Про психов. Терапевтический роман Леонтьева Елена

Сумасшедший сын

Они посидели в тамбуре оставшиеся до начала посещений десять минут. Тем временем там образовалась толпа родственников, многие с тяжелыми сумками. Народ собрался разношерстный, и папа в своем дорогом, идеально скроенном костюме, с начальственной осанкой чувствует себя все менее подходящим месту. План, который созрел в его голове после встречи с решительно и безжалостно настроенным Ясенем, сейчас кажется не таким уж блестящим.

План прост: Костя получает серьезный диагноз, лежит как можно дольше, шансы на возвращение его в школу исчезают с каждым днем лечения в психиатрической больнице. В это время папа рассчитывал договориться с Ясенем о мировом соглашении, чтобы не допустить развития уголовного дела. Повреждения у директора были зафиксированы весьма умело: черепно-мозговая травма, травма глаза с риском потери зрения, множественные гематомы, еще мелочовка. Свидетелей полно. Покушение на убийство при желании наскрести можно. А желание у Ясеня было.

В колонии Косте с историей про педофилию жить долго не пришлось бы. Папа питал к сыну сложные чувства, но допустить его гибель, конечно, не мог. Оставался единственный выход – крепкий диагноз.

Тем временем подошло время посещений. Звук открываемой специальным психиатрическим ключом двери прервал папино неуютное состояние. На пару минут два мира, разделенные крепкой железной дверью, соединились. Дверь широко распахнулась, и внутрь стали входить люди с сумками, а у двери с той стороны столпились странные люди в клетчатых пижамах. Сестра грубым голосом выкрикивала фамилии счастливчиков, к которым пришли посетители. Папу объял настоящий ужас, и он попятился к выходу. Он нечаянно толкнул невысокого старика, как будто прилетевшего из прошлого: в коричневом худеньком пальто и меховой заячьей шапке-ушанке. Такую папа носил в седьмом классе. Старик (это был дед Ванечки-дурачка) уронил палку, на которую опирался, и пытался нагнуться, чтобы ее поднять. Папа схватил палку, неловко протянул ее старику:

– Простите, ради бога, я первый раз, испугался. Там что – ад, да?

Старик с облегчением оперся на палку, сочувственно посмотрел на сильного красивого мужчину, пришедшего, скорее всего, к своему сыну и, похоже, сильно напуганному.

– Да нет, что вы. Это не ад. Это чистилище… Пойдемте, вас наверняка уже заждались.

Папа никогда не испытывал ничего подобного. Профессиональный военный бывал в опасных для жизни ситуациях. Но никогда ему не было так страшно. Десятки безумных людей, среди них его сын. Он не знал, что увидит, не мог создать образ. В голову лезли картины черного Гойи, которые он несколько лет назад видел в Мадриде в музее Прадо. Бесы, черти, безумие, ужас – картинки мелькали в голове, смешиваясь с образом Кости и с ним самим. Наконец вошли. Мама уже устраивалась в большом зале, безвкусно претендующем на подобие приличий. На стенах развешены убогие картины, в углу пианино, у стены большая клетка с попугаями. Все в бежево-замызганной гамме. Предчувствуя острое отвращение от соприкосновения дорогой итальянской ткани своего костюма с нечистыми невесть от чего плюшевыми диванами, папа, почти зажмурившись, садится рядом с обнадежившим его стариком.

Надо же, в России есть чистилище, а я всю жизнь думал, что мы по аду специалисты. Надо успокоиться и потерпеть, чуть-чуть потерпеть и решить проблему. Я должен. Я – хороший отец.

Заняли три места в комнате, мама суетится с судочками, сестра уже два раза тюремно орала: «Но-о-виков!!!»

Проходит минут десять. В каждом закутке кто-то ест, умоляет забрать его из больницы, узнает, как дела дома, родственники интересуются самочувствием больных, стараются обнадежить, рассказывают новости. Кто-то ругается, кто-то плачет.

Папа и мама растерянно оглядываются, стараясь не смотреть на больных, а если встречаются с кем-то взглядами, то, деликатно улыбаясь, отводят глаза. Мама, казалось, совсем не волнуется, как будто всю жизнь ходит по психиатрическим клиникам. Но как только судочки, салфеточки, пирожок, домашний компот из кураги, Костин любимый, аккуратно расставлены на качающемся столике из ДСП и она оглянулась вокруг, заметив в глазах непоколебимого мужа смятение, более того, настоящий ужас, мамино сердце забилось часто-часто, в глазах потемнело, затошнило, захотелось убежать. Кости все еще не было.

Папа, увидев медсестру, с командирской спесью контролирующей порядок в часы приема, карикатурно развел руки и, хотя она стояла в трех метрах от него, беззвучно прошептал: «Нет Новикова». Сестра нахмурилась, выглянула в коридор, усмехнулась:

– Идет ваш Новиков с подмогой. Быстрее, быстрее, чего еле ноги двигаешь, ждут тебя, уже заждались!

Папа и мама не видели коридора, но слышали, как один за другим неравномерно шлепают два ботинка и кто-то дурашливым голосом уговаривает:

– По-о-о-шли, Ко-о-остя, я тебя доведу, к тебе мама и папа при-и-шли.

Папа побледнел, не выдержал, подошел к двери: в нее медленно входил, нелепо расставляя ноги, дурачок Ванечка, крепко держа за руку его сына. Бледный Костя с сальным блестящим лицом и руками, согнутыми в локтях, прижатыми к груди, как у зайца, входит в зал посещений. Все движения скованны и похожи на стариковские. Глаза Кости, обычно живые и яркие, медленно, нехотя осматривают папу. Папе кажется, что сын его не узнал.

– Здравствуй, Костя, мы с мамой пришли тебя навестить.

– Очень хорошо. Я очень рад тебя видеть. – Костя говорит медленно, с трудом, как будто тяжелые камни ворочает.

Сели, мама сразу принялась квохтать, совать котлетки, компот. Костя молча и без удовольствия ест. Всем очень тяжело. Какая-то часть души Кости хочет плакать, целовать и обнимать родителей, сказать им, как он соскучился, как много пережил за эти дни, как изменилось все, и он не знает теперь, как жить. Но слова не складываются, мысли ворочаются медленно, как огромные колеса, и сосредоточиться толком удается только на еде. Через десять минут он ужасно устал, глаза слипаются, он не помнит уже, что хотел от родителей. Машет рукой сестре: уведи, мол. Встает и, не оборачиваясь, бредет с одной лишь мыслью: надо дойти до кровати и отдохнуть… я жутко устал, спать, спать.

Мама и папа остаются сидеть, замерев от бури сильнейших чувств. Единственный сын стал совершенно сумасшедшим чужим человеком, похожим на этих странных, отвратительных людей, странно двигающихся и непонятно говорящих, с остановившимися, как у мертвых, глазами. Сумасшедший сын. Единственный сын. Теперь они старались не смотреть и друг на друга, боясь внезапно вспыхнувших подозрений, кто же из них виноват в том, что их сын такой. Быстрые мысли, сопоставления, воспоминания супружней родни сложились в тайный семейный диагноз, генетическую вину, которую каждый приписывал другому. Моментально между ними развернулось молчаливое поле битвы, на главном знамени которого крупными буквами было написано: ЭТО ТВОЯ ВИНА! ВСЕ ЭТО ИЗ-ЗА ТЕБЯ!

