Про психов. Терапевтический роман Леонтьева Елена

Здесь же было тихо, интеллигентно. Косулин зашел к Царице.

Она восседала за огромным дубовым столом. Фиолетовые кудри короной окружали низкий лоб, очки поблескивали в ярком электрическом свете настольной лампы, крючковатый нос следовал за черной гелиевой ручкой, аккуратно выводящей буквы на бланке больничного листа. Косулин замер. Правила заполнения больничных листов в очередной раз ужесточили, теперь это были зеленые листки с водяными знаками, на которых надо было писать печатными буквами и только черной гелиевой ручкой. Ошибаться нельзя.

Он тихонько присел на стул и некоторое время наблюдал за монаршей особой в минуты труда. Она притягивала взгляд могучей, величественной необъятностью.

Непостижимую в своей бесконечности грудь туго обтягивал кристально белый халат. Из-под стола выглядывали неожиданно изящные ноги в «лодочках». Ей за семьдесят, но цепкие волевые руки в золотых кольцах не желали упускать власть. Рассудок Царицы ясен, характер чудовищен. О ней много сплетничали. Мол, на работу ее привозит шофер, на завтрак старшая сестра варит ей особую геркулесовую кашу, пятиминутки длятся столько, сколько нужно, чтобы выпустить пар, изложить свои взгляды на современное мироустройство, лично унизить и оскорбить каждого присутствующего.

Одной из нас довелось поработать с ней пару месяцев. Незабываемая пятиминутка была посвящена теме развала Советского Союза. По версии Царицы, империю разрушили психологи с помощью тайных методов, сговорившись с американской разведкой. Каждый сезон отделение боролось с модным видов микробов, применяя новые виды дезинфекции. Из заграницы Царица обычно просила привезти ей современные химикаты.

Однако пациентам в этом отделении жилось лучше, чем во многих других. Персонал был вежлив и доброжелателен, активно поддерживая атмосферу санатория. Сама Царица совершала обходы чинно и медленно, разговаривала с каждым больным подолгу, вникала в его проблемы, знала по именам родственников пациентов. Она была первоклассным врачом советской школы. Проработав в больнице среднестатистическую жизнь, спокойно плевала на мнения окружающих, не робела перед администрацией, относилась к ней презрительно. В ней жил «большой стиль», говорила она на чистом старомосковском наречии: «булоШная» и «психотерапЭвт», «извольте» и «оставьте».

Наконец Царица заполнила больничный и взглянула на Косулина.

– Хорошо, что вы пришли. Надо срочно посмотреть Новикова, голубчик. Судя по всему, будет трудовая экспертиза. Директор школы уже десять раз звонил главному и в департамент. Он боится, что Новиков вернется на работу в школу. Будет стараться лишить его такой возможности.

– Сколько лет Новикову?

– Двадцать семь.

– Рановато на пенсию.

– Речь идет о педофилии, древнегреческих извращениях! Он мальчиков заставлял чуть ли не голыми выступать, весь класс водил на митинги, подвергал детей опасности! Страшный случай. Пациент первичный. Работайте!

– Он уже готов к диагностике?

– Да… успокоился, на аминазине быстро пошел.

В кабинете у Царицы тихо и тепло. Косулин задержался здесь еще немного, чтобы изучить историю болезни пациента Новикова. В тощей папке нашел только первичный осмотр, полицейский рапорт («вел себя неадекватно, на местности не ориентировался…»), назначения.

Косулин сосредоточился на изучении первичного осмотра. Пытался составить представление о пациенте, читал между шаблонных строк.

Первичный осмотр

Новиков Константин Николаевич, 1983 г. р.

Анамнез со слов больного: наследственность психическими заболеваниями не отягощена. Рос единственным ребенком в семье. В раннем детском возрасте в психофизическом развитии не отставал. Отмечает только детские болезни без осложнений. По характеру формировался эмоциональным, вспыльчивым, в контакт со сверстниками вступал с трудом. Детские дошкольные учреждения не посещал, воспитывался мамой. Отец – военный. В школе обучался с шести лет, с программой справлялся с опережением, многие предметы сдавал экстерном, успешно участвовал в школьных олимпиадах. В подростковом возрасте отношения со сверстниками не складывались; был одинок, друзей не имел. Закончил школу экстерном в четырнадцать лет. Еще в школе увлекался историей, литературой, много читал, проводил досуг в библиотеках, посещал лекции в университете. Поступил в Историко-архивный институт на исторический факультет в шестнадцать лет. С подросткового возраста стали отмечаться периоды, когда испытывал большой эмоциональный подъем, казалось, «что можно горы свернуть» (в такой период – учредил демократическое студенческое движение в поддержку малоимущих студентов, создал студенческий журнал), такие периоды чередовались с непродолжительными периодами слабости, апатии, замкнутости. В институте стал больше общаться со сверстниками, нашел друзей, был душой компании. После окончания института поступил в аспирантуру, но бросил ее. В последнее время (с 2005 года) работает учителем истории в общеобразовательной школе. Проживает с родителями, отношения в семье конфликтные. Алкоголизацию и запои категорически отрицает. В 2011 году больной несколько раз привлекался к административной ответственности за участие в несанкционированных митингах. Последнее время на работе участились конфликты с начальством. В день госпитализации поссорился с директором школы, ударил его, был возбужден, агрессивен, неадекватен. Доставлен в районное отделение милиции, откуда был госпитализирован в ПБ.

