Про психов. Терапевтический роман Леонтьева Елена
– Ну что ты спишь, боже мой, вставай, соня-королевна, пойдем Стива Джобса искать! – Не выдержала, заржала.
Она была в курсе. Лора рассказала ей больше, чем всем. Наверное, потому, что Катька поведала про свои три психоза так откровенно и с кучей подробностей, что Лоре тоже захотелось. Отчасти даже похвастаться.
Они имели смелость смеяться друг над другом и шутить над своим сумасшествием. Для Лоры происшедшее с Катькой было вообще из ряда вон. Она всегда считала, что детская тема для нее закрыта. Идея завести детей казалась ей более сумасшедшей и безответственной, чем стать Богиней. В ее глазах Катька решилась на жуткие вещи: выйти замуж в тридцать восемь лет с пятнадцатилетним шизофреническим диагнозом за плечами, родить ребенка. Это было круто. И совсем не про Лору. Она сочувствовала и безмерно восхищалась. По сравнению с Катькой, ее собственные переживания, мамина смерть меркли и казались проходящими, не такими уж и трагическими. Раз Катька такое пережила и справилась, значит, и она, Лора, тоже может.
На глазах возникала их близость. Несмотря на разницу в возрасте и непохожие истории, ощущали они себя ровней. Она чувствовала, что Катька скоро изменится, загрустит, перестанет зажигать все отделение. Что будет с их дружбой – неясно. Но очень хотелось, чтобы теперь – друзья навек. Они строили планы, как вырвутся из больницы и будут тусоваться вместе: везде сходят, всех соблазнят, спасут все миры. В основном от себя самих. Смеялись много и один раз даже всплакнули.
Катька, любитель танцев, трясла Лору:
– Вставай, вставай, пойдем скорее, танцы та-а-м!
– Иду, иду.
Лора вскочила, поняла, что проспала, расстроилась. Быстро просчитала, что еще успеет хоть поглядеть на гостей из мужского отделения. До этого дня не принимала в расчет, что мужчины тоже бывают сумасшедшие. И теперь ее мучило желание узнать, какие они. Вдруг они особенные? Раньше среди мужчин ей нравились только кинозвезды или великие люди, как Стив. В реальности принцы не встречались. А те, кто встречался, не стоили разрушения высокой башни, в которой она надежно укрылась от мужского мира.
Посмотрелась в зеркало. Вот что от психоза не изменилось, слава богу, так это внешность: очень красивая, лучше всех! Втихаря думала, что стоило с катушек съехать, чтобы наконец начать себе нравиться. Вокруг часто хвалили, но думала, что врут, из вежливости. Да и что с ней, с красотой, делать? В программу не пристроишь, и все равно пройдет.
Катька ускакала. Лора дошла до залы отдыха, откуда перестало, наконец, долбить техно. Наступало время медляков.
Костя смотрел на девушку в дверях. Лохматая какая, удивился. Красивая. Такая же небось замороченная, как Актриса. Куда я попал, Господи?
Лора огляделась, на Морице взгляд задержала, изучая, как диковинное животное. Увидев пустое кресло рядом с Костей, подошла, села.
Костя поздоровался. Лохматая сразу показалась ему отдельной, не сливающейся с окружающими, самостоятельной неделимой сущностью со своими четкими правилами. Это волновало и раздражало. Захотелось разрушить эту отдельность, заговорить, узнать, разведать.
Он решил, что поскольку теперь все по-другому в его жизни, то и с женщинами должно быть по-новому. Подбодренный безумием Актрисы, стал действовать решительно.
– Вы, наверное, от любви сошли с ума, да? – Получилось не светски, зато смело.
– Я?! Да я в любовь не верю. Сказки. – Лора, к его облегчению, совсем не обиделась.
– В любовь не верите? Не может быть! У вас лицо такое, что сразу видно, что верите.
– А вы по лицам верования считываете? Экстрасенс?
– Да что вы! Я учитель. Костя зовут. Историю детям в школе преподаю. Вот. А вы?
– Я – Лора. В этом мире – я программист. Программы пишу для больших корпораций.
– Здорово… для больших корпораций… Теперь по правилам этикета я должен вас спросить, как вы здесь очутились, и про себя рассказать, но мне не хочется. Давайте лучше про любовь поговорим.
Лора улыбнулась. Костя ей понравился.
– Согласна. Рассказывать не хочется. А про любовь интересно… Только любовь – это миф. Есть общие интересы: завести детей, создать ячейку общества, чувствовать себя психологически комфортно. Ну что ты не лузер по жизни – тебя кто-то любил или ты кого-то. Как достижение. Медаль за участие в шахматном турнире.
Костя опешил от такой рациональности:
– Постойте, Лора, кроме экономической и психологической функции есть и другие.
– Ах да, конечно! – Лора думала пару секунд. – Я забыла! Секс, конечно. Чаще всего влюбленностью называют сильное любопытство к тому, что произойдет, если с этим незнакомым человеком вы вдруг окажетесь без трусов. Каждый раз есть фантазия, что произойдет нечто особенное. Рай спустится в кровать, или вы на кровати в рай прилетите. Что-то в этом роде. – Лора с вызовом рассмеялась.
– Вы все так раскладываете, рационализируете. А на самом деле просто боитесь и никого не любили! – Костя сказал в запале и сразу пожалел. – Ой, простите, Лора. Я вас очень прошу! Это запрещенный прием. Я перешел границы. Я же ничего про вас не знаю. Простите!
Лора нисколько не смутилась. Улыбнулась загадочно, опять выскользнув в свою герметичную отдельность.
