За несколько стаканов крови Мерцалов Игорь
— Эй, Летун! — распоряжался между тем Эргоном, не выпуская трубки изо рта. — Подгони ковер сюда, ставь по центру. Вещи — в середину, возможно, задержат какую-нибудь пулю. Ты, извини за нескромность, со своими стволами в ладах?
Продолжая говорить, он встал у края ковра слева от пилота и, отложив трубку, вынул из-за пояса «перум». Краем глаза заметил, как напрягся пилот, но не подал виду и, взведя курки, стал осматривать капсюли.
— В ладах. Да из них трудно промахнуться, — ответил тот, тоже доставая и осматривая свои пистолеты.
Эргоном положил двухствольник перед собой, под левую руку, стволами точно в направлении между тайной тропой и пилотом, и стал осматривать заряд «ведьмака».
— Это не так просто, как кажется. Сумеешь за каждый выстрел двоих повалить?
Пилот тоже положил «белян» — под правую руку, стволами к Эргоному — и посмотрел на зону телепортации, прикидывая, сколько разумных может шагнуть на поляну одновременно.
Эргоном положил «ведьмак» поперек ковра, так, чтобы ствол смотрел на мага.
— Если условимся, что я стреляю, только когда… — начал пилот, но Эргоном не дал ему договорить.
Он подхватил «перум» левой рукой и высадил оба заряда в упор. Пилот упал, нелепо взмахнув руками. Ковырявичус дернулся, оглядываясь на выстрел и одновременно нацеливая посох, но Эргоном, бросив двухствольник, уже подхватил «ведьмак» и выстрелил от бедра.
Перед животом мага сверкнула короткая вспышка. Конечно, Ковырявичус успел активировать защиту от пуль. Несколько секунд маг стоял, удивленно глядя на противника, потом покачнулся и рухнул.
Пули почти никто не заколдовывает: это обходится слишком дорого, обычно чары накладывают на оружие. Но Эргоном в свое время потратился на несколько зачарованных пуль и всегда носил одну наготове, благо его любимый пистолет позволял при необходимости очень быстро произвести перезарядку.
Не спуская глаз с клочка ночной тьмы между кручеными деревьями, Эргоном встал перед «беляном» Летуна и, отведя стопор, переломил «ведьмак». Двумя пальцами подцепил зарядную камеру, которая при необходимости легко вынималась, и бросил на ковер. Быстро вынул из подсумка на поясе вторую, с зарядом пороха, запыжованной пулей и налаженным капсюлем, вогнал ее в ствол и закрыл пистолет. Только взведя курок, он спрятал использованную камеру и, положив «ведьмак» рядом с «беляном», принялся перезаряжать «перум», ловко орудуя шомполом. Одновременно он перебирал в уме приметы герильясов, сообщенные призраком, и намечал про себя, каким стволом кого встречать. Если Ледащему удалось, как он велел, незаметно подобраться к Гемье и шепнуть, что Эргоном здесь, гном смекнет, что к чему, и поможет. Странно только, куда подевался Васисдас? Призрак его почему-то не приметил. Значит, эльфа в расчет брать нельзя.
Жаль, конечно, что пришлось убить мага и пилота в преддверии схватки, но полагаться в бою на предателей — глупее не придумаешь. Ничего, Гемье тоже парень не промах, и позиция тут удобная: телепортироваться враз больше трех противников не смогут. И ведь они не ожидают засады, верно? Значит, можно спокойно отстреливать их по одному.
Сердце ровно стучало в груди. Все, как раньше, все, как всегда, как и должно, наверное, быть: перезарядка, прицел, выстрел и так дальше, если нужно — до бесконечности. Сколько раз Эргоном делал это — не счесть. Меняются лица в растре прицела, меняется оружие в руке, но все сводится к тому, чтобы стрелять первым…
Бегущая фигура материализовалась меж крученых деревьев. Рука метнулась к «беляну». Грянул выстрел.
Пистолет оказался заряжен старым дымным порохом, белесое облако закрыло обзор. Эргоном кувырком ушел в сторону и встал на колено, целясь в направлении тайной тропы из «перума» и «ведьмака», но больше там никого не было.
Тот, кто пришел с кладбища, лежал в десятке шагов от зависшего над поляной ковра-самолета. Из-за высокой травы лица не было видно.
Разведчик? Они что-то подозревают и выслали вперед одного из своих и теперь ждут его возвращения? А если он не вернется — пойдут сюда, готовые к бою? И кто же это, в конце концов?
Выждав немного, Эргоном выпрямился и медленно двинулся к убитому. Сердце билось… неровно. Такого с ним никогда еще не было. Словно какое-то нехорошее предчувствие охватило его.
