За несколько стаканов крови Мерцалов Игорь

Глава 20

БОЛЬ И ЯРОСТЬ

— Нет! — неожиданно для себя крикнул Персефоний. — Молчите, Хмурий Несмеянович! Приказываю молчать!

Он сам с ужасом слушал собственные слова, будто их произносил кто-то другой — некий суровый, но справедливый судья, которому боязно смотреть в глаза.

Нет, это был не героизм… Скорее злоба. В глубине души он понимал, что согласие Тучко ничего не изменит — их обоих убьют, независимо от того, будет ли открыта тайна клада. И если Эйсу охота помучить кого-нибудь, он своего не упустит. Так пусть хотя бы им не достанется победа, пусть Мамона из кумира превратится в демона, мучающего воспоминаниями о несбывшемся.

В следующий миг все остатки мыслей и чувств вылетели из Персефония вместе с криком. Он почему-то был уверен, что не закричит, ведь у упырей болевой порог очень высокий, да и ненависть, вспыхнувшая при виде улыбки палача, казалось, должна была придать сил. Однако Эйс Нарн умел причинять боль. Лезвие его ножа погрузилось под кожу Персефония не более чем на ноготь, но точка была выбрана со знанием дела: тупая, ноющая боль стремительно распространилась по телу, заполнила его целиком и перехлестнула все мыслимые пределы терпения, но не прекращала расти и будто стремилась разлиться на всю вселенную, и не было от нее спасения.

Жар и озноб, затхлый привкус во рту, тошнота, острый запах сменяли друг друга с калейдоскопической скоростью. Словно мозг упыря лихорадочно перебирал физические ощущения, которые могли бы соответствовать испытываемым мучениям, может быть, даже отвлечь от них — но все впустую.

А боль продолжала расти! И все время настигала уплывающее сознание, так что даже в беспамятстве нельзя было скрыться от нее.

По-видимому, пытка продолжалась недолго, но это были самые долгие секунды за всю историю мироздания. Персефоний медленно приходил в себя. Обрывки окружающего то складывались в нечто осмысленное, то разлетались вновь, наконец он разобрал сквозь шум в ушах: «…Оставь его пока что», — и понял, что слова эти касаются его. Он судорожно перевел дыхание, надеясь, что не сорвется на крик. Боль из неописуемой превратилась в простое жжение в покалеченной левой руке — можно сказать, почти прошла.

Поблизости слышался голос Хмурия Несмеяновича, какой-то сдавленный, словно надломленный. В поле зрения маячило бледное лицо гнома. Но все заслонил собой Эйс Нарн, которому почему-то неинтересно было слушать про клад. Он слизнул с ножа капли крови Персефония и удивленно выгнул брови. Потом тщательно облизал нож.

— Что за вкус! Не могу поверить… Паренек, ты должен рассказать мне о своей диете. Обязательно должен рассказать, если не хочешь испытать нечто похуже. Я ведь еще и не начал с тобой по-настоящему.

— Пошел… к черту… — выдавил из себя Персефоний.

Эйс тотчас сильно ударил его и, пока перед глазами пленника плыли круги, полоснул ножом по щеке и припал к порезу губами. Когда Персефоний осознал, что происходит, он задергался, как птица в силках. Ему удалось оттолкнуть мучителя: отвращение придало сил, которых он ждал от ненависти.

Каннибальство — одна из тех вещей, которые, будучи запрещены и юридическим, и моральным законом, вызывают у разумных еще и безусловное, инстинктивное неприятие — причем, в отличие от многих форм извращений, пожирание себе подобных не предлагается даже в качестве запретного удовольствия. Сверх того, отвращение внедряется в сознание на уровне условного рефлекса еще в детстве, благодаря сказкам, в которых каннибалы ставятся в один ряд с чудовищами, подлежащими безусловному уничтожению, и потом поддерживается и усиливается всем комплексом привычек и социальных условностей, воспитывающих вкусовые предпочтения, словно других причин может быть недостаточно.

Или их и впрямь недостаточно? Ведь не исчезает же почему-то это слово из лексикона разумных… Ведь случается же иногда…

Кровь — естественная пища для упырей, но потребление крови себе подобных, хотя иногда и встречалось в истории в качестве ритуального действия, вызывает в них такое же отвращение, как и в смертных — мысль о поедании плоти близких.

Эйс Нарн упал от неожиданно сильного толчка, но тут же вновь оказался на ногах и навис над Персефонием.