– А я и не скрываю… Мужчину я никогда не любила. Я всех людей сразу полюбила! Раз и навсегда. И женщину любила – маму. Как сто мужчин сразу! – Сама удивилась. Так горячо сказала и задумалась. Правда, что ли, так любила, как сейчас сказала? Неужели прав этот психолог, Александр Львович, с безумной идеей того, что чокнулась она якобы от горя и любви к матери?
Лора задумывается, глядя сквозь танцующие пары. Костя незаметно ее рассматривает. Ощущение времени исчезает. Он сидит и медленно, как будто стараясь узнать ее всю и сразу, рассматривает лицо, волосы, руки, тело. Замечает изящное черное платье, родинку на руке, ломает голову над тем, как причудливо она закрутила свои светлые волосы. Заколки не видно, как будто она подвязалась самими волосами. Накрывает ощущение, что такого момента в жизни уже никогда не будет. Такой он может увидеть ее только первый раз. Потом будет история их отношений. Отчего-то сразу понимает это. Но вот такой – незнакомой, отдельной – она больше не будет никогда.
Издалека, прорываясь сквозь шум музыки, к Лоре приходили чувства. Мама умерла. Никогда мамы больше не будет. Как грустно, как пусто. Ни с кем я кофе с сухарями не попью, никто не подскажет, как жить. А я не знаю, как жить. И как умирать – не знаю.
Костя затосковал. Лора только что была с ним, говорила про любовь, он чувствовал себя живым и смелым. А теперь она ушла и возвращаться не собиралась.
– Лора… – зовет он осторожно. – Лора, простите. Бог с ней, с любовью, тема такая сложная… давайте лучше о политике поговорим, – сказал, сам удивившись: при чем тут политика? Но время такое – о политике вместо любви говорят. – Во что же вы верите, Лора? Вот вы в Россию, к примеру, верите?
Лора с радостью вынырнула из себя:
– Конечно, верю, как же можно не верить? Я верю в страну, которой есть что предложить миру. Мир, мудрость, братство народов, любовь к труду и творчеству.
– Лора? – Костя поражен. – Не может быть, вы что – коммунистка?!
– Я из семьи верующих в коммунизм, так скажем. Прадед и дед в шарашках советскую науку двигали. Мама всю жизнь на государство работала. Конечно, сейчас все по-другому.
– Как же?
– Нам нужен неокоммунизм, реставрация. И мы его обязательно дождемся. Люди так устали от одиночества, дешевого индивидуализма, от тупости бытия. Нам нужна общность, нас стало так много на не очень большой планете.
– Это как здесь, что ли? Такая общность, под замком? – возмутился Костя. – Никто не хочет разделять смыслы! Потому что они у всех свои собственные. Даже здесь, посмотрите, своя иерархия, своя карьера. Каждый хочет, простите, нагнуть другого, возвыситься хоть в чем-то!
– Да ничего, не извиняйтесь, это же честно… это сейчас к общности никто не готов, но надо подождать немного, и баланс восстановится. Люди не могут жить только ради потребления, это скучно в конце концов, – откликнулась Лора. – Костя, вы так удивляетесь моим словам… А сами-то что думаете? Про любовь и Россию?
Лора развернулась к нему всем телом, от чего Костя на доли секунды забыл, о чем они говорят. Заглянул глубоко под гордые Лорины брови и понял, что хочет рассказать ей то, о чем думал всю жизнь. Это было настолько приятно, что Костя, взяв с места, воодушевился и стал, наконец, похожим на учителя истории:
– Лора, наша Земля – вечная, только она и важна! А история никуда не денется – обязательно случится. У нас с вами все получится, если мы перестанем выбирать мучительно, кто мы такие: белые или красные, сталинисты или демократы. Мы и то, и другое, и третье, в каждом из нас есть внутренний сталин и ярослав мудрый, крепостной и пролетарий, космонавт и олигарх. Все это наши кусочки. Общие кусочки. Глупо это отрицать и лицемерно думать, что какие-то кусочки лучше других. Идеальных времен еще не случалось, все цари не ангелы, а люди не жертвы обстоятельств. Нам нужно все это признать. Мы все – наша история.
Лора нахмурилась:
– То, что вы, Костя, предлагаете, странно. А как же справедливость?
Справедливость… Костя приготовился рассказать Лоре про справедливость, ему понравилось, как она внимательно слушает, но тут он заметил, что дискотека почти закончилась и диджей объявил последний танец.
– Давайте танцевать.
Сладко запел Ляпис Трубецкой свой экуменический гимн: «Я верю в Иисуса Христа, я верю в Кришну, я верю в Гаруду, я верю в Гаутаму Будду, в пророка Мухаммеда, я верю, джа, и верить бу-уду».
Одно дело – разговоры, другое – танцы. Тела не врут. Лора смутилась, но бежать было поздно. Она танцевала так давно, что не помнила, с кем и когда. Костя был выше ее, его мягкие длинные волосы защекотали нос. Это очень приятно. Положила руки на плечи, подумав: широкие какие, хоть сам и худой.
Костя вдыхал ее запах. Ощущая всем телом движения ее талии, боялся нарушить ее границы, поспешить, приблизиться сильнее, чем нужно.
Музыка быстро кончилась. За пациентами из других отделений потянулись сопровождающие – психологи, соцработники. Все поздравляли друг друга с наступающим Новым годом. Лора и Костя стояли, расцепившись, и не знали, как прощаться. Просто стояли и молчали, смотрели друг на друга. Умные мысли и сиюминутная смелость исчезли. Ни одной уместной фразы не находилось.