Приблизившись к трупу, Эргоном понял, что это было за предчувствие. Мозг не угнался за рукой, натренированной долгими годами боев, — перед ним лежал, раскинув руки, Гемье, превращенный в решето безжалостной картечью.
«Старею», — подумал Эргоном. И в этом слове был его приговор самому себе.
Странное совпадение: он пробыл политиком, настоящим политиком, принятым в чьи-то ряды и вписанным в какие-то списки, менее суток, а уже перестал быть хорошим бойцом. Впрочем, он понимал, что это не более чем совпадение. Истинная причина в возрасте. Нервы поистрепались. Когда-нибудь это должно было случиться, и то, что случилось именно сегодня, можно считать даже удачей: ведь ему есть куда отступать, он может со спокойной душой отложить пистолеты и зарыться в бумаги. Это ведь и правда удача! Что с ним стало бы, измени ему рука впервые еще месяц назад, когда все его грандиозные проекты были только мечтами? Конечно, удача…
И все-таки Эргоному было не по себе.
Он не вздрогнул, когда рядом возник Ледащий, но сердце ухнуло. «Да, старею, сдаю…»
— Милостивый государь, господин Эргоном! — возбужденно воскликнул призрак. — Там творится что-то невероятное! Невесть откуда появился огромный берендей, а с ним русалка небывалой силы…
Эргоном слушал сбивчивый доклад, кивая головой, потом прервал Ледащего:
— Хватит, довольно. Я уже все понял. Отправляйся в Лионеберге. Быстро.
Мысли проносились где-то на краю сознания. Что за русалка, откуда? Без разницы, главное, что «силы небывалой», а берендей — это, конечно, Яр, значит, и бригадир наверняка там, переиграл своих бойцов, ай да Тучко, щучий сын, сумел встряхнуться…
Но не задерживались мысли в голове, потому что все было не важно сейчас. Чутье в голос кричало: беги! Все, ты отстрелялся, следующий бой будет для тебя последним. Плевать на клад, на недовольство Дайтютюна, на угрозу для карьеры — на кону стояла жизнь, и Эргоном ни секунды не сомневался в том, что следует делать.
Продолжая краем глаза следить на зоной телепортации, он стянул с Летуна очки-«консервы», бросил их на ковер, потом, распахнув на мертвом теле рубаху, сорвал с груди управляющий амулет и, вскочив на самолет, резко поднял его в воздух и бросил в полет над самыми верхушками деревьев.
Глава 23
БРИГАДИР ПРОДАЕТ БРАТА
Эргоном не мог этого знать, но с бегством он мог не спешить. Поняв, что Гемье скрылся через тайную тропу, Хмурий Несмеянович решил не рисковать:
— Лезть под пули Эргонома нам не резон, но и он навряд ли посмеет сюда сунуться. Давай-ка лучше путями земными к поляне проберемся, посмотрим, что там да как…
Не всякому дано пройти по спутанным тропам, не заблудившись и не сгинув, но это всегда может сделать тот, кто их путал. Бывший бригадир с бывшим звеньевым, не теряя времени, отправились в путь, оставив Персефония и Блиску под сенью памятника Томасу Бильбо.
Яр без особой охоты расстался с женой, но ее талант к чаровным песням был сам по себе отличным оружием, а кроме того, упырю и русалке достался весь арсенал, отнятый у связанных герильясов.
Вынужденная передышка пошла на пользу Персефонию: необходимость защищать женщину заставила его отвлечься от тяжелых мыслей.
Блиска, чувствуя его настроение, о путешествии с Хмурием Несмеяновичем не говорила, спрашивала о жизни. Они сидели в брике, которую молодой упырь подогнал к уродливому памятнику. Перед ними было разложено разнообразное оружие.
— Что рассказывать? Человек из меня, по правде, дрянной получился. Может, не совсем уж дрянь, но все-таки… Шалопаем я был. Осиротел рано, а наследство мне неплохое досталось. Прокутил. Гулял, бретерствовал… Теперь вспоминаю — сам удивляюсь. Вроде бы не по природной склонности, а просто поддался… Потом уже самому надоело, а остановиться не мог. Но в этом мне помогли.
— Упыри?
— Нет, один человек, которого я оскорбил и который, как оказалось, владел рапирой намного лучше меня. Пока я отлеживался, успел кое о чем подумать. Особенно когда услышал, что девица, из-за которой… Ну, в общем, это уже не важно. Тогда-то ко мне и пришел один упырь с предложением присоединиться к общине.
— Ты изменился, когда стал упырем?
Персефоний улыбнулся — правда, без веселости.