— Здесь что-то не так! — прошипел он. — Или ты не тот, за кого себя выдаешь, или ты нашел какой-то способ…

Договорить он не успел. Герильясы, столпившиеся вокруг Хмурия Несмеяновича, расступились, возбужденно переговариваясь, Жмурий приказал:

— Берем обоих с собой, и если Хмур солгал… Дерибык, присмотри за упырьком, да не подпускай к нему Эйса, пока не позволим. А теперь… Что это? — перебил он сам себя. — Эй, тихо все!

Голоса смолкли, и стало слышно, что в тишину кладбища ввинчивается какой-то непонятный звук, похожий вместе и на стон струны, и на свист ветра. Было в нем что-то потустороннее. Звук плавно, но быстро нарастал, приковывая к себе все мысли.

Эйс резко выпрямился.

— Это чары! — крикнул он, стряхивая оцепенение.

Он был очень силен, и отчасти ему удалось совладать с собой; надежные боевые амулеты защитили Жмурия, а природная стойкость к некоторым видам магии — Дерибыка. Единственным, кого совсем не затронули невесть откуда взявшиеся чары, оказался Плюхан. На прочих же нашло смутное подобие мечтательной дремоты, сна наяву, в котором действительность мешалась с причудливыми видениями.

Впрочем, чары обошли также пленников. Поэтому они прекрасно видели то, что пришибленные магией герильясы разглядели не сразу: между могил длинными скачками неслась прямо к ним огромная тень.

В первые мгновения тень казалась бесплотной, но по мере приближения нарастал производимый ею шум, накатила волна звериного запаха, разнесся короткий басовитый рык, а потом словно вал горячего воздуха, расступавшегося перед несущейся горой плоти, окатил их, прежде чем чудовище ворвалось в самую гущу противников.

И началось побоище. Герильясы, опытные бойцы, разлетались, словно кегли. Краем глаза Персефоний увидел, как Хмурий Несмеянович, подобно распрямившейся пружине, бросился на Дерибыка, который единственный сумел отскочить с пути чудовища и готовился вонзить ему под лопатку тесак размером с короткий меч. Бригадир перехватил руку волколака и отработанным движением швырнул его через бедро, одновременно завладевая оружием, и тотчас оглушил ударом рукояти.

Остального Персефоний уже не видел. В нем словно что-то сдвинулось, будто лопнул какой-то трос, натянутый через солнечное сплетение, который удерживал его в позе эмбриона и не позволял делать ничего, только баюкать покалеченную руку.

Эйс Нарн, должно быть, уже разобрался в происходящем и не испытал ни малейшего желания заступаться за товарищей — вместо этого он, пригибаясь, метнулся в сторону, к ограде ближайшей могилы, скользнул вдоль нее и хотел скрыться в бурьяне, разросшемся у дальней ограды, но тут его настиг Персефоний. Рука болела страшно, ни силами, ни опытом не мог он сравниться с Эйсом — по здравом рассуждении, у него не было ни малейшего шанса. Но он не рассуждал, не считал шансы, он просто настиг и впился клыками — как оказалось, в плечо. Сжал челюсти и рванул. По ушам хлестнул неожиданно высокий визг. Эйс Нарн, мастер пыток, сам не переносил боли. Когда на него напала жертва его мастерства, которой полагалось ближайшую неделю только вздрагивать и всхлипывать при чьем-либо приближении, когда бицепс его оказался разорван, как тряпка, Эйс полностью потерял самообладание. Он бился и визжал, а Персефоний повалил его лицом вниз, отогнул голову и вонзил зубы в шею. Несколько долгих секунд он упивался необычной сладостью, прежде чем осознал, что жадно, спешно, крупными глотками пьет кровь поверженного врага. Его замутило, но почему-то он не смог сразу остановиться и продолжал пить, даже ясно осознавая весь ужас, всю ненормальность своего поступка. Словно то, что Эйс только попробовал его собственную кровь, обязывало Персефония осушить врага до конца…

Потом его долго рвало, но уже нельзя было избавиться от памяти вкуса и — хотя Персефоний старался не думать об этом — от понимания вкуса. То ли чутье его обострилось, то ли кровь упыря отличалась какой-то особенной «памятью», ставшей теперь его достоянием, но Персефоний отчетливо различал в крови Эйса следы всех, кто служил ему пищей, по крайней мере, в последние годы. И он не сомневался ни на миг, что Эйс Нарн, и вообще-то весьма сытно существовавший в военной кутерьме, неоднократно промышлял каннибализмом.