Соматическое состояние: высокого роста, пониженного питания. На кожных поверхностях подбородка, рук, ног различных размеров гематомы и ссадины, со слов пациента – следы драки с директором и полицейскими. Язык обложен белым налетом, в основном у корня, влажный. В зеве гиперемии, налетов нет. Периферические лимфоузлы не увеличены. В легких дыхание везикулярное, хрипы не прослушиваются. Тоны сердца ясные, ритмичные. АД 120 на 70 мм рт. ст. Пульс 68 ударов в минуту, удовлетворительного наполнения и напряжения. Живот мягкий, при пальпации безболезненный. Печень в границе реберной дуги. Симптом Пастернацкого отрицательный с обеих сторон. Мочеиспускание свободное, безболезненное. Дизурии нет. Стул, со слов, регулярный. Аллергоанамнез не отягощен. Температура 36,8.

Неврологическое состояние: зрачки Д = S. Реакция зрачков на конвергенцию, аккомодацию сохранена. Лицо симметрично. Язык при высовывании по средней линии. Сухожильные рефлексы без убедительной разницы сторон. Менингиальных знаков нет.

Психическое состояние. До беседы с врачом находился в пределах постели. На беседу соглашается. Держится напряженно, замкнуто, с чувством собственного достоинства, переживаний не раскрывает. Сидит в напряженной позе, не смотрит на врача. Импульсивен. На вопросы отвечает с раздражением. Уверяет, что на месте работы к нему относятся предвзято, притесняют, обвиняют в педофилии и разврате. Сведения о себе сообщает непоследовательно, противоречиво. Эмоционально неустойчив, то злится, то еле сдерживает слезы. Мимика выразительная, несколько манерная. Постоянно говорит, что ему надо выписаться, категорически отказывается от лечения. Критика к состоянию отсутствует.

Обычно психологи перед диагностикой не читают записей врачей, дабы не формировать установочный диагноз. Но с педофилией Косулин никогда раньше не сталкивался и решил прочитать осмотр, хотя ничего особенного в нем не увидел. Понял только, что состояние пациента с поступления изменилось, так как в истории было и подписанное им согласие на лечение. Косулин вышел из ординаторской и попросил старшую сестру найти пациента Новикова.

Сам расположился в зале отдыха, где предполагал беседовать с Костей. Косулин аккуратно разместил диагностические материалы на столе, проверил, пишет ли ручка, отметил, что времени до обеда всего час и надо все сделать быстро, иначе понадобится прийти еще раз, а этого совсем не хотелось. Медсестра привела Новикова.

Костя показался Косулину совсем юным, с растерянным выражением лица, нехарактерным для учителей. Часто больные шизофренией выглядят очень молодо, у них нет морщин, возраст и время словно проходят мимо. Они не стареют. Молодое и даже детское лицо Кости Косулину понравилось, напоминая кого-то. Косулин решительно представился:

– Здравствуйте, меня зовут Александр Львович, я психолог. Вам назначено психологическое исследование с целью диагностики вашей памяти и внимания, особенностей мышления. По результатам этого исследования будет написано заключение, которое я передам вашему лечащему врачу – Майе Витальевне. Но сначала расскажите, что случилось, как вы к нам попали?

Костя раздумывал над ответом и одновременно рассматривал нового для него персонажа. Уже сутки больничные люди вокруг него много и необычно говорили. Сложно было понять, говорят они что-то относящееся к реальности или бредят. Вот Мориц, например, только что интимным шепотом, слышным, впрочем, во всех уголках отделения, сообщил ему, что все божественные сущности всего лишь побочный эффект того самого кагэбэшного эксперимента, и тут же деловито и вполне вменяемо объяснил ему, как «насладиться кофепитием» в условиях, когда нет ни кофе, ни кипятка (надо взять пакетик растворимого кофе «три в одном», контрабандой пронесенный из столовки или переданный родственниками, засыпать его в чашку или коробку от лекарств, которую достать проще, и залить горячей водой из-под крана).

Реальность Кости стала зыбкой, текучей, значения и смыслы становились сложными, ускользающими. Непонятно, кто псих, а кто норма, кто плохой, а кто хороший, к кому можно обратиться за помощью, а к кому точно не стоит. Привычные координаты не работали, и Костя не понимал, кому можно доверять.

Психолог Косте понравился. Вид у того был невеселый, но взгляд внимательный и голос приятный. И наконец-то за все это ужасное время Костя оказался в тишине. Первое, что сделал Косулин после того, как Костя вошел в зал отдыха, – запер дверь. Мысли стали приходить в порядок. Костя решился рассказать, как все было. Он сомневался в правильности своего решения, но все же начал рассказывать.