– Костя, собирайтесь, ваше отделение уходит, – торопила медсестра.
Подлетела Катька:
– О, с кем это ты подружилась, королевна моя? Как вас зовут?
Костя представился.
– Приходите в гости, или мы к вам опять придем. С наступающим вас Новым годом! Счастья! Здоровья! Любви! – тараторила Катька.
Это спасло ситуацию. Попрощались. Путано, даже формально. Когда она теперь его увидит?
Внезапно остро поняла, что должна сказать ему прямо сейчас, иначе все пойдет неправильно, и ее преображение ничего не стоит.
Вернулась, дернула за рукав:
– Костя, спасибо вам большое. Я хочу рассказать вам что-то очень важное для всех нас. Наверное, это тоже про любовь. Про другую любовь и другую справедливость. – Она разволновалась и не могла толком выразить.
Медсестры тем временем выталкивали гостей за железную дверь.
– Давайте уже, давайте, идите откуда пришли, потом встретитесь, поговорите. Хорош уже!
Железная дверь захлопнулась. Лора осталась стоять перед ней. Захотелось сломать ее, вернуться к Косте. Успеть сказать, рассказать ему все, что она видела своими глазами. Про черную Москву, про ангелов, спросить его – что все это значит? Как теперь жить и при чем тут любовь. Она почувствовала, что именно он знает, объяснит, утешит, расставит по местам. Учитель истории. Он должен знать об этом. Может, и он видел такое же.
Она уже поняла, что алгоритмы безумия универсальны и люди сходят с ума похоже. Наслушалась и про голоса, и про борьбу добра со злом, про то, что подслушивают за такими, как она, и подглядывают, что любые чужие мысли могут быть всем известны. Она подозревала, что на прямой связи с космосом находится полбольницы. Это успокаивало и освобождало. Если ты один видишь зеленых человечков – это безумие, если вас таких много – значит, человечки есть, и все не так страшно.
Непостижимым образом в ее голове возникла твердая уверенность в том, что он – такой же, как она. Что он сможет ее понять и скажет, что делать.
Но было поздно. Дверь захлопнулась, и открыть ее не было никакой возможности. А она даже не спросила его ни о чем! Дура! Хоть телефон бы взяла или свой оставила.
Всего за час Лора пережила столько, сколько не переживала за последнюю пару месяцев, проводя их в основном во сне. Мама умерла – слезы опять подкатили, но не выливались, стояли как вкопанные. А теперь единственный мужчина, с которым так легко разговаривать и танцевать, который был так добр и уверен в себе, остался за железной дверью! А она даже фамилии его не знает.
Первое письмо Лоры
Костя проснулся. После обеда спалось сладко. Раньше в это время он никогда не спал – проверял тетрадки, готовился к урокам, читал, занимался с отстающими учениками. В больнице начал привыкать к тому, что думать о будущем необязательно, потому что оно все равно от тебя не зависит. Ты под замком и никогда не знаешь, когда тебя выпишут. В тюрьме есть срок, и освобождения можно терпеливо ждать, в больнице же время исчезает в силу неопределенности сроков. О выписке можно только мечтать. И делать в этой неопределенности решительно нечего. Спать после обеда – лучшее времяпрепровождение.
Костя, не поднимаясь с кровати, вытянул руки, потянулся и наткнулся на бумагу у себя под подушкой. Письмо! Сердце забилось. Письмо было сложено по-фронтовому – треугольником. Кто же его принес? Огляделся – все спят, как в детском садике. Тихонечко перевернулся, сел, прикрыл письмо одеялом, развернул. Прочел подпись – Лора. Не может быть! Он не прекращал думать о ней ни на минуту, и вот удача – письмо!
Здравствуйте, Костя!
Наверное, я все-таки безумна, раз решилась написать, но, когда за вами захлопнулась дверь, меня захлестнуло отчаяние. Пусть мы больше никогда не увидимся. Вы не захотите общаться с сумасшедшей шизофреничкой. Но я не прощу себе, если не решусь. Я знаю, что вы можете меня понять. И простить.
В ноябре случились страшные вещи. Самые страшные и прекрасные в жизни. Тому миру, в котором мы с вами живем, пришел конец. Все стало рушиться и исчезать. В борьбу вступили мощные силы. Такие силы, о которых вы и не подозреваете. И я была проводником этих сил. Я познала себя до конца. Я нашла в себе Богиню. И она спасла все. И вас, и меня, и даже эту больницу.
Здесь мне объяснили, что на самом деле я тяжело больна. Что я сумасшедшая. Но если это так и все, что было со мной, – безумие и ничего на самом деле не было, то я не знаю, как жить дальше. Это невозможно! Я чувствовала и видела все своими собственными глазами! А чему еще доверять, если не им?
Поэтому, когда вы стали мне говорить о любви, я рассердилась.
Как нелепа сама идея любви в мире, в котором реальности нет! В котором черное оказывается белым, хорошее – плохим, умный человек – безумцем.
Любовь – последняя отговорка идеалистов. Любовь… мол, ради нее можно не замечать всего остального кошмара. Но что такое ваша любовь? Иллюзии души и тела – редкие моменты контактов с чем-то таким же, как ты. Это может развлечь, конечно, но подсчитаем время: сколько часов вы реально испытываете это чувство, а сколько равнодушны или попросту ненавидите того, кого любите? Злость перевешивает любовь. Математически любовь невыгодна. Меня ужасает бред про любовь, которая нужна, чтобы встретить вместе старость… Видели стариков? Что в их отношении друг к другу вы замечаете? Как они беспомощны в своих попытках не замечать полное отсутствие контроля и разочарование от прожитой совместно жизни. Сколько в них претензий и боли!
