях своей жизни. Косулин пробовал объяснять, грубо выгонять, игнорировать, стыдить – не помогало. Никакого частного пространства в больнице не существовало. Не существовало даже понятия «частное пространство».

И если Косулин смирился и по-своему полюбил эту неизменность больничного мира, то Лиду, жену Косулина, она ужасно раздражала. Лида любила перемены, считала, что главное – «развиваться», и постоянно уговаривала мужа уйти из больницы. После рождения второго ребенка, обожаемого Илюши, она рьяно взялась за изменение жизни Косулина к лучшему. Она нашла ему вакансию психолога по работе с персоналом в большой иностранной компании, в которой работала сама в отделе продаж, сочинила красивое резюме, записала его на интервью, купила новую рубашку и синий галстук.

Косулин на интервью сходил. Его пригласили на следующее с начальством повыше. На него он не пошел. В офисе компании было красиво, чисто, и полагался собственный кабинет, зарплата больше, и работа после больничной казалось совсем простой: собеседования при приеме на работу, тренинги групповой сплоченности. Строили с женой планы, что будут откладывать и накопят, наконец, на ремонт семейного гнезда в Тарусе, пристроят красивую деревянную веранду и еще одну комнату для Илюши. Но не сложилось – уйти из больницы не получилось. Тогда они с Лидой крупно поссорились. Она ругалась, отказывала в сексе и уговаривала, уговаривала. Привлекла к делу родителей, но, чем дальше, тем очевиднее становилось Косулину, что никуда он из больницы не уйдет: там его место.

Косулин налил чай, разложил пасьянс – он не разложился, что показалось естественным. Неприятности притягиваются друг к другу. И тут же внутренний психолог ответил: ну ладно тебе, пасьянс не разложился… тоже мне – беда, не обобщай!

Он принялся за подготовку протоколов для экспериментально-психологического исследования. К протоколам Косулин относился серьезно и оформлял их по всем правилам. Как мантру, написал десять слов для методики проверки памяти. Лес, дом, кот… Слова не менялись, как верные спутники жизни, и Косулин давно уже перестал вводить туда новые. Так было удобнее. Так же он поступил с другой методикой проверки памяти, знаменитой пиктограммой. Красивым почерком вывел: трудная работа, веселый праздник, счастье, девочке холодно. В ней надо было запомнить слова с помощью ассоциативных рисунков. Проверил, есть ли распечатанные бланки методик для диагностики мышления пациентов, и пошел в отделение.

Волна запахов утренней кормежки ударила в нос. Запах каши смешивался с запахом хлорки. У Косулина был ярко выраженный рвотный рефлекс, но он научился его обманывать. Лучше всего было не заходить в отделение, пока запах завтрака не выветрится, но, если все-таки приходилось идти, он просто переставал дышать. К букету хлорки с пшенкой примешивался еще один запах, которому названия не было, хотя из предложенных он, пожалуй, самый сильный и необычный. Считалось, что так пахнет шизофрения. Существовали даже специальные исследования, где доказывалось, что тела больных шизофренией выделяют особый запах. Косулину эта теория казалась противной. Но запах шизофрении ему иногда снился.

Он вошел в отделение не дыша, с доброжелательной улыбкой. По коридору двигались женщины в халатах когда-то жизнерадостных расцветок. Многие гуляли семенящими шагами, кто-то, наоборот, тревожно носился туда-сюда. Из зала отдыха доносились вопли певицы Аллегровой. Косулин поморщился. Он не считал такую музыку полезной для психики своих пациенток, но соглашался с тем, что они могут ее любить. Именно утром дурдом более всего походил на дурдом.

Посреди зала отдыха, уперев руки в боки, стояла Генеральша – легендарная сестра-хозяйка. Конечно, ее настоящее призвание было командовать армиями, бандами или, на худой конец, женской колонией для особо опасных преступниц, но судьба не всегда использует наши возможности, и последние четверть века Генеральше суждено было служить в больнице. Она – настоящий научно описанный феномен: авторитарный тип медсестры. Такой, которую и врачи боятся, и начальство, а пациенты тем более.

Сейчас она собирает пациенток перевозить белье. Это обязательная часть трудотерапии – возить тяжелые тележки с бельем. Она энергично тыкает пальцем в больных:

– Ты, ты и ты! Быстро пошли одеваться и за бельем!

Организовав процесс, она чинно идет пить чай в сестринскую. Закуривает, не без изящества выдыхает дым в лицо пациентке, невнятным голосом умоляющей разрешить позвонить. Генеральша не любит, когда ей мешают.

– Уйди, я сказала, тебе не по-ло-же-но звонить.

Пациентка продолжает лепетать.

– Склизни отсюдова, живо, я сказала!!

Пациентка замирает, пытаясь понять смысл любимого выражения Генеральши.

– Быстро склизни, я сказала! Чаю не дадут попить, психососы! – возмущается Генеральша.

Косулин с интересом слушает живую речь Генеральши. Таких выражений и оборотов никто из его знакомых не употребляет. В прошлом у Косулина и Генеральши был период вражды и притирок. Она, по обыкновению, пыталась его подчинить, заставить таскать шкафы и заниматься хозяйством, следила за тем, как он пользуется психиатрическим ключом и, боже упаси, не открывает ли окна. В тридцатиградусную жару он действительно открывал окна в зале отдыха, когда вел группу для выздоравливающих пациентов. Это было строго запрещено, но нейролептики вместе с жарой действовали на организм ужасно. Пациенты становились похожими на вареных зомби, и Косулин рисковал, за что периодически получал порцию воплей и угроз.

Генеральше он не сдавался, отшучивался, упрямо гнул свое. В итоге ему удалось заслужить ее уважение. И даже любовь. Было трогательно, когда она после диагностики сумасшедшей бомжихи подошла к нему тихо и на ухо прошептала:

– Вы руки-то мойте после таких, Александр Львович, а то ведь заразы много всякой. Шизококи. Вот мыло специальное. – Она сунула ему коричневый брусок, резко пахнущий химикатами.

Он ценил ее, много трудившуюся на ниве хозяйствования отделением. Ее короткие желтые волосы, завитые в крутой баран, прямо говорили: мне все равно, псих ты или нет, здесь мои порядки, и ты будешь слушаться.

Но привыкнуть к ее стилистике, к «склизни отсюда» и тому подобному, Косулин не мог, слишком грубо это было. Иногда он думал, что Генеральша не очень здорова, настолько она бывала необъяснимо жестока. Однако логика в ее действиях была, да и многолетняя практика подсказывала именно такой «дрессировочный» стиль общения с пациентами. Некоторые больные вспоминали ее с ужасом, называли фашистом, а некоторые любили, сумев разглядеть за желанием власти справедливое и большое сердце.

Медсестры – не профессионалы в смысле общения с психически больными людьми, их учат осторожности и недоверию, соблюдению правил, но не учат защищать собственную психику от воздействия психозов пациентов, с которыми они проводят намного больше времени, чем все остальные. Генеральша защищалась «по-немецки», добрую мамочку не изображала, зато заставляла трудиться. У нее было непреодолимое чувство собственного достоинства, не сдвигаемое ни авторитетом, ни вышестоящей властью – ничем. И Косулин восхищался этим.

Она поздоровалась с психологом и спросила:

– Кого ищете, Александр Львович?

Надо было найти пациентку из списка диагностики. Она оказалась в столовой. Та самая, которая умоляла позвонить по запретному телефону. Девушка лет восемнадцати, очень красивая, с прической, которую обычно делают актрисам в фильмах про ведьм. Расширенными непонятно от чего глазами смотрела прямо перед собой. Косулин представился, стандартно объяснил, что он психолог и у них запланирована беседа с целью проверить ее память и внимание. Девушка смотрела на него сумасшедшими глазами и что-то шептала.

– Похоже, не сегодня, – сказал Косулин, расслышав слова молитвы.

Красотка явно была не в себе. Косулину стало ее жалко. Ему всегда было жалко красивых девушек, сошедших с ума. А таких становилось все больше.

Он слегка дотронулся до ее плеча, придал своему лицу уважительное и доброе выражение и сказал, что они обязательно встретятся и побеседуют позже, когда ей станет лучше. Лицо пациентки вдруг стало молящим, совсем детским, беспомощным и жалким.

– Пожалуйста, пожалуйста, мне надо домой, у меня там кошка болеет, я не могу здесь быть, здесь страшно, очень страшно. Я боюсь одну женщину в палате. Она хочет меня убить! – Девушка лепетала не останавливаясь.

Косулин решил ее успокоить. Усадив, рассказал, что они в больнице, здесь никто никого не убивает, только лечатся, и скоро, совсем скоро лечение подействует, и ей будет не страшно, а будет хорошо. Пациентка кивала, кивала и вдруг, схватив Косулина за руку, с этим же выражением лица стала умолять достать ей расческу. Позже выяснилось, что девушка, прежде чем попасть в больницу, несколько месяцев мысленно общалась с Владимиром Путиным и даже собралась за него замуж. Совсем плохо стало, когда Путина начали ругать перед выборами, она этого вытерпеть не могла и со всеми испортила отношения. Привезли ее не из дома, а прямо с Болотной площади, куда она пришла защищать своего жениха от агрессивно настроенного «креативного класса». Поэтому расчески у нее не было.

Каждый раз, когда пациенты просили у него расческу, туалетную бумагу, тампоны, сигареты, Косулин испытывал смесь желания помочь и раздражения от того, что эти просьбы адресовались ему. Конечно, новенькие не обязаны были знать, к кому следует обращаться с такими просьбами, но Косулин чувствовал в них смутную угрозу своему и так шаткому статусу.

Психолог в психиатрической больнице по сравнению с психиатром имеет весьма сомнительный статус, ему вечно приходится оправдывать свое существование. Обычно он посылал пациентов к сестре-хозяйке за решением их проблем. Иногда покупал недорогие сигареты, которые в больнице очень ценились. Никотин чуть снимает тревогу, к тому же в больнице скучно, поэтому многие курят практически без остановки.

Косулин засомневался, но все-таки посоветовал обратиться к Генеральше. До обеда оставалось время, и Косулин решил зайти в отделение Царицы, чтобы провести патопсихологическую диагностику первичного пациента по фамилии Новиков. Все пациенты, в первый раз попадающие в психбольницу, проходили такую диагностику.

Отделение Царицы располагалось в другом конце большой больничной территории. Косулин любил гулять по больничному саду, прекрасному даже зимой: голубые елки, достойные зависти Кремля, снежились на голубом фоне, было спокойно и красиво, больничная часовня сияла золотом, у столовки кто-то вылепил криворотого снеговика.

Все отделения были разными и не походили друг на друга. Косулин сравнивал больницу с планетой Земля, а отделения с разными странами и разными историческими эпохами. В больнице имелись и архаичные авторитарные режимы, и откровенно хаотические объединения без надежды на крепкую государственность, и отдельные уникальные цивилизации, ни на что не похожие.

Косулин любил рассуждать на эту тему, он был уверен, что больница есть ясное зеркало нашего мира, и любил разгадывать ее загадки, каждому явлению находя свое место. Часто мы вместе пытались понять, объяснить, смеялись до слез над происходящим абсурдом. Утешали, как могли, друг друга в трудные времена, которые рано или поздно наступали у каждого. Порой доходило до поэзии: больница представлялась нам Храмом, Запретным городом, закрытым для непосвященных, существующим как будто не в Москве, а в параллельном мире, на прямой связи с космосом, куда можно попасть лишь заплатив высокую цену. Кто-то стремился сюда из праздного любопытства, однако оно строго наказывалось. Приобщиться параллельному миру можно, лишь отдав ему часть своей жизни, иногда очень большую часть.

Больница становилась Великой Матерью, от которой хотелось скрыться, но к которой неумолимо тянуло обратно. Такая страсть и привязанность поражала не только пациентов, в равной мере она относилась и к врачам, и к психологам, и к медсестрам. Уйти из больницы считалось предательством, грехопадением. Назад в рай не брали. В моменты прозрений хотелось, чтобы психолог был влюблен в одну из нас, но это было не так. Все-таки наш союз был другого рода. Вроде братства и сестринства, особого совместного служения.

Кроме всего прочего, психолог был убежден, что в больнице время отстает примерно лет на тридцать, и работаем мы еще в Советском Союзе. Он считал, что ему повезло оказаться в относительно слабой женской монархии, во главе с тревожной королевой, которая уже была взрослой женщиной, но до сих пор хотела получать только пятерки. Косулин немного презирал Куклу, глядя, как она своим красивым почерком переписывает, иногда по несколько раз, дневники пациентов, чтобы они совпадали с диагнозом, поставленным старшим врачом или комиссией. Она часами писала однообразный текст, как Сизиф, снова и снова кативший в гору постоянно падающий камень.

Впрочем, жалеть ее Косулину не стоило. Много лет назад Кукла, только став заведующей отделением, постаралась испортить Косулину жизнь, да так, что он чуть не уволился. Она обвинила психолога в страшном грехе: якобы он советует пациентам не пить лекарства! Хуже обвинения в больнице нет. Это сравнимо с изменой родине или шпионажем в пользу иностранного государства. Полагался за это самострел, что Косулин и собирался от обиды сделать: красиво швырнуть в лицо начальству заявление об уходе, но потом, взяв несколько сессий у своего психотерапевта, решил, что в нем заговорило детское желание справедливости, столь неуместное в заведении, в своей философии стремящемся к идеалам казармы.

И он адаптировался. Максимально дистанцировался, не вступал в игры «мы тут друг к другу хорошо относимся». Не дарил Кукле подарков на Новый год и на день рождения, в отличие от всех. Для себя решил, что заслужил клевету по причине того, что отверг Куклу как женщину. Она действительно не в его вкусе. Мелкая черненькая стерва, Наполеон в юбке, а он любил романтичных и чувствительных женщин без мужских амбиций. Были, правда, и другие версии. Кукла хорошо зарабатывала на своем кормлении: деньги текли рекой – слишком многие хотели подержать подольше в больнице неудобных родственников. А Косулин мог бизнесу помешать, идеалистически веря в права пациентов и закон о психиатрии. Правда осталась за кулисами скандала. Через несколько лет обида психолога померкла, но осторожность осталась навсегда.

Стив Джобс умер

Просыпаюсь, глаз не открываю.

Так странно светит солнце. Решаюсь, открываю глаза и сразу зажмуриваюсь. Тревожно. Что-то случилось или случится. Главный отменил временные переходы, теперь утром всегда – полярная ночь, а сегодня все по-другому. Все по-другому. Что-то изменилось. Случилось. Ничего хорошего. Пока я спала, произошли важные вещи. Солнце ясно указывает на это. Мир увеличил скорость.

Смертельно хочется кофе, но возбуждение тащит в инет. Так странно знать, что мир изменился, но не знать, как именно.

А кто-то уже знает. Это невыносимо. Смотрю и вижу только одно: СТИВ ДЖОБС УМЕР.

Не может быть! Он не мог умереть! Он же гений, он же такой богатый, умный! Такие не умирают. Мысли мечутся.

В ужасе переключаюсь на погоду, смотрю прогноз на неделю. Все время солнце. Оно похоже на мать. Бред какой-то, какое солнце, зачем? Его уже три месяца не было.

До меня начинает доходить смысл. Стив Джобс умер, солнце светит, все изменилось. Пока неясно, как, но связь есть: солнце, смерть, скорость. По рукам, по голове, по животу ползают мурашки, мне страшно, мне весело, я начинаю предчувствовать скорое понимание всего. Не могу привыкнуть к этой скорости. Почищу зубы, умоюсь. Вместо этого иду в кровать, забираюсь под одеяло и пытаюсь заснуть. Заснуть во вчера, когда все еще было по-старому.

Ничего не получается – меня колотит. Умер Стив Джобс! Стив, на которого я работала, на которого я молилась. На которого все молились. Никто не верил.

А он умер. Еще вчера, рассказывая про новые продукты ЯБЛОКА, он улыбался. И не был похож на умирающего. Он гениальный менеджер. Возможно, умереть в пятьдесят шесть лет от рака, на следующий день после презентации – это рекламный трюк? Господи, какой бред. Нет, не могу терпеть. Слишком мало информации. Было такое недавно: Bloomberg лажанулся, опубликовал некролог Стива, а он оказался жив.

Открываю опять инет: некрологи, фотографии Стива, горы яблок, цифры продаж. Мерзкие комменты типа: «Мы, хардкорные эплофанаты, осиротели. Куплю, пожалуй, еще один „Эйр“, Великого Джобса ради. Даже не знаю, что бы еще сделать. Джобс был велик! Слава ему и вечный покой». А Стив смотрит на все это и улыбается.

Я знала это заранее! Вчера все было не просто так. Это были предупреждения. Все страшно изменилось. Надо позвонить в «Эпл», надо подумать, как общаться, надо как-то дать им понять. Что? Что дать им понять? Что я знала? Ведь все знали, это был вопрос времени. Но я знала именно сегодня, до того как включила компьютер. Не то чтобы знала наверняка. Я просто чувствовала это абсолютно очевидно. Или не говорить?