Косулин слушал Новикова и записывал в протоколе стандартные фразы будущего заключения: «Голос тихий, неуверенный, на вопросы отвечает непоследовательно, путается». Слушать Новикова было тяжело, история вызывала растерянность и недоумение. Педофилия не проходит по части психических расстройств, в своей практике Косулин с этим раньше не сталкивался. Ставить в школьном театре античные пьесы с эротическими мотивами – это действительно могло бы показаться безумным, но только в смысле неуместности, несоответствия сегодняшнему дню, всей системе школьного образования. Но приставать к своим ученикам? Косулин, отец первоклассника, внутренне съёжился от отвращения. Надо разбираться…

Костя рассказывал робко и тихо, ожидая, что его прервут или будут бомбардировать вопросами. Но психолог слушал его и не перебивал, делая пометки в блокноте. По ходу рассказа учитель все больше оживал, воспоминания будили пережитые эмоции. Радость от предвкушения премьеры, волнение за детей, тревога за декорации. Костя говорил, говорил, ему казалось, что вот сейчас он расскажет свою историю понятно, логично, нестыдно.

Психолог остановил его и вернул к вопросу о том, что все же произошло с Костей такого, от чего он попал в психиатрическую больницу. Костя с ужасом почувствовал комок в горле, слезы, покраснел, не удержался – заплакал, стал еще больше похож на маленького мальчика. Он пытался сохранить лицо – мужчины не плачут! – но не смог, напряжение и злость текли из глаз.

Косулин отметил в протоколе: «эмоционально лабилен». Написав эту фразу, почувствовал, что она и к нему самому имеет отношение. Рассказ Кости растревожил, зацепил, больно ударил внутри. Лида? Нет. Что-то давно забытое, надежно укрытое. Он так вдохновенно верит в то, что делает, так уверен в себе. А я? Я уже нет, давно нет. Я верил раньше, а теперь расплачиваюсь за это потерей семьи… Я – дурак. Педофил он или нет, работа для него – очевидный смысл жизни, и больше, чем зарабатывание денег. А я? Что я? Зачем я сейчас пишу этот протокол? Ради учителя? Он меня об этом не просит. Так грустно размышлял Косулин. Ему захотелось утешить учителя, помочь. Но он знал, что это только ухудшит дело. Да и утешить было нечем.

Пока психолог молча грустил, учитель мужественно боролся со слезами. Он больно прикусил себе щеку и язык: обычно боль возвращала контроль. Психолог все так же сидел напротив и смотрел сочувственно, молчал. Костя был ему за это благодарен. Остановив слезы, начал рассказывать про Ясеня. Желчно, злобно, не стесняясь. Раньше так никому не говорил, старался быть выше, не замечать, воспринимать иронически. А тут припомнил все. И дурацкие новогодние открытки, которые заставляли делать с учениками вместо уроков, и многочасовые проповеди-отчитки «за несоответствие формату», и то, что вся школа зомбирована ЕГЭ, и все, что не для ЕГЭ, никому не нужно. Что дети должны знать, в каком году был заключен Ништадтский мир, но не понимают толком, зачем России нужна была Северная война. Он рассказывал про нелепости и глупости Ясеня, про необразованность, трусость и жадность. Про абсурдный бюрократизм. Психолог все энергичнее кивал: в больнице все было так же.

Когда рассказ Новикова достиг эпизода в кабинете Ясеня, Косулин почти неприкрыто стал радоваться и восхищаться учителем. Сколько раз он мечтал о том, чтобы вот так вот, запросто, вмазать просто, по-мужски, наплевав на правило общения с начальством: «молчать, когда бьют». В Ясене он узнавал чиновников из своей жизни, которые унижали по праву сильного, ни в чем не разобравшись, и никогда не извинялись.

Косулин взглянул на циферблат. Их час почти вышел. Рассказ учителя так его тронул, что он перестал следить за временем. Что это со мной? Он разозлился, стал спешить, пытаясь решить для себя, верит ли он Новикову. Учитель-безумец или учитель-извращенец? И задал прямой вопрос:

– Испытываете ли вы, Константин Юрьевич, сексуальное влечение к детям?

Неприятная пауза затягивалась, Косулин напряженно застыл, страшась услышать утвердительный ответ. Он не представлял, как ему совместить в душе симпатию и отвращение к учителю.

Костя как будто споткнулся и замер. Так вот к чему все это. Он почувствовал, как опять начинает краснеть. Само подозрение ввергало в непереносимый токсический стыд. Он боялся посмотреть на психолога, боялся, что опять либо позорно расплачется, либо полезет в драку. Только не здесь, не в психиатрической больнице. Только не с этим человеком, имевшим столько терпения выслушать. Он собрался и посмотрел прямо на Косулина. Лицо психолога было напряжено. Костя удивился тому, что Косулину не все равно. Ему важно услышать ответ.

– Нет. Я люблю своих учеников, но я никогда не испытывал к ним сексуального влечения. – Костя счел неуместным рассуждать здесь об Эросе и видах любви. Хотя ему хотелось бы поговорить об этом с психологом. Наверняка тому нашлось бы что ответить.