Молча, не сказав ничего, садятся в машину. Неожиданно папа выходит, бросив водителю:

– Марию Николаевну – отвезти домой.

Кивнув жене, захлопывает дверь и идет, делая вид, что знает, куда. Но как только машина скрылась, остановился у скамейки, грузно сел и закрыл глаза. Действиям в такой диспозиции его нигде не учили. Удар пришелся из самого тыла, да такой мощный, что сил на перегруппировку и осмысление ситуации нет. Это поражение, разгром, полное и окончательное уничтожение. Папа погрузился в хаос. Но так уж он был устроен – в хаосе долго находиться не мог.

По правде говоря, папа Кости Новикова знал, как выходить из безвыходных ситуаций: надо обозначить цель, определиться с правилами игры, отказаться от эмоций и выиграть – во что бы то ни стало. Потери считать после победы. Эта стратегия всегда приносила удачу.

Главное сейчас, не поддаться на жалость. Сын ужасно выглядит, но, если бы ему было плохо по-настоящему – он бы сказал. Больше к нему не пойду, пока все не закончится. А то сразу становлюсь как жена: чуть не расплакался сегодня, старика толкнул, про ад спросил. Сам как больной.

Итак, план: договориться, чтобы держали его подольше. Пусть полечат. Потом оклемается, в санаторий съездит, может и поумнеет, в аспирантуре восстановится. Дальше – договориться с Ясенем. С женой в переговоры не вступать. Это самый сложный пункт плана. А там, может, и образуется все. Поискать надо, как на Ясеня надавить, больно он упертый, директор этот.

Проговорив про себя план и разозлившись под конец на Ясеня, папа обрел порядок, вышел из хаоса и начал методично действовать.

После ухода родителей Майя Витальевна спросила у Кости, рад ли он встрече с ними. Разговаривала как с больным ребенком. Косте это неприятно, но показать – нет сил. У него были какие-то чувства. Но они как будто лежали на дне океана, под бесконечно огромной толщей воды, а нырнуть за ними – невозможно. До него долетало только приглушенное эхо этих чувств. Он хмуро смотрел на добрую милую женщину в белом халате и ждал, когда же она посмотрит на него опять нормальным женским взглядом. Как тогда, когда они пили коньяк в новогоднюю ночь. Отвращение к самому себе стало таким непереносимым, что все время хотелось отключиться, всплывая только, чтобы поесть. Ему снились бесчисленные сны, которые он не запоминал. Проснувшись и увидев свое тело все в той же казенной пижаме, испытывал такое отвращение, что общаться ни с кем не мог.

Мориц, качая головой, как Пьеро, подходил к нему раз десять на дню, начинал интригующие витиеватые беседы – все напрасно. Костя был глух. Сильно загруженный нейролептиками, вообще плохо понимал, что происходит. Только простейшее: есть, пить, ходить в туалет и спать, спать, спать…

Такой эффект лекарств позволяет многим пациентам спрятаться от мучительных симптомов и состояний, тяжелой уборочной техникой сметая из сознания все лишнее, погружая их в спасительный, иногда многонедельный сон. Все переносят лечение по-разному. Кто-то быстро идет на поправку, день ото дня отдаляясь от безумного мира и начиная его стесняться. Кто-то цепляется и долго мигрирует туда-сюда. Некоторые вообще зря пьют таблетки, которые гасят психику, но совершено не затрагивают при этом бред больного. Оттого многие пациенты плохо улавливают связь между лечением и изменением своего состояния. А часто вообще понимают ее неправильно.

Например, Мент был абсолютным противником таблеток и после выписки из больницы прекращал принимать их практически сразу, несмотря на то что в больнице его за три недели вылечивали полностью. Попытки объяснить этому совсем неглупому человеку, что, принимай он лекарства дольше или постоянно, он может не попадать в больницу вовсе, наталкивались на стену недоверия и подозрительности. Иногда он был даже убежден, что сходит с ума уже в больнице от самого лечения.

Мент близко к сердцу принял Костину историю. После спасения Майи Витальевны и спектакля он искренне зауважал его. В его чуткой к любой враждебности душе созрела не подлежащая сомнению идея того, что Костю хотят «превратить в овощ», душевно сломать, сделать постоянным клиентом больницы. Он уже не упоминал вездесущих полицаев. Вникнув в Костину ситуацию, он решил, что главный враг есть некая система, которой обязательно нужно подчинить и унизить учителя, чтобы он не представлял для нее опасности. Служители системы (сюда он относил Ясеня, Царицу, Майю Витальевну, а также департаменты образования и медицины) в его представлении сплотились, дабы противостоять учителю, потому что тот был силен.

Силой Мент считал способность противостоять социальному страху, то есть тому чувству, которое заставляет присоединяться к большинству, даже если оно не желает признавать явной гнусности происходящего, а напротив, настаивает на этой гнусности как на единственно возможном варианте реальности. Потому что гнусность сама по себе не так уж и страшна по сравнению с опасностью того, что каждый начнет самостоятельно с нею бороться. Непредсказуемые последствия никого не устраивали. В Косте он видел силу именно такого рода. В доказательство приводил листочек в клеточку, на котором в подробностях была нарисована схема борьбы системы с учителем.

Многие пациенты верили Менту и убеждали его помочь учителю. Мориц ходил в грустной задумчивости, сопровождаемой неконтролируемым стихосложением. Они подолгу и тайно совещались о чем-то с Ментом, позабыв прошлые разногласия.

Против правил

У Майи Витальевны в январе больше всех дежурств по больнице. Она и сама не понимает, зачем стремится так много работать. Формальная причина, конечно, имелась. Деньги – универсальная палочка-выручалочка для объяснения всего на свете. Матери-одиночке нужны деньги, но все же дело не только в них. От семьи потомственных врачей Майя Витальевна унаследовала невроз Гиппократа – попытку вылечить всех имеющихся больных. Больных становилось больше, платили по новым правилам за них поштучно, и появилась практика набирать пациентов как можно больше.

Рабочий день заканчивался, но дел было еще много, надо задержаться, как обычно. Майя Витальевна устало потянулась, размешала пятый по счету растворимый кофе и включила лампу. Весь стол занимали стопки с историями болезней пациентов. Дочь права, грустно вздохнула Майя Витальевна, пора заняться писательским трудом.

Младенец изрек истину: все врачи в первую очередь – писатели, а потом уже врачи, потому что главное в их работе – это заполнить правильно истории болезней, написать сотни выписок и обоснований на лекарства, а потом уже все остальное. Учитывая, что на каждого врача в среднем приходится пациентов двадцать пять, а писать дневники надо почти каждый день, то пишут они большую часть рабочего времени.