— Наверное, честнее будет сказать: я опять пошел на поводу. Только на сей раз у того, что вытащил меня из болота, а не макнул в него.
— Ты про того упыря?
— Нет, — качнул головой Персефоний, — про Королеву. Знаешь, что такое упыриные Короли?
— Старейшины? Предводители общин?
— Не только. Короли — это плоть Закона. — Блиска глядела на него с сочувствием и, как ей самой казалось, с пониманием. — Сложно объяснить, — вздохнул Персефоний. — Это совсем не то же самое, что законник. Вот я вижу: ты думаешь, будто я и за бригадиром пошел точно так же, как прежде за другими? Нет. Раньше меня несло по течению, в точности как какую-нибудь пустую бочку. Так и бывает с теми, для кого Закон — голая идея. Но с тех пор как я встретился с нашей Королевой, я уже не пуст, и рано или поздно на меня посмотрит не просто разумное существо, имеющее право карать и миловать, а сам Закон…
Персефоний невольно оглянулся в ту сторону, где остался лежать растерзанный им Эйс Нарн. Хотя знал, что этим взглядом непременно выдаст себя, и русалка с добрыми глазами постарается его утешить — пожалуй, ему сейчас того и хотелось, хотя он и не сознался бы в подобной слабости. Но что бы ни творилось у него в глубинах души, разговор был грубо прерван появлением на кладбище недружелюбно настроенных вооруженных людей.
Оставляя упыря и русалку, бывшие герильясы полагали, что те могут столкнуться с сопротивлением связанных пленников или, в худшем случае, с прорывом Эргонома через тайную тропу, что было, правда, маловероятно: не стал бы тот рисковать, покидая удобную позицию. Однако опасность пришла с неожиданной стороны — из Грамотеево. Казалось бы, победителям следовало успокоиться, ан нет, они пришли — шумной толпой, с факелами, ружьями и топорами.
— А ну! — грозно крикнул седовласый человек с носом в форме картофелины, поднимая двустволку.
Персефоний и Блиска не стали дожидаться, когда он соизволит пояснить значение своего «ну». Молодой упырь взял в левую руку отнятый у водяного Плюхана бюндель-револьвер — пистолет с вращающимся барабаном из шести стволов — и позаимствованный у полевика Шароха «белян» в правую. Русалка подхватила секач Дерибыка и чей-то кистень.
Пожалуй, это было не самое разумное решение, но, может, только оно и спасло их. Во всяком случае, толпа замедлила ход — в ней не чувствовалось готовности бросаться в бой. Расслабившись после победы, вдвойне трудно вновь подвергнуть себя смертельной опасности. Правда, все свое пестрое вооружение толпа взяла на изготовку — пришлось и Персефонию, встав на колено у колеса брики, взвести курки, а Блиска, отставив правую ногу и покачивая кистенем, предупреждающе взяла высокую ноту.
Толпа вовсе остановилась. Из центра ее выступил хромой человек, которому сросшиеся брови и крючковатый нос придавали зловещий вид. Слева и на полшага позади него держался седой с носом картофелиной, а за их спинами маячил уже знакомый Персефонию Нос.
Седой, который кричал «а ну», прикрикнул:
— Но-но!
А хромой и зловещий наконец-то разъяснил требование:
— Эй, вы! Отдайте нам этих!
Он указал на связанных герильясов.
— Зачем? — спросил Персефоний.
— Они грамотеевца убили! — сказал хромой. Толпа поддержала его грозным гулом. — Судить их будем. Казнить будем.
— А, вот в чем дело! — расслабился Персефоний. — Так бы сразу и сказали…
«Забирайте», — хотел добавить он, но тут до него полностью дошел смысл сказанного.
Не то чтоб идея была так уж решительно отвергнута упырем. По совести, в первую минуту он попросту не знал, что и думать, а хромой, поддержанный «нуканьем» седого, поторапливал:
— Вот-вот! Отдавайте колодников.
— А ведь они того, герои войны, — заметил Персефоний.
— Какие герои? Какой войны? — взревела толпа.
— Бандюками были, бандюками и остались! — сказал, как припечатал, хромой. — Этак кого угодно в герои можно вписать, а на поверку что — только с империей нас поссорили, да нас же и грабили.
— А как насчет того, что убитый тоже был из их числа? — спросил Персефоний.
— Ты нам Дурмана не трожь! — построжел хромой. — Ты его с ними не мешай. Дурман — герой войны! Он за нас кровь проливал, он имперцам кузькину мать показал, знают теперь, каков настоящий-то накручинец!
Противоречие было до примитивного очевидным, но, произнесенное столь твердым тоном, обладало даже каким-то очарованием.
— Ну? — не без угрозы спросил седой.
Толпа поддержала.