Обессилев от рвоты, Персефоний отполз и прислонился к оградке могилы, возле которой настиг Нарна. Судя по негромким голосам, доносившимся до него, бой был окончен, но он открыл глаза, только когда щеки его коснулась мягкая ладонь. Рядом с ним была красивая женщина. Русалка — но явно давно живущая на суше. Откуда она взялась? И почему жалеет его? Его, преступника…

Постепенно взор прояснился, и Персефоний увидел, как Хмурий Несмеянович и берендей по имени Яр связывают герильясов, уложенных в рядок под постаментом. Лишь немногие могли шевелиться, да и те не спешили этого делать.

Так вот что за чудовище обрушилось на них! Персефонию доводилось читать в книгах, как страшны нападения берендеев, но, оказывается, литература давала очень слабое представление о том, каково это на самом деле. Даже учитывая, что Яр, похоже, никого не намеревался убивать.

Русалка, сообразил Персефоний, это жена Яра, хотя совершенно непонятно, что она здесь делает.

Хмурий Несмеянович, заметив, что молодой упырь очнулся, подошел к нему и протянул руку, помогая подняться. Не удержавшись, быстро взглянул на растерзанного Эйса, но постарался сделать вид, будто ничего не видит.

— Все-таки везучий ты, корнет! Как рука?

Персефоний не сразу понял, что имеет в виду бывший бригадир: он уже забыл о ране.

— Целехонька. Должно быть, каннибальская пища обладает особой целительной силой.

— Не бери в голову. После того, что он с тобой делал, ты имел право расправиться с ним как угодно. Не нужно упрекать себя лишний раз — этак ты скоро из одного чувства вины состоять будешь.

— Вам легко говорить! — с горечью воскликнул Персефоний. — А вот вообразите, что вы вырезали и съели, например, человеческую печень…

— Корнет, — вздохнул Хмурий Несмеянович, — я в своей жизни столько всего натворил, что был бы рад сменить все на один акт каннибализма в состоянии аффекта. В общем, не начинай тут виноватое нытье. Завалил Эйса — и молодец, так тому и следовало быть, а мы с Яром наверняка бы его упустили. Лучше вот познакомься: это Блиска, жена Яра. Чудо, а не женщина! А это, Блиска, Персефоний — славный малый.

Молодой упырь сдержанно поклонился русалке. Говорить что-нибудь любезное, стоя над трупом, не посмел. Однако Блиска, ласково тронув его за плечо, сказала:

— Не вини себя больше, чем виноват.

Что она могла знать о его вине? Однако Персефоний видел в ее чистых глазах — эти несколько слов были для нее не просто фразой, а частью нелегкого жизненного опыта.

— Как вы здесь оказались? — спросил он.

Хмурий Несмеянович взял его за локоть и отвел от мертвого Эйса.

— Сам хотел о том же спросить. Яр, как тебе в голову пришло жену на дело взять?

Берендей, как раз перетягивающий ремнями, словно почтовый сверток, Шароха, покачал головой:

— Да ты что, бригадир! Я лучше себе лапу отгрызу, чем ей рискну. Она сама за мной вслед пошла, на подмогу. Все из-за них, — добавил он, кивнув на штабель герильясов. — Ляс и Васисдас меня выследили, пришли в дом. Лешак с Блиской поговорил, думал ее обмануть. Но, по счастью, она его раскусила…

— Не большого ума дело, — сказала русалка. — Даже если бы Яр не рассказывал, я бы все равно поняла, что Ляс обманывает, когда он принялся про дружбу говорить. Хотела я его удержать, чтоб одумался, но нет… Жизни в нем уже не осталось. Пришлось родича из водяных попросить, чтобы он Ляса остановил.

— А Васисдас? — спросил Хмурий Несмеянович.

— А он, поганец, остался, когда Ляс ушел, — ответил берендей. — Хотел над Блиской поизмываться. — Едва бой завершился, он сбросил звериное обличье, но при этих словах медвежья шкура, которая теперь обернулась плащом на широченных плечах, казалось, зашевелилась. — Его счастье, что не дожил до встречи со мной…

— Она его… — полувопросительно произнес бывший бригадир и уважительно посмотрел на русалку.

Та лишь вздохнула.

— Что трудного-то? Я в чаровных песнях сильна.

— В этом я уже убедился, — кивнул Хмурий Несмеянович. — Такую толпу запеть до остолбенения, да так быстро… С такой женой ты, Яр, как за каменной стеной! — улыбнулся он.

— Лучше, бригадир, намного лучше, — ответил тот и спросил, указав на пленников: — Что будем с ними делать?