Косулин улыбнулся. После такого эмоционального рассказа сухой ответ выдавал, что Костя уже начинает понимать правила общения с психиатрической системой. Отвечай по существу на важные вопросы и желательно кратко. Чем больше рассуждений, тем больше простора для постановки диагноза. Костя об этом, конечно, не знал, но, если он и дальше будет так отвечать, может, ему и повезет вернуться в свою любимую школу. Косулин заметил, что ему бы этого хотелось. Сомнения, конечно, оставались, первое впечатление – часто полная ерунда.

Из рассказа Новикова было неясно, как именно он попал в психиатрическую больницу. Видимо, какой-то момент он не осознавал или утаивал. Ударить директора – недостаточно для принудительной госпитализации. Косулин продолжал расспрашивать. Надо было выяснить, сохранилась ли критика пациента ко всем событиям дня госпитализации.

– Константин Юрьевич, складывается такое впечатление, что вы не очень хорошо помните, что происходило в полиции.

Костя на самом деле помнил смутно.

– А до этого у вас когда-нибудь были проблемы с памятью? – Косулин черкнул что-то в своих бумагах.

Костя задумался.

– Вроде нет. Если они и были, я могу об этом не помнить. – Костя улыбался.

Косулин тоже. На миг они показались Косулину двумя заговорщиками, узнавшими друг друга в толпе. «Он свой —, подумал Костя и тут же одернул себя: – Ты псих, а он просто хорошо делает свою работу».

Учитель продолжил свою историю.

Слушая рассказ о том, как учитель вел себя в отделении полиции, Косулин злился, сочувствовал, представлял себя в такой же ситуации. Это было тяжело. Поколебавшись, психолог решил не узнавать, считает ли учитель свое состояние в полиции временным помутнением рассудка. Он не хотел делать ему больно, хотя ответ на вопрос прояснил бы критику пациента к своему состоянию. Самое время было переходить непосредственно к выполнению психодиагностических методик.

Косулин вернулся в диагностическое русло, деловито раскладывая карточки с изображением разных предметов: мебель, овощи, фрукты, транспорт, люди и прочее. Это была знаменитая методика «Классификация предметов», созданная корифеями патопсихологии Б. В. Зейгарник и С. Я. Рубинштейн. Методике скоро стукнет полвека, но она до сих пор работает лучше многостраничных тестов с тысячами вопросов. Без преувеличения, это главная методика в арсенале клинического психолога. Она нужна для исследования процессов обобщения и абстрагирования, но дает также возможность анализа последовательности умозаключений, критичности и обдуманности действий, особенностей памяти, объема и устойчивости внимания, личностных реакций испытуемых на свои достижения и неудачи.

Итак, Косулин достал набор карточек с изображением различных предметов, растений, живых существ, перемешал их и передал Косте:

– Разложите эти карточки так, чтобы предметы, которые подходят друг другу, оказались в одной группе.

Психолога интересовало, будет ли Новиков совершать ошибки, характерные для больных шизофренией.

Костя рассматривал карточки. Он устал и начал волноваться. Ему хотелось и дальше рассказывать. Выполнять дурацкие задания казалось унизительным. В конце концов, он не идиот, а учитель! Медленно, не вникая в смысл задания, он перебирал карточки. Попросил повторить инструкцию.

Косулин отметил в протоколе: «В задание входит медленно, инструкцию усваивает со второго раза». Это было странно: для школьного учителя выполнить эту методику проще простого. Все-таки, разозлился Косулин, надо будет осмотреть учителя еще раз, сыроват он пока… О боже, опять трогать эти жуткие ручки!

Между тем Костя тупо перебирал карточки, чувствуя себя неловко. С усилием сосредоточился на задании. Спросил, имеет ли значение цвет карточки. Смущало это обстоятельство в основном пациентов с нарушениями мышления, они часто делили их на две группы: черно-белые и цветные. Это была жирная галочка в шизофреническую сторону. Косулин расстроился. Всегда есть надежда, что в исследовании все будет нормально.

Новиков продолжал раскладывать карточки, правильно выделяя группы – мебель, овощи, фрукты, инструменты, виды транспорта. Неожиданно положил в одну группу красное платье и бутылку от кефира. Начал рассказывать историю из своего детства. Как девочка в красном платье каждое утро ставила на его крыльцо стеклянную бутылку с кефиром. Косулин отметил в протоколе: «При объединении соскальзывает, опирается на субъективные критерии».

После того как Новиков закончил историю про девочку в красном платье, он вернул платье к одежде, а бутылку к посуде. Косулин облегченно добавил: «Чувствительность к ошибкам сохранена». Тут же раздраженно одернул себя: когда так болеешь за пациента, часто косвенно подсказываешь верные решения, а это усложняет анализ результатов.