— Хватит болтать! — объявил хромой. — Отдавайте преступников.
— Еще чего! — вступила вдруг в разговор Блиска. — Так-таки тебе и подай! А ты их выслеживал? Ты их ловил? Чарами глушил, по морде бил, веревками вязал? А теперь пришел на все готовенькое! Наши они — нами с боем взяты, нам их и судить.
Толпа разноголосо загудела. Хромой, дернув себя за левый ус, признал, обернувшись к своим:
— По совести девка говорит!
— По уму, — выдал неожиданно «нукальщик».
— По понятиям, — вставил Нос, но на него уже не обратили внимания: толпе было важно мнение седого.
— Тогда, значит, будем решать, что вы за них возьмете, — сказал хромой, — и в каком количестве.
— Посоветоваться надо, — ответила Блиска.
Грамотеевцы отступили, оставив упыря и русалку вдвоем. Опустив оружие, Блиска шепнула:
— Надо время потянуть, пока Яр с Хмурием Несмеяновичем не подойдут. Я могу попробовать запеть их…
— Лучше бы вообще без всего этого обойтись, — вздохнул Персефоний, качнув бюндельревольвером и тут же вздрогнув: оружие оказалось жутко разболтанным и забрякало всеми частями; грозно выглядевшее, наибольшую опасность оно представляло для стрелка. — Не хочу я с этими дурнями воевать.
— Да, сказать по правде, многовато их, даже для моего голоса.
— Не в этом дело. Ну, согласись, есть разница между бандитами, — Персефоний указал на связанных герильясов, — и просто дураками!
— Есть, — сказала Блиска. — Только не в пользу дураков сравнение. Бандит, он про себя все же знает, что он бандит, что он уже не как все. А дурак просто полагает себя вправе делать то, что хочется.
Упырь невольно оглянулся на окровавленные сапоги Томаса Бильбо и не стал спорить.
— Конечно, можно просто дать грамотеевцам то, чего они требуют, — сказала русалка.
— Тоже не могу, — вздохнув, признался Персефоний. — Не то чтоб совсем такой мысли не было… Тогда уж лучше своими руками перебить связанных. Ты ведь слышала: «Судить будем, казнить будем». Приговор уже вынесен. Да и какой суд у толпы?
— Значит, они на нас нападут, — сказала русалка голосом спокойным, лишенным выражения, так что невозможно было понять, страшит ли ее саму такая возможность и что она тогда будет делать.
Персефоний стиснул зубы.
— Как глупо, — пробормотал он. — Ну неужели им еще не хватило? Они тут только что соседнюю деревню приступом взяли, потом идейного противника казнили — неужто мало, чтобы успокоиться?
— Идейного, говоришь? Тогда точно мало, — рассеянно ответила русалка, искоса наблюдая за грамотеевцами и машинально пробуя пальцем остроту тесака.
— Эй, ну как вы там, решили? — донесся до них голос хромого предводителя грамотеевцев.
— Во-первых, «эй» зовут лошадей, — парировала Блиска. — Во-вторых, ты что, думаешь, так просто подсчитать стоимость этих бугаев? Мы деловые разумные, наобум не отвечаем. Скорей бы уж они там… — шепнула она упырю, разумея мужа и бывшего бригадира: чувствовалось, что грамотеевцев уже утомляет ожидание.
«Неужели придется все-таки стрелять? — тоскливо думал Персефоний, обводя взглядом охватившее их полукольцо грамотеевцев. — Вот так посмотришь — простые лица, разумные как разумные. Вон полевик в кителе мага-инженера. Наверное, дипломированный специалист, приехал обучать крестьян новым методам хозяйствования. Что его сюда, на кладбище, привело? Может, он просто любопытства ради пришел? Хотел понять, что происходит на селе и почему так мало народу слушает его лекции, а я в него пулю всажу…»
— Ну чего там думать? — громко крикнул Нос. — По двадцатке за персону — и будет!
Толпа одобрительно загудела.
— Как — по двадцатке? — очень натурально возмутился Персефоний, подражая тону русалки. — Самое малое по двести!
Все оживились, завязался торг. Краем уха молодой упырь слышал, как глухо ругается Дерибык, ворочаясь в тщетных попытках ослабить путы. Хомутий, кажется, молился. Жмурий Несмеянович глядел с нескрываемой ненавистью.
В конце концов сошлись на ста двадцати, немного еще поспорили — на ста двадцати чего именно (покупатели, как оказалось, предлагали дукаты и купюры, а продавцы разумели рубли). Хромой грамотеевец уже подошел было ударить по рукам, но Блиска сказала:
— Нет, не годится. Советоваться нужно.
— А вы чем занимались? — удивился хромой.