— Да ничего. Местные психи найдут — развяжут, — пожал плечами Хмурий Несмеянович.

— А в жертву не принесут? — спросил Персефоний, покосившись на обмазанные кровью сапоги Томаса Бильбо. На физиономии памятника ему теперь чудилось брезгливое выражение.

— Да брось, они же союзники грамотеевцев! — ответил Хмурий Несмеянович. — Идейно близкие. Герои. Хм… а вообще, черт их знает, может, и принесут… Ладно, как покончим с делами, развяжем их.

— Хмур, сволочь… — донеслось с земли. Жмурий, оказывается, пришел в себя. — Своих же обворовываешь…

— Чья бы корова мычала! Что-то я не всю бригаду здесь вижу, и не говори мне, что вы намеревались разделить клад со всеми уцелевшими.

— Они сами разбежались… из-за тебя же, когда ты нас бросил! — дергаясь в путах, выкрикнул Жмурий. — А кто остался — мы и есть бригада!

— Вот и занимайтесь тем, для чего бригады существуют. Усвой уже, что я всерьез тогда сказал: пропади пропадом и мы с тобой, и вся наша войнушка, и все это Богом проклятое графство во веки веков, со всей дурью, со всей злобой, у нас накопившейся! И дурни вы все, если ждали, будто я покочевряжусь, а потом пойду по кабинетам выбивать вам почести за убийства и грабеж! Вот вам всем!..

Хмурий Несмеянович сложил из пальцев кукиш и завершил речь кратко, но с чувством, предложив и бывшей бригаде своей, и графству обойтись без него и без клада, удовлетворившись вместо этого двумя-тремя весьма позорными действиями.

Яр недовольно кашлянул, показав глазами на покрасневшую жену, но Хмурий Несмеянович только рукой махнул.

— Не до политесов нам уже, клад заждался. Ты, корнет, дуй за брикой. Я пойду посмотрю, все ли в порядке, сниму чары. Яр, между делом собери оружие этих национальных героев и держи наготове, мало ли что.

— Может, и мне с тобой на всякий случай? — спросил берендей. — Что-то неспокойно на душе.

— Во-первых, не переживай, я через пять минут вернусь. Во-вторых, все равно никому не позволю смотреть, как я чары снимаю. В-третьих, приказы не обсуждаются. Звеньевой, за дело, корнет, за экипажем! Все, я пошел.

Слово «приказ» не произвело на слушателей большого впечатления. Персефоний вообще не воспринимал «корнета» как звание, Яр тоже не числил себя действующим звеньевым, Блиска тем более, а главное — несмотря на благополучное разрешение ситуации, все и впрямь испытывали какую-то тревогу.

Персефоний-то, конечно, понимал, почему сердце его словно обручем стальным стянули: он снова убил, и снова его жертвой был разумный одного с ним вида, и снова это случилось в бою, где умелый и безжалостный Хмурий Несмеянович сумел обойтись без уничтожения противника. Чего, кстати, трудно было от него ожидать после того, как он уже внутренне решил не щадить никого, кроме брата.

Хотя… наверное, если бы не Яр, а кто-то другой дал бригадиру возможность выпутаться, тут все было бы залито кровью герильясов, и вместо одного упыря, убитого в приступе безудержной ярости, лежало бы восемь тел, да и жизнь Жмурия, если честно, висела бы на тонюсеньком волоске…

Неожиданная мысль заставила Персефония вновь посмотреть на связанных герильясов. Их было семеро.

— Одного не хватает, — сказал он и тут же вспомнил: — Гном сбежал!

Яр хлопнул себя по лбу и окликнул Хмурия Несмеяновича, уже завернувшего за памятник:

— Стой, бригадир! Будь осторожен: мы одного упустили!

Тучко тут же вернулся, настороженно оглядываясь, и спросил:

— Кого?

— Гемье. Извини, Хмур, сам не понимаю, как я его просмотрел.

— А ведь он убежал именно туда, куда ты пошел, Хмурий Несмеянович, — заметила Блиска. — Я видела, только подумала, что это не важно…

— Да в общем, так и есть, — пожал плечами Тучко. — Гемье трусоват.

— Я помню, — не стал спорить Яр. — Трусоват, но не напрочь глуп. Выход с кладбища в другой стороне. А там — тайная тропа к месту. И Эргонома я поблизости не вижу, а когда это гном с эльфом без него что-то делали?

Хмурий Несмеянович чертыхнулся.