Труд это тяжелый, потому что бессмысленный. Истории, как говорится, пишутся «для прокурора», не для пациентов и других врачей. В ведении истории есть свои школы, наглые отступники и верные последователи, дело это сакральное и неизмеримо более важное, наполненное эмоциями, чем лечение самих пациентов. К этому невозможно привыкнуть, потому что это ужасный бред, но, как везде, привыкают же. Нам очень жалко врачей, они настоящие заложники бредового устройства своей деятельности, и ни выхода, ничего впереди, только писанина.

Воистину русский психиатр – фигура трагическая! Почти сплошь женщины, работающие с женщинами: мужчин унесло из психиатрии, их мало, и они больше на административных должностях. Женщины в таком количестве (шестьдесят пациентов и двадцать человек персонала) и в отсутствие мужчин звереют, не перед кем им свою слабость демонстрировать, и от этого они становятся много жестче мужчин.

Ладно бы Майе Витальевне предстояло описывать что-то разнообразное или только очень важное – нет! Сегодня нужно написать штук двадцать дневников. В дневниках врач описывает состояние пациента, становится ему лучше или нет, какие симптомы сохраняются, какое лечение принимает. Поскольку пациенты психиатрических больниц лечатся месяцами, то про каждого приходится десятки раз написать одни и те же фразы, например: «спала и ела достаточно», «бредовых переживаний не раскрывает», «настроение снижено», «залеживается в постели». На компьютерах дневники писать считается неправильным, только от руки. Так что бедной Майе Витальевне сегодня сидеть до вечера. Тем временем десятки пациентов будут ждать, когда она вихрем понесется по отделению, чтобы задать ей свои сокровенные вопросы, но у Майи Витальевны не останется на них ни времени, ни сил. Вот и последняя стопка. За окном стемнело, зажглись фонари. Заполнять историю Новикова мучительно. Каждая фраза вызывает ярость: состояние без изменений. Апатичен, малоэмоционален, продуктивному контакту малодоступен, критика к своему состоянию отсутствует, спит и ест достаточно. Выводя мелким почерком назначения Царицы, Майя Витальевна закрывает руками лицо и замирает. Назначения Царицы – уважаемого врача старшей категории – это как приговор суда высшей инстанции: обжалованию не подлежит. Обжалованию – нет, но выполнению…

До этого января Майя Витальевна считала себя законопослушным человеком. Она посидела в тупом ступоре еще минут двадцать, полистала историю Новикова, внимательно перечитала первичный осмотр, решительно дописала и захлопнула обернутую синим кожзамом историю болезни.

Сегодня дежурила сестра Любочка, та самая, которая пила с ней и с Костей коньяк в новогоднюю ночь. Майя Витальевна пригласила ее к себе в ординаторскую что было ей не свойственно, и сразу перешла к делу.

– Любовь Андреевна, у меня к вам очень серьезный разговор. Я считаю, что Новикова лечат неправильно. Вы, с вашим опытом, я думаю, и сами заметили. Надо ему помочь. Долг платежом красен.

Любочка, простая женщина пятидесяти лет, не грубо злоупотребляющая, трудившаяся в больнице намного дольше пылкой Майи Витальевны, была человеком своенравным, но склонным к искреннему благоговению перед начальством. К Царице, очевидно признавая ее высший статус, она обращалась «матушка», трогательно ее жалела, старалась угодить и никогда не ставила под сомнение ее врачебный авторитет. Она прекрасно видела, что Костю «залечивают», ничего «безумного» она за ним не замечала, а случай с новеньким породнил их всех. И все же – то, что предлагала Майя Витальевна, было из ряда вон. Полечится-полечится и оклемается. Ей, молоденькой медсестрой попавшей в психиатрию во времена «доаминазиновой эры», страдания Новикова не казались чем-то особенным.

Она как сейчас видела: в первый месяц своей работы в остром отделении она пришла в новеньких туфельках с миленькими черными бантиками, и больной набросился на нее и откусил эти бантики. Туфельки было очень жалко. Времена с тех пор сильно изменились, туфли с бантиками Любочка давно не носила. Появились новые лекарства, творящие настоящие чудеса с очень тяжелыми пациентами, в отделении появился закон о психиатрии, демонстративное наличие которого, веером разложенного на столах, скрупулезно проверяли многочисленные комиссии.

Ей предлагалось преступление, то есть непосредственное его исполнение. Не давать назначенные лекарства технически несложно. Уколы она делала самолично, их можно было не делать вовсе или колоть витамины. С таблетками сложнее: их раскладывала по таблетницам аминазиновая сестра, следовательно, надо было их как-то заменить или выбросить. В сговор с аминазиновой сестрой войти было невозможно по причине того, что они искренне ненавидели друг друга. По приказу Царицы за Новиковым следили, уклониться от приема лекарств он не мог. Оставалась только подмена.

Отметив все сложности этого дела, Любочка приуныла от отсутствия здесь хоть какой-то выгоды, кроме моральной, да и то весьма сомнительной, и решила ничего не обещать доктору, а потом посмотреть. Она видела, что спасенная женщина-врач влюблена. В больнице все друг про друга знают, история неудачливой в личной жизни Майи Витальевны была ей хорошо известна. Любочка ее жалела, по собственному опыту зная, как сложно влюбиться после того, как мужчина разбил тебе сердце.

На следующий день она вместо аминазина вколола Косте больнючие витамины. По счастливому стечению обстоятельств, вражина-сестра умудрилась сломать ногу на больничном гололеде, и таблетки пришлось раскладывать все той же Любочке. Она громко возмущалась всякими дурами, на гололеде форсящими на высоких шпильках, и успокоилась, что подмену таблеток всегда можно будет оправдать ошибкой. А это уже не такое страшное преступление.

Косулин каждый день встречался с Майей Витальевной после работы и, стараясь не вызвать подозрений, навещал Костю. Костина жизнь замерла, потеряла временной ориентир, превратилась в тупое бессмысленное настоящее. Косулин страдал. Он никак не мог решить, что делать, в своих фантазиях он произносил гневные и полные терапевтической силы речи. Он по многу раз представлял себе, как увещевает Ясеня, Царицу и Костиного папу. Как взывает к милосердию, объясняет этим представителям «нормального мира», что подобная ненормальность вовсе не страшна, а даже очень может быть полезна обществу в целом и им в частности.

Богатое воображение психолога рисовало картины, в которых Костя выходит из больницы, его встречают с цветами, провожают ликующей толпой в школу и Косулин со счастливой Майей Витальевной идет на очередное новаторское школьное представление, скажем, по мотивам книги «Пролетая над гнездом кукушки». Он мысленно присутствовал на особенном уроке, когда учитель рассказывал уже почти взрослым детям о психиатрической больнице, о тайнах и парадоксах человеческой психики, о том, что психи – нормальные люди, а нормальные люди часто сущие психи. О том, что «нормальных» больше нет и, возможно, никогда не было. О том, что у каждого человека бывают сложные моменты в жизни, когда сходят с ума – от любви, от горя, от гордости, от страха, от стыда…

После таких фантазий Косулин на себя злился. Профессиональная рефлексия пилила его часами, твердя, что только законченные идиоты, не желающие уважать реальность, могут мечтать о таком развитии событий. Рефлексия запугивала профессиональным выгоранием. Стыдила за то, что он перестал быть психологом, а вознамерился стать спасителем, неся людям новую благую весть о том, что все мы равны перед безумием и не стоит так уж уповать на стабильность своей психики. Лучше видеть и принимать собственного внутреннего психа, тогда и внешние перестанут быть инопланетянами, а останутся просто страдающими людьми.