— Советовались — друг с другом. А теперь с остальными надо.
— С какими еще остальными?
Персефоний понял, что терпение грамотеевцев истощилось, но тут, по счастью, послышался знакомый голос:
— С нами!
Из-за памятника вышли Хмурий Несмеянович и Яр. Упырь облегченно перевел дыхание, видя, как толпа подалась назад. Эти двое были плоть от плоти народа, но плоть, прошедшая большую и страшную школу кровопролития, и народ это ясно видел. С ними связываться не хотелось ни ради исторической справедливости, ни ради чего-то еще.
— О чем спор? — поинтересовался Яр, приближаясь.
На поясе у него болтался оставленный Эргономом «чернян», казавшийся при его внушительной фигуре игрушкой. Бригадир держал посох наперевес — и некому было знать, что магическое оружие разряжено.
Хромой объяснил, и Яр с Хмурием Несмеяновичем переглянулись.
— Продашь? — прохрипел с земли Жмурий. — Продашь! Родного брата — психам в руки… Ах ты, гад…
— Молчи, родная кровь, а то, пожалуй, и впрямь продам. Тебя как звать? — спросил он у хромого.
— Манилою кличут, — осторожно ответил тот.
— Отлично, — кивнул Хмурий Несмеянович и, отведя хромого в сторону, тихо сказал: — Значит, так, Манила: цена моя будет невелика, но придется попотеть. Во-первых, харч и фураж, во-вторых, поможете погрузить кое-какие вещички, выделишь для этого пару-тройку салаг. Есть еще одно условие, выполнишь — твои пленники, не выполнишь — так тебе и надо.
— Что за условие?
— Не беспокойся, не заумное.
Манила наскоро созвал совет односельчан, на котором по вопросу оказания помощи было принято положительное решение. Вскоре работа закипела. Хмурий Несмеянович водил троих молодых грамотеевцев к поляне с тайником, теперь уже коротким путем, и те выносили ящики с музейными экспонатами. Несколько домовых и овинников были отправлены в село собирать потребованные припасы. Остальные ждали — напряжение при этом исчезло само собой, кто-то даже задремал, кое-кто, заскучав, исчез. Трое (человек, пожилой лесин и полевик-агромаг), думая, что их никто не видит, уселись в стороне пить горилку.
Пленники поначалу ругались вполголоса, но после того, как Хмурий Несмеянович, подойдя к ним, что-то негромко сказал, затихли — смирились с судьбой, как подумалось Персефонию, хотя вскоре оказалось, что он ошибся.
С помощью грамотеевцев с погрузкой управились за полчаса. Оставалось изумляться, как в брике остается еще свободное место, но оно все оставалось и оставалось.
Под конец были вынесены несколько ящиков без музейной маркировки. Хмурий Несмеянович потребовал поставить один из них на траву и при помощи ножа ловко открыл крышку. В ящике лежали тонкие, вроде карандаша, но заметно длиннее, разноцветные палочки. Бригадир удовлетворенно крякнул, отвинтил навершие своего посоха, вынул из открывшейся полости точно такую же, но тусклую палочку и заменил ее на свежую.
— Вот это дело, — сказал он, откладывая еще одну палочку за пазуху, и велел Персефонию прибрать ящик.
В последнюю очередь было уложено отнятое у герильясов оружие. После этого упырь и русалка устроились на ящиках, берендей — на передке, с вожжами в руках. Хмурий Несмеянович подозвал Манилу и сказал:
— Теперь последнее условие!
Грамотеевцы вновь столпились вокруг. Персефоний поймал себя на том, что до боли стиснул пальцы. Неужели бригадир все-таки продаст брата?
— Итак, наша достойная всяческого уважения русалка уже изложила вам по пунктам, почему эти пленники принадлежат нам? — уточнил Хмурий Несмеянович и, дождавшись утвердительного ответа, продолжил: — Отлично. Сделайте все то же самое — и они с полным правом будут считаться вашими пленниками.
Едва он это сказал, герильясы повскакали на ноги и плотной группой ринулись сквозь толпу. Их веревки оказались перерезанными, нож, незаметно подброшенный, должно быть, Хмурием Несмеяновичем, поблескивал в руке водяного.
Их не пытались остановить. Хотя толпа по-прежнему смотрелась внушительно, все-таки Грамотеево было представлено уже не всем своим буйным отделением, к тому же трое из присутствующих были пьяными и еще трое — уставшими как собаки.
Большая часть грамотеевцев брызнула врассыпную, не успевшие этого сделать были сбиты с ног. Бригадир вскочил на подножку брики, а Яр щелкнул кнутом, и лошади резво помчались по разрезавшей кладбище дороге.