— Верно мыслишь, звеньевой! Спасибо. Что-то я расслабился.

— С него станется всех опередить, — сказал берендей. — Может, ну его, этот клад?

Хмурий Несмеянович отрицательно покачал головой.

— Нет, дружище, так не пойдет. Эргоном упорный, рано или поздно, но он доберется до схрона и своими силами. А я не хочу, чтобы клад хоть кому-то в Кохлунде достался. Так что идти туда надо… Во всяком случае, мне — надо.

Глава 21

АГЕНТЫ ЭРГОНОМА

Привидение, явившееся Эргоному незадолго до той минуты, когда Хмурий Несмеянович и Персефоний попали в ловушку, доверившись Дурману Перегоновичу и Носу, все называли Мазявым. Эргоном не оригинальничал, хотя понятия не имел, что значит это слово, если вообще что-нибудь значит.

Как и положено привидению, Мазявый существовал за счет эмоций живых, и в его случае — по капризу ли природы, или в силу приобретенных при жизни привычек — это были чувственные наслаждения.

Мазявый отирался при борделях, изредка поступая на службу осведомителем, но всегда вылетая за небрежение служебными обязанностями. Тогда он, как правило, переходил на должность ночного сторожа или контролера, проверяющего клиентов на наличие амулетов с запрещенными заклинаниями, но терял и ее, поскольку не знал чувства меры и, перебрав эмоций, впадал в недельные пароксизмы довольства. Следующим шагом циклически разваливающейся карьеры была попытка удержаться при борделе хотя бы в качестве зазывалы, а если и это не удавалось, он отправлялся искать новый бордель.

Мазявый мало чем отличался бы от подобных ему фантомов, прославившихся до смерти исключительно эгоизмом и философией «жизни для себя» и потому тоскливо влачащих подобие прежнего существования в призрачном теле, если бы ему не был свойственен некоторый артистизм. Чем он занимался при жизни, никто не знал, но он вполне мог быть актером — и даровитым, только слишком самовлюбленным, чтобы стать великим. Именно благодаря артистическим задаткам сластолюбивый фантом ухитрялся в каждом новом заведении составить о себе хорошее мнение и получать последовательно все перечисленные должности.

Однако время — безжалостная штука, рано или поздно дурная репутация настигает и самого изворотливого ловкача. Когда Эргоном встретил Мазявого, в Лионеберге не осталось притона, где фантом мог рассчитывать на подработку. И к предложению Эргонома он отнесся серьезнее, нежели к чему-либо в своей призрачной жизни.

…Мазявый вынырнул из мрака и осмотрелся. Обстановка была неуютная: сплошные деревья, темно, глухо, ноги в траве, а земля кочками. Как ни бесплотны фантомы, с землей они соприкасаются, так что, как и материальные существа, предпочитают ровную поверхность; а уж ходить, когда трава постоянно скользит внутри ног, врагу не пожелаешь. Мазявый шел по лесу, высоко поднимая ноги, как кошка среди луж, и брезгливо вздрагивая каждый раз, когда сквозь него пролетал сорвавшийся с дерева лист, или паутинка, или, хуже всего, какая-нибудь козявка. Впрочем, Мазявый не жаловался. Работать на Эргонома было интересно и выгодно, и ради этого можно потерпеть неудобства. Вскоре, протиснувшись через переплетение кривых стволов, Мазявый очутился на краю поляны, дальний конец которой обрывался в заросшей ложбине. От ложбины ощутимо тянуло некромантскими чарами. Мазявый поежился. Как всякое привидение, он люто ненавидел некромантов.

Перед крутым и едва различимым в траве спуском в ложбину прохаживался погруженный в размышления щуплый маг. Слева висел над травой ковер-самолет. Пилот в теплой кожаной куртке перебирал при свете фонарика бахрому и вытягивал из ворса застрявший лесной хлам — видно, приземляясь, не сумел разминуться с кроной дерева. К поясу пилота были подвешены два пистолета с расширяющимися дулами.

Эргоном находился на другом конце поляны, он не прохаживался, а стоял неподвижно и смотрел на тропу. Мазявый выругался про себя. Живые считают, что бесплотность — это хорошо… Ну почему Эргоном не сказал ему, что рядом имеется тропа? Пусть узкая, уж он бы как-нибудь прицелился, проявляясь. От сухого сука, прошедшего точно через печенку, до сих пор свербело, и Мазявый передернул плечами. У него не было ни малейшего желания продолжать схватку с растительностью, но тут Эргоном, словно почувствовав на спине взгляд, обернулся, разглядел Мазявого и властно кивнул ему, призывая. Призрак вздохнул. Что ж, последний рывок…

Собравшись с духом, он двинулся вокруг поляны и вскоре ступил на тропу, тотчас испытав прилив благодарности к Эргоному, строго наказавшему материализоваться в стороне. Тропа оказалась «спутанной» и уже в десяти шагах от поляны была так густо нашпигована чарами, что на ней не только заблудиться — распылиться можно было.