Недавно я видела, как мужчина с болезнью Альцгеймера читал стихи Ахматовой женщине, которая после инсульта не могла даже кивнуть головой. То есть он не помнит элементарных вещей, а про нее непонятно, знает ли она, кто она такая и где находится. Так трогательно и уныло одновременно. Ведь это значит, что в каких-то остатках своего самоуважения и разума он полагал, что может доставить ей удовольствие. Мы продолжаем надеяться на удовольствие даже тогда, когда нам откажут и тело, и разум.
И вы так серьезно говорите о любви! Как о Великом Оправдателе всего. Но посмотрите, что случилось с христианским Богом Любви? У вас он правда ассоциируется с любовью, а не с кровью и страданием? А если честно?
Не верю я в любовь, дорогой Костя. От нее одни проблемы. Нет, ну верю, конечно, как все, – сказочной частью своей души. Знаете, примерно как в Муху-Цокотуху.
Мой дорогой друг, простите меня за это письмо. Когда мы танцевали, я почувствовала, что должна рассказать вам обо всем. Хоть мне так стыдно и страшно.
Лора
Костя долго, вдумчиво читал это непонятное письмо, отложил и прочел еще раз. Богиня?.. Да, точно! Богиня, как же он сразу не понял! Ведь похожа очень. Волосы золотые, брови гордые, взгляд такой серьезный, надмирный. Иконы с нее писать.
Был бы дома – позвонил бы сразу, приехал спасать, а здесь что делать? Голубей посылать? Как к нему попало письмо? Кто почтальон и как послать ответ? Подсказок не было. Костя разбудил Мента, спросил, не знает ли он, кто мог передать письмо. Мент спросонья вытаращился, задумался и решительно сказал:
– Да некому, Костя. Шпионы, ангелы, может? А прочитать дашь?
Костя возмутился: чужие письма читать? А потом подумал: ладно, Менту можно. Непонятного много в письме, и как ответить на него, и что ответить? Мент после происшедших с ним несчастий был безжалостно опытен в делах любовных, не страдал романтизмом, но распознавал искренние чувства. Костя, как старшему брату, доверился. Он так и не понял, что Лора хочет от него и как ей помочь.
Мент прочел за секунду. Отдал письмо обратно. Стал нервно ходить по палате.
– Да… Девочка-то пережила сколько, натерпелась. И половины ведь не говорит. Ты влип, Костя. Это я тебе как профессионал говорю. Непроста девица.
– Я уже давно влип, – невесело ответил Костя.
– Я, кажется, понял! – Мент повернулся резко и ликующе. – Есть тут у нас один специалист по богиням. Может, ты его и видел, он в шестой палате проживает. ВИП-персона. Отец Елений. Святой.
– Святой? Здесь?
– А ты думал? Самый настоящий святой! Собирайся, Костя, я вас познакомлю.
Мент начал носиться, надел майку почище, вытащил сокровища – три шоколадных «Мишки», и причесался. Костя занервничал, поискал, чем придать казенной пижаме более или менее приличный вид. Не нашел. Иди к святому по-простому, какой есть. Сокровищ у него не осталось. Мамину передачу съели сразу с космической скоростью.
– Спокойно, – заверил Мент, – он добрый. Пошли.
Путешествие из первой палаты в шестую заняло примерно минуту. Но Костя успел поволноваться. С отцом Елением он еще не встречался и не знал, чего ожидать. Судорожно вспоминал, как нужно себя вести с такими людьми. Костина семья не была религиозной. Церкви он посещал редко и интересовался в основном историческими и художественными аспектами церковной жизни. Вопросы роились: надо ли целовать руку? Как обращаться? Верит ли Костя в святых? Как себя вести?
Наконец дошли. В шестой светло и уютно. На кровати у окна сидит седой сухонький дедушка и читает книжку. В растянутой белой майке и синих трениках. На майке нарисована фломастером женщина в синей балаклаве с прорезями для глаз. Вокруг ее головы сияет желтый нимб. На руках женщины сидит милая маленькая девочка тоже с нимбом.
Лицо у отца Еления непривычно доброе, несуетное, распахнутое навстречу. Он смотрит на Костю так, будто сидел и ждал его в шестой палате всю жизнь. У Кости мурашки побежали по рукам.
И правда на святого похож. Добрый.
– Здравствуйте, отец Елений. Я вам тут друга своего привел – учителя. У него любовная забота. Влюбился в женщину, которая говорит, что она – Богиня.
Отец Елений встает и, ни слова не говоря, обнимает сначала Мента, потом Костю. В его глазах появляются слезы. Костя опешил: давно его так не обнимали. Тоже захотелось плакать, но он закусывает изнутри щеку и сдерживается.
Мент достает конфеты, протягивает отцу Елению.
Тот берет конфеты и раздает каждому по одной. Разворачивают и едят. Молча.
Медленно наслаждаясь шоколадно-вафельным «Мишкой», Костя успокаивается, перестает тяготиться молчанием. Просто разглядывает Мента и отца Еления. Возникает удивительное чувство теплого сопричастия этим чужим, странным людям.
Разве они – сумасшедшие? Они – настоящие друзья, такие, как и должны быть.
– Ну… я пошел. – Мент сияет довольством. – Поговорите тут спокойно, а я посторожу.
В палате больше никого. Десять аккуратно застеленных коек отдыхают от больных. Больные кто где. Кто посещает врачей, кто гуляет, многие в домашних отпусках. Может быть, поэтому Костя ощущает настоящую больничную редкость – воздух. Вокруг много воздуха и пространства. Костя задышал и в первый раз за все это время расслабил. Отец Елений, кажется, до сих пор так счастлив от вкуса «Мишек», что слова считает лишними.