Почти минуту брика и герильясы двигались параллельными курсами. Сзади доносились редкие голоса и выстрелы неуверенной погони.
— Гад ты, Хмур! — донесся крик Жмурия.
— Береги дыхание, дурень! — отозвался его брат.
Чуть подальше послышался голос Хомутия:
— Скотина, Хмур! Все равно мы тебя достанем! И тебя, и твоих дружков!
Вот это он сказал напрасно. Хмурий Несмеянович озверел вмиг и вместо ответа схватил первый попавшийся пистолет и высадил заряд в мелькание ночных теней. Брызнул сноп искр: видимо, пуля угодила в оградку. Однако всем показалось, что тотчас раздался и чей-то короткий вскрик, а за ним последовал звук падения тела — впрочем, сложно было сказать наверняка.
Брика выкатила за ворота кладбища. Лошадям было трудно бежать с тяжелым грузом, однако Яр позволил им перейти на шаг, лишь когда оба села скрылись за выступом леса.
Вскоре в разных местах через ограду перемахнули и герильясы. Их было только шестеро: кроме сбежавшего (как оказалось, навстречу смерти) гнома и растерзанного упыря на кладбище остался Зазряк, в которого попала рикошетом пуля Тучко.
Зазряк еще дышал, когда его нашли грамотеевцы. Молодой герильяс был сочтен подходящим для справедливого суда, но, учитывая тяжелое ранение, его решили не переправлять в село, а прямо здесь принести в жертву Томасу Бильбо. Судить, в конце концов, можно и заочно, предложил Манила, бывший у грамотеевцев генератором идей. Крутившийся рядом Нос немедленно провозгласил, что в этом есть определенное изящество. Что он, собственно, имел в виду, никто не понял, но выражение грамотеевцам понравилось.
С жертвоприношением управились быстро, благо навык был.
Меж тем уже светало. В зыбком жемчужном сиянии задрожал петушиный крик. Грамотеевцы вспомнили, что давно уже не спали, и потянулись по домам.
Глава 24
ПРОЩАНИЕ С БРИГАДИРОМ
— Тебя припрятать, Персефоний? — спросил Яр.
— Нет, не обязательно, — ответил упырь, любуясь рассветом. — Только хорошо бы шляпу… что-нибудь, кожу от солнца прикрыть.
— Обожди-ка, — сказал берендей, передал вожжи жене и, протиснувшись между ящиками, вынул из-под соломы у правого борта какой-то короб. Внутри оказалось снаряжение пчеловода: плетеная шляпа с сеткой и перчатки. — Я тогда новой справой в городе разжился, а после, как брику вам продавал, и забыл про нее. Держи.
— Знатная у тебя брика, звеньевой, — цокнул языком Хмурий Несмеянович. — Чудо-экипаж! Что у тебя еще там припрятано?
— Да так, кой-чего помалу, — пожал плечами берендей.
Выданная упырю справа оказалась великовата, однако на солнце пришлась в самый раз. Спать Персефонию совершенно не хотелось. Он старался не думать о причинах бессонницы, потому что, вернее всего, Эйс Нарн или кто-то из его жертв-сородичей обладал способностью вести дневной образ жизни, и она передавалась вместе с кровью. Хотя могло быть и другое объяснение: ночь отвергает преступника, и тот, кто нарушает Закон, теряет ее благосклонность; тогда говорить следовало не о «способности», а о проклятии. Однако Персефоний уже решил про себя, что не станет ломать голову: ему попросту не хватает знаний. Точный ответ даст только Королева, она же и вынесет приговор. А до тех пор слишком самонадеянно что-то решать.
Немного времени спустя брика остановилась у ручья. Берендей распряг лошадей и отвел их к воде. Блиска вынула откуда-то сверток со снедью, расстелила на траве скатерть, тоже извлеченную из брики. Путники позавтракали.
— Что теперь? — спросила русалка.
— А теперь, — ответил Хмурий Несмеянович, — коли у Персефония бессонница, мы прямо сейчас решим, как сделать так, чтобы все закончилось хорошо.
— Ты в своем решении уверен? — спросил Яр.
Тучко усмехнулся:
— Ну, ты прямо с языка у меня это слово снял, сам хотел поинтересоваться: уверен, что твоя затея сработает?
Персефоний понял, что они продолжают разговор, завязавшийся между ними раньше, вероятно, когда они выходили к зачарованной поляне.
— Про это не думай, — отмахнулся Яр. — Уж с такой-то печатью… Грех прошляпить подарок судьбы.
— Не слишком ли гладко? С Эргонома станется и подстроить «подарочек».
Берендей решительно мотнул головой.