Эргоном, стараясь не привлекать внимания спутников, отошел к призраку и негромко проговорил:

— Что-то ты долго. Надеюсь, тебе есть что рассказать?

— А как же, сударь, а как же! Можете положиться, Мазявый не подведет. Я все узнал.

— Ну так докладывай, что встал? Ты, кажется, хочешь поступить на государственную службу? На службе положено говорить четко и ясно. Сначала по основному заданию: что насчет Цепко?

— Все в ажуре, сударь! Он хоть и молчун, но я сошелся с одной кикиморкой, которую он выгнал за то, что совала свой нос куда не следует…

— Мазявый, если я захочу узнать, как ты добываешь сведения, я задам тебе прямой вопрос. Сейчас я спросил о другом. И если мне придется спросить еще один раз, я решу, что ты не годишься на должность, которую я тебе приготовил.

Мазявый резко посерьезнел и вытянулся в струнку.

— Виноват, сударь! Докладываю: по кладу Цепко полный ажур! Место установлено с точностью до полусажени, тип чар — простая «сигналка», но он там еще взрывчатку оставил…

— Стоп. Молодец, хвалю. Подробности после. Что по другим бригадирам?

— Вышли на след Хватко. Барышня, которую я заслал к Жадко, сообщает, что обнаружила в доме сейф, предположительно там находится карта клада. Готова вскрыть его по первому приказу.

— Ни в коем случае. На нее не должно падать подозрение. Сейф откроют случайные грабители… Но это тоже обсудим после. Теперь давай про этого вечного студента, — велел Эргоном, указав за спину.

— А вот тут, сударь, сюрпризец, — улыбнулся Мазявый. — Излагаю кратко: Скрупулюс Ковырявичус, двадцати семи лет от роду, бывший студент Сент-Путенбергской академии физической магии. Очень талантлив, но крайне асоциален. Две судимости. Пять лет провел в местах, достаточно отдаленных от цивилизации, за кражу со взломом. Во второй раз привлекался по подозрению в подделке амулетов, но был отпущен за недостаточностью улик. В Кохлунде живет три года, оброс долгами, польстился на изготовление боевых артефактов, был уличен и от суда спасся только благодаря господину Дайтютюну. С тех пор служит ему, однако я бы не сказал, что верой и правдой.

— Вот как?

Мазявый, чувствуя, что за маской спокойствия Эргоном скрывает интерес, куда более острый, чем при известии о миллионных кладах, позволил себе крошечную интригующую паузу.

— Да, сударь, с виду все гладко, однако я копнул поглубже — и выяснил кое-что любопытное. Его бывшая содержанка, которой он дал отставку вскоре после того, как господин Дайтютюн выхлопотал Ковырявичусу назначение в свой отдел, сообщила, что на самом деле Скрупулюс своим истинным благодетелем считает совсем другого человека.

— Кого же?

— Того, кто оплатил его долги. А это сделал не Дайтютюн. Это сделал некто господин Дайдукат, который, да будет известно вашей милости, служит госпоже Дульсинее.

— Слухач, стало быть? — мрачно усмехнулся Эргоном.

— С вашего позволения, сударь, правильно говорить «стукач», — поправил Мазявый.

— Он сообщил Дайдукату, куда и зачем направляется?

— Никак нет, сударь, не успел. Однако незадолго перед вылетом получил приказ уничтожить вашу милость сразу после поднятия клада.

— Вот как? — задумчиво произнес Эргоном. — Давай подробнее.