Когда рефлексия совсем уж зверствовала, она показывала ужасное кино, в котором учитель интеллектуально быстро сдает, становится равнодушным и малоэмоциональным, так называемым «дефектным шизофреником», и заканчивает свою жизнь в отделении у Шостаковича. А Косулин иногда приносит ему дешевые сигареты.

Старый Новый год

К тринадцатому января уже невозможно праздновать. Наоборот, срочно необходимо начинать детокс, но уникальный русский праздник старого-нового времени требует от натур романтичных особого внимания. Косулин традиционно приглашал в этот день к себе коллег по работе. Поскольку обжорство в семье Косулиных считалось немодным, да и к концу каникул уже ничем не удивить, было решено приготовить легкий обед: фирменный семейный суп из креветок с оливками, запеченную нежирную телячью ногу, на сладкое – то, что гости принесут. Косулины всегда ответственно готовились к приему гостей, тщательно убирали в доме, покупали лучшие продукты, думали над сервировкой.

Пражская пауза Косулина удивительным образом подействовала на семейные отношения. Заставшая пустой дом Лида так испугалась, что брутальный король турецких батареек померк в ее глазах, вытесненный мятежным мужем. В семье начался новый цикл взаимного сближения и признания единства общей судьбы, что тайно радовало обоих. Супружеский секс опять стал волнующим событием, а вина Лиды и победа Косулина привнесли в него новые краски.

Однако Лида не находила удовольствия в общении с друзьями Косулина. В обществе психологов она всегда чувствовала себя лишней и глупой. Их язык казался ей странным, слова были русские, но употреблялись в непонятных смыслах. Они говорили откровенно о том, о чем обычные люди никогда не говорили. Они могли запросто говорить о сексе, смерти, чувстве зависти – о том, о чем Лида говорить не умела и не хотела учиться. Иногда ей казалось, что друзья мужа видят ее насквозь, а поскольку она их насквозь не видела, то к общению не стремилась. Тем более сейчас, когда хрупкий семейный мир только что чуть не рассыпался, как карточный домик. Выпив ритуальный бокал шампанского и получив заслуженные комплименты красивому столу, она сбежала к подружке.

К обеду собрались Шостакович, Паяц, Белла, Агния и близкий друг Косулина – Денис Себяка. Себяка в больнице не работал, трудясь на ниве родной сестры психиатрии – наркологии. Себяка больничный мир понимал хорошо, а еще лучше понимал самого Косулина.

Под суп выпили по рюмке водки, расслабились и разговорились. Вообще, психологи – народ такой – только дай поговорить. Между нами, даже шутка неприличная имеется, что психологи друг друга словами трахают. Мы с сестрой, правда, не можем подтвердить такой вид взаимодействия как единственно предпочитаемый, но уж точно гарантируем его высокую популярность в психологической среде.

Говорили о том о сем: о зарплате – низкой и почти у всех одинаковой, а потому спокойно обсуждаемой, о частной практике, о том, кто, где, чему собирается учиться. Психологи постоянно учатся: профессия заставляет быть в тонусе развития, а это требует регулярных вложений.

Под телятинку уровень искренности повысился, и заговорили о проблемах – личных и профессиональных. Агния рассказывала про суицидального пациента, который ее постоянно пугает. Это вызвало волну спокойной профессиональной злости: кто ж любит, когда ему все время грозят смертью? Стали вспоминать своих пациентов, делиться, как переживали напряжение и страх – придет ли на следующую сессию пациент или убьется и записку оставит с каким-нибудь неприятным содержанием. Кто-то рассказывал про свое маленькое кладбище, которое рано или поздно образуется у каждого клинициста.

Белла, смеясь, поведала жуткую историю про пациента, который был гомосексуалистом и не знал об этом. Намедни он с неподдельным ужасом прошептал ей доверительно, что у него болит попа, и, краснея, намекнул, что кто-то из пациентов ночью его изнасиловал. Она в глубине души ужаснулась и, заверив, что честь его будет отреставрирована, пошла жаловаться. Оказалось, что никто его не насиловал, а страдает он сенестопатиями, то есть достоверными телесными ощущениями того, что в реальности не происходит. Лечатся сенестопатии очень плохо. И однажды утром, пока персонал был на пятиминутке, этот пациент надел себе пакет на голову. Хотел умереть. Спас его другой пациент.

Все стали вспоминать сенестопатии из своей практики: огромного червя, от которого очень просила избавить одна из пациенток Шостаковича, суккубы и инкубы, каждую ночь донимающие сексом, пятеро псевдомладенцев в животе женщины и беременного мужчину и т. д.

От темы сенестопатий решили избавиться с помощью десерта – помогло. Разговор перешел с пациентов на жизни самих обедающих. Косулин долго молчал, всем подливая, и в итоге не выдержал:

– Я, наверное, уволюсь. Не могу больше.

Все загалдели. Разговоры об увольнении были типичными в больничной среде – текучка огромная, но некоторые не могли решиться годами. Косулин был настроен серьезно.

Себяка внимательно посмотрел на друга:

– Саш, неужели и ты сломался? Не может быть! Ты же кремень. Что за история?

Косулин рассказал всю историю с Новиковым в подробностях, и главное: каждый день бездействия его просто убивает, что ненависть его растет, и, если ничего не сделать, он точно заболеет, а так много злиться в его возрасте опасно – может и рак развиться. Или сойдет с ума и подложит в больницу бомбу. А поскольку суицидальное поведение не в его вкусе, то только месть и окончательная реабилитация Новикова принесет ему удовлетворение.

Себяка поинтересовался:

– А ты не думал, что он и шизофреник, и педофил, а даже если и не педофил, то шизофреник. К детям-то, может, не надо его, мало ли что?

Паяц поддакнул:

– Я ему всегда говорил, что не стоит так доверять ему. Пациенты всегда врут!

– Даже если он и шизофреник, это ничего не меняет. Полечится и пусть живет дальше, зачем же его уничтожать? Чтобы нам с тобой потом всегда работа была? Или больница без дела не простаивала? Так желающие найдутся и без него, свято место пусто не бывает.

Себяка, бывший психоаналитиком по зову сердца, начал поэтично рассказывать про член отца, которым вознамерился стать Косулин, дабы победить плохую мать – психиатрию. Все поржали.