Костя вдруг выпаливает:
– А вы-то как сюда попали, за что?
Отец Елений растягивает майку на груди:
– А вот из-за нее, сынок, из-за нее, родимой, и попал.
Костя в недоумении разглядывает изображенное на майке отца Еления существо. Совсем не похожее на традиционные религиозные изображения, оно, однако, цепляет за чувство подлинности. У Кости опять бегут мурашки по рукам. Синяя женщина на майке вызывает и страх, и робость, и любопытство, а вот девочка на руках – прямо принцесса, такая, каких обычно рисуют маленькие девочки.
– Я, сынок, не сразу про нее понял. Она открылась постепенно. Сразу бы я не выдержал. Но она не требует преданности, она вообще ничего не требует. Ты сам все отдаешь. По зову сердца.
– А почему же отдаешь?
– А вот в этом, сынок, и есть главная тайна. Ведь старые боги, что? Все жертвы требуют, договора! Ненасытные кровопийцы. Человек как раб для них. Слаб, грешен, ничтожен и всем должен. А она не такая, она человеческую природу любит, верит в нее, поддерживает. Ведь человек – настоящее чудо!
Костя слушает отца Еления во все уши. Как это связано с Лорой, с ее Богиней? Голова кружится от волнения. Такого он никогда не слышал. Становится страшно. Проносится мысль: они же все сумасшедшие, а я слушаю. Но отец Елений продолжает говорить так убежденно, так искренне, что не верить не получается.
– Вот и я, сынок, всю жизнь ведь христианином был, православным, а на старости лет прозрел, уверовал. Нет Христа в России давно, уже лет двести как нет. Вообще Бога нет на нашей земле. Прогнали всех, давно уже. Россия Богиню ждет. Ведь Россия – женщина, Мать, а ее все насилуют, бедную, то огнем и мечом покрестят, то серпом и молотом замордуют, а то и просто продадут на рынке, как рабыню.
– Как же вы, отец, все это поняли?
– А как понял? Претерпел. Был я, сынок, простым монахом в Стирском монастыре на Волге. И не знал, что такие испытания впереди. Монастырь наш бедный, монахов сорок человек. Рядом, в старом здании, психиатрическая лечебница была, еще с советских времен. Жили мирно, помогали им, как могли, христианский долг выполняли. Бедно было, но по-божьи. А тут девяностые настали, а потом все изменилось в монастыре. Настоятель умер, царство ему небесное, любимый мой человек, настоящий мудрец был, как я сейчас уже понимаю. Монахи жизнью монашеской жили, соблазнов-то и не знали. А тут новый настоятель, из Москвы, реформы затеял, денег у бандитов и бизнесменов взял. Монастырь заблестел, люстры новые, крыша сияет, как лик Божий, цветочки. Святая вода в бутылочках. Магазины. Настоятель уверил нас, что песочек под монастырем целебный. Он песочек к коленкам прикладывал, и они болеть переставали. И стало главное наше послушание – песочек в маленькие мешочки расфасовывать. Образцом служил холщовый мешочек с лавандой, который настоятель привез из Франции, из хорошей гостиницы. Все учил нас деньги зарабатывать. Нафасовали мы, значит, песочку, воду святую разлили, в магазины товаров завезли, стоянку для автобусов организовали – туристы повалили толпой. Зажили, значит, как во Франции. Не всем это благолепие нравилось. Дух-то ушел. Не молитва уже творилась, а бизнес. Но все терпели, да и в соблазне были, что тут скрывать-то. Всем нравилось кушать хорошо.
И вот однажды настоятель говорит: не дело, братия, что психиатрическая лечебница рядом. Ну сам представь, сынок, – выходишь ты из двухэтажного автобуса на богомолье, весь в благолепных мыслях, впереди золото блестит на солнце, благодать! И нечаянно голову направо повернешь, а там – мрак, гниль, из стен кирпичи выпадают, трещины на стенах, как после землетрясения, решетки на окнах, в окнах сумасшедшие, как тени, бродят – и все благолепие с тебя слетает, и даже песочком его не поправить.
И затеяла братия войну с лечебницей. В суд, к чиновникам, кинулись, чтобы выселить их и помещение себе вернуть. Настоятель в Москву ездил хлопотать. Планы были гостиницу для паломников сделать. И не выдержала, сынок, душа моя. Не по-христиански ведь это… Как думаешь? Сирых и убогих-то обижать? Не тому Христос учил, не за-ради золотища церковного страдал, не за песочек в мешочках холщовых. И аргументация такая утвердилась: там, где сумасшедшие, там и бесы, – надо наше благолепие от бесов оградить. Где это видано, сынок, чтоб христианин так рассуждал? Мы им помогать должны были, крышу им сделать, а не себе люстр золотых навешать!! Вот и спаслись бы через любовь к ближнему. Но что ты думаешь, послушала меня братия? Пальцем у виска за спиной крутили. Елений, говорили, загордился, умней всех себя почитает. Настоятель прямо сказал: либо ты с нами, либо ищи другой монастырь.