— Слушаюсь подробнее. О том, что Скрупулюс вызван для срочного задания и передан в подчинение вашей милости, господин Дайдукат узнал от нынешней сожительницы Ковырявичуса, эмансипе и идейной сторонницы госпожи Дульсинеи, которую подослал к Ковырявичусу господин Дайдукат. Сказать по правде, она его терпеть не может, в спальне это дает удивительную комбинацию чувств-с… — Тут он сбился, поймав строгий взгляд Эргонома. — Виноват! Однако это имеет прямое отношение к расследованию. Истинную страсть данная особа приберегает для Дайдуката, и сразу после ухода сожителя она поспешила эту страсть реализовать, заодно и сообщение передала. Господин Дайдукат, выслушав ее, проявил признаки волнения, никак не связанного с основным инстинктом, и, вызвав секретаря, распорядился послать с Ковырявичусом некоего Летуна и передать с ним приказ, цитирую: «Любой ценой убить поганого заморца сразу, как только поднимут клад». После этого он наконец вспомнил о страсти, однако я не стал задерживаться. — Тут Мазявый показал поистине высший пилотаж актерского мастерства, сумев без явного акцента на этой фразе передать всю глубину своего самопожертвования; на самом-то деле ему не позволили остаться защитные чары, которые Дайдукат активировал, прежде чем уединиться с идейной дульсинеевкой. — Я проследил за секретарем, а потом и за тем самым Летуном. Тот отправился прямым ходом к одному из чиновников господина Дайтютюна, и чиновник обеспечил Летуну место рядом с Ковырявичусом и, соответственно, с вашей милостью.

— И кто был этот чиновник? — спросил Эргоном.

Мазявый назвал имя. Это был тот самый рябой с косым шрамом, который так хотел направить деньги партии на феерическое шествие герильясов по Гульбинке.

— Отлично сработано, Мазявый. Это объясняет, почему Дайдукат не рассматривает меня как ключ к другим кладам. Рябой придурок понятия не имел, о чем я разговаривал с Дайтютюном наедине, но ему перепала информация о том, что я отправляюсь за кладом Тучко. Однако медлить нельзя. Сейчас ты отправишься в Лионеберге и сдашь рябого Дайтютюну. Про мага и пилота пока не рассказывай. Да, и вот еще что.

Эргоном оглянулся, не смотрят ли на него с поляны, и тихо свистнул. Из-за деревьев показался тощий, едва различимый глазом фантом.

— Твой новый работник. Подойди сюда, Ледащий. Это Мазявый. Запомни его. Когда закончим здесь, отправишься в Лионеберге, найдешь Мазявого, он тебе даст работу.

— А он кого-нибудь знает в городе? — с сомнением спросил Мазявый, неприязненно осматривая новичка, голубовато засветившегося от надежды.

— Нет, и его никто не знает, а это может оказаться полезно. Нельзя разбрасываться кадрами, Мазявый.

— Так точно, слушаюсь, сударь, как прикажете. Ледащий, значит? Чем питаешься?

— Романтическими идеалами-с… — слабеньким голоском произнес фантом.

Мазявый едва сдержал приступ совершенно зоологического хохота.

— Понятно, почему такой недокормленный! Ладно, пристрою тебя.

— А пока — дуй обратно на кладбище, — приказал Эргоном Ледащему. — Как только эти придурки направятся сюда или если убьют бригадира, сообщишь немедленно. Ну а ты, Мазявый, молодец! Давай проследи, чтобы рябой гад получил по первое число. И вот что, отзови пару своих работников, пусть пока отложат дела с кладами и займутся помощниками Дайтютюна. Проверять всех. Этот гадюшник нужно хорошенько вычистить, он мне самому нужен…

Ледащий исчез, а Мазявый задержался.

— Мм, смею ли напомнить, сударь…

— Что тебе еще?

— Не смею думать, будто ваша милость способна забыть… и все-таки, если позволите… вы, сударь, обещали мне, в случае успеха, магическую печать…

— Ты и так уже почти госслужащий! Должен понимать: не могу я тебе выдать удостоверение начальника отдела раньше, чем отдел сформирован, это даже для Кохлунда идиотизм получится. Вот докажем Дайтютюну свою полезность — Перебегайло приказ подмахнет, тогда и…

— Да нет же, сударь, вы еще говорили про беспредельный допуск.

— А, вон ты куда гнешь! — Эргоном вздохнул. — В бордель наметился? Сорвешься же!

— Да чтоб мне раствориться! Сударь, мистер, господин… Да чтоб мне романтическими идеалами питаться!

Эргоном покачал головой. С одной стороны, риск был велик, с другой — не стоило оставлять Мазявого без подачек. Он за короткое время сумел собрать чертову уйму одиноких, никому не нужных и никем всерьез не воспринимаемых фантомов и организовать из них довольно эффективное подобие тайной полиции.

К тому же после такой клятвы…

— Ну, смотри у меня, Мазявый, сорвешься — не быть тебе начальником. Даже не подходи ко мне потом. Я лучше какого-нибудь Ледащего поставлю, чем фантома, который не умеет держать себя в руках.