– Может, я и член отца, трагедии в этом не вижу. По-своему даже приятно. Но чего мы все терпим да терпим? Нас учат уважительному отношению к пациентам, а на деле пациент – мелкий гвоздик в большой машине. И наше отношение мы смело можем засунуть себе в задницу, и это будет не сенестопатия, а самый что ни на есть профессионализм в жопе. Меня больше всего поражает, что врачи, когда сами в больницу попадают, очень возмущаются. Почему мы так не любим друг друга? – вдруг погрустнел Косулин.

– Саш, так это же основной вопрос русской революции: почему мы друг друга совсем не хотим любить? – Агния, активный участник протестного движения, знала, о чем говорит.

– Господи, да чего тут непонятного, все хотят любви, очень хотят, но не умеют и боятся любви хуже черта. А ненавидеть легче, привычнее, опыта больше, – сказала Белла.

– Я вам как специалист по подведению итогов скажу, – начал Шостакович. – Мы просто вырождаемся и не хотим жить вместе как биологическая популяция. Нас, жителей всея Руси, Господь послал на три буквы, и мы радостно пошли. Вроде был момент, помните, в начале перестройки… каяться начали, осмыслять без истерики и трибунала, что это было в последние семьдесят лет с нами, но процесс быстро свернул на продажу родины, и никто не успел ничего понять и ни о чем договориться. Ни прощения толком попросить, ни простить. Так и ходим до сих пор, боимся друг друга.

Ведь если свою семью знает кто в трех поколениях – это уже удача, порода, аристократы! А те, кто на прием приходит, толком не знают ни национальности, ни истории семьи. Ничего про себя не понимают и понимать не хотят! Нам всем на семейную психотерапию надо, копать, копать, кто мы такие, раскапывать!

Представляете, недавно на группе потрясающий случай был: народ выяснять начал, а чего это в группе так много агрессии, чего все злые такие и бить морду готовы по первому зову. Копали и накопали: в группе были и внуки энкавэдэшников, и репрессированные, и чистых кровей графиня затесалась, и честные коммунисты, представляете? И все без осознания.

Расщепляться-то мы умеем. На первый-второй рассчитаться – это в крови: красные против белых, болотные против поклонных, и все так страстно, без башки. Потому что внутри любовь и ужас. И если ты меня не полюбишь, как я хочу, то я тебя уничтожу. Когда старушечьи истории слушаешь годами – сразу понимаешь: кого ругают, того и любят больше всех.

Косулин, подняв бровь, уточнил у Пашки:

– Ты хочешь сказать, что Путина болотные на самом деле очень любят? Жить без него не могут?

– Конечно! Да! На самом деле – да! Его поимели, как всех царей имеют. Сначала сказали: Царь, ты лучший, ты супергерой – давай вперед, измени, наконец, что-нибудь. Сделай нас счастливыми европейцами! А мы пока займемся своими делами, в основном продажей родины. Ну а теперь нормальная фаза разочарования, но тоже божественная – ты плохой супергерой, ты Мистер Зло, ты опять должен решить все наши проблемы. Манихейский бред в масштабах страны! Вот что меня бесит, так это примитивный Восток в голове наших интеллектуалов: они реально верят, что все зависит от царей. В пример Сталина приводят – мол, умер, и репрессии кончились. Как будто Сталин лично миллионами доносы на соседа писал и лично каждого гнобил в ГУЛаге. Да любой шахтер и то реальней мыслит: он знает, что всех в итоге переживет. Для него Путин – Вовка, а не Мистер Зло. Он просто человек, обыкновенный царь! Вот вы, если вас так обижать будут, вы что сделаете? На х… пошлете, правильно? Глупые интеллектуалы, ничего не понимающие в человеческих отношениях, верят в идеальное как дебилы, реальности видеть не хотят, все рай на земле ищут – дебилы, честное слово! А от поиска рая всегда одни проблемы!

Пашка раскраснелся, вспотел, но наконец успокоился, слив накопившуюся социальную ярость.

– Простите, друзья, завелся, меня это выводит из себя! Вот ты, Саш, за кого?

– Ты знаешь, сам от себя не ожидал… Я вообще-то человек консервативный. Если можно ничего не менять – отлично. Но ситуация с Новиковым сливает все в одну кастрюлю. Опасную такую кастрюлю. Везде вижу одно и то же: люди, которые не хотят уважать другого, равного себе человека, уверены, что только они и познали все секреты бытия. Каждый считает себя лучше другого. Одни стали древними славянами в одночасье, и поэтому не-древние славяне пошли вон. Другие признают только силу, как животные. Третьи – самые верующие на Земле, и Господь у них в личном сейфе заперт: они от его имени командуют. Четвертые убеждены, что, если ты не умеешь зарабатывать деньги – ты биологический мусор. И все спорят, кто лучше, убивать готовы, чтобы доказать, что они самые крутые! Все перевернуто и названо нормой, заметь! Медицина делает так, как удобно ей, а не пациенту, он должен под нее подстраиваться. Как Царица гениально сказала: «С каких это пор у нас здесь главный пациент?!» В учебниках по нечеловеческой медицине можно эту фразу в заглавие выносить. – Косулин все больше горячился. – А кто у нас должен быть главным? Для кого все придумано? Где милосердие, любовь, братство, доброта, смысл, в конце концов? Где детские приюты при церквах? Где уважение к пациентам? Ладно б врачи еще себя при этом чувствовали хорошо, но это ж не так! Раньше врачей любили, уважали, а теперь боятся и не доверяют. И таблетки не хотят пить именно поэтому! Ну не бред? Кто вообще тут сумасшедший?

– Александр Львович все о врачах печется так трогательно, – промурлыкал Паяц.

Себяка поддержал:

– Ага, я недавно в БТИ 1 пришел за справкой. Сидит тетя и ногти красит – я ей мешаю соответственно. Стою, как придурок, бумажки робко протягиваю и точно понимаю: я человеку жить мешаю, хочу чего-то нелепого, например разрешения, а она сидит и не хочет разрешать! Почему это вообще должно быть разрешаемо – понятно, чтобы этой дуре было что жрать, но она этого не понимает, благодарности не ощущает – она богиня, совершающая маникюр!

Косулин вскочил, забыл подливать и, в слабой надежде решить для себя что-то, разразился:

– Больше всего меня поражает, как мы все уверены, что неспособны это изменить! Что люди вокруг идиоты, и их обязательно надо заставлять меняться. Я, конечно, пропащий идеалист и, как подтвердил Себяка, член отца, но я уверен, что люди стремятся к лучшей форме, к уменьшению напряжения, которое поддерживает бред. Ведь наши пациенты испытывают большое облегчение, когда реальность становится более человеческой. Если завтра врачам сказать: не надо так много писать всякой ерунды, общайтесь больше с пациентами, уделяйте им время, они что скажут – нет, нет, давайте лучше писать? Конечно, дефект есть дефект. Кто-то не способен ничего поменять. Но и их тоже надо любить, а не унижать, так, чтобы они за свой бред сражались до последнего солдата.

Все с удивлением следили за бегающим из угла в угол Косулиным. Агния скатала из бисквитных крошек маленький шарик, прицелилась и кинула им в Косулина. Он не заметил.