Я думал и молился, молился, и услышаны были мои молитвы. Открылась мне она – Новая Богиня. Работал я в тот день в огороде, сорняки полол и вдруг смотрю – иконка лежит. Я грязь с нее смахнул – сначала показалась Троицей, но, смотрю, чудная какая Троица: лиц не видно, закрыты цветными покровами, а на руках у них девочки. Вроде как женщины это! Я сначала испугался, что ересь какая-то, молиться начал. И вдруг голос мне говорит: «Не бойся, Елений, это я – Богиня». Я чуть в реку не упал. Никогда голосов не слышал! Молюсь уже отчаянно. Надеюсь, может, Богородица со мной говорит. А она моим мыслям и отвечает: «Нет, Елений, я другая, я Новая. Не бойся, я теперь с тобой буду. Всегда».
И хорошо мне так стало, так спокойно, как будто все самое страшное в жизни уже позади и теперь все легко будет, по правде. Иду я, смеюсь, веселюсь: счастье-то какое мне выпало! Навстречу мне братья идут и спрашивают, что ты такой веселый, Елений, все сорняки выполол?
Я все им рассказал: и про голос, и про Богиню, иконку им показал. Говорю: надо срочно в Москву собираться, рассказать патриарху про то, что со мной случилось, про Новую Богиню, про то, что вернуться надо к правде, к служению настоящему. Что психиатрическую лечебницу не выгонять надо, а под крыло взять, крышу починить, обогреть людей, помочь. Я решил сразу выезжать, у меня такие силы после встречи с Богиней открылись, даже и не думал, как до Москвы доберусь, денег у меня личных не было.
Братья меня послушали, не сказали ничего. А я зашел в келью, рюкзак взял и на вокзал пошел. Добрые люди подвезли и билет купили. В поезде девочка ехала, фломастерами рисовала, так мы с ней вместе на майке нарисовали мою Богиню и ее дочку. Грешен, девочка на нее похожа оказалась. Но в каждой женщине Богиня есть. Так что не грех это, а милость. Ее только узнать надо. Похоже, и ты, сынок, такую встретил?
– Ой, отец, я и не знаю. Она особенная очень. Не похожа ни на кого. Говорит, что мир спасла в ноябре. А теперь как жить, не знает. Ведь сумасшедшей признали.
– Это испытание такое, сынок. Меня ведь тоже сюда посадили. Я как из поезда вышел, так и свинтили. Не успел я до патриарха добраться. Доктор говорит, расстройство у меня психическое. Но между нами, сынок, если и так, то я не в обиде. Некоторым выздоравливать не нужно. Но ты не думай, твоя любовь не сумасшедшая вовсе, просто Богиня выбрала, чтоб открыться ей. А как поверят тебе там, где ни во что не верят? Надо тебе знак ей послать, что ты с ней, что веришь ей. Ей только это и нужно.
– Отец Елений, очень вас прошу, расскажите мне еще про Богиню эту – что она обещает, что хочет от нас? Как ей служат? Я-то неверующий, кажется…
– Сам не знаю, сынок. Это нам всем вместе постигнуть требуется. Я как понял, служение-то такое, как мы привыкли, ритуальное, она не приветствует, но и не отрицает. Говорит: ритуалы нужны, но они вселяют иллюзии и подменяют реальность. А спасемся только через то, что есть.
– Непонятно… а что есть?
– Да, сынок, она простоты не ищет. Говорит, принять надо сложность эту, не осквернять простотой. Говорит: старые боги много лгут, потому что упрощают. Поэтому и не верят в них всей душой. Душа человеческая не поле битвы добра и зла, она сама и есть добро и зло. Сама и есть сложность. Нам простота нужна для спокойствия и безответственности. Но от упрощений только кровь да стыд выходит. Вот и думай, сынок, что все это значит.
Отец Елений и сам задумался, грустно смотря на Костю. Руки развел: мол, вот и все, чем могу помочь. Дальше ты сам.
– Спасибо, отец Елений. Вы мне очень помогли. Мне идея одна пришла в голову. Можно к вам еще потом прийти, поговорить, посоветоваться?
– Конечно, сынок, приходи, помогу, чем могу. Возлюби то что есть! Богиня тебе в помощь!
Мент за дверьми палаты весь извелся.
– Как долго! Что вы там целый час обсуждали? Костя! Он больше пяти минут не говорит ни с кем – замолкает, и все, пишите письма, не разговоришь! Я для медсестры целый театр устроил, чтобы она вам не мешала. Пошли скорее, расскажи, что он тебе сказал.
– Что ты сказал?.. Театр?! Театр?!!
Костя взбудоражился, заходил взад-вперед по коридору. Иногда останавливался и застывал. Задавал себе громко вопрос: и что дальше? Напряженно думал и начинал опять ходить. За ним, сгорая от любопытства, ничего не понимая, ходил возмущенный Мент. Из туалета выплыл Мориц с сигареткой и кофе, который он пил из пластмассовой, весьма изящной рюмки. Под глазами еще виднелись следы вчерашней косметики. Плохо открывающимися глазами молча взирал на то приближающихся, то удаляющихся Костю и Мента. На третьем круге не выдержал:
– Господа-а… вы похожи на возбужденных психопатов, что с вами? – Потом вальяжно обернулся к постовой сестре: – Милочка, что вы им вкололи сегодня? Амфетамины? Почему они носятся, как цирковые лошади? Гаспа-а-дин учитель, мой фиолетовый друг, что с вами?
Костя только сейчас заметил Морица, подошел и взял его за руки:
– Театр, Мориц, мы будем делать театр!
Мент, приревновав, начал громко возмущаться:
– Е…ть, что происходит? Я ничего не понимаю!
– Га-аспада, позвольте, я плохо соображаю после вчерашнего, давайте сядем, насладимся утром, все спокойно обсудим и не будем кричать, как потерпевшие. – Мориц покосился на Мента. Он перестал его подкалывать после того, как оба стали приятелями Кости, но иногда не мог удержаться. Его забавляло возмущение Мента.