С этими словами он вынул из внутреннего кармана куртки амулет, выполненный в виде бляхи госслужащего, и протянул его призраку. Мазявый, не веря своему счастью, положил ладонь на амулет. Эргоном произнес активирующее заклинание. Амулет засветился и погас, отдав свою силу фантому.

Теперь Мазявый, фактически оставаясь частным лицом, мог прийти куда угодно и, показав знак, который теперь будет, когда нужно, светиться на его ладони, наблюдать, задавать вопросы, требовать содействия органам. Пока еще бессильный в бюрократическом мире, в мире обывателей он становился существом высшего порядка.

Мазявый улыбнулся. «Бордель? Да нет, господин Эргоном, — подумал он, — теперь я в политике, и бордели мне уже ни к чему…»

Глава 22

ЭРГОНОМ СТРЕЛЯЕТ ПЕРВЫМ

Эргоном неспешно вернулся на поляну, сосредоточенно раскуривая трубку. Ковролетчик по прозвищу Летун по-прежнему возился со своим самолетом, видно, очень любил его, но теперь Эргоному стали ясны его вроде бы случайные, ничего не выражающие взгляды. Опасный тип.

Но Ковырявичус опаснее, его не проверишь: действительно ли близок к разгадке чар или уже давно взломал их и выбирает момент, чтобы выстрелить каким-нибудь смертельным заклинанием в спину?

Смешная штука жизнь, подумал Эргоном, попыхивая трубкой и исподволь наблюдая за противниками. Рано или поздно все возвращается на круги своя. Можно сменить шкуру, интересы и круг общения, перестать походить на себя, но когда-нибудь увидишь в зеркале ту самую рожу, от которой надеялся избавиться.

Эргоном залез в политику — какой бы она ни была в Кохлунде, она оставалась политикой, и там нужно было сражаться словами, деньгами, интригами. И Эргоном чувствовал, что вполне может показать себя на новом ристалище.

Но жизнь подготовила неожиданный поворот: вот он стоит посреди глухого леса, и снова, как когда-то, есть только он и они, и самый важный на свете вопрос — кто выстрелит первым.

У Эргонома были при себе его любимый длинноствольный пистолет «ведьмак» с нарезным стволом, обладавший точным боем, которому позавидовал бы иной карабин, и шумный, дымный, бьющий недалеко, но очень мощно, двухствольник «перум». На нож полагаться не приходилось.

У мага были посох и, кажется, заокеанский карманный пистолетик, отлично подходящий для того, чтобы продырявить разумного, сидящего от стрелка в трех шагах, например в казино или в дилижансе. У пилота парные пистолеты дорожного типа — «белян» и «чернян». Целиться из них невозможно, да и не нужно, это настоящие ручные пушки, валящие противника толпами.

Эргоном вздохнул. С двух рук одновременно стреляют только в романах, в жизни это не очень надежный способ. Иногда, правда, единственный… Но не в этот раз.

— Скруп! — окликнул Эргоном мага. — Как у тебя продвигается?

— Можно ломануть, — откликнулся Ковырявичус. — Хорошо бы смоделировать… просчитать… но я уверен, что справлюсь с первой попытки.

Он всегда говорил так, с паузами, словно за каждым куском фразы должно последовать нечто особенно значительное. Это раздражало Эргонома, но теперь, после рассказа Мазявого, почему-то перестало раздражать.

— Есть ли у нас время? Что по ту сторону? Вот в чем вопрос, — закончил маг.

— Как раз об этом и хочу сказать. Ситуация осложняется, сюда может явиться противник количеством до девяти разумных. Я беру на себя троих, пилот, предположим, двоих собьет. Сумеешь ты справиться с четырьмя неприятелями, Скруп?

— Скрупулюс… если вам не сложно, господин Эргоном. С четырьмя? Можно… можно и с четырьмя. Почему вы не сказали раньше? Я бы уже подготовился… и мог бы ручаться хоть за всех.

— Я сам только что узнал.

— Позволите спросить, каким образом?

— Нет, не позволю! — рявкнул Эргоном. — Парень, они могут быть здесь с минуты на минуту, камлай уже, делай что-нибудь!

Ковырявичус подошел к дальнему краю поляны и встал между двух закрученных спиралью стволов, между которыми располагался, говоря по-простому, выход с тайной тропы, а по-научному — «зона телепортации», связывавшая поляну с точкой перехода подле памятника. Навершие посоха засветилось, маг стал быстро чертить в воздухе какие-то знаки.