– Саша, да сядь ты, баррикады пока не построены… – не выдержала Агния. Ей хотелось, чтобы мужчины отвлеклись от политики и нерешаемых вопросов и обратили на нее внимание. Зря она, что ли, наряжалась?

– Саша, сядь, – присоединился к Агнии Себяка. Речь Косулина его взволновала, ему хотелось, чтобы Косулин его тоже послушал. – Знаешь, Саш, ну а как может быть по-другому? Мы же страна бесконечного нарциссического облома. От этого столько высокомерия и ярости. Ждем от себя только героических свершений, а медленные и тяжелые дороги нам неизвестны и скучны. Про агрессию: сейчас ведь совсем хаос, все не доверяют всем. А как я могу доверять чему-то? Сам посуди – я родился в семьдесят третьем году. Счастливейшее время – все ужасы военно-послевоенные забылись, жизнь была налаженной и понятной, падение Империи еще далеко. Я много чего из детства своего помню. Самое главное: мне около пяти лет, когда сознание дремуче-магическое и если желание загадываешь, то без дураков – от чистого сердца, так, чтоб сбылось! И что мы с тобой загадывали, помнишь? Чтобы не было ядерной войны! Настоящую молитву детскую творили во имя мира. Я лично очень боялся за судьбу мира. – Себяка прижал обе руки к сердцу и стал очень трогательным. – В пять лет мы мыслили как жители планеты Земля!! Мы были ответственны за нее и молились за мир. А сейчас что? О чем дети молятся? Об айфоне, наверное, или чтобы хорошо сдать ЕГЭ. Они же не плохие или бездуховные, сознание у них другое. Мы не смогли им это передать. Потонули в собственных противоречиях и распрях. Я не хочу вешать клеймо на детство – ужасный Советский Союз или прекрасный Советский Союз. Зачем мне быть настолько примитивным? Чем-то я горжусь, чего-то стыжусь, что-то хочу вернуть, а чего-то не хочу ни при каких обстоятельствах.

Пашка подхватил:

– Мало того что о мире думали, я не знаю, как вы, друзья, а я лично рассчитывал жить при коммунизме. Мне лично был обещан коммунистический рай. Конечно, коммунисты покруче христиан нафантазировали. Жить при коммунизме… Как сладко было мечтать об этом. Все равно, что рай на земле. И без всяких апокалиптических ужасов и отделения ВИПов от грешников. Никаких границ, государств, все люди – братья…

Паяц запел летовским басом: «А при коммунизме все будет за…ь, и даже, наверное, не надо будет умирать…»

– Да! Я думала, что при коммунизме не будет денег и можно будет в магазин ходить и брать сколько угодно. Я точно помню, что решала эту проблему внутренне: а сколько брать, если не надо платить? – Агния мечтательно закатила глаза.

– Агния, ну как же ты забыла? От каждого по способностям, каждому – по потребностям, – напомнил Пашка.

– Да уж… сложно решаемая задача при капитализме, в котором потребности не ограничены ничем. А здесь нечеловеческая сознательность личности, которая свои способности реализует на сто процентов, а потребности ограничивает личной ответственностью перед всем миром. Коммунизм с точки зрения психологии – триумф человека осознанного. Нам до него еще так далеко. Мы были дети-философы? – спросила Белла у всех, игриво обводя зелеными глазами каждого.

Косулин откликнулся:

– Ага, мы дети-идеалисты, которые выросли жестко разочарованными реалистами. Все дети верят в сказки, но в эту сказку верили не только дети. И что взамен: вместо братства народов – трехметровый забор от соседа и таджик как отдельный вид людей-строителей. Вместо «бабло на выход» – «бабло в смысл жизни». Та-ак скучно! Наверное, поэтому на Путина так обиделся народ: ожидали большего на уровне идей, фантазий, надежд. А разочарование о-очень злит.

Паяц опять запел:

– «Ты вчера был хозяин империи, а теперь ты – сирота…» Судари и сударыни… Самое страшное изобретение человечества – это не оружие массового поражения, не контрацепция и даже не запеканка из манной каши. Самое страшное изобретение – идея! Идея коммунизма, капитализма, религии. Да какая угодно идея опасна. Идеи как вирусы, они заражают людей, регулируют их поведение и даже то, как люди видят реальность. Если ты одержим идеей национализма, то ты видишь везде русских, немцев, кавказцев. Если же в твоем мозгу паразитирует идея справедливости, или равенства, или, не дай бог, братства, то ты всегда готов увидеть несправедливость, неравенство и чужаков… Откажитесь уже от идей, Саша! Не ищите в них вдохновения. Действуйте от своего имени!

Возникла пауза. Агния смотрела на Паяца с неприязнью. Желчный рыжий доктор ей не нравился, он отказывался ею восхищаться и частенько язвил. Белла одобрительно кивала. Пашка покашлял, собрался было возразить, но передумал. Сейчас его больше волновали другие проблемы. Себяка подвел итоги:

– Друзья, ну так ведь наше время еще не пришло. Поколение другое, мы еще молоды. Правят отцы. И их члены, да-да… А мечтали они о чем-то другом, понятия не имею о чем, кстати. О «нормальной жизни», наверное. Холодильник, телевизор, машина, яхта, самолет. Все как у людей, короче, чтоб было. Ну а чего, правда, в детстве жили-то плохо, некрасиво. Непонятно, главное: как снесет башню нашему поколению, когда придет время править? Уверен, что только реставрация детских молитв и отказ от идей, друзья, излечит наши душевные раны, иначе к пятидесяти нас всех ждет депрессия и суицид. Аминь.

Шостакович добавил:

– На идее вкусно кушать и молодо выглядеть мы долго не протянем, она уже почти исчерпалась. Даже с нашими зарплатами. До пенсии не хватит. Скучно.

– Ребята, это все круто, стану президентом, верну марксизм-ленинизм в систему школьного образования, ну а сейчас-то что делать? Скажите, погибаю ведь. Что бы вы сделали на моем месте? – Косулин с надеждой обратился к друзьям.

Все призадумались. Косулин подбодрил друзей круговым разлитием. Чокнулись за победу добра над злом. Помолчали.

Первой откликнулась Белла:

– Я бы много работала с самим пациентом Новиковым, ему нужна постоянная поддержка. В конце концов бороться ему, а не тебе. Твоя задача – помочь ему в этом.

Агния предложила написать письма в разные общественные организации, вызвать бучу в Интернете, пригласить журналистов, чтобы администрация больницы взяла дело на контроль и поскорее выпихнула Новикова, а заодно последила бы за его лечением.

Шостакович вздохнул:

– Не знаю, Саш, ты от себя много хочешь. Скорей всего, у него – шизофренический дебют, вяленький, такой психопатоподобный, он тебя своей психопатией заразил, и ты уже на баррикады собрался, увольняться… Может, подождать, посмотреть, как он лечиться будет, не гнать особо? Куда ты так торопишься? Он меньше месяца лежит. Будет у человека опыт, ничего страшного. Если учителем останется, так золото будет, а не учитель: детей нестандартных гасить не будет, толерантности их научит, человеколюбию.