Но Мент не заметил, раздраженно отбиваясь от сестры, в третий раз переспрашивающей его имя-отчество.
– Фа-аниль Рауфович, через «ф», не ваниль, а Фаниль! Поняли? Давайте я ваш бланк сам заполню.
Сестра шустро спрятала бумажки:
– Ишь ты, Ваниль, без тебя справлюсь. И откуда вы такие взялись тута, – пошла ворчать в кабинет.
– Вот дур-ра неграмотная, – привычно выдохнул Мент, – откуда мы взялись, не знает она… сука… Да оттуда же, откуда и ты, блядь старая, из материнской п…ы!
– Господи! Коллега, прекратите немедленно, эта старая рабыня пишет с трудом, а вы хотите от нее всечеловеческой толерантности. Будьте проще! Пройдемте в столовую, там господин учитель нам наконец-то соизволит все объяснить.
Уселись. Приковылял Ваня-дурачок. Мент терпел из последних сил: обычно Ваня приставал минут на десять. К его облегчению, дурачок взял карандаши и сел рисовать елочку и Деда Мороза.
Тем временем Костя заметно преобразился, тоже схватил листочек, карандаш. Увидел Деда Мороза в красном колпаке, счастливо рассмеялся и даже потер руки от удовольствия.
Мент с Морицем быстро переглянулись. Неужто все-таки спятил учитель?
Костя, поймав их взгляд, стал еще более довольным:
– Друзья, я вас обожаю! Сейчас я вам все объясню. – Он интригующе замолчал, хитрющими глазами глядя то на Морица, то на Мента.
– Друг мой, я тоже вас обожаю. Не спятили ли вы часом? А то, знаете, бывает: привезут сюда – еще ничего, а потом как начнется! Некоторые думают: раз дурдом, то все можно.
– Мориц, успокойтесь. Я просто очень возбужден! Сегодня я получил письмо от дамы, которая меня так заинтересовала вчера. Насколько мне удалось понять с помощью отца Еления, она нуждается в нашей помощи. Мы должны сотворить для нее действо, театр. Это ободрит ее и будет знаком от меня…
– Вы уже и у отца Еления были? Какая активность с утра, однако… Что сказал вам божий человек?
– Женщине, о которой я говорю…
– Ее зовут Лора, – вставил Мент.
– Да, Лора… Так вот, Лоре открылась Богиня. Она вошла в нее в ноябре и предотвратила разрушение Москвы. Отцу Елению Богиня тоже открылась, и он оказался здесь. Так что дело опасное. Хотя мы уже здесь… Что может быть хуже?
– Бо-о-гиня? Но-овая? Как интересно. Та самая – синяя аватарша с девочкой на коленках, что на майке у отца Еления?
– Да! Наша роль весьма сложна, друзья. Мы сочиним пьесу-знак и поставим ее на Рождество. Времени очень мало. А театр будет самый что ни на есть серьезный. Самый серьезный в моей жизни!
Мент резко откинулся на спинку стула и выдохнул. Он с самого первого взгляда заподозрил в Косте нечто особенное. Он чувствовал, что они оба неугодны некоей Системе, не вписываются в нее, как детали от более совершенного мотора следующего поколения. Он внимательно наблюдал за всеми движениями Кости, складывал и раскладывал в уме разные версии своей и Костиной роли в больших событиях, к которым постоянно готовился.
– А ты, учитель, оказывается, еще и режиссер. Не ожидал, не ожидал… – Теперь и у Мента стал странный вид. В его системе появился новый элемент – режиссура, театр. Он еще не понял всего его смысла, но уже почувствовал, что этот элемент способен изменить все остальные.
Лагерный вопль медсестры прервал их:
– Обе-едать! На-а-крывай на стол, кто дежурный?!
На столы стали раскладывать миски. Пора было закругляться. Костя сказал, что ему надо денек-другой подумать над «матрицей сцены», и потом они сразу начнут репетировать.
Новенький
Костя проснулся. Тридцать первое декабря, Новый год. Как новый год встретишь… На соседней койке тревожно спал Мент, даже во сне сохраняя острое настороженное лицо. Костя рассматривал его и видел, что Мент похож на птицу, стремительную и трагическую. Ворон? Или сумасшедший ястреб? А в чем, собственно, его сумасшествие? Надо понять его. Тогда определится его роль в спектакле.
Из коридора доносился голос Морица, вполне сносно поющего «Джингл Белз». Костя улыбнулся: Мориц может недурно петь, это тоже пригодится. В углу палаты сидел Ваня-дурачок и украдкой жевал синюю мишуру, прилепленную скотчем к голой стенке. А ты кто? Костины мысли блуждали. Тот школьный спектакль казался теперь репетицией к главному театру его жизни, который будет здесь – в психиатрической больнице. Это будет настоящий современный театр. Правильно сказал Мориц: мы же в дурдоме, здесь можно все, рецензий все равно нигде не напишут. Да здравствует творческое безумие! Костя вскочил, потянулся и украдкой выглянул в коридор.
Медсестры на посту пошленько хихикали. Было тише, чем обычно, большинство больных отправились отмечать Новый год домой. Костя чувствовал себя бодрым, сознание было ясным, хотелось есть. Он оделся, умылся и сходил в туалет. Уже привыкнув к коллективному справлению нужды, доброжелательно поздоровался с Душным, который стоял перед унитазом и внимательно его осматривал. Костя бросил режиссерский взгляд на внушительный пенис Душного, подумал автоматически, что Душного тоже надо занять в театре.