Разобравшись с классификацией, Косулин предложил Новикову методику «Сравнение предметов». Нужно сравнить пары слов, выделив между ними общее и различное. Среди этих пар есть пары-провокации, несравнимые между собой предметы. Испытуемые «в норме» предпочитали не сравнивать эти пары, для больных шизофренией, как правило, никаких препятствий не существовало. Они могут сравнить все со всем. Правильно сравнив пары «яблоко – апельсин», «озеро – река», «тюльпан – василек», на провокационной паре «молоко – еж» Новиков выделил в качестве общего то, что «они оба убегают». Это была еще одна очень жирная галочка. Находить нестандартные связи между предметами – особенность ненормативной психики. Хотя это показалось Косулину остроумным. Костя сильно устал, но не говорил об этом психологу. Мысль о том, что ему предстоит вернуться в шумное, забитое сумасшедшими людьми отделение, остаться одному, без человека, который слушает и, кажется, даже понимает его шутки, вызывала отчаяние.

Неожиданно он спросил психолога:

– Александр Львович, а вам нравится тут работать?

Косулин завис на неудобном вопросе, пробормотал что-то невразумительное. После чего быстро дописал в протоколе: «В процессе исследования истощается, соскальзывает», – собрал диагностические материалы в папку и попрощался с учителем. Пообещал встретиться с ним еще раз в первый рабочий день после Нового года, чтобы продолжить исследование. Только сейчас до Кости дошло, что Новый год ему предстоит встретить в психиатрической больнице, и опять стало жалко себя до слез.

У Косулина заболело сердце. Учитель опять напомнил что-то важное, больное и любимое. Новиков действительно был похож на погибшего младшего брата психолога – Венечку. Но Косулин пока не осознавал связи. За пределами сознания его накрывало отцовское сочувствие к этому, видимо, сумасшедшему педофилу-непедофилу, бессилие от того, что он бросает учителя одного в ужасной ситуации. Он растерялся, вспомнил утреннее кривляние жены, смешался.

Косулин стремительно покинул отделение Царицы, на этот раз не побрезговав открыть двери самостоятельно – стало плевать на дезинфицирующие тряпки. Он направился в столовую в смешанных чувствах, профессиональная рефлексия не помогала. Новиков больно попал в хорошо защищенные, давно закрытые от посторонних душевные раны Косулина. И, еще не понимая этого, он заметался, побежал за помощью к нам, боевым братьям и сестрам.

Мы тем временем заседали в столовой. Это было наше место и наше время.

Столовая располагается в отдельно стоящем двухэтажном здании. На втором этаже – столовая для больных из дневного стационара, а на первом – частное заведение без названия. Когда-то название было: над входной дверью белой краской было выведено «У Кагановича». А потом белой же краской замазано. Столовая во время обеда принадлежала пациентам, их родственникам, студентам и психологам.

Мы, психологи, остро нуждаемся в совместности. Нам жизненно важно посидеть вместе спокойно, обсудить события дня, пожаловаться на врачей, заведующих, получить профессиональную и дружескую поддержку, рассказать о необычных пациентах. Психологов в больнице работает много, человек сорок, в столовой собираются около десяти. Нельзя с первого взгляда сказать, что объединяет именно нас. Возможно, нежелание растворяться в агрессивно-абсурдной среде, может, особое отношение к своей работе. Кроме того, так проще «не пропасть по одиночке». А пропасть можно запросто.

Система готова быстренько съесть тебя. Два-три года – и наступает профессиональная деформация – такое особое словечко, означающее, что ты вроде такой, как был, только под влиянием своей профессии деформировался, сломался, искривился, оподлился, почти умер. Точное слово и не подобрать, у каждого свое меняется. Ломает то, что системе ты не нужен. Психологов считают чем-то вроде необязательного аксессуара, призванного больше развлекать пациентов, чем лечить.

Лечить – прерогатива врачей. По одной простой причине: у них есть таблетки. Психологи же могут дополнить таблетки неочевидными на взгляд системы вещами – беседами с пациентами. Но современная психиатрия не верит в целительную силу слова и человеческого общения, она верит в загадочные химические процессы, происходящие в мозгу пациента. И слово никогда не сравнится с химией, так уж устроен современный мир, основанный на слепой вере в волшебные таблетки «от всего». Вообще, психиатры впитывают высокомерие по отношению к психологам с молоком матери. Самый страшный грех для них – психологизация, то есть объяснение причин болезни психологическими причинами. Их старательно отучают от этого еще в институте.

Сами психиатры довольствуются туманными, якобы биологическими по своему происхождению причинами психических расстройств, которые никакого отношения не имеют к тому, что называется «доказательной медициной». То есть такой медициной, при которой ты сдал анализы, рентген сделал, компьютерную томографию – и получил диагноз. Но с психическими расстройствами сложнее: нет никаких генов шизофрении, нет понятного мозгового механизма, нет доказанных различий между разными расстройствами на уровне мозга. А есть сопровождающие психические расстройства мозговые процессы, которые за причину этих расстройств уж никак нельзя принять. Поэтому некоторые врачи верят скорее в свой опыт и убеждения: в то, что обязательно есть наследственный фактор, в то, что анамнез «подмочен», в то, что болен человек уже давно. Чаще всего так и бывает, но, как и многие другие убеждения, становясь иррациональными, они перестают быть убедительными для остальных, в частности для пациентов. В том числе и поэтому психические расстройства так часто переходят в разряд хронических: ну не верят пациенты в психиатрические концепции!