— Следы не лгут! Все было, как я тебе сказал: сперва у них спокойно дело шло, а потом вдруг… — Он развел руками.
Персефоний уже открыл рот, чтобы спросить, о чем идет речь, но тут Яр сам принялся пересказывать сюжет, прочитанный им по следам на зачарованной поляне.
Что послужило причиной конфликта между Эргономом и его загадочными подельниками, берендей мог только предполагать. По-видимому, неожиданно — к несчастью для себя, слишком неожиданно — перенесшийся с кладбища Гемье успел предупредить наемника о близкой опасности. Но тот еще раньше каким-то образом угадал, что сопровождавшие его маг и ковролетчик не простые авантюристы, а принадлежат к партийным кругам — то есть являются не теми, за кого, должно быть, выдавали себя. Сочтя опасность слишком большой, Эргоном убил их и скрылся на ковре-самолете.
— Но я ручаюсь: к телам он не приближался, единственно, к пилоту подошел, чтобы снять амулет от ковра, и сразу удрал, — добавил Яр. — То есть, во всяком случае, чародею он ничего подложить не мог.
Берендей выложил на скатерть три документа. Два были партбилетами с золотистыми профилями лидеров суверенитета на розовой корочке, причем сверху размещался профиль не вице-короля, а господина Перебегайло. Второй документ, выписанный на имя Скрупулюса Ковырявичуса, оказался любопытней. «Подателю сего препятствий не чинить ни в чем и любую помощь оказывать, ибо все, предпринятое оным, делается исключительно во благо суверенитета», — значилось на сером казначейском бланке, в верхней части которого также имелось изображение трех профилей, только верхним был уже женский. А внизу, потревоженная прикосновением пальца, переливалась всеми цветами радуги печать беспредельности полномочий.
— Печать, по счастью, поддельная, — сказал берендей. — Настоящая после смерти обладателя документа погасла бы, а эта и в наших руках светиться будет. Остальное — дело техники. А ведь сбывается твое предсказание, Хмур: протянуло правительство руки к бригадным кладам!
— Ну, это как раз неудивительно, — ответил Хмурий Несмеянович. — Удивляет меня другое: выходит, Эргоном теперь не вольный стрелок, а у Перебегайло на службе!
— С чего ты взял?
— Вот эта беспредельная индульгенция, конечно, нужна была для того, чтобы беспрепятственно провезти сокровища, — пояснил бригадир. — Но для чего маг и ковролетчик, имея на руках бумагу от дульсинеевской епархии, взяли на рискованное дело документы из чужой конторы? Явно для Эргонома, а это значит, что они однопартийцы. И это тебе еще один довод в пользу моего предложения.
— Не убедил, — возразил Яр. — Зачем тогда потребовалась поддельная печать? Перебегайло силовые структуры под себя гребет, он этой печатью может вполне официально пользоваться.
— И почему печать поставили на чужом бланке? — добавил Персефоний.
Едва сказал — сам тут же сообразил, что объяснение может быть только одно.
— По крайней мере маг, а скорее всего, и летун тоже служили Перебегайло не очень верно, — подтвердил догадку Тучко. — На самом деле они агенты госпожи Дульсинеи. Квалификация позволила Ковырявичусу подделать печать — а для того, чтобы взломать мои охранные чары, скажем прямо, квалификация нужна очень высокая.
Берендей с сомнением пожал плечами.
— Что ж он при своей квалификации с печатью так опростоволосился?
— Да нет, все правильно, — ответил бригадир. — Я слышал, у поддельщиков заговаривать что-либо на собственную смерть считается дурной приметой. В общем, эта бумага требовалась для того, чтобы доставить клад партии Дульсинеи. А мы ее по-другому используем. — И, обращаясь к Персефонию и Блиске, бригадир пояснил: — В Кохлунде делать больше нечего. Нужно бежать, потому что на хвосте у нас по-прежнему остатки бригады, а в довесок, как видим, еще и правительственные агенты. Сейчас делим деньги и расстаемся. Я уйду налегке. Двину в Психоцидулино — это такое бойкое местечко поблизости, там контрабандная тропа проходит. Связи у меня остались, денег вдоволь, так что махну в Забугорье. А вы все втроем двинете в империю. Музейная коллекция как раз границу вам и откроет.
— А вот тут фантазируешь ты, бригадир, — вздохнул берендей. — Передать коллекцию — это правильно, пусть все знают, что в Кохлунде ее больше нет и с нас взятки гладки. Но в империю уходить… разве забыл, кто мы с тобой такие? Нам туда кончика носа показать нельзя.
— Мне — нельзя, это верно, — согласился Тучко. — Поэтому я с вами и расстанусь.