Себяка почесал лысеющую голову, нахмурил умный лоб и начал рассуждать конкретно:

– Я так понял, что в том, чтобы он лежал, заинтересован его отец… Думает, что это поможет остановить ход уголовного дела. Может, он даже сунул бабла Царице, чтобы держала твоего учителя крепко. Судя по твоим рассказам, папа у нас обеспеченный и со связями. И сына не любит. Стыдится.

Как мы сегодня выяснили, ненависть не что иное, как обозначение препятствий для любви, по сути же одно и то же. Значит, папа любит сына, он его спасает, не очень удачно, но спасает, это факт! А значит, папа способен на большее. Ты претендуешь на его член, друг мой, может, тебе с ним поговорить? Объяснить ему популярно, что плохо сыночку в больнице, что он недостаточно болен, чтобы лежать так долго и не работать. И тебе не зазорно работать с родителями пациентов – твоя святая обязанность. Оказать папе психологическую помощь, в конце концов. Ему и так тяжело: мало того что сын чокнутый, его еще и клянут, небось за то, как именно он его спасает. Мама, наверняка, мозг выносит. А там, глядишь, папа и придумает чего поумней. Наедет на директора грамотно. Ты ему поможешь. А?

Косулин задумался. Все были правы и говорили дельные вещи.

– Спасибо! Вы – настоящие друзья, давайте выпьем за Новикова, он – хороший!

Радостно выпили за Новикова и за своих пациентов и пошли на балкон курить.

На балконе быстро продрогли, наспех покурили, вернулись к теплому коньяку и остаткам десерта. Все расслабились, коньяк расширил сосуды, зарумянил щеки. Спорить и дискутировать больше не хотелось.

– Я хочу вам сказать кое-что, – начал осторожно Шостакович. – Я через две недели увольняюсь. Завтра буду заявление писать.

Все замерли. Разговоры об увольнении были как разговоры о суициде. Раз говоришь – значит, не сделаешь. Пашка хронически был недоволен своей работой и много лет об этом говорил.

– Ну ты интриган! И ты все это время молчал? – Агния почти кричала.

– Я сам еще точно не знал… – попытался объясниться Пашка.

Договорить ему не дали. Поднялся гам, посыпались вопросы, все что-то говорили, перебивая друг друга.

– Да дайте же рассказать! – не выдержал Шостакович.

Все примолкли.

– Мне предложили работу, от которой я не смог отказаться.

– В ФСБ? – Белла сделала страшные глаза.

– Ну почти… – Шостакович откашлялся. – И еще я уезжаю. Сначала в Таиланд, а потом посмотрим, куда отправят.

Косулин оторопело рассматривал Пашку, словно в первый раз увидел.

– Кто отправит? – Возмущение Агнии сменилось грустью и предчувствием, что увольнение Пашки станет началом конца их маленького психологического братства.

– Та благотворительная организация, в которой я буду работать. Когда я последний раз был в Таиланде, ну вы помните, этим летом, я познакомился с одним мужиком… Бывший наш соотечественник, с Украины. Он уже больше десяти лет работает в благотворительной миссии. Они в основном детьми занимаются, строят школы, приюты, больницы, добывают деньги на обучение талантливых. Мы с ним полночи в баре проговорили. Он, послушав про мою работу, начал меня звать в миссию. Сулил всякие чудеса, о которых я и мечтать не мог. Говорил, что им нужны такие люди, как я. Я, конечно, тогда отказался, даже рассказывать ничего никому не стал. Но в голове это предложение держал. Утешал себя картинками жизни в тропическом раю, путешествиями, приключениями, из которых могла бы состоять моя жизнь, реальной помощью другим людям. А тут я понял, что, если сейчас не уйду из психушки, вообще никогда не уйду.

– «Безумству храбрых поем мы песню!» – Паяц поднял стакан и отсалютовал Шостаковичу. Паяц единственный не выглядел расстроенным. – Давайте же, друзья, выпьем за освобождение и жизнь после психиатрии!

Косулин огорченно покивал, вздохнул. Он пока не мог за Пашку радоваться, чувствовал только сожаление и удивление.

– Ну что тут скажешь… – вступила Белла серьезно и грустно. – Мне ужасно жаль, что я теперь не смогу видеть тебя каждый день, мне будет тебя не хватать. С другой стороны, это же так круто! Ну ты даешь! Какое-то кино – из дурдома в Таиланд!

– Да я сам в шоке от своего решения. – Пашку понесло от облегчения, что он наконец-то все рассказал. – Я вообще не ожидал, что получится. Почти полгода прошло. Я написал этому украинцу. Думал, он уже думать обо мне забыл, а он помнит. У меня и билеты до Бангкока куплены.

– Пашка, как же я без тебя в дурдоме буду? Да и не только в дурдоме… – Косулин укоризненно взглянул на Шостаковича.

– А я как без вас? Меня привязанность к нашей компании больше всего и удерживала от увольнения. Но все… не могу больше.

Вечер заканчивался. Собравшиеся пребывали в смешанных чувствах. За несколько часов многое изменилось.

Папа Кости

В душе Косулина воссияла определенность относительно Новикова. Все друзья были в совокупности правы, и все, что они советовали, необходимо было сделать, но ближе всех к побуждениям Косулина был Себяка. Поговорить с отчужденным одиноким отцом, попробовать объяснить ему важное про его же сына, поддержать его – именно это казалось существенным и необходимым. Он наверняка ужасно себя чувствует. Настоящее испытание для таких, как он, – привыкших доверять силе и надеяться, что она всегда вывезет. Воинам – им тяжело таких сыновей иметь. Сыновей-учителей.

Косулин взял телефон папы у Майи Витальевны. Она была неожиданно весела. Тихонько прошептала в трубку, что есть хорошие новости. Одобрила план поговорить с папой. Договорились встретиться завтра.

Косулин позвонил. Четкий, властный, с холодком голос удивился, переспросив:

– Психолог? Вы работаете с моим сыном? А зачем ему психолог? У него есть лечащий доктор.

Косулин терпеливо объяснил, что люди, первый раз попадающие в психиатрическую больницу, испытывают сильнейший эмоциональный стресс, нуждаются в психологической помощи, осмыслении событий, приведших к госпитализации, и т. д. Папа выслушал:

– А при чем здесь я?

– Есть некоторые вещи, которые мне хотелось бы обсудить с вами лично.

Папа заупрямился, ему совсем не хотелось еще и с психологом встречаться. Будет ему рассказывать всякую чушь про то, какой он плохой отец, или чего-нибудь про детство. Представления у папы о психологах было туманное. Один раз он смотрел передачу, где рассказывалось о гипнозе и психологах, воздействующих на подсознание. Все, что связано с подсознанием, вызывало у папы отвращение. Он привык мыслить фактами, рационально складывая все в логические цепочки. Сын и все, что с ним сейчас происходит, в логику не укладывались. Папа представил себе, что будет сидеть в психушке и какой-то псих, работающий с психами, будет водить у него перед глазами руками и уговаривать сделать что-то неприятное, непозволительное и глупое.

Косулин заподозрил, что папу смущает перспектива приехать в больницу.

– Давайте встретимся не в больнице, у меня есть офис для частных клиентов, метро «Смоленская». Сегодня часиков в шесть, вам удобно?

Метро «Смоленская» было удобно. Офис? Ну ладно, так уж и быть.

– Это бесплатно, я надеюсь?

– Да, это бесплатно. – Косулин сам не до конца понимал, почему нарушает профессиональные правила – бесплатные консультации вне больницы не были приняты, но решимость поговорить с отцом Новикова была сильнее.

– Договорились, сегодня в восемнадцать ноль-ноль. Высылайте адрес. – Папа сдался.

После работы Косулин поехал в офис, где принимал частных клиентов: кого-то из больницы и других, не имеющих к ней никакого отношения. Работал из-за денег, конечно, – в больнице психологам платят гроши. Ну и для разнообразия практики, чтоб в психиатрии не замыкаться.

Ровно в шесть вечера явился папа:

– Давайте приступим к делу. – Папа был конкретен, ему было тревожно в незнакомой обстановке.

Уселись в мягкие удобные кресла. Косулин молчал. Папа осматривался и через минуту взглянул на Косулина прямо. Каждый оценивал другого.

Непонятный тип, внешность с восточным оттенком, еврей? Одет со вкусом. Паузу держит. Сейчас лечить начнет. Ага, жди, так я тебе и дамся, готовился папа.

Да-а. Настоящий полковник. Кремень, не достучаться. Что делать-то? На что я вообще надеялся? – засомневался Косулин.

– Я вот сижу и думаю, Юрий Алексеевич, чего я вас сюда позвал, тем более бесплатно.

– Действительно, хотелось бы узнать. (Скептически.)

– Видите ли, ваш сын произвел на меня особенное впечатление. (Удивляясь сам себе.)

– Что же в моем сыне такого особенного? (Напрягаясь.)

– Мне важно объяснить вам кое-что. У меня множество пациентов, вы в больнице видели, сколько там народу, один психолог на отделение приходится, а это шестьдесят человек. Поневоле выбирать начинаешь: с кем работать есть смысл, а на кого жалко время тратить и силы, да и бесполезно, если честно… Это может показаться жестоким, но такова реальность. (С трудом подбирая слова.)

– Я вас не понимаю. (Раздражаясь непонятно на что.)

– Выслушайте меня, Юрий Алексеевич, я вас очень прошу. Я встречаюсь с Константином, и после встречи со мной что-то происходит. Объяснить это сложно. Я не знаю – у военных бывают профессиональные кризисы? Ну когда они больше не могут убивать, или подчиняться, или отдавать приказы? (С надеждой на понимание.)

– У профессионалов такого быть не должно. (С непоколебимой уверенностью.)

– Не должно… Но ведь бывает. Военные психозы всякие. Так вот, к чему я это? В обычной ситуации я бы не обратил на вашего сына особого внимания – человек в стрессовой ситуации, загнанный в угол – собой, или обстоятельствами, особой разницы нет. Сделал бы свою работу: написал диагностическое заключение, поговорил с ним пару раз и забыл. Пациентов-то тьма. Но, видите, вместо этого я позвал вас сюда для частного разговора, больше даже человеческого, чем профессионального.

Папа слушал удивленно. Ожидал чего угодно, только не откровенности.

– Понимаете, я уверен, что вы это прекрасно знаете, но мне важно сказать: ваш сын – особенный человек. В некотором смысле он действительно безумен, он отличается и от вас, и от меня. У него совсем не простой характер, уверен, что вам с ним пришлось тяжело. Вы ведь… другой. (Немного торжественно.)

– Я другой! Это правда. Он никогда на меня и похож не был. А мне бы хотелось. У вас дети есть? (Грустно.)

– Да. Мальчик и девочка. (Просто.)

– Мальчик на вас похож? (С надеждой.)

– В чем-то да. В чем-то вообще нет. (Размышляя.)

– А Костя на меня ничем не похож и никогда не был! (С обидой и злостью.)

– Не знаю… Я в этом не уверен. А вы знаете, что он в больнице доктора спас от смерти?! На нее напал больной в острейшем состоянии, стекло разбил, к шее осколок приставил, угрожал убить. Костя себя в заложники вместо доктора предложил, и у него получилось ее вытащить! Он мог погибнуть запросто! И доктор тоже. (Серьезно.)

– Я не знал… Заведующая рассказала, что было ЧП и он вел себя агрессивно, пришлось применить меры… (Потрясенно.)

– Я вас не обманываю, зачем мне врать? Это до сих пор вся больница обсуждает… А еще он спектакль поставил про больничную жизнь. Я видел, как все рты пооткрывали – не только пациенты, но и доктора. Он – настоящий герой. Только герой не награжденный, а наоборот. Ну как у нас любят с героями обращаться – к черту героя, в расход! (Жестко.) Юрий Алексеевич, я все правила сейчас нарушаю, сор из избы тоннами выношу. Мне вам все это не следует рассказывать. Но! Нельзя ему в больнице долго оставаться. Ему надо к детям вернуться, в рабочую среду, он же этим живет. В больнице пару месяцев посидит, на работу не вернется – прогноз плохой: засядет дома, инвалидизируется, депрессия нагрянет обязательно. В итоге пару лет будет выкарабкиваться из этой ситуации, а может, и хроническим больным станет. Состояние его не острое, амбулаторно лечить можно, найти хорошего врача и работать. Но главное – из школы ему нельзя уходить! Это его призвание и есть. Лишите его школы, и адаптироваться ему будет практически невозможно. Проблем будет в сто раз больше, чем сейчас! (С жаром и убедительно.)

– Но заведующая говорит, что у него и дальше могут быть неконтролируемые вспышки агрессии. Что это опасно и для него, и для окружающих. (Недоверчиво.)

– Юрий Алексеевич, будем откровенны до конца. Директор получил по морде за дело. Факт педофилии не доказан. Это была, по сути, клевета. Вам бы такое предъявили, вы бы что сделали?

– Да я бы этому директору печень по асфальту размазал. (Честно.)

– А говорите, сын на вас не похож… Похож, по-моему. (С иронией.)

– Что же мне делать прикажете?! У меня был четкий план. Он сидит в больнице – из школы уходит – Ясень дело закрывает. Что вы предлагаете? Как я Ясеня уговорю дело прекратить? Вы хоть понимаете, на что я иду, чтобы это дело тихо-мирно завершить?! Сын-педофил и шизофреник! Моей карьере – конец! (С отчаянием.)

– Я вам сочувствую и понимаю, что тут нет идеальных решений. С одной стороны, жизнь и будущее сына, а с другой стороны – ваша. Это трудно. Замечу лишь, что Ясень вас на этом стыде и страхе огласки держит. Вы действительно верите, что Константин – педофил? (Очень внимательно.)

– Нет, конечно, не верю. (С облегчением.) А вы?

– Нет. Не верю. Ерунда. (Убежденно.)