Не знаю, что делать. Не могу пить и есть. Это оскорбительно – жить своей дурацкой животной жизнью, когда такие дела творятся. Я не хочу. Листаю сайты, интервью с какими-то людьми, которые работали со Стивом. «Человек, изменивший мир», «безумно великий» Стив умер. Не верю. Он очень богат, очень умен, он не мог не раздобыть себе этих крутых таблеток от рака, которых не дают простым смертным. Не дают, чтобы они все-таки иногда умирали, а не жили вечно, пока нас станет не семь, а семьдесят семь миллиардов. Нет, это невозможно. Любой рак можно вылечить! По крайней мере не умирать от него, а жить с ним долго, если иметь доступ к этому лечению. Конечно, СТИВ не мог не иметь этих лекарств. Значит, что? Убили? Суицид? Нет, сам он не мог, зачем? Конкуренты? Христа, кстати, тоже убрали конкуренты. Вероятно… хотя и слишком примитивно. Напрашивается ясная параллель. Неужели никто этого не видит, почему это не обсуждается, не могу понять. Они что – ослепли?! Великий человек умер, а они рассуждают о его вкладе в историю так, как будто он умер десять лет назад. Это неестественно. Умер от рака! Да у нас каждая вторая собака от рака умирает, но не СТИВ!

Стоп, надо подумать спокойно. Появилось Солнце – это важно, потому что доказывает реальное изменение. Планета очень чувствительна к тому, что происходит, природа всегда все знает. Наводнения, землетрясения не случайны. Случайность – вера идиотов. Страшно заглянуть правде в глаза. И сегодня светит яркое Солнце, хотя в Москве так не принято. Я в Москве, я должна была заметить такой знак. Я должна была знать. Иначе зачем Солнце?

Холодно, хотя топят адски. Надо что-то делать. Срочно, иначе я не выдержу. Опять уроды наверху орут. Идти к ним бесполезно, подсунут мне деда. Они реально мешают мне думать. Когда-нибудь я их просто убью. Или языки отрежу – будут ходить себе и молчать, ха-ха. Только бы не играли на пианино. И кто придумал бездарей музыке учить? Ладно, в крайнем случае и руки отрежу, пошли к черту. Так! Спокойно… Что-то я отвлеклась, надо одеться. Что надеть? Черное – в знак траура? Фирменную футболку с яблоком? А прическа какая? Надо обязательно накрасить губы. Господи, какой бред, какие губы? Такое горе, а я пытаюсь выглядеть СООТВЕТСТВУЮЩЕ. Траур, яблоки. Как стыдно. Я же не такая. Я не такая, как эти. Лживые твари. Я его очень люблю. Не хочу это скрывать. Я всю жизнь скрывала свои чувства, хватит!

Пора проверить обстановку. Вчера заменили дом, может, это и был самый важный знак. Надо проверить. Черт, мои мысли работают со световой скоростью! Как же обычно тормозит мой мозг!

Выхожу из подъезда и понимаю, что не причесалась, да и зубы не почистила. Ну и ладно. На соседей плевать, на всех остальных, впрочем, тоже. Я же на разведку, а не на прием к английской королеве.

На улице еще заметнее, как все изменилось! Дома совсем другие. От них веет злом. Или мне кажется? Мамочка! Холодно в животе, я сейчас описаюсь, ужас. Дом напротив почернел! Он такой, как будто из него вытащили весь цвет. И еще он немного двигается. Нет, это мне кажется все-таки… Дома не двигаются. Надо делать ноги. Быстрее на другую сторону, не оглядывайся. Беги!

Вокруг люди. Один толкнул меня, даже не извинился, гад. Странные все, на зомби похожи. Как будто они ничего не видят и ничего не знают. Может, вид делают? А я? Я тоже вид делаю? Ну как можно не заметить, что дом почернел, я не понимаю! Но я же тоже не заорала: «Караул, дом черный! Стив умер! Солнце слепит! Дом черный!» Я же испугалась. Орать – нормальная человеческая реакция на эти события, а не ходить как ускоренные зомби. В стране последнее время так все и живут. Ускорены для того, чтобы жрать побольше и на работу быстрее бегать, а еще по магазинам шляться и потреблять все подряд. Вот куда все бегут? Хоть бы кто по-человечески, по-простому подошел и спросил: б… ты тоже это видишь? А они по магазинам до последнего бегать будут, как будто ничего не происходит!

Конец света – ну и что? А как это отменяет мои важные переговоры и фитнес? Вы уж сами тут как-нибудь без меня, я очень занят. Я – успешный человек! Я этого достоин! Овцы на заклании, ничего не ведают, слепые и глупые. И почему мне так не повезло?! Я ведь точно другая, я всегда была особенной, все вижу, что надо и что не надо. Все замечаю и вечно не знаю, что делать. Ведь знала, что мама болеет, но ничего не делала. Молчала и мучилась. А мама умирала достойно, как положено: чтобы никого не обременять.