— Я-то чем лучше? Тоже воевал…
— Да брось ты, Яр! — воскликнул Хмурий Несмеянович. — Сколько жизней ты уберег от меня и моих молодчиков вроде Эйса! Понимаю, ты по совести привык, но вот именно по совести, если из всех нас кто-то и заслуживает амнистии, так это ты.
— Амнистия не сделает меня из чужака своим.
— Чудо ты в перьях, а не берендей, — проворчал Тучко. — Свой, чужой… не смеши. Это тут мы все чужие. Кохлунд, конечно, кусок Накручины, но только кусок, а не вся она. Настоящая Накручина как раз там осталась, в империи.
— Не люблю я с насиженного места сниматься, — тяжело вздохнул Яр.
— С тобой жена, — напомнил бригадир. — И этого мальчишку тоже стоит увезти.
Персефоний открыл было рот, но тут же закрыл — хотя как будто именно ему первому следовало сказать, что он никуда, кроме Лионеберге, не поедет. Он молча смотрел на замершие лица своих спутников. Слишком короткое знакомство не позволяло считать, будто он хорошо знает берендея и русалку, да и человек Хмурий Несмеянович его подчас удивлял. Тем не менее их мысли были ему сейчас открыты.
Бывший бригадир обязательно хотел отправить в империю тех немногих, кто оставался ему близок, чтобы отгородить их не только от сумасшедшего графства, но и от себя, от своей шальной и гибельной судьбы. Яр все понимал и видел, что не должен отказываться. Конечно, не ради себя, но даже и не ради жены и странно приглянувшегося Хмурию Несмеяновичу упырька — ради самого бригадира и его полуживой совести.
Нет для него больше родины, убил он ее в себе собственными руками, воюя за химеру; нет больше и боевого братства; нет справедливости на свете, и нет света даже в сиянии солнца. Последнее осталось: хоть кого-то спасти, хоть кому-то помочь… Мог ли Яр отказать в такой просьбе? А с другой стороны — мог ли он сам поступиться совестью? Для него-то справедливость на свете была — оставалась, хотя сам он и отошел от нее, поддавшись когда-то слабости ума или сердца.
Берендей ждал, что скажет Блиска — ей предоставил он последнее слово. Та отлично видела, что происходит в душе мужа. Ей был нужен муж, живой, здоровый телом и душой…
— В империи спокойно, — сказала она, просительно поглядев на Яра.
— А пасека? — спросил тот. — Дом, хозяйство?
— Пчел соседи возьмут, — улыбнулась русалка. — А хозяйство новое заведем, благо не нищими едем.
Берендей поглядел на жену долгим взглядом и, кажется, принял решение, но сперва оглянулся на Персефония.
— Я недавно на бирже труда был, — ответил молодой упырь на невысказанный вопрос. — Новому государству упыри не нужны, во всяком случае, работы для них нет. Так что буду благодарен, если подбросите меня до границы.
— Вот и славно, — с облегчением вздохнул Хмурий Несмеянович.
Берендей встал и пошел запрягать лошадей. «Правильно, — подумал Персефоний, — не нужно тянуть, а то вдруг бригадир поймет, что на самом деле на уме у его спутников».
— А вы теперь как, Хмурий Несмеянович?
— Я же сказал: в Забугорье махну, а там видно будет. В общем, это уже не твое дело. Помоги-ка лучше деньги пересчитать.
Персефоний никогда не видел гулляндских скульденов, только слышал о них. Это оказались крупные, нетрадиционной — квадратной — формы ассигнации. На лицевой стороне их в позе, сочетающей величие и фривольность, был изображен как бы опирающийся на цифру «1000» Голый Король — символ единства с народом и открытости государственных институтов. На обратной стороне художником был любовно выписан тоже что-то символизировавший (но не сказать, чтобы слишком явственно) Голый Народ. Гулляндские квадратики были разделены на четыре кучки по пятьсот штук в каждой; дополнительно Хмурий Несмеянович на глазок поделил ворох своих валютных запасов. Иностранная валюта свободно ходила в Кохлунде: экономика графства под бодрые лозунги с первых дней пришла в такое состояние, что в нем ценилось все что угодно, кроме собственных дензнаков.
Затем, проверив снаряжение, Хмурий Несмеянович обнял Яра и его жену, а потом, чуть замешкавшись, и Персефония.
— Ну, бывай, корнет. Не поминай лихом.
— Не помяну, — пообещал упырь и неожиданно для себя добавил: — Знаете что? Поезжайте вообще на край света. Если совсем туго станет и мысли пойдут дурные, вспомните мои слова и уезжайте — куда-нибудь, где знакомой речи нет…
Читать бесплатно другие книги:
