Планета битв Волков Сергей

–И кто кого накажет! — рявкнул за плечом Клима Цендорж.

Лиссаж нахмурился, тронул Елисеева за рукав.

–Насколько мне известно, Бигбрассой, то бишь Большим братом называют какого-то степного князька. Не удивлюсь, если ему и подчиняются снейкеры. Я, пожалуй, выдвину в степь конные разъезды. Чем раньше мы обнаружим врага — тем лучше.

–Валяйте. — Клим не удержался, тоже зевнул в кулак. — Но будем надеяться, что до прихода Барбарассы мы закончим работу и покинем эти гостеприимные места…

В землянке тихо посвистывал чайник, подвешенный над четырехфитильной масляной лампой. Иеремия Борчик хмуро посмотрел на человека, сидевшего перед ним на складном стуле — высокий, тонкий в поясе, с черными глазами, коварными, как арабская ночь. Смуглая кожа, низкие брови, тонкий нос с горбинкой, полные губы. «Такое лицо должно быть у профессионального жиголо, а не у эмиссара Бигбрассы», — подумал предводитель снейкеров, вздохнул и заговорил:

–Стебли утешника надо брать только те, у которых есть сердцевина. Пустые не дают накипи. Смотри и запоминай…

Поднявшись, Борчик снял с кипящего чайника крышку, взял с низкого столика охапку мясистых стеблей и принялся ломать их, кидая в бурлящую воду. Черноглазый внимательно следил за движениями Бигбрассы.

–Считай до тридцати. Вслух! — приказал Иеремия.

Тот послушно начал:

–Один, два, три…

Когда он дошел до двадцати девяти, над чайником начала расти пенная желто-серая шапка. В землянке остро запахло жимолостью. Борчик быстро схватил ложку, ловким движением снял посудину с огня и на числе «тридцать» в несколько приемов собрал всю накипь в медную пиалу.

–Теперь смотри… — Борчик вытянул из кармана кожаный кисет, запустил туда пальцы и бросил в пиалу щепоть синего порошка. Пена тут же с шипением осела, в воздухе повисло легкое облачко дыма.

–Это купорос. Ты получишь такой же запас, как и у меня, этого хватит надолго. Ну, все, теперь препарат готов. Я называю его эликсиром. Давать три раза в день — после пробуждения, в полдень, и перед сном. Без этого лекарства Юный пророк умрет. Все запомнил?

Черноглазый кивнул. Борчик передал ему кисет с порошком, устало откинулся на подушки, наваленные на лежанке.

–Иди. Выезжай сегодня же. Твой предшественник протянет в лучшем случае дней десять.

–Позволено ли мне будет спросить Бигбрассу, что с ним случилось? — не глядя Борчику в глаза, тихо спросил эмиссар.

–Он наступил на шипохвоста. В тех краях водятся такие ящерицы.

–Да, Бигбрасса, их яд смертелен. Уколотый умирает максимум через двадцать дней.

–Вот и хорошо. Так что поспеши. Если с Юным пророком что-нибудь случится, я найду тебя даже в аду. И жестоко покараю. Ступай.

–Сила и Воля! — выпалил черноглазый и, низко кланяясь, упятился в узкую дверь. Иеремия, нервно шевеля пальцами, выждал несколько секунд, потом быстрым движением подхватил пиалу и жадно выпил густую маслянистую жидкость…

Эликсир действовал на него всегда одинаково. По телу пробегала огненная волна, потом конечности расслаблялись, взор затуманивался, и в голове начинали возникать картины прошлого. Борчику было приятно возвращаться к истории собственной жизни — в большинстве моментов это была история победителя, история личного успеха человека, которого не всегда звали Иеремия Борчик. Большую часть жизни он прожил под именем Сазерленд Фолл.

Вот маленький Сазерленд сидит за столом в кабинете отца, крупного биржевика. Семья Фоллов уже перебралась в Северную Америку из Претории. Африка охвачена беспрядками, и Фолл-старший предпочел не дожидаться, когда мутные волны всеобщего хаоса захлестнут белый островок стабильности на юге континента.

–Человек должен всегда стремиться наверх, как можно выше, — говорит отец. — То, как он это делает, неважно. Важна цель. Запомни это.

Сазерленд кивает круглой лобастой головой. Он понял. Он не подведет отца. Пусть на новой родине кое-кто из местных посматривает на них свысока. Пусть завывают в решетчатых конструкциях антикварных мостов злые ветры перемен — он все равно не прогадает, не окажется на обочине. Никогда.

Вот экзамены в университет, престижнейший Йель. Ряды терминалов, благоговейная тишина, тихое шуршание кондиционеров, склоненные головы абитуриентов. Фолл — третий в левом ряду. Пальцы бегают по сенсорам клавиатуры. Он заканчивает экзамен первым. Еще бы — накануне ему пришлось потратить две с половиной тысячи кредиток на то, чтобы нанять виртмена, который взломал для него университетский сервер и вытянул файл с вариантами правильных ответов. Деньги юный Сазерленд добыл, продав через сеть какому-то извращенцу в Австралии съемки собственного хом-видео. Впрочем, это неважно. Важна цель.

Вот он уже молодой, преуспевающий адвокат. Он участвует в процессах, он выступает, он говорит — и люди слушают его. Слушают — и слушаются. Секрет прост. Сазерленд вывел три правила успешности. В них нет ничего сверхъестественного, но, соблюдая их, он обеспечил себе быстрое продвижение вверх по рейтинговой шкале.

Борчик усмехнулся и в который раз с удовольствием повторил про себя эти правила. Первое: будь комфортным. Адвокат должен нравиться всем — и клиенту, и судье, и присяжным, и журналистам. Одежда, прическа, манеры — это очень важно. Второе: сначала говори то, что люди хотят услышать. Этим ты потешишь их самолюбие и усыпишь их бдительность. Затем можно начинать гнуть свою линию. И третье: никогда никого не жалей. Жалость — враг адвоката. Пожалеешь потерпевшего — пострадает клиент. Пожалеешь клиента — пострадаешь сам.

К двадцати четырем годам Сазерленд достиг главного — он был принят и признан элитой Великой Коалиции как способный и умелый юрист, которому по плечу самое запутанное дело. До цели, поставленной Фоллом еще в университете — открыть адвокатскую контору для вип-клиентов, — оставалось совсем чуть-чуть. И тут грянула война. Патриотизм распространился в обществе подобно вирусу. Все надели погоны. Все выступали. Все произносили речи. Все напутствовали уходящие на фронт войска. Сазерленд быстро смекнул, что война может дать ему куда больше, нежели адвокатура. Говорить он умел как никто другой. Запахло большой политикой — и большими деньгами. Фолл вступил в Атлантический легион, нажал на нужные рычаги — и ему доверили произнести ответное слово от армии президенту в День независимости.

Он говорил сорок минут — именно столько было положено по регламенту. Говорил — и сорвал овации. Президент прослезился. По городам и весям Великой Коалиции рыдали тысячи отцов, матерей и хорошеньких невест, проводивших своих парней на войну. Речь Сазерленда Фолла тут же растиражировали газеты, бесчисленное количество раз показали по виртуалке, она заполнила собой сеть и вошла в школьные учебники, а сам автор был приглашен в правительство на должность помощника министра информации. Это был не просто успех — это был триумф. От головокружительных перспектив Сазерленд на какое-то время утратил чувство реальности — и тут же судьба преподала ему жестокий урок: не расслабляйся!

Доблестные коалиционные войска потерпели в проклятой Европе сокрушительное поражение. А потом еще одно, и еще. Он понял, что нужно бежать, в самый последний момент, когда федералы уже готовились к решающему удару. Сазерленд сделал «коррекцию лицевой маски», купил документы на имя гражданина Федерации Иеремии Борчика все у того же виртмена и через фильтрационный пункт на Марсе перебрался на Ио, а оттуда — в Норвегию. Виртмена пришлось убить, банально отравить, но не это было важно. Важна цель.

И тут случилось незапланированное — Иеремия Борчик получил повестку. Его призвали в действующую армию. В Военно-Космические силы Федерации.

Пройдя ускоренный курс ментообучения, бывший успешный адвокат и восходящий политик Сазерленд Фолл был зачислен рядовым в экипаж эвакуационного транспорта «Русь». Вспоминать дальнейшие события своей биографии Борчику не нравилось, но такова прихоть эликсира — снадобье не действовало выборочно. Иеремия вздохнул, с трудом пошевелил рукой, пытаясь дотянуться до фляги, не смог — и снова закатил глаза.

Служба на нелепом транспорте, конец войны и Гермесские соглашения, рейс на Медею, катастрофа, первые месяцы на планете — все это казалось Борчику одним длинным страшным сном. Он, конечно, попытался и тут выбиться в лидеры, и будучи рядовым ВКС, и будучи секретарем Совета Колонии, но как ни странно, его качеств для этого оказалось недостаточно. В ВКС ценились знания и умения, а не способность хорошо говорить и нравиться начальству, а на Медее у руля встали люди такой породы, от которых Фолл старался держаться подальше. Они тоже верили, что главное — это цель, но в отличие от него готовы были для ее достижения бросить себе под ноги собственную жизнь, причем сделать это первыми из всех.

Ситуация сдвинулась с мертвой точки только тогда, когда один из таких людей, а точнее — самый главный человек на планете, комендант колонии майор Морозова, эта стальная леди, королева снега и льда, как называли ее промеж себя колонисты, обратила внимание на забитого секретаря, вечно сидящего в уголке с перемазанными чернилами пальцами.

Борчик улыбнулся. Эликсир понемногу отпускал. Это тоже было приятно. Он все же дотянулся до фляги, глотнул обжигающего купервильского виски и погрузился в очередную волну воспоминаний…

Когда она впервые погладила его по голове, Борчик понял — перед ним вновь открывается заветная дорога, ведущая к вершине. Пусть здесь, на Медее, в скотских условиях, но к вершине. И он ступил на эту дорогу, пустил в ход все свои умения и навыки, наработанные в адвокатуре, чтобы понравиться «леди М», как он называл Морозову. Она пожалела его — а он подыграл ей, окончательно превратившись в несчастного, забытого судьбой человечка, нуждающегося в опеке и ласке.

Медленно, острожными шажками, подбирая ключики и открывая дверцу за дверцей, Борчик постигал «леди М». Он терпел ее причуды, он повиновался ее прихотям. Он делал все, что она приказывала, и через год сделался самым доверенным человеком коменданта. Этому в немалой степени способствовало исчезновение Елисеева, этого рефлексирующего убийцы с манией величия, когда-то бывшего возлюбленного Морозовой.

Признаться, в физическом, плотском смысле «леди М» не нравилась Иеремии. Совсем не нравилась. Он всегда любил юных, пухленьких, «не обмятых» девушек, этаких наивных хохотушек. Морозова же была строга даже в постели, а кроме того, Борчика удручало ее спортивное тело, куда более сильное и умелое, чем у него самого. Приходилось подстраиваться, подлаживаться, быть «вторым номером», и чтобы хоть как-то компенсировать свои страдания, он завел себе Пэт, юную, восторженную, глупенькую и смешливую Пэт, сигнальщицу, влюбившуюся в говорливого и обаятельного Иеремию.

По-настоящему же Борчик развернулся, когда уголовники во главе со своим главарем Сычевым подняли бунт. Бунт этот тщательно готовился — и не без участия Иеремии, который отлично понимал, что рыбу лучше ловить в мутной воде.

Умело играя на самых тонких, самых глубинных струнках души «леди М», Борчик переломил ситуацию — и выбился в первые лица колонии. Наступило его время. Страшных для себя людей он отодвинул подальше, создал Корпус общественной безопасности, немало поспособствовал размежеванию колонистов и их расселению по планете, свято помня золотой закон всех правителей, гласивший, что для эффективного управления нужно разделить всех и вся.

Когда началась война, Иеремия сразу понял: судьба дает ему еще один шанс. Империя, созданная Сычом — теперь она стала новой целью, новой вершиной. Нужно было во что бы то ни стало попасть в правящую верхушку свободников, но не вползти туда жалким чевем, а войти уважаемым человеком, равным среди равных. Борчик увидел для себя только один путь — сделать так, чтобы «леди М» и верные ей колонисты проиграли войну. Получить пост главнокомандующего для него оказалось если не пустяком, то чем-то вроде того. И началось…

Расхохотавшись, Борчик еще раз глотнул из фляги. Действие эликсира перешло в следующую фазу, фазу веселья, и как раз вовремя, ибо воспоминания неуклонно приближали Иеремию ко дню Х, проклятому дню Х, когда из небытия вдруг возник, как черт из коробочки, трижды, нет, триста тридцать три раза проклятый Елисеев…

–Надо было сразу его убить! — вслух произнес Борчик и снова расхохотался: надо же, как он раньше не додумался до такой простой вещи. Убить сразу — и все! И ничего бы не было — ни враз посерьезневшей «леди М», вдруг принявшей странное решение о переброске войск, техники и руководства колонии в Горную республику, ни ожесточенной обороны башен на Лимесе, ни бегства вместе с безопасниками, которые оказались стаей шакалов, едва не растерзавших своего благодетеля.

Иеремия вспомнил, какие чувства он испытывал, находясь в поскрипывающей клети над бездной Обрыва. Наверху остался пыхтящий паровой ворот, выли блоки, трещали канаты, а клеть шла вниз, и это было похоже на сошествие в ад.

Каждую минуту, каждую секунду он ожидал, что над его головой захлопают арбалеты и черные тяжелые болты с тупым стуком начнут впиваться в толстые перила клети.

И это действительно произошло, но Борчик к тому времени уже был внизу, в окружении почти тысячи верных и преданных, как он думал, людей. Он дал им все — положение, власть, пусть и маленькую, оружие и великолепные доспехи. И самое главное: он избавил их от необходимости подставлять головы под стрелы имперцев. Головы оказались даже не бараньими — это были головы шакалов. Когда спохватившиеся колонисты атаковали еще остававшихся на Обрыве безопасников, те, кому посчастливилось спуститься, бросились кто куда. Одни бежали на север, к океану, другие ринулись вдоль скальной стены на запад, кто-то пошел на восток. В мгновение ока от крупного, хорошо вооруженного отряда осталась лишь горстка — не более пяти десятков — бойцов, да и эти сгрудились вокруг своего предводителя лишь для того, чтобы бросить ему в лицо тяжелые, как камни, обвинения. Обвинения, после которых обычно берутся за топоры…

Борчик поморщился, когда, точно наяву, перед ним возникла ночная степь, поросшая кустарником, мятущееся на ветру пламя костерка и угрюмые лица закованных в чешуйчатую броню безопасников, еще вчера бывших его верной гвардией, готовой растоптать любого. Теперь, напуганные, ощутившие, в какой тупик он их завел, насосавшиеся от страха жуткого сивушного пойла, прихваченного с собой, они хотели его крови. Они кричали и размахивали звенчами. Они были уверены — когда голова Иеремии Борчика падет к ногам коменданта, их простят.

И тогда он начал говорить. Слово осталось единственным оружием, которое он мог применить, не опасаясь немедленного ответного удара. И немаловажный момент — этим оружием он владел куда лучше своих противников. Возможно, он был самым умелым бойцом риторического фронта на всей планете.

Иеремия говорил час. Или два. А может быть, его речь заняла и пять часов. Установить это точно сейчас уже не представлялось возможным. Он говорил о свободе и о том, что человек может жить и без свободы. Потом он говорил о воле и о том, чем воля отличается от свободы. Потом — о том, что без воли человек жить не может. Затем произнес длиннейший пассаж о силе и месте сильного в истории человечества. Все сказанное Борчик сопровождал примерами из прошлого и настоящего, а когда на ум не приходило ничего подходящего, попросту придумывал какую-нибудь притчу или персонажа, которым и затыкал логическую дыру в своем монологе.

Он несся по ухабистой дороге выдуманного, высосанного из пальца дискурса, как тяжелый рудовоз с пошедшим вразнос реактором. Любая кочка, любой поворот мог оказаться последним — безопасники окружили Борчика со всех сторон, и не было никакой возможности ни бежать, ни заставить этих людей отложить смертоносную бронзу.

Когда он дошел до того, что миром всегда правили сила и воля, слушавшие его люди начали перешептываться; когда напомнил им о священном знамени анархии, которое осеняет своим черным крылом всю человеческую историю, кто-то одобрительно поддакнул. Когда Иеремия начал свой спич, он хотел лишь одного — максимально отодвинуть развязку, выгадать у безносой несколько минут, в крайнем случае часов. Теперь же ему вдруг пришло на ум, что чрезвычайные обстоятельства, в которых он оказался, выступили в роли боевого стимулятора, подстегнув разум и память.

Он хорошо запомнил, чем закончилась его речь. Расправив плечи, воздев руки, он выкрикивал прямо в лица своих несостоявшихся палачей:

–Всякая власть есть принуждение, есть лишение человека самого ценного, того, что дарует ему рождение — воли. Только истребив власть, только помножив ее на ноль, мы получим справедливое общество, в котором все будут вольны и волен будет каждый. Но чтобы сделать это, нам нужна сила. Только сила может победить власть, ибо власть будет бешено сопротивляться, будет грызть нам глотки, вспарывать животы и выкалывать глаза, пытаясь уцелеть. Но мы — сила!

–Сила! — глухо откликнулись люди у костра.

–Человек рождается вольным! Вольным он живет, вольным умирает! Мы вырвались из-под гнета власти, так будем же вольными и дадим волю другим. Помножим на ноль всякую власть!

–Помножим! — взревели безопасники.

–Сила и воля! — заорал Борчик, потрясая пылающей веткой, выхваченной из костра.

–Сила и воля!! — грянули пять десятков глоток, грянули так, что ночь испуганно сжалась. — Сила и воля!!! Помножим на ноль!!!

–Отныне все мы — братья, и братство наше должно быть скреплено самой сакральной жидкостью из всех существующих во Вселенной — кровью!

–Кровью!!

Они еще много кричали, размахивая клинками, они пили и пели, а поутру выступили в священный поход против всякой власти, и это было началом начал той степной войны, что вот уже почти полгода сотрясает Великую равнину.

Та деревня, крохотный починок в шесть дворов, попался им на пути случайно. Здесь жили сирийцы, переселившиеся с Лимеса год с лишним назад. Они испугались, увидев вооруженных людей. Черноволосые женщины начали кричать, мужчины в страхе взялись за вилы и косы. Борчик хотел привлечь жителей деревни на свою сторону, но получилось иначе. У него после ужасной ночи болела дико голова и подкашивались от усталости ноги. В какой-то момент он утратил контроль над собой, а женщины вопили так истошно, а Эос палила так безжалостно, а мужчины смотрели так сурово, что он сам не заметил, как звенч оказался у него в руке. Взмах — и обезглавленное тело упало в пыль. Еще взмах — и рядом рухнул разрубленный напополам ребенок. Это двойное убийство послужило как бы сигналом — началась резня. Борчик метался между опьяненных «сакральной жидкостью» бывших безопасников, потрясая звенчем, и кровь с клинка летела на его лицо. Когда все было кончено, они сожгли деревню, и он, отныне уже не Иеремия Борчик, а Бигбрасса, провозгласил вольное братство вольных людей Медеи.

Ноль, на который нужно было помножить всякую власть, накололи на грудь каждому члену братства. По воле случая татуировщик, из бывших заключенных, выполнявший первый рисунок, бездумно, красивости ради, изобразил ноль в виде кусающей свой хвост змеи. Борчику идея понравилась. Так родилась эмблема братства, о котором вскоре узнала вся планета, от Лимеса до Фербиса, от океана до Горной республики.

Они больше не убивали без нужды. Впрочем, поначалу все же убивали, вешали на оглоблях и колодезных журавлях представителей этой новой администрации планеты — мэров и префектов Временного правительства. Потом стало ясно, что свои люди нужны и там. Деревни и поселки снейкеры, как их прозвали колонисты, облагали «вольной» — налогом на право жить и работать. Твердого тарифа не было. В качестве «вольной» Бигбрасса брал и скот, и товары, и продукты. Иногда заставлял поселян откупиться молоденькой девушкой или крепкими парняи, которые пополняли ряды братства. Поначалу людей у Борчика было не много, но потом словно прорвало плотину, и теперь Бигбрасса мог вывести в степь шесть полных сотен всадников.

Разгульная жизнь продолжалась месяца два, а потом из степи пришел черный от зноя человек с вытатуированным на голом черепе пауком. За ним, как собака, плелся мальчик с безумными глазами, говоривший жуткие вещи о воплощенном аде на земле.

Борчик сразу узнал человека с пауком — это был Ван Варенберг, Каракурт, тот, чьим именем пугали детей не только на Медее. Чудом выживший в какой-то заварухе, произошедшей в горах, Ван Варенберг потерял всех своих людей и был одержим желанием отомстить. Они быстро поняли друг друга — Бигбрасса снейкеров и Каракурт. С приходом голландца началась другая жизнь. Степная вольница постепенно сошла на нет, уступив место жесткой и планомерной герилье. Ван Варенберг оказался гением партизанской войны. «Нужна идеологическая диверсия», — сказал он, едва только огляделся и вошел в курс дел снейкеров. Полоумного мальчишку, которого Каракурт беззастенчиво использовал для удовлетворения собственных интимных надобностей, в сопровождении пятерых надежных братьев отправили в Горную республику. Голландец лично проинструктировал их, как поить будущего пророка новой религии дурманящим отваром, который вызывал у того настоящие приступы красноречия, во время которых он нес такой апокалиптический бред, что даже у циничного Борчика волосы шевелились на голове от ужаса.

Вскоре молва о Юном пророке разнеслась по всей планете. Вереницы паломников потянулись к Лежачим камням, а предсказания, сделанные мальчишкой, были главной темой для обсуждения в трактирах Посада у Лимеса, в кабаках Каменного форта и в тавернах Фербиса.

Вскоре после этого Ван Варенберг с парой десятков человек ушел на побережье. Что он там делал, осталось для Бигбрассы загадкой, но когда голландец вернулся, то привез с собой ящик пулевых винтовок. Борчику хватило одного взгляда, чтобы понять — эти винтовки отличались по конструкции от тех, что удалось захватить у десантников генерала Жильберта три года назад. Иеремия сделал для себя определенные выводы, но озвучивать их не стал, а когда Каракурт вновь убрался к океану, пообещав через несколько месяцев вооружить всех снейкеров таким оружием, вздохнул с облегчением. Много винтовок означало большую войну, а Бигбрасса не хотел войны. Его вполне устраивала партизанщина, к которой у бывшего адвоката оказался немалый талант.

В Фербисе спохватились, да поздно. Две бригады народной милиции во главе с бывшим комбашем Панкратовым численностью под три тысячи человек легко попались на отвлекающий маневр снейкеров и теперь прочесывали пригорные леса далеко на юге в тщетных попытках отыскать там логово Бигбрассы. Когда Панкратов поймет, что потратил столько времени впустую, Борчик подкинет ему новую наживку. В теории это могло продолжаться до бесконечности.

Бигбрасса блаженно улыбнулся. Новый представитель отправлен к Юному пророку, и машина по запугиванию и запудриванию мозгов колонистов будет работать без сбоев. Нармильцы далеко. «Вольную» платят практически все поселения на Великих равнинах. Авторитет и сила Бигбрассы никем не ставится под сомнение. Чем не жизнь?

Радужную бабочку благодушия спугнул стук в дверь.

–Ну, кого там черти принесли? — рыкнул Борчик, смахнув со столика пустую пиалу.

–Гонец с озера Скорби! — прохрипел низкий голос.

–Валяй! — разрешил Бигбрасса, на всякий случай передвинув к себе заряженный арбалет.

В дверь вошел и тут же упал на одно колено запыленный до крайности человек с растрепанными волосами. Вскинув пятерню над плечом, он прохрипел:

–Сила и воля!

–Сила и воля! — вяло отмахнулся рукой Иеремия. Он узнал гонца. Это был человек Крига Шиваки, вожака снейкеров на востоке степи.

–Бигбрасса! Я привез дурные вести, — избегая смотреть в глаза Борчика, произнес гонец и начал рассказывать про грозящую всей планете эпидемию, про поход людей с Лимеса к озеру Скорби, работы по подъему из Второго малого модуля вакцины и попытку Шиваки и Скорбящих устроить наводнение.

–Среди тех, кто руководит работами на озере, замечен Елисеев. Брасса Криг просит людей и оружия. Сами мы не справимся… — закончил гонец и впервые за все время взглянул на Бигбрассу, ожидая ответа.

Борчик несколько секунд размышлял, потом вскочил на ноги и заорал, брызгая слюной:

–Вы не люди силы и воли, вы идиоты! Если все быдло перемрет от вируса, кто будет платить нам вольную?! Криг как был тупицей, так и остался! Брасса Алатам!

Последнее относилось к появившемуся за спиной гонца снейкеру гигантского роста с обнаженным звенчем в руке.

–Да, Бигбрасса! — спокойно кивнул он, давая понять, что все под контролем.

–Первое: брасса Криг Шиваки достаточно потрудился на наше общее дело. Его место займет… э-э-э… брасса Гочуа. Пусть придет ко мне немедленно. Второе: людей бешеного немца не трогать. Пусть они делают на озере Скорби все, что им нужно. Третье — установить за Елисеевым слежку, но не убивать. Пока не убивать. И четвертое: нам нужна вакцина. Достаточное количество вакцины. Вот он… — Бигбрасса кивнул на гонца, — расскажет, что и как.

–Сила и воля! — пробасил брасса Алатам, хлопнул гонца по плечу и мотнул головой, приглашая идти за ним.

Дверь закрылась. Иеремия Борчик прикрыл глаза и решил немного поспать, а потом развлечься с востроносой мулаткой, доставленной в качестве «вольной» третьего дня с фермы «Длинные ветви». На сегодня он свою руководящую роль выполнил, и можно было дать себе расслабиться…

Видавший виды «Иблис» натужно ревел, волоча за собой тяжелогруженый состав и гудками пугая кружащихся над Кустолесьем птиц. На крышах вагонов застыли стрелки, зорко всматривающиеся в заросли. Клим не хотел повторения того, что случилось тут месяц назад, когда снейкеры напали на поезд и едва не захватили его.

На душе у Елисеева было светло и радостно. Он сумел сделать большое дело. Он добыл вакцину. Люди будут спасены, а значит, у Свободной Медеи есть будущее. Через день он вернется домой. Оставив за спиной пыльную громаду вокзала, пройдет знакомой улицей, встанет на пороге своего дома и трижды постучит тяжелым молотком в гонг. Медея ждет его. Она будет рада. А потом…

Впрочем, о том, что же случится потом, Клим старался не думать, дабы не сглазить, но все равно против воли его губы расплывались в счастливой улыбке.

Сын. Маленький Елисеев. Его продолжение, наследник, инфант, в наследство которому достанется целая планета. Каким он будет, на кого окажется похож? Пусть волосы и глаза достанутся ему от матери, а вот рост и подбородок лучше бы оказались елисеевскими, мальчику лучше быть рослым и по-хорошему мордатеньким. Ну, и самое главное — характер. Тут Клим никак не мог выбрать. Он не питал иллюзий относительно себя. Неуверенность, рефлексия, нервозность — не лучшие для мужчины качества. Медея же упряма, но непоследовательна, как и положено женщине. Она может настоять на своем, но ее довольно легко уговорить, если правильно подобрать слова.

«А, ладно! Лишь бы родился здоровым, а там разберемся». — Клим мысленно махнул рукой и принялся разбирать винтовку — оружие, как известно, любит ласку, чистку и смазку…

Утро последнего дня пути выдалось пасмурным и дождливым. Низкие бурые тучи медленно ползли по небу, сея мелкую морось. Сильно похолодало, и дозорные у парометных стим-спитов натянули меховые плащи.

–Что за чудеса? — удивился машинист, выглянув из прокаленной жаром топки кабины паровоза. — Того гляди снег пойдет…

Клим усмехнулся. Снег. Пожалуй, было бы неплохо, он соскучился по снегу. С другой стороны, заморозки наверняка убьют посевы, и к уже существующим проблемам добавится еще одна — продовольственная. Впрочем, думать о плохом не хотелось. Клим выбрался на крышу «Иблиса», поплотнее запахнул куртку и попытался разглядеть за пеленой дождя серую громаду Одинокого хребта.

К полудню дождь прекратился. В низинах залег туман, на тусклой бронзе паровозной бшивки дрожали капельки воды. Вокруг раскинулись обжитые, густо населенные земли предместий. Фермы, пастбища, возделанные поля, плантации черной вишни; по дорогам двигались обозы, сновали всадники, неспешно брели табуны прыгунов. А над всем этим возвышались, заняв полнеба и утонув вершинами в плотных облаках, две горы, два скалистых пика — Большой Клык и Малый Клык. Фербис открылся как-то вдруг — высокие башни, острые шпили, множество дымящих труб. Столица бывшей империи Сыча расположилась в седловине между двух Клыков. На обрывистом утесе застыли грозные башни цитадели, ниже по склонам лепились дома и домишки, магазины, склады, общественные здания и казармы. За городской стеной, у подножия Большого Клыка, раскинулись заводские цеха, лаборатории, литейни, пакгаузы и бараки для рабочих — здесь находилось промышленное сердце империи. Справа, ближе к Малому Клыку, виднелась выгнутая горбом крыша вокзала.

Меднодорожный путь здесь имел две колеи, и навстречу эшелону попался пассажирский поезд. Машинист дал гудок, «Иблис» ответил сиплым ревом, и тут же в унисон паровозу взвыли заводские гудки, а над цитаделью взлетел фонтан разноцветных огней — Фербис салютовал своим спасителям.

Клим переоделся, пригладил волосы, смазал сапоги жиром аллимота и до блеска надраил их меховой «махнушкой». Судя по всему, их ожидает торжественная встреча, а стало быть, надо не ударить в грязь лицом.

Сбросив пары, «Иблис» вполз под вокзальную кровлю, отдуваясь, точно старик. На пустом перроне, очищенном от публики, замерла группка встречающих. За их спинами, сдерживаемое бойцами народной милиции, колыхалось людское море. Гул множества голосов вяз в клубах дыма и пара, от тяжелой поступи паровоза в здании вокзала звенели стекла.

Не дожидаясь полной остановки поезда, Клим спрыгнул с подножки и зашагал к встречающим, привычно закинув за плечо винтовку. Ему навстречу спешили улыбающийся Лускус, похожий на бородатого колобка секонд-министр Теодор Бойц, молодцеватый министр внутренних дел Гриша Панкратов, нарядившаяся в кокетливое кожаное платье министр здравоохранения Гульнара Набиева и еще человек десять малознакомых Елисееву чиновников. Все очень, даже, пожалуй, слишком нарядные, с цветами.

–Рад! — издали кинул Лускус. — Я очень рад! Мы рады!

Клим кивнул, пожал протянутую руку.

–С прибытием! — подключился Бойц. — Разрешите от лица всего Временного правительства выразить вам и вашим подчиненным…

Клим снова кивнул, пожал еще одну руку.

–Ну, блин горелый, ты молоток! — Панкратов обнял друга, хлопнул по плечу. — Такое дело, такое дело…

Клим улыбнулся, поправил ремень винтовки.

–Спасибо вам! — тряхнув гривкой иссиня-черных волос, пропела Гульнара Набиева, заглядывая Елисееву в глаза. — От всех колонистов — спасибо!

Клим развел руками, мол, чем мог — помог.

Оркестр, до поры укрытый в нише багажного отделения, вступил неожиданно и очень торжественно. Клим уже слышал гимн Свободной Медеи, сочиненный каким-то безвестным желторобником, погибшим при штурме Лимеса. Ноты нашли на мертвом теле, но долгое время они провалялись в архиве, пока их не обнаружил Лускус, который и предложил сделать эту несколько помпезную, но в то же время искреннюю и простую мелодию гимном нового государства.

Толпа слушала оркестр в благоговейном молчании. Клим начал бочком пробираться поближе к оцеплению — ему вдруг подумалось, что, если он немедленно не окажется дома, не увидит жену, случится что-то непоправимое и страшное.

Под сводами вокзала отгремели финальные аккорды гимна, и Лускус, первым заметивший исчезновение Клима, завертел головой, отыскивая его. На перрон уже высыпали сотрудники Набиевой, готовые принимать драгоценный груз, а на соседний путь маневровый паровозик подтаскивал вагоны с эмблемой министерства здравоохранения, в которые планировалось перегрузить медикаменты.

–Клим! Стой! Ты куда? — заорал одноглазый, жестами показывая Панкратову, чтобы тот остановил беглеца.

–Я домой заскочу — и сразу во дворец! — вытянув шею, прокричал в ответ Клим, досадливо отпихивая лезущих со всех сторон с объятиями и букетами людей.

–Э-э… А-а-а… У-у-у… — Лускус что-то пытался объяснить ему, отчаянно размахивая руками, но за всеобщим гвалтом Клим его не услышал. Кое-как продравшись сквозь толпу, он выскочил на привокзальную площадь, плюхнулся на сиденье первого же попавшегося велорикши и прорычал:

–Гони!

–Куда изволите? — вывернув голову, любезно оскалился кривоносый рикша, нажимая на педали.

–На виа Аксельбантов. Домой! — выдохнул Клим и поднял выгнутый из листовой меди верх повозки…

Стрекотали колеса велорикши. По извилистым магистралям Фербиса, мимо знакомых улиц и башен Клим ехал домой. Вокзальный запах гари и металла сменился на пряные ароматы городского рынка, амбре помоек, тяжелый дух кожевенной фабрики, легкое благоухание цветов в сквере. Вечерело. Кое-где начали зажигаться масляные фонари, в окнах домов затеплились огни. Проплыли ворота внутренней стены, мелькнули начищенные колонны Дворца правительства, рядом с которым копошились сотни рабочих, возводящих здание будущего парламента Свободной Медеи.

Повернув с площади Вечных звезд на Двадцать третью виа, рикша нырнул в арку проездного двора и выехал на виа Аксельбантов. Впереди показалась знакомая остроконечная крыша. У Клима перехватило дыхание.

–Останови, браток. Все, приехали.

Неожиданно он вспомнил, что у него нет ни талера. Рикша со скрежетом потянул на себя тормозной рычаг, выруливая к бровке. Клим вылез, виновато наклонил голову.

–Тут такое дело, браток. Денег-то у меня того… Нету, в общем. Ты погоди, я сейчас вынесу…

–Гильдия городских перевозчиков со спасителей Отечества денег не берет! — с достоинством ответил рикша и умчался, звеня колокольчиком: «Свободен, свободен!»

Обогнув пекарню, Клим вошел в ворота и остановился. Дом, милый дом, будущее родовое гнездо Елисеевых, предстал перед ним в вечерних сумерках. Здесь все было по-старому: дровяной сарай в глубине двора, пожарная бочка у почему-то распахнутых настежь дверей, скрипучий флюгер над коньком крыши. Несколько озадачивали бешено горящие огнями окна второго этажа, но Клим как-то не задумался, зачем Медея устроила эту иллюминацию.

–Э, посторонись, олух! — добродушно пробасил за спиной у Елисеева сочный голос. Он отскочил в сторону, рука привычно легла на кольцевую рукоять звенча. А в ворота уже вломилась разудалая компания, человек пять, волокущая корзины со снедью.

–Наверх заноси! — распорядился все тот же бас, и странные гости устремились к дверям, откуда им навстречу выбежала толстая женщина в черной хламиде. Клим узнал ее — это была Панагиота, вторая жена Медеиного дяди Стаматиса Киприади.

–Ну где вас носит, бездельники! — Она вскинула дряблые руки. — Гости уже пухнут от голода. Элиас, тебя что, родила черепаха? Скорее, скорее!

У Клима вытянулось лицо. У него в доме явно праздник. Пришли гости — родня жены. Но по какому поводу? Хотя стоп! А его возвращение — это разве не повод, это разве не праздник? Ну конечно! Они узнали, что Клим вернулся, и подготовили ему сюрприз.

Широко улыбнувшись, Елисеев шагнул к дверям. На мгновение мелькнула мысль — вроде бы греческие родственники жены не особо жаловали русского зятя, но Клим тут же прогнал ее. Сейчас, когда он вернулся победителем и, чего уж там, настоящим героем, рикша его вон даже спасителем Отечества назвал, все старые распри — побоку.

«Надо бы тут фонарь повесить, — подумал Елисеев, пересекая двор. — А то свои уже не узнают». Впрочем, узнать его сейчас было бы мудрено. Обросший, в бороде, в меховом пастушьем плаще, он больше походил на бродягу.

На лестнице уже был слышен гул голосов. Отблески пламени из жилых покоев метались по стенам. Клим услышал, как торжествующе взвился голос дяди Стаматиса:

–Ага! Вот и мясо, вот и вино!

Гости ответили дружным ревом.

«Сейчас войду, встану у дверей и буду ждать, пока кто-нибудь не обратит на меня внимание. — От этой мысли Климу сделалось весело. — Интеесно, кто меня первым заметит? Медея. Сто против одного — Медея. Ей, наверное, приятно, что все родственники собрались именно у нее».

Мимо, вниз по лестнице, торопливо перебирая ногами ступеньки, пробежала парочка — парень с медным кувшином и девушка, хихикающая в кулачок. Клим перешагнул родной порог и встал у раздвинутого входного занавеса, как и было задумано.

В гостиной, залитой светом двух десятков светилен, бушевало застолье. За овальным, отлитым по собственноручному рисунку Клима столом сидело множество народу. Тут была вся обширная семья Киприади и еще какие-то незнакомые Елисееву люди — мужчины, женщины, старики. По комнате с визгом носилась стайка черноголовых ребятишек, на диване в нише, заботливо укрытый двуцветной шкурой альбы, кто-то спал.

Внимание Клима привлек рослый кучерявый парень, горделиво восседавший в кресле с высокой, украшенной завитками спинкой. В его, Клима Елисеева, кресле. У парня имелся потный баклажанистый нос, покрытая черной шерстью грудь и толстенные, красные лапы, так и мелькающие над столом, над блюдами и кубками.

–Уважаемые гости! Дорогой Петрос! — перекрикивая общий шум, завопил дядя Стаматис, потрясая зажатым в руке ножом. Стало немного тише, несколько человек отложили столовые приборы и приготовились слушать. Кто-то шикнул на детей.

–Дорогой Петрос! — повторил дядя Медеи. — Мой мальчик! Вот ты и вернулся! Для всех нас это такая радость, такое событие. Мы помним тебя во-от таким крохой. Как вы с Медеечкой гуляли, маленькие, во дворе нашего дома в Салониках… Какая вы были пара…

Толстый грек едва не пустил слезу умиления, но сдержался. Клим нахмурился — у него в душе зашевелился червячок сомнения в том, ему ли посвящен весь этот гульбарий. Кучерявый волосатый детина, который, судя по всему, и был «дорогим Петросом», широко растянул в улыбке губастый рот, при этом умудрившись не перестать есть. Разорвав пополам запеченного подсвистка, он откусил громадный кусок — жир потек по небритому подбородку.

–…Мы же похоронили тебя, Петрос! — ревел между тем дядя Стаматис. Нож в его руке уже сменил высокий бокал, из которого выплескивалась на скатерть темная жидкость. — Но ты обманул саму смерть! Ты вернулся! Как настоящий грек, ты не дал убить себя всем этим… этим… злодеям!

–Т-шь! — тетка Панагиота пихнула мужа круглым локтем в бок. — Что несешь, старый?

–Молчи, женщина! — высокомерно ответил ей дядя Стаматис и вытер рукой потный лоб. — О чем это я? Ах да! Дорогой Петрос! Какая вы с Медеечкой были пара! И если бы мой драгоценный брат, мой бедный Константинас, был сейчас жив, он порадовался бы за тебя… И благословил бы! Этот так называемый муж, что окрутил Медеечку, немало выпил моей крови, да лопнет его печень. Но он наконец-то сгинул невесть где и дочь наша — а Медея нам дочь! — теперь свободна. Да отстань ты!

Последняя фраза предназначалась тетке Панагиоте, буквально повисшей на муже.

–Сестра! Уймись! — важно сказал могучий старик с седыми бровями, сидевший по правую сторону от жены Стаматиса: — Дай мужчине кончить!

За столом засмеялись. Громче всех заржал молодец в елисеевском кресле.

–Спасибо, Анаргирос! — с достоинством поклонился старику дядя Стаматис. — Но я могу урезонить свою женщину сам. Ну, почтенные родственники и дорогие друзья, давайте же выпьем за здоровье нашего Петроса и за их будущий союз с Медеечкой, который я, как старший мужчина в роду, благословляю! Амен!

–Спасибо, дядя Стаматис! — заревел Петрос, отшвырнул полуобглоданного подсвистка и вскочил, потрясая ручищами. — Я согласен! И не посмотрю, что Медейка брюхатая, с ребенком возьму! Вот какой я человек!

Гости взвыли. Зазвенели кубки, черное вино полилось на скатерть, на блюда со снедью, на пол.

–Петрос! Петрос!! — скандировало множество голосов.

У Клима на щеках набухли желваки. До него наконец-то дошло, что происходит в его доме. Радовало только одно — за столом не было Медеи. Будь она здесь, он полез бы в драку не задумываясь.

«Это хорошо, что меня до сих пор не заметили, — подумал Клим, медленно пятясь к двери. — Нужно собраться с мыслями. Похоже, я вернулся, едва не опоздав».

Выбравшись в полутемный подъезд, Клим спустился вниз под лестницу. Здесь жила тетушка Басима, помогавшая Медее по хозяйству. Клим не увидел ее в гостиной и справедливо рассудил, что может застать пожилую сирийку дома — христианская родня жены не жаловала до сих пор хранящую верность исламу женщину.

Трижды стукнув в медную дверь костяшками пальцев, Клим вскоре услышал шаркающие шаги.

–Сейчас все и выяснится, — вслух произнес он.

–Кого там шайтан принес? — проворчала тетушка Басима, отодвигая засов. Дверь распахнулась. На Клима повеяло кисловатым запахом овечьего сыра — сирийка признавала его за «настоящую» еду и всегда имела запас этого редкого пока еще на планете яства.

Она узнала Клима сразу.

–Сид Клим! О, алла! Входите же!

Ухватив Елисеева маленькой, но сильной рукой за плащ, тетушка Басима втащила его в комнатку и захлопнула дверь.

–Где Медея? — первым делом поинтересовался Клим.

–Спит она. Намучилась, бедняжка. Тяжело ей, — вздохнула сирийка, подталкивая гостя к низенькой лавочке у крохотного стола. — Вчера тошнотой мучилась, я ей корень девятицвета заварила. Наши женщины говорят — очень он от страданий помогает тем, кто ребенка носит. Сегодня полегче вроде, но сил у нее мало. А тут еще эти… нечестивцы. Понаехали — и пируют, и пируют, покарай их Аллах!

–Да объясните же толком, сейида Басима! — взмолился Клим, так и не сев. — Что тут происходит?

–Ох, сид Клим… — Сирийка горестно покачала головой, поправила темный платок и заговорила, поблескивая черными глазами: — Такое происходит, что лучше бы нам всем и не знать. Три дня назад явился этот бугай, да падет на него гнев всевышнего. Сказывала мне соседка Хинд, был он нареченным женихом нашей сейиды Медеи, да то ли погиб, то ли сгинул, когда каждый начал биться с каждым. И вот — вернулся.

Голос тетушки Басимы понизился до шепота, смуглые щеки округлились.

–Говорят, была их целая шайка. Пока шла война, скрывались они в горах. Грабили караваны, отсиживались в ущельях. А теперь вот решил он явиться под светлые очи нашей госпожи. Она, как его увидала, закаменела вся. Видеть, говорит, тебя не желаю. Я, говорит, мужняя жена, ребенка жду, и все кончено, ступай, где был. Ну, тут и налетела… саранча!

Короткий палец сирийки указал на потолок.

–Как взяли ее в оборот — аж страшно мне стало. И говорят, и говорят, и под руки ее берут, и словами оборачивают, как шелком. Меня прогнали. Уходи, мол, чужая ты, теперь мы за сейиду Медею в ответе. Это я-то чужая?! Сид Клим, разве ж так можно? О, алла…

Елисеев усмехнулся, успокаивающе погладил старушку по худому плечу.

–Успокойтесь, тетушка Басима. Ну конечно, вы нам не чужая. Спасибо за информацию. Что ж, пойду наверх. Пора обрадовать… дорогих гостей.

–Ой, сид Клим, сид Клим, — запричитала сирийка. — Что же сейчас будет?

–А что будет? — пожал плечами Клим. — Все нормально будет. Это мой дом, и я в нем хозяин. Ну, а жеребцу этому, как его бишь? Петрос? Да, так вот, Петросу прогуляться придется. До камеры в Следственном доме. Думаю, к нему там возникнут кое-какие вопросы…

И резко повернувшись на каблуках, Клим быстро вышел из комнаты тетушки Басимы, лелея в душе разгорающуюся ярость…

Наверху голосили. Хор мужских басов, разбавленных женскими сопрано, выводил тоскливую, как история греческого народа, песнь. Звенела посуда. Кто-то рыдал, истошно вопили дети. С треском разлетелась под объемными седалищами лавка. Несколько человек попадали на пол. Клим пнул дверь и вошел, раздернув занавески. Дядя Стаматис поперхнулся и замер с открытым ртом, выпучив налитые кровью глаза. Песня развалилась на куски и осыпалась под ноги пирующих. Гости в недоумении вертели головами, пытаясь понять, что случилось, а когда понимали, то тоже замирали, буравя Елисеева отнюдь не дружелюбными взглядами. Наступила относительная тишина и стало хорошо слышно, как тетя Панагиота шипит мужу:

Я же тебе говорила! Я же тебя предупреждала! Ты никогда меня не слушаешь!

Первым нашелся, как ни странно, ражий Петрос.

–Заходи, заходи, дорогой! — заорал он, вскакивая с места. — Видишь, прямо к столу угадал. Эй, подвиньтесь, дайте место человеку! Вина налейте, мяса положите…

Клим молчал, заложив руки за спину, и медленно разглядывал замерших за столом людей.

Кто-то из греков, привстав, горячо зашептал Петросу в волосатое ухо. Улыбка сползла с лица воскресшего жениха Медеи, огромная голова начала вжиматься в плечи. Дети перестали шуметь, не столько поняв, сколько почувствовав, что случилось что-то нехорошее. В гостиной зазвенел воздух. Трещали фитили в лампах. Женщины принялись поправлять прически и ерзать. Мужчины опускали глаза. Звякнул отложенный нож. Плеснуло вино в отставленном бокале.

–Ну, нам, пожалуй, пора! — решительно нарушил тишину резкий женский голос. Маленькая, вертлявая тетка Агата, похожая на черную деревянную щепку, вскочила, потянув за руку мужа — еще одного Медеиного дядю Филиппа, огромного, словного грузовик, — и двинулась к дверям.

Наверное, все и обошлось бы. Родня потихоньку покинула бы дом, Клим сказал бы пару ласковых Петросу, и инцидент можно было бы считать исчерпанным. Но сослагательное наклонение — удел заднего ума. Передний всегда живет настоящим. А настоящее оказалось куда суровее. Началось все с дяди Филиппа, который, уходя, то ли с перепою, то ли по недомыслию, вдруг бухнул:

–Спасибо, Петрос, уважил. Хороший дом, хороший стол!

И они с теткой Агатой канули за порогом.

Кровь ударила Климу в виски. Шагая, как в атаку, он придвинулся к столу, повторяя последние слова дяди Филиппа:

–Хороший дом… Хороший дом. Хороший дом! Вон все!! Все пошли прочь!!!

Греки вскочили, загрохотали отодвигаемые лавки и стулья. Дети, как по команде, заревели все разом. Кто-то из мужчин попытался полезть в драку, но на него навалились и скрутили. Всем стало ясно — вернувшийся хозяин разозлился всерьез.

Петрос, воспользовавшись неразберихой, торопливо пихал в невесть откуда извлеченный мешок куски жареного мяса, пироги, дичь и рыбу прямо вместе с блюдами. Делал он это настолько быстро и профессионально, быстро оглядываясь исподлобья, что Клим взбесился еще больше.

Он сгреб со стола скатерть с остатками пиршества, собрал в узел, на котором сразу же проступили винные пятна, пихнул Петросу:

–На, забирай все!

Вино текло на пол. Торопливо топая, греки потянулись к выходу, испуганно оглядываясь. В дверях возникла давка.

–Спасибо этому дому… — криво улыбаясь волосатым ртом, прогнусавил Петрос. Клим шагнул к нему, рванул на груди рубаху — материя затрещала. Несостоявшийся жених испуганно задышал, прижавшись спиной к стене. Елисеев глянул на двигающуюся в такт дыханию волосатую грудь и с некоторым облегчением отвернулся — ожидаемой татуировки, кольцеобразной змеи, закусившей собственный хвост, он не увидел. Петрос ввинтился в людской водоворот у дверей, торопясь поскорее унести ноги.

–Завтра утром чтобы был в Следственном! — крикнул ему в спину Елисеев. — Если сбежишь, все остальные будут в ответе! П-шел!

Минуту спустя комната опустела. Клим в бешенстве сорвал с пояса звенч, рубанул стол. Клинок сломался, осколки со звоном разлетелись в стороны. Отбросив рукоять держателя, он опустился на лавку, и тут открылась дверь, ведущая в спальню.

На пороге стояла Медея, придерживая у горла ночную рубашку. Припухшие непонимающие глаза, волосы разметались по плечам, на щеке отпечатался рубчик от подушки. С Клима сразу слетела вся злость, осталось только тоскливое послевкусие случившегося скандала.

–Кли-им! Что случилось?

–В баню попал реактивный снаряд… — пробурчал Елисеев, остывая. — Здравствуй, родная. Все хорошо. Я вернулся.

В девять часов утра Клим Елисеев, одетый в выглаженный темно-синий костюм, явился пред ясное око Государственного канцлера. Войдя в кабинет, Клим поразился количеству бумаг, заполнявших его. Бумаги были везде — на столах, на шкафах, на широких подоконниках, даже на полу.

Лускус встретил его радушно, но выглядел сильно измотанным. Распорядившись принести чайкофского, он заговорил:

–Веришь — вообще не спал. Вакцинация населения уже началась. Мы планируем перебросить партии «четверки» во все крупные поселения на планете с таким расчетом, чтобы остался приличный запас. Горная республика доложилась — у них все в порядке. В общем, «пятнуха» на время побеждена. Спасибо тебе, Клим. Решением Временного правительства тебя представили к ордену Эос первой степени…

–А Цендоржа? Шерхеля, Лапина, Лиссажа, Жемчужникова? Инженеров, техников, солдат, меднодорожников? — быстро спросил Клим.

Лускус устало усмехнулся:

–Составь список. Обещаю — никого не забудем. И материально поощрим тоже. Ты лучше скажи, чего вчера с вокзала смылся? Это ж важное событие было, государственное, понимаешь? А ты…