Хватит! Это было давно. Я теперь другая. Я только жить начинаю. Это раньше я была девочкой из хорошей семьи: главное, выглядеть прилично. А теперь мне все равно – у меня видение есть. Я законы Вселенной знаю. А они нет. Мне дано Испытание. Проверка.

СТИВ, конечно, удумал. Весело, столько сил, и страха нет. Может, с детства первый раз не страшно, потому что все не случайно вовсе, со смыслом все. И мама умерла не просто так. И иду я как в сказке по известной дороге, и конец счастливый, а впереди испытания, с которыми я точно справлюсь. Класс! Восхитительно!

Такой день, тут не кофе нужен, меня и так колбасит. Выспалась после феназепама на десять лет вперед, тут что-то особенное нужно. Может, шампанское? Как там бляди говорят – шампусик! О! Модное кафе. Шампанского мне! Официантка улыбается и скучно рассказывает, какое есть, устаю от ее сервиса и бросаю:

– Самое лучшее принесите, пожалуйста.

Чего теперь экономить-то? Смысл?

Народ кофе пьет и уже на бизнес-ланч набегает, жрать свою экономную жрачку, а я сижу – шампанское цежу. Теперь вообще все по-другому будет. Так, пора определяться, когда и как идти на работу. Будет ли там похоронный корпоратив? Надо ли его избегать, как обычно, или пойти понаблюдать за людьми, может, замечу что-нибудь важное. Вдруг след в Россию ведет. Правда, какие у нас тут конкуренты, но бог его знает? Все может быть. Я же знала, значит, связь с Россией есть. Ну и Солнце плюс. Надо быть внимательней, смотреть в оба, знаки надо замечать, они даром не даются. Господь старается, показывает. Смотрю и правда замечаю: в кафе все с айфонами сидят. Надо их посчитать. Насчитываю восемь айфонов и два айпеда. Решаю сидеть еще час, посчитаю, сколько их всего будет. Это и будет знак. За колонной не видно. Мужик навороченный сидит, чего у него – не видно. Элегантно подкатываю, спички попросить. Ага! У него айфон последний! Молодец, Лора! Соображаешь еще. Прикуриваю, мужик мне на сиськи пялится. Ну да, я же в маминой кофточке. И сиськи имеются. Кофта мамина любимая – блядская, розовая, да еще с пуговками от лифчика до пупка. Пока застегнешь – чокнешься. Мужик точно подумал, что я блядь и на работе с утра: шампанское, кофточка, прикурить, – блин, опасно все это, может сильно жизнь осложнить. Если он за мной пойдет, что делать? Орать: я не на работе! я не блядь! кофточка – мамина. Ладно, если подойдет, значит, неспроста, скажу ему, что СТИВ не умер. Стоп. Вот оно! Да, я все боялась сказать. Конечно, НЕ УМЕР. НЕ УМЕР! Господи, что делать-то?

Спокойно. Надо выпить.

– Что празднуете, девушка? – Бизнес-мужик за соседним столиком улыбается грязно и угрожающе.

И вот тут-то я понимаю уже совершенно спокойно, без эмоций: я праздную то, что СТИВ ЖИВ. Как Ленин, блин. Жив. А все говорят, что умер.

– СТИВ жив. А ты нет.

– Ты совсем, что ли? – Мужик отшатывается.

Мой айпед пятнадцатый по счету в этом кафе. Пора двигать дальше. Действие только начинается. Мне опять становится весело. К черту шампанское! У меня есть число…

Психолог и учитель

Итак, Косулин вошел в чужое отделение. Как мы уже говорили, царила здесь весьма почтенного возраста еврейская женщина, уходящий тип психиатра прошлой эпохи. Непререкаемая власть, готовность казнить и миловать, немилосердный контроль.

В отделении был порядок, пациенты чинно сидели вдоль коридора. Кто-то играл в шахматы, кто-то читал, некоторые тихо разговаривали. Телевизор молчал. Косулин с благодарностью это отметил, вспомнив родное отделение, в котором несколько пациентов постоянно смотрели передачи из разряда «чрезвычайное происшествие» – про колдунов, инопланетян, мировой заговор и отравленные продукты в магазинах. Пациенты смотрели эти передачи всерьез.

Косулин злился, переключал телевизор на передачи о животных, романтические комедии, но чрезвычайные происшествия, трупы, расчлененки, привороты, венец безбрачия и потерпевшие аварию пришельцы с завидной регулярностью вновь оказывались на экране. Косулин с ужасом представлял себе, что в эти моменты творится в головах и душах пациентов.