На самом деле практикующий врач просто не в состоянии досконально разбираться в исследованиях разных показателей мозга, потому что мы слишком мало знаем о работе мозга и о том, как связаны психика и мозг. Задачей врача становится подбор лекарств опытным путем. Так называемое симптоматическое лечение – то, которое устраняет симптомы, а не причину болезни. Хороший врач обладает развитой интуицией в отношении соответствия пациента и препарата.

Вот почему профессиональная самооценка психологов в больнице довольно низкая, самым сложным оказывается не работа с пациентами, а ежедневное осознание того, что твой труд, нелегкий труд, системе не нужен.

Профессиональная деформация обычно начинается с депрессивного переживания бессилия и бессмысленности собственных усилий.

Эти десять в столовой деформироваться не желали, сопротивлялись и поддерживали друг друга как могли.

Когда Косулин пришел, все были в сборе. За столом он увидел лохматую голову Пашки Шостаковича и услышал его характерное покашливание. Пашка ковырял традиционный гуляш и что-то бурно рассказывал Белле. Она смеялась, как всегда. Шостакович был Косулину другом, коллегой и боевым товарищем. Впрочем, несмотря на явную душевную близость, он оставался для Косулина загадкой: он совершенно не мог понять, как Пашка выживал в больнице. Он уже не первый год работал в старческом женском остром отделении, и Косулину после нескольких посещений его отделения впечатлений хватило на всю жизнь.

Старческое женское располагалось на пятом этаже относительно нового корпуса больницы. Было оно каким-то оскорбительно голым. Ни лишней мебели, ни дверей в палатах, только пустые стены и непременные банкетки, к которым привязаны бабульки, чтоб не упали или чтоб не мешали.

Несколько слабоумных пациенток, не понимающих, где и зачем они находятся, объединившись в небольшой караван, искали выход. Иногда они останавливались и совещались или приставали к персоналу в попытках выведать пути побега. Несмотря на то что отделение тщательно и регулярно мыли, запах стоял непереносимый: моча, дерьмо, больничная еда, лекарства, старость и отчаяние. Некоторые пациентки все время раздевались, таких ласково называли «голышами».

Косулин не раз пытался прижать Пашку к стенке и, взяв за пуговицу, узнать-таки, что его заставляет оставаться в этом аду. Пашка уверял, что, будучи нейро-психологом, испытывает неугасаемый интерес к диагностике. И только в пьяных задушевных разговорах, когда Пашка оставлял свою ироничную защиту, Косулин чувствовал, что близок к разгадке.

Путь Пашки в старческое отделение был прихотлив и извилист.

Шостакович закончил психфак МГУ, а до психфака – МАДИ. В семнадцать лет, еще не зная, чего хочет от жизни, он просто выбрал ближайший к дому вуз. Ему нравилась физика и другие точные науки. Учился он, однако, плохо, и к концу третьего курса, не сдав термодинамику, отправился в академический отпуск. Целый год Пашка провел на даче в полном одиночестве, отмахиваясь от настойчивых требований мамы заняться делом. Переживал экзистенциальный кризис. На выходе из кризиса поступил на психфак МГУ. Спустя полгода после окончания МГУ обзвонил все психиатрические больницы Москвы и устроился на настоящую работу. Ему хотелось приносить пользу, делать что-то, за что он бы мог себя уважать и что явно было нужно кому-то еще.

Первый год Пашке было интересно работать, хоть он и не понимал, что именно нужно делать. Не было ни образца для подражания, ни контакта с коллегами. Работал в полной изоляции. До него психологи никогда не работали в старческом.

Идеи служения человечеству и спасения заблудших душ умирали от страха, отвращения и растерянности. Когда он в первый раз вышел из ординаторской, его окружила толпа бабулек. Они плакали, причитали, спрашивали, дергали за рукав. Пашка в ужасе убежал. А потом привык. И стал хранителем историй сумасшедших старых женщин. Истории эти были ужасны и, как правило, заканчивались уходом в мир иной, но, когда их рассказывал Пашка, мы смеялись.

Не осуждайте нас, вы бы тоже смеялись, если бы слышали, как Пашка рассказывал! Вот, например, однажды в отделении Пашки делали ремонт. Туалет закрыли и посередине отделения поставили биотуалет, попросту – большой горшок. И каждый раз Пашка, проходя мимо, видел невозмутимо восседающих на нем бабушек. Или история об изнасилованной восьмидесятилетней женщине, заболевшей потом сифилисом. Мы тоже смеялись. И никто не понимал, как он это выдерживает. Однажды нетрезвый Пашка сам поймал Косулина и без всякого юмора сказал:

– Знаешь, на что это похоже? Как будто ты в аду, и вокруг корчатся наказанные, поджариваются на сковородках, кипят в котлах со смолой, а мое наказание в том, чтобы смотреть на это. Вот так-то.

Впрочем, это была минутная слабость, трагическое настроение редко задерживается в наших рядах.

Косулин пробрался к столу. Сел рядом с Беллой, хрупкой смуглой девушкой с глазами цвета травы, с некоторым романтическим пафосом, как Косулин про себя называл их цвет. Но вслух, конечно, не говорил. Рядом с ней с Косулина моментально слетала взрослость, хотелось дурачиться. Косулину нравился ее нестандартный взгляд на вещи, чувствительность и нежность. Белла тоже не сразу стала психологом, поучившись сначала на юриста. Захотелось рассказать ей про учителя и про жену.

За столом о работе не говорили, строили новогодние планы, кто-то уходил в отпуск, собирались устроить вечеринку.

Агния, порывистая блондинка боттичеллиевской красоты, сразу заметила, что Косулин молчит. Вообще, у Косулина иногда возникало подозрение, что их начальник отбирает сотрудниц в основном по внешним данным: большинство были небанально красивы. Косулину казалось, что все его больничные коллеги-друзья родились не в свое время. И чаще всего он думал так, смотря на Агнию. Ее романтизм, ум и неуемная социальная активность напоминали о женщинах-«эмансипэ» начала двадцатого века. К своим двадцати пяти годам Агния успела закончить психфак, поработать в ПНД[1], поучиться в Германии. В Берлин поехала в надежде прикоснуться к истокам психоанализа, а получила популярные нынче в Европе проповеди о пользе когнитивно-бихевиоральной дрессировки. Но мятежный дух Сабины Шпильрейн и Лу Саломэ не покинул ее.

В больнице Агния работала в отделении дневного стационара. Пожалуй, ее работа ужасала Косулина даже больше, чем Пашкина. Дневной стационар был параллельным миром, последним пристанищем хронических психиатрических пациентов. Коридоры его двухэтажного корпуса всегда пусты и темны. Со стен взирают портреты пациентов, написанные давно убившим себя художником. В дневной стационар попадали старые, дефектные больные. Считалось, что без поддержки они не выживут. Они ходят в дневной стационар, как здоровые люди – на работу. Пять дней в неделю, с перерывом на выходные, ночуют дома. Завтракают, принимают лекарства, посещают занятия всевозможных кружков. На местном жаргоне их называют «оболочечниками», что очень точно отражает производимое ими впечатление. Оболочка, тело, простейшие социальные реакции налицо, но внутренняя жизнь давно осталась в прошлом, уничтоженная психозами и нейролептиками. Когда Агния рассказывала про свою работу, Косулин недоумевал. Как можно быть рядом с человеком, чей разум разрушен старением и скорой смертью, Косулин еще мог представить, но как быть рядом с тем, чья внутренняя, да и внешняя жизнь похожа на заезженную пластинку… Этого он представить не мог.

– Что ты голову повесил, друг сердечный? – спросила Агния, приобняла Косулина за плечи и немного встряхнула. Была у нее такая привычка встряхивать людей, как копилку с мелочью.

Косулин панибратства не любил, но из симпатии терпел, к тому же между ним и Агнией всегда существовал легкий флирт. Границ они не переступали: Косулин безнадежно женат, у Агнии постоянно случались романтически истории. Но, как часто бывает в таких случаях, оба бурно фантазировали друг о друге.

Белла и Агния дружили близко еще с институтских времен: учились в одной группе. Чувствительная к малейшим нарушениям границ Белла тут же вмешалась:

– Что ты его трясешь, дай поесть человеку! Видишь, он грустный какой…

– Да нет, все нормально у меня. Наверное… – неуверенно начал Косулин.

В этот момент, перекрывая все столовские шумы, раздался зычный голос буфетчицы:

– Пельмени, оливье, чайслиминомсахаром! – так объявлялось о готовности собранного заказа.

После этого сообщения заказчик, о чьих гастрономических пристрастиях теперь знали все окружающие, отправлялся к стойке и забирал свой поднос. Почти в каждом заказе было это таинственное дополнение «чайслиминомсахаром». Произносилось оно именно так, в одно слово, и его все пили – это была лучшая смазка для трудноперевариваемой кухни Кагановича.

Беседа за столом продолжалась, Косулин пил чай, есть не хотелось. Напряженный и расстроенный, он все никак не находил рациональную причину своего состояния.

– Саша, ты видел новое украшение столовки? – Белла вновь попыталась втянуть его в разговор.

– Какое? – Косулин оглянулся, но ничего нового не заметил. Все те же ставшие привычными декорации абсурда. Экзотические пластмассовые цветы, эпилептически мигающая новогодняя елка на стойке, хищная новогодняя мишура…

– Ну, вон же, на холодильнике «Кока-Кола»!

И тут он заметил. На красно-белом «кокакольном» холодильнике, удивительно вписываясь в общее цветовое решение, уютно и даже как-то по-домашнему висел портрет товарища Сталина. Косулин не верил своим глазам. Вождь, облаченный в простой военной китель и фуражку, добродушно, но строго взирал на столпившихся в очереди пациентов дневного стационара. Как Каганович мог повесить портрет Сталина в своем заведении и, главное, зачем?

– Ну ни хрена себе! – Косулин от удивления никак не мог сформулировать, чем так поразителен этот портрет здесь, в столовой психиатрической больницы.

– За психику! За Сталина! – Белла захихикала, прикрыв смуглой ладошкой рот.

– Наша служба и опасна и трудна, – откликнулся Косулин. – Моя служба сегодня точно была трудна…

– А что такое-то? – Пашка оторвался от своего гуляша. – Пациенты? Врачи?

– Пациенты… Вернее, пациент. Смотрел сегодня мальчика одного…

– Мальчика? – Агния удивилась. Такие снисходительные интонации не были свойственны Косулину. Да и детского отделения в больнице не было.

Косулин и сам не понял, почему назвал Новикова мальчиком. Он смутился и попытался продолжить. Но рассказ не шел, как ни помогали ему коллеги. Косулин чувствовал, что говорит все не то, все мимо, что-то важное об этом пациенте все время ускользало от него.

– Ну мужчину. Молодого. Учителя. Мутная история…

Косулин рассказывал о Новикове, мешая диагностические подробности с фактами Костиной биографии. Конечно же, все отреагировали на «обвинение в педофилии», особенно Пашка, он такие темы любил.

– Мальчик, который любит мальчиков, соблазнил и напугал нашего Сашку, – подвел итоги Шостакович.

Все заржали.

– Ну хватит вам, мне правда нехорошо, – прервал их Косулин обиженно.

– Слушай, а что тебя самого так зацепило-то в нем, в этом учителе? – спросила Белла, моментально став серьезной. Она видела, что Косулин взволнован и переживает больше, чем показывает.

– Я не знаю! Не знаю… – Косулин с ужасом и удивлением почувствовал комок в горле. Стало тяжело дышать. Он резко поднялся из-за стола, пробормотал какие-то невнятные объяснения про срочную работу и под удивленные взгляды и возгласы коллег покинул столовую.

На улице шел снег. Быстрым шагом психолог двинулся по широкой аллее в сторону своего отделения. Деревья, окружающие аллею, с одной стороны были заключены в прогулочные садики и свешивали свои нагруженные декабрьским снегом ветки через железные заборы, а с другой стороны вольно раскинулись вдоль дороги. Ветви узников и их свободных братьев соединялись и спутывались у Косулина над головой, образуя высокий снежный коридор, похожий на внутреннее пространство готического костела. Но Косулин не замечал торжественной красоты окружающего мира, которая обычно восхищала и примиряла.

Он шел быстро и, перемешивая грязный талый снег под ногами, пытался угнаться за бешено несущимися мыслями. Те же чувства, что вынесли его из столовой, теперь заставляли куда-то стремительно бежать. Впереди было отделение, работа, пациенты. Нет, туда он не мог сейчас пойти.

Косулин остановился. Стало жарко в тяжелом зимнем пальто. Он расстегнул его, размотал шерстяной шарф и глубоко вздохнул. Оглядевшись, увидел расчищенную от снега лавку, сел. Набрал пригоршню снега, сжал его в кулаке, подождал, пока он превратится в плотный комок. Раскрыл ладонь и начал бездумно наблюдать, как снег тает, становясь холодной водицей.

Венечка называл такие комки снега «леденчиками». Перед глазами Косулина вдруг возникло острое и яркое воспоминание. Вот он, ученик десятого класса, такой же снежной московской зимой ежится от холода и нетерпеливо ждет младшего брата у школы. В его обязанности входило встречать брата-первоклассника после продленки. Вот Веня, одетый в коричневую, стоящую колом шубку, неловко переваливаясь, шагает к нему из школьных ворот. Вид у него хулиганский и довольный.

«Ну и где ты так долго был?» – раздраженно спрашивает Косулин.

Веня не отвечает. Косулин замечает, что Веня что-то жует.

«Что ты там ешь?!»

«Леденчик», – отвечает Веня, улыбается во весь рот и протягивает Косулину ладошку в варежке с примерзшим к ней куском талого снега.

За этим воспоминанием к Косулину приходят и другие, похожие на сон наяву, реалистичные и живые. Их много, Косулин не успевает толком понять и прочувствовать, про что они. Но во всех – Веня, младший брат, золотой мальчик, предмет любви и ревности к родителям. Вот Веня, раскачивающийся, как пьяный боцман, пробует устоять на ногах и цепляется за его коленки. Он же, безутешно рыдающий от обиды, потому что Косулин не берет его с собой гулять с «взрослыми мальчишками». Веня, уже взрослый юноша, загорелый и красивый, но улыбающийся лукавой и самодовольной улыбкой, сидя на линии прибоя, говорит Косулину:

«Да не волнуйся ты так, Саш, все будет хорошо. Просто я понял, как хочу жить». – И протягивает ему ладонь, полную…

Косулин встал. Ему показалось, что прошло много времени, но снег на ладони еще не успел растаять до конца. Веня ушел, а теперь и Лида… Так, стоп! Это все в прошлом! – скомандовал он себе. Ты уже пережил это. И незачем ворошить.

Внутренний голос звучит неубедительно, явно уберегая от слез. Косулин пытается вернуться в действительность и тянет в рот почти растаявший на ладони снег. Снег холодный, отдает землей. Косулин морщится, выплевывает его и решительно направляется в отделение. На свое безумие у него нет времени, когда вокруг столько чужого! Ухмыляясь от пафоса собственных размышлений, ускоряет шаг.