В столовой уже гремели бидонами, больные помогали разливать овсянку по тарелкам, жидкий чай исходил паром в одинаковых кружках. Мориц подсел к Костику, подпихнул его легонько и указал пальцем на одного из пациентов:
– Смотри, новенький.
Новенький оказался истощенным напряженным мужчиной, довольно молодым, с мутными бледными глазами. Он сидел и смотрел в пол. Заметив, что Костя его рассматривает, быстро поднялся и ушел. Костя поежился.
– Мориц, друг мой, кто это?
– Новенький. Ночью привезли. По виду – в психозе. Смотри аккуратнее, учитель, он опасный. Если что, меня держись.
Мориц жеманно оттопырил мизинец с длинным острым ногтем и принялся за кашу. Медсестры раздавали таблетки. Косте тоже дали две белые и одну оранжевую. Мориц засунул свои в рот и сразу выплюнул, как только медсестры отвернулись. Костя поколебался и сделал так же. Внимательно следили не за всеми, а только за теми, кто был замечен в отказе от лекарств.
Каша была почти доедена. Повеяло легким ветром – Майя Витальевна легкими шагами неслась по отделению, здороваясь со всеми и ни с кем конкретно. Сказала что-то постовым сестрам и скрылась. Костя удивился: что она тут делает в Новый год? Неисчерпаемый источник информации, сидящий рядом, тут же откликнулся:
– Наша фея сегодня дежурит. Кому еще дежурить в главную ночь, как не ей? Это честь для провинившихся, одиноких, тех, кого никто не ждет, ну и для фиолетовых фей, естественно.
– Ее никто не ждет?
– Любезнейший Костя, это же дурдом! Здесь очень мало счастливых женщин. Впрочем, у нее есть отпрыск. Девочка.
Между тем завтрак закончился. Со столов убрали. Солдатики накрывали столы скатертями, буфетчица гремела грязными бидонами. Неразлучная парочка наркоманов сидела с видом ведущих аналитиков Пентагона. Встречать Новый год трезвыми они не собирались. Предстоял настоящий мозговой штурм. Вариантов было несколько, все они были рискованны и неочевидно приводили к успеху. В итоге аналитики решили попробовать в новогоднюю ночь галоперидол, благо достать его не было проблемой. Они долго обсуждали предполагаемый эффект, в итоге решили, что это будет похоже на «побыть роботами и, собственно, почему бы и нет?». Мориц крутил пальцем у виска: галоперидол жрут добровольно, торчки хреновы! Он явно не дружил с галоперидолом, разнервничался и ушел спать.
Костя пошел на острую половину, надеясь найти Майю Витальевну и решительно сказать ей, что хоть он и подписал согласие на лечение, но больным себя не считает и от лечения хочет отказаться. Надо все ей объяснить, она поймет…
Вдруг он услышал резкий звук бьющегося стекла, женский крик, еще крики. Подумал сначала, что включили телевизор, но слова слышались матерные, некрасивые и страшные. К нему по коридору в двух левых ботинках бежал Ванечка-дурачок. Прямо у ног споткнулся, повалился на Костю и, закатывая глаза, страшным шепотом проговорил:
– Ко-остя, доктора убили.
Из столовой бежали больные, часть спряталась в туалете, другие, онемев, смотрели на новенького. Он жутко орал:
– Порежу, с-суку, и себя порежу!!
В правой окровавленной руке у него был большой кусок оконного стекла, пол был усыпан осколками. Левой рукой он крепко держал Майю Витальевну. Острый край стекла приставил к ее горлу. Майя Витальевна смотрела на Костю серьезными, ничего не выражающими глазами. Костя оцепенел. Сзади послышался топот постовых сестер. Их было двое. Как только они вбежали в столовую, новенький опять заорал:
– Порежу всех, суки, ни х…я у вас не получится, я вам живым не дамся, выпустите меня отсюда! Убирай свой шприц! Подойдешь, я ей в шею воткну и себе потом. – Новенький опасно дернулся, сестры отступили.
Все замерли. Кто-то в глубине отделения завыл. Наркоманы оказались близко к разбитому окну и теперь тихонько отползали под столом.
Медсестра Любочка стала загонять больных в палаты. Костя стоял к новенькому и Майе Витальевне ближе всех, боясь пошевелиться. Кровь с рук новенького заливала белый халат врача, и на нем расплывалось новогоднее красное пятно. Стало холодно, в разбитые окна врывался мороз.
Любочка дернула Костю за рукав и попыталась увести, но Костя стоял столбом. Она оставила его в покое. Не до него сейчас.
– Что ты хочешь? Мы сделаем все, что ты скажешь, отпусти врача. – Любочка попыталась сделать шаг вперед.
– Стой, сука, с-сказал, порежу, с-сказал! Открывай двери, быстро, я с-сказал, меня не запрешь, суки еб…е!
Вторая медсестра исчезла. Наверно, пошла за помощью, с надеждой подумал Костя. Майя Витальевна перестала дышать, став похожей на мертвую куклу.
– Выпустите меня! – орал новенький. – Или я ей башку отпилю. Быстро!
– Мы выпустим тебя, только стекло опусти. Надо достать твою одежду, не пойдешь же ты в пижаме на улицу. Там холодно. Подожди немного, сейчас принесут. – Любочка говорила ласково и убедительно.
И тут Костя включился. Он вновь почувствовал ярость, как тогда в кабинете у Ясеня.
– Отпусти ее, – сказал он тихо.
Новенький от неожиданности перестал орать. Костю он до этого момента вообще не замечал.
Читать бесплатно другие книги:
