Под музыку Вивальди Величанский Александр

Видела его на Невском
с этой тварью нынче днем.
Я совсем одна, и не с кем
позлословит мне о нем.

…В Петергоф возил и в Павловск
(ничего там, кстати, нет).
А потом, небось, трепался
обо мне… искусствовед!

Словно

Успокоилась работой.
Верой в Божьи чудеса.
Ненавистью. Верой в Бога —
больше в Сына, чем в Отца.

Успокоилась. Порядок
в комнатушке. Вырос сын.
Муж ушел, и ад догадок
раем знанья стал. Ведь с ним

кончено. И ей спокойно.
Даже страх ее устал.
И лицо у ней такое,
словно крест к ее устам

поднесли, благословляя.
Из былого – только смех
вырывается: былая
живость чувства без помех.

Успокоилась – не Буддой,
но Христом – того гляди
и утонет крестик в бурной
неприкаянной груди.

Успокоилась. Устала.
И таков минувший лик —
словно ждет она удара
от любого всякий миг.

Словно ждет она удара
или чуда… Вечер пуст.
И душа уходит даром
из ее бесстыдных уст.

Видит бог

Сапоги один достать
обещал. Да жмется мать.

Я сама-то – вся в долгах.
Говорю Давиду – так,

мол и так. (Ведь он горазд —
мы с ним даже в лифте раз).

Говорю, что врач кусок
требует. Достал и в срок.

Адрес вру. К подруге он —
на такси меня. Фасон

срисовала. Попила
чаю с тортом. Добела

набелилась. Томный вид:
еле вышла. Мой Давид

побелел белей белил,
что на мне, и подхватил

на руки меня. Дрожит.
Ну, и что с того, что жид.

Зря его Наташка так.
Любит. Любит, как дурак.

Любит больше, чем жену,
Чем свою жидовку… Ну,

согрешила, видит Бог.
Но куда мне без сапог?

Подземная нимфа (3)

Бедная нимфа,
темно под землей,
душно, а дни-то
смыкаются где-то.
Станут ли глиною
или золой
все эти линии
тела с газетой?

Чудо

Откуда эта вера в чудо,
когда уже ни юных сил, ни чувства,
казалось бы, остаться не должно
у них – обманутых, растраченных давно

на чьи-то прихоти, измаянных работой
и одиноких. Все же ждут, что кто-то —
прекрасней, чем любой киноартист —
вдруг явится из толп безлюдных – чист

и светел. Верно, помнят время оно,
когда сходили ангелы на лоно
простых и грешных дочерей земли
и страстью их своей небесной жгли.

И чистотой небесною палимы,
рождали девы сильных исполинов —
в глубинах памяти, на допотопном дне
те времена запомнили оне

наверное.

Спутница

Девица и отец ее? – они
вдвоем вдали от пляжной беготни.
Полуодет он: замша, жир и пряжки.
Девица подставляет солнцу ляжки,
и плечи до сосцов заголены.

В девице больше пола, чем красы.
Он смотрит на японские часы.
Но молодость ее столь герметична,
что ясно и под замшей заграничной:
он ей годится в деды – не в отцы.

Он озирается вокруг, как иностранец
(хоть по-литовски говорит) – отставший старец,
а спутница исчезла впереди…
но вот она протягивает палец
к колечку серебра на старческой груди.

Душа моя

Душа моя, откуда и куда ты?
не ты ль во всем на свете виновата?
Кругом года, трактиры, города —
откуда ты? Откуда и куда?

Быть может, ты мне в души не годишься?
или сама подумываешь: ишь ты —
меня к себе припутывает плут.
Душа моя, как разминуться тут?

Душа моя! – гулять бы ей на воле.
А мне б ее искать, как ветра в поле —
в полях, в которых сколько не паши
минувший тлен, не встретишь ни души.

В свет

Быть может, вы ее встречали сами —
старуху с голубыми волосами
(такая краска дикая): меха
потертые, вуаль… Стара, суха.

Ветхозаветный зонтик. Шляпка. Гневно
толкает публику слепую. Ежедневно
у Елисеевых она себе берет
грамм пятьдесят чего-нибудь. Черед

выстаивает гордо и надменно:
спешить ей некуда. «Вот я у вас намедни
брала швейцарский сыр, так он несвеж
и нехорош. Он разве – для невеж».

А эти наглые воровки-продавщицы!
И публика – всегда куда-то мчится.
Куда? – да за какой-нибудь треской!
Она же шествует неспешно по Тверской —

разглядывает новые афиши
(нет, не читает, а глядит). Всё тише
идет, чем ближе к дому. В автомат
зайдет и там оставит аромат

каких духов, хоть некому звонить ей.
Но, выходя, уронит: «Извините,
я задержала вас, но аппарат,
сдается неисправен». И парад

еще торжественней и строже
становится… И ежели прохожий
(какой с невежи нынешнего спрос!)
вдруг, поражен голубизной волос,

ей вслед уставится – так ей ведь не в новинку
такие взгляды вслед. И сразу видно:
вульгарный тип. И, Боже, как одет!
Штиблеты эти желтые… О, нет,

она всегда считала, что мужчины
беспомощны, смешны, каким бы чином
их не венчали, бедных. Суть не в том.
И думают, как дети, об одном.

А женские презрительные взгляды
она не замечает. Их наряды
внушают отвращенье ей. И яд
их взглядов отражал бесстрастный взгляд —

им с юности она владела грозно.
…Но вот уже и переулок – поздно:
помедлить прежде надо было… Вот
казалось бы, сейчас она войдет

в подъезд с кариатидами… Она-то
войдет – да еще как… Но воровато
и робко оглянувшись – не видал
ли кто – она тайком в полуподвал

вдруг юркнула, как девочка, по стертой
постылой лестнице. Две толстозадых тетки
какие-то ей всё ж взглянули вслед…
Но завтра она снова выйдет в свет.

Изгнание

He гневался Адам на Еву
и Иеговы гневу
не подражал. Он шел
уже не нагишом

с подругою, теперь понятной,
в мир безвозвратный,
где им судили впредь
труды и смерть,

сквозь оцепленье Серафимов —
в руках, вестимо,
двуострые мечи…
А рай в ночи

благоухал пустопорожне,
и звери Божьи
в нем мыкались одни:
не ведали они,

что ждет и их изгнанье,
за пропитанье
кровавая борьба —
силки, стрельба.

Портрет

За центральных зданий черствым рустом —
в переулке, в доме из доходных,
где все вымороченней жилплощадь
коммунальная, в квартире, слишком некой,
в комнате, как водка, одинокой
жил старик, но без своей старухи.

Было деду семьдесят. Возможно,
шло к восьмидесяти – горькие запои
возраст затянули как бы ряской —
старый пруд. Он был пенсионером:
пил по пенсиям. Но лишь по смерти бабки:
умерла, как ни ходил за нею.

В голой комнате его теперь остался
лишь портрет ее великолепный:
с фотографии глядела гордо
женщина красы не то что строгой —
замкнутой скорей, скорее – скрытной
как порывы юности. Прекрасным
и таинственным лицо ее казалось
на портрете молодом, хоть старой
фотография была и пожелтевшей.

Оттого ль что не хватало водки,
иль от одиночества – не знаю —
но надумал дедушка жениться
на одной старухе из продмага
(разумеется, из винного отдела).

Говорил старик своей старухе:
«Мне не надо твоего прибытка.
Ты ведь, знать, на пенсию выходишь.
Детки твои тоже разбежались.
Кончится прибыток, а вдвоем мы
пенсиями сложимся – протянем».

Долго думала убогая старуха
над причудой этого пьянчуги:
тридцать лет она жила без мужа,
выросли и разлетелись детки,
дед сказал, что комната большая,
а у ней не комната – каморка.

Чуть не сладилось у деда это дело,
чуть не вышла за него старуха,
но надумал дедушка невесте
показать вперед свою жилплощадь.
Оглядела койку, подоконник,
стол, обоев рвань, в окошке – дворик
и портрет старинный заприметив,
долго на него глядела бабка…
наглядевшись, деду отказала
наотрез: уж больно пьешь нетрезво.

Во Сретенье

«И рече рабу, кто есть человек оный
иже идет по поле во сретенье нам»
(Быт., 24, 65)

И в поле вышел Исаак
навстречу сумеркам. Но мрак
еще лишь зарождаться начал.
Кричал ишак, тот мрак вдохнув.
За горизонта вечный круг
исчезло солнце. Лай собачий

сливался с блеяньем овец.
И пахли травы. И чебрец
средь них особо. Пахло волей.
Шел Исаак в раздумий мгле
по остывающей земле
навстречу сумрачному полю.

За праотеческой спиной
шатры исчезли. И родной
вкус дыма пустошью зашелся
в пространстве чуждом и большом,
где степь лежала нагишом,
наложнице подобно. Шел всё

и шел пустынный Исаак.
Сгущался вековечный мрак,
но разглядела человека
средь надвигавшейся земли,
среди времен грядущей тьмы
с верблюда дальнего Ревекка.

Для кота

«Что вы! Пенсии хватает.
Вы не смейтесь. Для кота я
сторожу здесь. Он в еде
привередлив: каждый день

нужно что-нибудь иное —
ну, паштет, гуляш… порою —
шпроты – отчего, Бог весть —
так-то рыбы он не ест.

Привередлив. Только мясо.
Но сырое редко – в масле
чуть обжарить… Ну, а вы
отчего здесь?… Вы правы,

только так и можно. Я-то
хоть старуха и с Физ-Мата,
до сих пор пишу сама.
От Ахматовой с ума

я сходила… Принесу вам
что-нибудь из старых… Судьбы
там, которых не найти.
Хоть стихи и не ахти.

Вы поймете… Кот мой любит
яйца в майонезе! Люди
в гастрономии слабей,
чем мой кот… Там – про людей —

про моих друзей, которых
я пережила… Не в норах —
нет, не прятались они…
про погибших ДО войны.

Вы поймете это мигом.
Вон у вас какая книга —
мне таких уж не прочесть:
нервничаю… Кот мой ест,

представляете, маслины!
Завтра пенсия, и с ним мы
погуляем… Он меня
любит. Он мне – как родня.

Не кастрированный даже,
но все время дома! Наши
бабки говорят, что де
ненормальный он… Людей

раздражает, если кто-то
счастлив… Вот что: антрекотов
я куплю ему! Он рад
будет… Прямо на Арбат

и поеду: там такие
свежие в кулинарию
по утрам завозят… Вы
мясо любите?» – «Увы».

Лица

Лица, которыми светятся храмы —
будь то у бабки иль сгорбленной дамы
иль у молодки, поди, заводской —
все эти лики походят на Твой,
«ТЯ БО ЕДИНУ НАДЕЖДУ ИМАМЫ»
все мы, но их Ты признала средь нас
с темных икон своих сквозь фимиамы
ладана – светлый их иконостас.

Ничего

И ничего после любви
не изменилось: дом ли, сквер ли,
мелодий, улочек углы,
в кафе излюбленном столы
и в парке – древние стволы…

Вот также будет после смерти.

Среди людей

Я говорю на вашем языке —
молчанье здесь иными словесами
исполнено… Работала в ларьке.
Там было мне семнадцать. Рядом с нами
за проволокой колючей встала часть
военная. Отец мой там слесарил
в домах жилых. И помню, как сейчас.

В субботний вечер. Летом. На закате.
Привел солдата. Оба – под хмельком.
(Папаша отмечался при зарплате).
Я им таскала закусь. С пареньком —
ни слова я, покуда мне папаша
лафетик не поднес, считай, силком.
С того и начались свиданки наши.

С того и началась любовь меж нас.
На танцы приглашал меня в Железку[6],
и раз я с ним воскресным днем прошлась
за речкою. Ну, и сейчас полез он.
Но робко эдак. Робостью и взял.
В мундире был, и мне, девчонке, лестно.
И лето светлое. И всяк цветочек ал.

Стал прибегать ночами в самоволки.
Таились мы. Отец тверезый строг.
Солдатик мой томил меня. Про Волгу
всё заливал. Но вот проходит срок —
и нечего! Недели две терпела.
Со страху-то чуть не валилась с ног.
Потом сказала все ж: «Такое дело».

Боялась осерчает. Нет, он сам
весь растревожился. Но говорит, сердешный:
«Поженимся». Меня по волосам
всё гладил: не страшись, мол, будь в надежде.
Утешилась я малость. Ждать взялась.
И всё у нас пошло милей, чем прежде.
И осень красная была – ну, прямо страсть!

Но раз он говорит: «Назавтра к ночи
приди сама. Там в проволоке лаз.
В наряде я. Но дерну на часочек.
А за складами не приметят нас».
И я пошла сама, в охотку, смело:
уж заполночь потайно поднялась —
отец не слышал. Ну и – подоспела.

………………………………………………….

Я говорю вам вашим языком.
В ту ночь как раз стоял он в карауле.
Сперва меня окликнул он тишком,
чтоб подошла поближе я, и пуля
пришлась в живот мне, так что сразу двух
убил он зайцев… Как у вас? – уснули
навек с младенцем мы? Да: испустили дух.

Теперь и сам – при нас. Его уловка
раскрылась сразу: на посту убил,
де, некую. Расстрелян был милок мой
там на земле, где был когда-то мил
он мне средь ваших трав, что пахнут сладко,
коль срезать их средь стоптанных могил,
среди людей… Осталась лишь загадка

от нас. Вам разгадать ее невмочь.
Молчанью здешнему не внемлете вы глухо.
Всё ясно вам: в сентябрьскую ночь
один подлец, трусливый или глупый,
чтоб скрыть, что он надысь с девчонки слез,
промашку сделав, сделал ее трупом.
Но здесь молчанье из других словес.

Гагры

Прежде, чем бросить меня с этой женщиной страшной,
как-то сказал он, но, может быть, в шутку – не важно:
«Вот отвоюем проклятую эту войну,
в Гагры махнем погулять хоть недельку одну».

Если искала его – лишь в толпе и в рыданьях —
не узнавала, небось, не справлялась заранье —
я что ни день всю Москву обходила пешком.
Много военных в толпе – обознаться легко.

И обознавшись, стесняясь рыдать при народе,
я заходила к сестре – что-то комнатки вроде
дали ей в этой центральной конторе ее…
Как презирала она тогда горе мое.

После войны веселились, угрюмо, угарно.
Я ж нанялась на работу в те самые Гагры,
хоть и москвичка, но что мне теперь города —
я поселилась в надежде своей навсегда.

Не по душе мне была эта знойная сырость,
мертвая зелень растений продажно красивых,
душных бессониц соленый, безвыходный шум:
с кем он здесь был, что пришли ему Гагры на ум?

Ну и приметил один мои душные ночки.
Нынче за сорок мне. Вот уж и сестрина дочка —
одна отрада моя – стала ростом с меня —
мне присылает ее, как подарок, родня.

Но временами как будто бы что-то находит.
Платье ищу выходное и не по погоде,
разворошив в лихорадке безжизненный шкаф,
платье тогдашнее в спешке едва не порвав,

я надеваю и с пляжа племянницу кличу
(ты не видала таких обаятельных личик)
хоть и в обтяжку мне платье – на этакий стан —
чуть не бегом мы бросаемся с ней в ресторан.

Но не в отраду вино и тяжелая пища
(мне это вредно), но ем я и пью, и обычно
жадно пытаюсь вдыхать этот горький табак,
но задыхаюсь и, знаешь ли, кашляю так.

Вот моя девочка – та изумительно курит.
Пьяный курортник к ее загорелой фигуре
лепится взглядом, а ей невдомек и не в честь —
ей бы, счастливой, пока только яблоки есть.

Гагры видны нам внизу в полыханьи закатном —
там от войны не осталось и камня на камне…
Быстро смеркается, и созревают огни.
Тьма. Только Гагры видны нам. Лишь Гагры одни.

Посвящается всем им

Тюрьмы, лагерей и ссылки
был баснословен срок.
Всех потеряла – сына,
мужа, отца. Жесток

век наш. Не хватит влаги
горькой на всех людей.
Но ссылка, тюрьма и лагерь
стали опорой ей.

Гордость судьбою, либо
силы людской предел —
но казался счастливым
страшный ее удел.

Не дал ей Бог недуга —
женственна и мила —
как старую подругу,
смерть она приняла

в комнате той, где тени
смотрят с портретов на
встречу их. Но на деле —
смерть, как всегда, одна.

Подземная нимфа (4)

Но всех прекрасней среди нимф
была, естественно, гречанка.
Должно быть, ездила в Коринф
в автомобиле – не песчаный,
а галечный в Коринфе пляж,
зато – божественный пейзаж,
очерченный полетом чайки,

воздушной линией вершин
приморских гор – сосняк корявый
в них коренится… Из Афин
она была, конечно (я вам
о нимфе говорю) – увы
в морозном зареве Москвы
увидел я сей величавый,

прекрасный профиль, что века
чертили набожно и тонко
не с тем, чтоб привлекать слегка
иль завораживать, а только
чтобы из времени извлечь
красу его – казалось с плеч
не снят кувшин с водою звонкой —

той древней чистою водой,
что из источника трагедий
хор женщин нес… Немолодой
она была уже. Но гений
в святой гармонии своей
едва ли был ее стройней.
А красоту ее движений

лишь с соразмерностью стиха
сравнить уместно было б. Очи —
два сокровенных тайника —
и очерк их был не восточен,
не западен – ведь у времен
нет географии – и он
был оттого настолько точен.

Ночная их голубизна
была слияньем вод и камня…
Но вся она была ясна,
как тайна… Хоть извне пикантна
была, пожалуй, даже не
затронутая ни извне,
ни изнутри годами… К нам не

по доброй воле занесло
ее – нет, дочь с супругом – ола! —
не победив в Элладе зло,
спасались здесь от произвола.
Но нимфе участь их чужда,
как миру красоты – вражда,
хоть сам-то мир, конечно, зол он.

Верней трагичен. И пример
тому судьбы ее возмездье.
От неких новых строгих мер
сбежала дочь в Париж с семейством,
в приличной богадельне мать
оставив старость доживать…
Краса ж и старость несовместны:

она курила много и
снотворным, верно, запивала
воспоминания свои —
всё дымно здесь, я знаю мало —
и всё же в номере, в дыму
погибла нимфа – по всему,
видать, горело одеяло.

Красу не оставляют впрок.
Дочь отуречена – нимало
не схожа с матерью – и срок
отбыв, жива. А к смерти даром
приговоренный заглаза
зять Достоевского азам
в Сорбонне учит коммунаров.

Быть может, там

Скрип портупей. Сапожный скрип державы.
Скрип кобуры, воспетый Окуджавой.
Скрип ночью отворяемых дверей.
И снега скрип – он был всего страшней:

он схож был с оловянным скрипом мисок.
И перьев скрип: скрип докладных записок.
И патефонный скрип тупой иглы.
Скрип половиц – общаются полы.

Чу! – скрип фамильной мебели – тот чинный
старинный СКЫП – у стервы-дворничихи
в полуподвале с видом на кота
дворового. Вот так летят года.

Колесный скрип механизации сельских.
Скрип пилочек по части заусенцев.
Скрип времени, который ШУМОМ скрыт:
скрип портупей, сапог и снега скрип.

Мне чудится, что так звучали годы,
когда и к ней – невидной, робкой, гордой
явился человек – прекрасен он
и нежен был – он был скорее сон,

но оставался явью, далью, плотью —
не только телом, даже каждым платьем
неловким знала: любит! да! ее!
ее одну! – и даже не свое

с ней счастье, а ЕЕ – ее такую,
какой она была. Они, ликуя,
ходили в парк, смотрели «Трех сестер»,
ликуя ели, выметали сор

из комнатки ее, в лото играли,
ликуя, бились среди тел и брани
в трамвае по утрам… Но вот беда:
он первым выходил всегда. Куда

потом он шел – ей было неизвестно.
Но мало ли работ – и ей – невесте
не к месту спрашивать про службу, про оклад,
того ль ей надо – но когда подряд

он трое суток к ней не возвращался,
она, измучившись, оторопев от счастья,
что вот он снова жив, что снова с ней,
она его спросила. И ясней,

правдивее не мог бы отвечать он —
он, переполненный ее – ее печалью —
(он ревности не ждал) – но вот за страх
ее ответил головою так,

как отвечают головой на плахах.
Шли ходики. Она не стала плакать:
не слезы застят всё, что впереди.
Она ему сказала: «Уходи».

Когда он выходил, она мгновенно
увидела и шаг его военный
и эту стать! Он был переодет! —
в того, кого теперь на свете нет —

в любимого, да просто – в человека.
Он был переодет. Он был калека,
скрывающий увечья – только чьи?
…Соседки в кухне ставили чаи.

Шли ходики. Все началось сначала.
Маруська разведенная кричала:
ее бы воля, всех бы под арест!
И надо было торопиться в трест.

Пришел он вскоре. И застал за стиркой.
Соседи тешились любимою пластинкой.
Был в форме, но без кубиков и шпал
(ей это невдомек). Но чем он стал

за это время – только гимнастерка —
и всё. Лицо как будто стерто.
И в голосе чуть не предсмертный хрип.
И скрип сапог. И портупеи скрип.

«Вот. Я вернулся. Я ушел из кадров.
К тебе». Потом молчание. «Но как ты
там был все эти годы? Был ведь? Да?
И наш с тобою год…» – «Ты никогда

об этом не узнаешь». Так же круто
он вышел, так же прямо, и с минуту
был в коридоре слышен скрип сапог.
И кто б тогда подумать только мог,

что нету этой поступи возврата.
Его забрали в тот же день. Она-то,
так живо горевала о живом
еще так много страшных лет… И вот

узнала, что давно не дышит тело
любимое – и горе помертвело,
живая скорбь запнулась, обмерла…
Она увидела кровавые тела

им убиенных, и средь них – он – милый.
«Ведь это я сама его убила.
Мне нужно было грех его вобрать
в себя – терпеть, молиться – Божья Мать

услышала б меня, во что б ни стало.
Наверное, любовь его искала
во мне спасенья этого, – угла
последнего. Убила. Прогнала.

Затем, что слишком дорог был. Как в милом
могла терпеть я палача… Могилы
его не сыщешь…». Да, теперь он был
одной волной бушующих могил —

она об этом знала… Как и прежде
могла судить его лишь по одежде? —
а нежность, ясность… «Он ради меня —
из смерти в смерть. А мне его вина

застлала, видно, ненавистью очи…»
В ней ожили те дни их, те их ночи,
в которые душой боялась впасть.
Теперь она судила свою страсть —

свою всегдашнюю испуганность в объятьях
и неумелость. «А могла бы дать я
ему, убитому, поболе – что за стыд…
Но он по доброте своей простит».

Сперва, про смерть не ведая, стыдилась
во сне его объятий. Утром мылась
военною водою ледяной
до отвращенья. Но теперь одной

ей по ночам невыносимо было.
И перед сном она его будила,
но он не просыпался. Снился ей
скрипучий снег окрестных черных дней.

Но иногда сбывались упованья;
он снился ей таким, как до признанья
во зле – безгрешным, ясным и родным:
они стояли в сквере вместе с ним.

Ее пугало то, что в тресте, в главке
средь лиц полуистертых или гладких,
как бланк – не находила ни черты
его лица. Уж не забыла ль ты?

Нет, это только память стала глубже,
вернее. Ни любовника, ни мужа
ее душа не приняла. Она
старела гордо, как его жена.

Любовь ушла в подмогу пьяным братьям,
их детям, внукам: даже рисовать им
училась специально – танки, бой
с зенитками, солдатами, пальбой.

Любовь ушла в чужих детишек тощих —
подарки, елки – но еще и в то, что
в ней ненависти не осталось той —
слепой, аляповатой, молодой.

Не оттого ль, что просто постарела?
Или боялась? Вряд ли в этом дело —
забыла ли она хоть на одну
секунду свою смертную вину?

о, нет, она ЖИЛА своей виною
придуманной пред мертвым, и порою
казалось ей, что вины их слились,
как люди, жизнь рождающие из

слияний этих. Как они когда-то
сливались… В жизни столько виноватых! —
НО ВСЕ НАКАЗАНЫ. Всевышнему хвала,
за то, что, опочив, не дожила

до наших светлых дней, когда бы стали
ей ведомы кромешные детали
его «работы». Умерла допреж
всех братьев старших: не было надежд.

Или была всего одна надежда,
что где-то там нам отверзают вежды —
быть может, там откроется ей, как
он сразу был и ангел, и варнак…

Быть может, там…

Осеннее видение

Высоко на холме, среди лесов,
средь вересковых пустошей и просек —
бела и хороша лицом,
и в синей речке – отраженья проблеск —
среди лиловых кленов и осин
алевших – в небесах, где только синь —
высоко: всей пустой природы в центре
стояла испохабленная церковь.

Вечная женственность

«Ах, ewig weibliche… Хе-хе», —
сказал Орлов на языке,
давно забытым мною.
Но, поглядев в окно, я
средь вешняковских зеленей
старуху высмотрел и с ней —
совок, ведерка дужка —
трехлетнюю девчушку.

Баллада

Быть может, я бы и не стал
учеником отечной кисти,
но были в моде шлак и сталь —
и чаще шлак. В застенке истин,
объект которых ненавистен,
искал я очевидно лаз.
Но из меня не вышел мистик —
кто будет отвечать за нас?

Я стал художником. Простор
пространства я себе присвоил
и пустоту, казалось, стер
хотя б с бумаги. С пустотою
души схватился я и слоем
оттенков скрыл ее от глаз.
Талант мой что-нибудь да стоил —
кто будет отвечать за нас?

Замечу кстати, мой отец
был, так сказать, белогвардейцем,
деникинцем. Его конец
теперь известен мне. И в детстве
я жил без матери – известно,
в то время победивший «класс»
врагов объединял в семейства —
кто будет отвечать за нас?

И мой простор был невесом.
Он мне принадлежал случайно.
Но невесомость – страшный сон:
рисунки расплывались. Чаял
опоры я. И вот с очами
раскосыми – в урочный час
она пришла. Мы не скучали.
Кто будет отвечать за нас?

Роман наш был предельно прост,
как Ботичеллевы рисунки
пером. Но в тех есть точность – кость,
а здесь был акварельный сумрак:
билетик членский свой из сумки
раз обронила на матрац
она… Но молодость безумна —
кто будет отвечать за нас?

К женитьбе дело шло. Как знать,
быть может, мы сочлись бы браком,
но в перспективе брака мать
ее явилась. Одинаков
был чем-то облик их. Однако
у матери был острый глаз
на родовые свойства злаков…
кто будет отвечать за нас?

Биологом она и впрямь
была. Но тот же взгляд раскосый.
Фигура та ж – куда ни глянь.
Все дело кончилось доносом,
естественно. И те же косы.
Их сходство мучило подчас
меня… И тот же стан. И нос. И
кто будет отвечать за нас?

Но все же связям родовым
не склонен доверять я. Гибко
растем мы. Но в то время им
все доверяли. И погиб я,
естественно. Мне не обидно:
естественность, как Божий глас,
была… И нам не надо гимнов —
кто будет отвечать за нас?

Шло время там у вас, где ад
эдемом числят. И, как судьбы,
неразличимый некий брат
двоюродный – он мне отсюда
чуть виден – выставку рисунков
моих устроил. В первый раз
они глядели в мир подсудный —
кто будет отвечать за нас?

Всего лишь час сей вернисаж
продлился, породивши слухи.
Да, время – это верный страж.
И вот явились две старухи
в толпе любителей, как духи
являются в дурной рассказ,
как сорняки поверх разрухи…
Кто будет отвечать за нас?

Их сходство в старости дошло
до некого предела. Еле
плелись, дышали тяжело.
Но не стеснялись, не робели.
«А неплохие акварели
писал он… этот богомаз», —
сказала мать… И в самом деле,
кто будет отвечать за нас?

Незримо и грозно

Зурабу Кикнадзе

Телави: узки и приземисты камни руин,
оград виноградных, проулков, ведущих в былое.
Фиаты, Фиаты вертлявые еле по ним
форсить исхитряются. Ночь наступает и строит

тяжелую церковь на площади, где ребятня
играет наощупь в футбол. Это маленький город.
И дышит народ на порогах домов после дня
с тяжелым, как олово, солнцем. Лишь храм на запорах.

Вот крепость срослась с вековой алазанской землей.
А вот на одном из проулков кривых перевале
(Фиаты юлили и дети вертелись юлой)
встал дом каменистый: давно уж в нем не обитали

ни люди, ни духи, казалось – ни стекол, ни рам,
ни ставен – чернее, чем ночь, были окон пустоты —
да: дом пустовал, как Телавский заброшенный храм,
и полуразрушен был столь же… Но вдруг поворот, и

в одном из проемов оконных увидели мы —
увидели белую голову – в черном проеме —
седую старинную голову – у головы —
пустые глазницы чернее, чем тьма в этом доме.

Была неподвижна чужой головы седина,
но только по ней было ясно, что это – старуха —
глазниц пустотою куда-то глядела она.
Такой неподвижности чужды движенья и звуки.

И все же куда-то глядели пустоты глазниц
(хоть белые клочья волос ее не шелохнулись),
и ночь исходила незримо и грозно из них
на мир, на Телави, на угол двух сгорбленных улиц.

Старики

Он был смертельно болен, и жена
его состарилась над долгою болезнью,
устала и сама была больна
уже давно. Мы отдыхали вместе

под Вильнюсом. Сосновые леса.
Чуть потускневшие старинные озера.
На мызе жили: старый дом и сад
ухоженный. Сошлись мы очень скоро.

Мы жили в комнатушках проходных.
Он много знал – недуг его не старил.
Я по окрестностям прогуливала их…
Но вот что: я играла на гитаре,

хоть редко, но еще в педвузе бард
один меня привадил к этим звукам.
(Я не любительница болтовни и карт
и прочих девичьих забав). От друга

я получила горькое письмо,
плачевное письмо в тот самый день, и
уж заполночь, самой себе на зло,
я еле слышно стала тенькать

один романс старинный… Вдруг меня
привлек какой-то звук – чужой и жалкий.
Я прервалась. У них был свет. И я
услышала: «Ну, что ж вы? Продолжайте».

Тогда послушно я взяла аккорд
и в дверь вошла к ним. Сидя на постелях,
они тихонько (не тоска, не скорбь,
а счастье прошлое), они тихонько пели…

Он был смертельно болен. Лысоват.
И страшно худ под тонким одеялом.
Я знала лишь мелодию. Слова
от них тогда впервые услыхала.

Отраженья

Отраженья дерев
коренятся в земле.
Но пленительных дев
заземлить не удастся:
не поймешь, не затмишь,
и, как пламень – в золе,
отражали мы лишь
их минутные страсти.

Впрок

«Фривольный пусть сочтет меня фривольным».
К. Кавафис

Про милых дам
сказал я без затей,
своим страстям
бесстрастью ль – потакая.
Я слишком плох,
чтоб не любить людей —
кому же впрок
взаимосвязь такая.

Подземная нимфа (5)

Подземная нимфа, газету сложи:
пора подниматься – сначала на землю,
затем по ступенькам в автобус, где зело
толкают, затем уже – на этажи —
всё выше – пусть лифт отказался от роли —
а там еще выше: встав на табурет,
возвысить газетою гору газет,
растущую на антресоли.

ИНВЕРСИИ
(1980)

«В моих руках оно подобно будет
Ключу от брошенной шкатулки в море».
А. Пушкин

«То ли дело: среди ночи…»

То ли дело: среди ночи,
когда неба нет —
очевидны многоточья
звезд или планет.
День, и снова небо тонко,
а за небом там —
что – никто не знает толком
из господ и дам.

«Гол король от веры в перья…»

Гол король от веры в перья,
в мантию… А сброд,
сброд стыдится лишь неверья
своего: грядет
царь в парче!.. Пацан-козявка
вякнул: «Гол король!»
Но царю не стыдно – зябко,
только зябко, голь!

«Человек, как волк обложен…»

Человек, как волк обложен
небылью своей.
Как клинок, тебя из ножен
я не выну. Лей,
лей любовь, вино, понеже
льется. Но по мне —
ты лишь небылью своей же
стиснута, а не.

«Мы, как сплетни, пересуды…»

Мы, как сплетни, пересуды
сообщались, как сосуды
силой пустоты,
в нас зиявшей – рты,
пальцы, нервов многоточье…
Колбочки часов песочных:
как их не верти,
срок один в них – ты.

«Хоть отъявленною явью…»

Хоть отъявленною явью,
как стеклом литым.
я и сдавлен, всё же я в ней —
как в сосуде джин —
блики пылью вековою
поросли, как мхом…
Что мне явь? – а мне б: на волю
из нее тайком.

«Сообщилось судно течью…»

Сообщилось судно течью
с вечностью пучин.
Но морские волки, те что
знают, что почём —
судно кинули, и, судя
по всему – спаслись.
Терпят бедствие на судне
только стаи крыс.

«В чем сосудов сообщенье?..»

В чем сосудов сообщенье? —
в том ли, что ни коей щелью
не пренебрегла
влага спрохвала?
В том ли, что чекушку, скажем,
мы до дна допьем
и ее наполним нашим
недобытием?

«Уходите без оглядки!..»

Уходите без оглядки!
Состраданья соль,
даже если слезы сладки,
каменеет… Боль
не застынет изваяньем
ваших, что ль, особ —
не имея очертанья,
станет соли столп.

«Звук, я чист перед тобою…»

Звук, я чист перед тобою,
при моих грехах —
кто нас разольет водою
хоть на вздох и прах?
Безъязыкая музыка,
что тебя я без? —
атмосферы ль синей зыбка
или мрак небес?

«Близ холма, что всем известен…»

Близ холма, что всем известен
как гора Парнас,
я бесхитростных овец и
коз убогих пас.
Крючковатым был мой посох —
им – единый мах —
я ловил ягнят и нес их
в гору на руках.

«Было как-то ненароком…»

Было как-то ненароком
утро, но не дня.
Провода набрякли током.
Транспорта возня
началась. В кофейной гуще
ощущений, плеч
всяк душе своей грядущей
двигался навстречь.

«Зренье видит всё заранье…»

Зренье видит всё заранье.
Вкуса уксус лишь —
блажь. Беспало осязанье —
душ не заголишь.
Высечен из глыбы запах
тлена. Слух оброс
страхом. В порах полосатых —
ухо, горло, нос.

«Кладбище желтее птицы…»

Кладбище желтее птицы
райской. Листопад
средь крестов, оград
пал навеки ниц он.
Выше тишины,
обнаженней Божья страха,
как восставшие из праха,
дерева черны.

«Ради боли утоленья…»

Ради боли утоленья,
втаптывая в грязь
грешных нас (в свои творенья),
станут, открестясь,
воспевать решетки, нары
и параш дерьмо —
кто на родине Эдгара,
кто в краю Рамо.

«На людское поголовье…»

На людское поголовье
погребальной глины комья
падают с небес.
Высь небес их вес
полнит силою ударной —
беспощадной, богоданной…
И глядит толпа,
вздевши черепа.

«Выдохся июль. Всё шире…»

Выдохся июль. Всё шире
времени уход
между нами. Вот
даже тополя в квартире
не клубится пух,
семенем набухший. Впрочем,
во дворе на лавке склочен
сонм седых старух.

«Отвлекаясь от бумаги…»

Отвлекаясь от бумаги,
ну, хотя б на миг,
скажем, что у нас в продмаге
(прямо в нем) мясник
удавился. Были толки,
отчего и как.
Но ни кто не смыслил толком
в смерти, в мясниках.

«Не ночами – утром к чаю…»

Не ночами – утром к чаю
жду ее, вернее чаю
появленья: вдруг
вторгнется и рук,
уст моих коснется бурно,
вспыхнет, как смола…
А уйдет… я пуст, как будто
женщина ушла.

«Не запомнил я, казалось…»

Не запомнил я, казалось,
цвета этих глаз,
но наутро все казалось
цвета этих глаз:
в сквере – лиственницы, ели,
девы, дети, спаниели,
блик асфальта ли,
голый дом вдали.

«Годы сменит вдруг година…»

Годы сменит вдруг година.
Человек в свой срок
к Богу лепится, как глина,
жаждет, как песок.
Бог на черепки воззрится
с чистой высоты
или на песок – крупицы
кварца и слюды.

«Как сквозь землю провалилось…»

Как сквозь землю провалилось
солнце в море. Свет
стал рассеян, словно вспомнил
что-то. Мчались с дюн
в волны три наяды юных,
тешась прытью ног.
Сколько же им было десять
наших лет назад?

«Ты ушла из жизни. Да, я…»

Ты ушла из жизни. Да, я
знаю – из моей
(я живьем не погребаю
женщин ли, друзей).
Жутко ладя шутки те же,
плоть, тоску, тщеславье теша,
злая, как молва,
ты еще жива.

«Воробьи. Скворцы. Вороны…»

Воробьи. Скворцы. Вороны.
Голуби с ленцой.
Каски из пластмассы. Робы.
Ватники. Лицо
черной «Волги» из. Ухабы
лезут на бугры.
Псы бездомные. Прорабы.
Крысы и воры.

«Не склониться мне привычно…»

Не склониться мне привычно
над загаром безграничным,
не очнуться вдруг
средь уснувших рук.
Жажда обернулась местью:
сух колодец – в нем
родинок твоих созвездья
не увижу днем.

«Глухоты лохань…»

Глухоты лохань
собственную всклянь —
чу! – качнула… Но покуда
в мире Бах и Букстехуде
существуют, всё же как-то
можно слышать вдруг
хоть тревожных пиччикато
моцартовский звук.

«Сторонитесь душ…»

Сторонитесь душ,
тех, что слишком уж
одиноки. Ведь они-то
так и льнут к вам. Что же скрыто
за злосчастным их
одиночеством – средь пыли
в однокомнатной квартире
где-то между книг.

«Ночь. Кварталов электрички…»

Ночь. Кварталов электрички
вкруг столицы мчат ритмично —
ветер пустырей
гасит поскорей
в мимолетных окнах тени —
паранойя сновидений
до ненастных утр
гонит спящих внутрь.

«В бурю, в вёдро, как младенцев…»

В бурю, в вёдро, как младенцев,
к платьицам, к дубленкам – к сердцу,
прижимая их,
из домов нагих
клочья комнатных собачек
(всех их как-то звать)
вынесут и чуть не плача,
ставят на асфальт.

«Истеричная беспечность…»

Истеричная беспечность
вечеринок. Чок!
С девочками, из-за плеч нас
зрящими. Дичок
(чок!) с бородкой, словно ключик
от чужих квартир, —
надокучили мне, внучек,
и чума, и пир.

«Лот в Содоме мимоходом…»

Лот в Содоме мимоходом
жил. В тоске на дом,
окруженный пьяным сбродом,
что глядеть? – огнем
он гори! Но движет ею
та же страсть одна:
в любопытстве каменеет
Лотова жена.

«Сосны в синеве и бельма…»

Сосны в синеве и бельма
облачности глыб.
Несмотря на корабельный,
просмоленный скрип,
покачнувшись, точно пьяный
сушей мореход,
бор стоит, навек отпрянув
от балтийских вод.

«В душной дюне навзничь лягу…»

В душной дюне навзничь лягу.
Как росы ночную влагу,
дюн дневных песок —
лап, когтей и ног
тысячи следов впитал он,
их рассыпал, разметал он,
оттого в песках
днем бесследно так.

«Оттепель теперь – наслышка…»

Оттепель теперь – наслышка.
Стужа: ни гу-гу.
Слесарю, что, выпив лишку,
ночь проспал в снегу,
ампутировали пару
тароватых рук:
«Уж не то слесарить, падло,
нечем выпить, друг!»

«Рос я при социализме…»

Рос я при социализме
победившем. Поздно в жизни
я очнулся. Звук
изо всех наук
поздно выбрав понаслышке,
я с тех пор поднесь —
весь – вокзальная одышка:
опоздал… конец.

«Пропаганды гной ли, бомбы…»

Пропаганды гной ли, бомбы,
ампул ли напалм,
как инверсии в любовных
сопряженьях – нам
столь привычных компанейски —
или негде? или не с кем? —
пухнут города —
или некогда?

«Облик ли, душа ль из слов, не…»

Облик ли, душа ль из слов, не
проясненных в ней
человек куда условней,
относительней,
нежли тот язык, на коем
говорят о нем
иногда… но будь покоен —
редко: днем с огнем.

«А на улице-тихоне…»

А на улице-тихоне —
покупатели,
дети, патрули в законе,
тот же дом вдали,
что и рядом, те же моды
прячут женщин тук…
Даже странно, что погода
изменилась вдруг.

«Сердце суть насос из мышц и…»

Сердце суть насос из мышц и
клапанов и т.
д. – качает кровь и мысли,
коих в темноте
удивляться надоело —
МОЗГ НА ВСЕ ГОТОВ.
Лишь душа – сей призрак тела —
состоит из слов.

«Вопросил приятель в раже…»

Вопросил приятель в раже
литра на двоих:
«Чья же все ж страна-пропажа —
наша или их?» —
Их охрана и острастка,
страх, как у ворья.
Наши – страсть и страха ряска.
А страна – ничья.

«Снег завесил угасанье…»

Снег завесил угасанье
дачного денька.
Станцией и небесами
пахло. Вспомни-ка:
сумерки и снег сгущали
ощущение —
будто все еще в начале,
все еще вчерне.

«Но в стране такой ничейной…»

Но в стране такой ничейной,
чтоб не стать частицей черни,
знаком плюс иль знаком минус
похваляясь – здесь, на вынос
ли – в земле ничьей,
чтобы слиться с ней,
путь единый вем:
трудно быть никем.

«Из сторожки душной мы с ней…»

Из сторожки душной мы с ней
вышли в душный мраз.
(Я принес собакам миску
хлебной тюри). Нас
обступила ночь окрестных
пустырей, и ты
сорняки рвала над настом
снежным, как цветы.

«Не была, а показалась…»

Не была, а показалась
щек твоих святая впалость,
полыханье глаз —
весь твой экс-экстаз.
Днесь иному жришь экстазу.
Чтением и я не разу
писем твоих пыл —
зря не охладил.

«Сгоряча и на крылечко…»

Сгоряча и на крылечко
ночью выйти – вах! —
в небе – звезд! в ущелье – речки
горный грохот – страх! —
воздуха рвануть ноздрею,
и перил дойдя,
выплеснуть вместе с водою
грязное – дитя.

(Цитата)

О, трепещут ми (мне) уди
(члены), всеми бо
сотворих вину: отчима
(я) взираяй, у —
шима слышай (и) языком
злая (я) глаго —
ляй, всего себе геенне
(я) придаяй – о!

«Мозг горазд. Душа кривая…»

Мозг горазд. Душа кривая,
ничего не прозревая,
тлением живет
аминокислот.
Нечего иль поздно ждать, но
мой угрюмый стих
в их глаза глядится жадно,
в эти студни их.

«Речи почву под ногами…»

Речи почву под ногами
шатко обретя,
вечность – памяти комками
чует ли дитя?
Так не ведал войн ли, розни
волевой финал,
что того, что начиналось, ни —
кто не начинал.

«Непричастность к речи вязкой…»

Непричастность к речи вязкой —
дар. Голосовые связки
не связуют звук
с провещавшим вдруг:
так заблещет влагой линий
тело лепестка —
из воды, безмозглой глины,
скудного песка.

«За грехи себя карая…»

За грехи себя карая,
как из познанного рая
(рай был глуп и вял)
сам себя изгнал
лирик из своих напевов,
и остался в них
беспризорный призрак Евы —
совести двойник.

«Грех судить эгоцентриста…»

Грех судить эгоцентриста
так он богодан:
у него с собою чистый,
истовый роман.
Самотяготенья сила
цельности ли род?
Для горбатого могила —
горб навыворот.

«Пепел влас ли, нос ли, брови ль…»

Пепел влас ли, нос ли, брови ль —
чуть полупрозрачный профиль —
месяца топаз
на заре. А фас:
переполнены печально
взглядом очи. От молчанья
чуть припухла рта
точная черта.

«Смолкла семиструнна лира…»

Смолкла семиструнна лира.
Занавес упал.
Погребение кумира.
Холм цветочный ал.
Средь еще живых несметной
в полутьме толпы —
вспышки магния – как смертной
вспышки пустоты.

«Крупноблочен монолитный…»

Крупноблочен монолитный
сахар-рафинад
зданий. Ал желто-блакитный
меж домов закат,
если не лилов… и если
на него глядеть —
ясно: мы не будем вместе
ни с тобой, ни впредь.

«Ты бесследнее тех пеших…»

Ты бесследнее тех пеших
вод, бесследней, чем
тот песок, что так заслежен
неизвестно кем,
ты бесследнее досады ль,
злобы ли, но ад
в том, что ты бесследней самых
сладостных услад.

«Так из праха в прах – но самый…»

Так из праха в прах – но самый
след свой – в небесах —
шли они и отрясали
с ног подножный прах.
Так из праха в прах – по горло
в собственной крови —
безоглядно, робко, гордо
в прах из праха шли.

«Над огромной и багровой…»

Над огромной и багровой
баней – небо. В нем —
воронье. Светло и громко.
Ярко-серый дом.
Каплет с кислого сарая
в грунт: падений нить…
Хочется, не умирая,
до смерти дожить.

«Праха горсть, часть отчей почвы…»

Праха горсть, часть отчей почвы
(судьбы в ней, следы)
я пошлю тебе по почте
частной – если ты
в пух праотческого грунта
ляжешь, не дай Бог,
бросят пусть тебе на грудь хоть
этот вот комок.

«Средь крыловского оркестра…»

Мстиславу Ростроповичу

Средь крыловского оркестра,
где идет борьба за место
и за унисон
(отческий закон) —
лишь одной виолончели
звук извечно чист —
так, как если бы запели
тысячи отчизн.

«Изваяние из звука…»

Изваяние из звука,
разве это – ты? —
лишь набросок ног и рук и
прочей наготы.
Все подобья лгут, исход свой
обратив в абсурд.
Не бывает в мире сходства:
бесподобна суть.

«От стихов и до оконца…»

От стихов и до оконца
подавать рукой —
слишком близко. Холм, что солнце
скрыл вечор собой,
высветлен небес до кромки:
изб, берез на нем
несколько – да столб, да тропки
спуск или подъем.

«Под серебряною дранкой…»

Под серебряною дранкой
кровли (блеск воды),
средь земли, созвездий ранних
над крыльцом, среди
косо поведенных стен и
трав, дерев в окне
с истиною запустенья
жить наедине.

«Зорька в небе беспризорном…»

Зорька в небе беспризорном.
Безъюдольна даль
разнотравья сорным дерном
зарастает – «Аль
мы не…» и так далье. Блики
ветра на лесах
лиственных. Ростов Великий
за холмом иссяк.

«Прячется за косогоры…»

Прячется за косогоры
сей простор – в леса.
На водоразделе голом
озирается.
К ночи жмется воровато
на задах у изб.
И претит ему заката
гиперреализм.

«Криво в горнице и гнило…»

Криво в горнице и гнило.
Три оконца – глянь.
Телевизора горнило.
Алая герань.
А из красного угла-то,
кружевцем убран,
Николай-Угодник свято
смотрит на экран.

«Средовечие не душ, а…»

«Мы теряем лета наши, как звук».
Пс., 89,9

Средовечие[7] не душ, а
честной связи той —
душ с телесным их удушьем.
Вяз полуживой:
частью наг он – ветки, почки
высохли в свой срок,
но его связует с почвой
тот же свежий сок.

«Вы мне на слово не верьте…»

Вы мне на слово не верьте —
верьте мне на звук
иль на отзвук лучше. Ведь я
сам лишь отзвук. Слух
всколыхнется, как разлука —
отзыв тайных уз —
и заблещут слитки звука,
вспыхнут сгустки уст.

«Леты мы пойдем по брегу…»

Леты мы пойдем по брегу.
Трое нас, считая реку.
Двое, коль не в счет
подоплека вод.
Иль один, коль не считать из
нас с тобой кого.
С бренностью пути считаясь —
вовсе никого.

«Чтоб не унижались горы…»

Чтоб не унижались горы,
надобно горам —
не сравнительные взоры —
пропасти. А там —
холод низок, холод илист,
и слова малы…
До чего же опустились
губ твоих углы.

«Дуализм любви нагляден…»

Дуализм любви нагляден:
отчуждений двух —
будто глаз – двух бойких градин —
блеск един… И вдруг,
ты, как в первый миг, чужая,
вновь чужая, как
отчужденные душа и
тело – пух и прах.

«Произвол окрестных склонов…»

Произвол окрестных склонов.
Бессловесны вспышки кленов.
И подспудно тих
живописный стык
косогоров и прогалин.
Ворс пространств вдали,
словно юность, неприкаян,
словно старость ли.

«У пивных ломают руки…»

У пивных ломают руки
старикам их, ай да, внуки,
бьют по синякам
и ведут… к сынкам
в околоток среди алых
кленов… иже в генералах —
синь как высоки —
те же старики.

«Печь из мела и из сажи…»

Печь из мела и из сажи.
Кочерга. Ухват.
Мозг горазд. Душа гораже,
хоть мудрей стократ.
Мозг – изба. Душа – в оконце
поле без конца.
…Но гремят дверные кольца,
гнется матица.

«Над подвыпившею дачей…»

Над подвыпившею дачей —
звезд далеких лай собачий.
Черная труба.
Яблонь голытьба
вкруг. До заморозков сивых —
сверху ли? из-под?
ледяные рос приливы —
лета смертный пот.

«За окном – холмы, холмы и…»

За окном – холмы, холмы и
вновь – холмы, холмы.
Небо маленькое в мыле
облачности. Тьмы
до явления окольной
из щелей, застрех —
в косяке оконца – холмы,
холмы, холмы… эх!

«Отрешен от мира толщей…»

Отрешен от мира толщей
годовых колец,
человек внутри всё тот же —
старый сей корец
той же полной влагой полон,
но не можно ей
расплескаться произволом
влажности своей.

«Праха ль гной, зерна полон ли…»

Праха ль гной, зерна полон ли —
позабыл росток-паломник.
От ростка побег
вмиг отрекся, вверх
возносясь. Но до побега
ли цветку, хотя поблек и
он во свой черед.
Плод – забвенья плод.

«Позади Романов, иже…»

И.К. Сафонову

Позади Романов, иже
с ним Борисоглебск.
Фиолетовей, чем ниже
солнце. Сизый блеск
у шоссейного наката.
Радио со дна
вдруг плеснул концерт двадцатый
(Моцарт. Юдина).

«Женской преданности стансы…»

Женской преданности стансы,
словно полустанков, станций
замерший на миг
заоконный блик.
Нам до нас – короче жеста —
час езды едва —
как от преданности женской
до предательства.

«К ноябрю вода в пруду вдруг…»

К ноябрю вода в пруду вдруг
прояснилась и
глянула окрест прозрачней.
Вышли нагишом,
как утопленники, вязы
отражений из.
И листва под ними слиплась,
словно веки глаз.

«Храм он пуст, но пуст, как прах он…»

Храм он пуст, но пуст, как прах он —
прах не празден, но
в нем лежит с подкожным злаком
влажное зерно.
Прах он пуст, но пуст, как храм он:
праздника страда
отошла с толпой незнамо
как или куда.

«Так о чем же тосковати…»

Так о чем же тосковати,
песни пети – на закате
лета, года, дня?
и кого виня?
Люди вспыхивают, окна,
стоп-сигналы… Как
хороши деревьев – охра,
умбра и краплак.

«О клише в мышленье или…»

О клише в мышленье или
об иных и тех —
но пока мы говорили,
выпал первый снег
в сумерки свои за шторой
и лежал там день который,
месяц ли, но вот
и который год.

«Расставаться нам…»

Расставаться нам
настает пора. В передней,
словно в первый раз, в последний
мы друг друга на
глянем удивленно через
не порог, а рок… Оделись.
Но идти домой
всякому впервой.

«Вот с известием ужасным…»

Вот с известием ужасным
прибыл вестник, но
не допущен к пировавшим
коим всё равно.
Вот другой за первым сразу
мчится… Нет конца
здравицам, пока проказа
не пришлет гонца.

«Между тем, сама…»

Между тем, сама
не душа – сама природа
наша – за год? За три года? —
изменилась – ба! —
ПЕРЕВОПЛОТИЛИСЬ МЫ ЖЕ!
И душа тоскует, иже
хорошо кому
не в своем дому?

ПРИ СЛИЯНИИ
1982–1983

ПСКОВУ,
граду речному и «вечному»
Дому Животворящей Троицы

«Нет, ни в верстах и не в часах дорожных…»

Нет, ни в верстах и не в часах дорожных
стоит от нас сей Псков, а много дальше —
за младости неладной пеленою,
за отрочества призрачностью чистой —
в младенчества потусторонних вспышках
ярчайших он является нам, будто
зарница-озорница вырывает
из вязкой ночи звуки – клочья мрака…
а хочется нам верить в озаренье.

«Во Изборске Старом…»

Во Изборске Старом
куры запевают.
А во Гдове вдовы
по воду сходили.
Во Печерах черный
звонарь пробудился —
к заутрене ранней
братию сзывает.
Во Плескове[8] скоро
праведников трое
ко Живоначальной
Троице сойдутся.

«И в Запсковье – закат…»

И в Запсковье – закат.
И в Завеличье – вечер.
(Ко вечере звонят
средь бела дня).
Уже сошел народ
со службы – спины, плечи —
над ними восстает
оплот Кремля —

прозрачный силуэт
сих башен, стен высоких —
пройти его иль нет
насквозь? Гляди:
всё по местам своим —
Никола со Усохи
Василий, Михаил,
а впереди —

углы на склоне дня
Козьмы и Дамиана,
храм Богоявленья —
сей сколок лет,
и звонницы фасад
могуч. Хоть ночь, но рано:
и в Запсковье – закат,
и в Завеличье – свет.

«А Великая река…»

А Великая река
она как велика? —
как великое терпенье —
застоялись берега.
Как Пскова-река одна
до слияния видна? —
как великая усталость —
еле поднялась со дна.
Как Мирожки-от
ручеек течет? —
как великая погибель —
мельче собственных болот.

«Тиха Пскова – и рыба не плеснула…»

Тиха Пскова – и рыба не плеснула,
и камня в реку дикую не бросил
никто, а все идут по алой глади
круги, круги, как кольца на надрезе
древесного ствола иль отпечатки
незримо чьих, но осторожных пальцев.

«Не слыхали, не наслышались…»

Не слыхали, не наслышались
звону Божьего, Господнего,
звону медного, зеленого,
звону красного, малинового —
здесь на звонницах-то нет колоколов,
а коль есть, то безъязыкие,
безъязыкие, безгласные,
словно песня – бессловесные.

«А Великая река…»

А Великая река,
хоть мала, да велика.
А Пскова-река лежит
тише стеклышка.
А и Кремль между них
не ворохнется стоит.
Перед тем, как стечься им,
встал Предтечи храм —
встал Ивановский собор:
три креста, один запор.

«Спины и плечи…»

Спины и плечи
толпы быстротечной людской.
Вечер как вечер —
он тихо глядит из-под век.
Храм Иоанна Предтечи —
один над рекой.
Храм Иоанна Предтечи
пред встречею рек.

(Кром. Приказные палаты)[9]

Приказного крыльца изломы
на столбах бочковатых, тучных —
точно змей из палаты выполз —
многолапый, нелепый – трижды
изогнулся и грозно замер,
затаивши дыханья тяжесть,
дыбом дерево кровли встало
чешуи булатной подобьем – ишь:
подавитель и пожиратель,
страшный рыночный змей-горыныч.

«Уж хорош Никола, что от Торга…»

Уж хорош Никола, что от Торга:
посегодня народ под ним торгует.
Еще краше Никола со Усохи,
и болота под ним как не бывало.
А Никола у Каменной Ограды —
рад не рад – совсем один остался:
ниотколь не виден за домами
ну, хотя б главы его клобук
на улице Розы Люксембург.

Часовня «Неугасимая Свеча»

Свечи перед иконою
Николы-свет Угодника
нет нынче и иконы нет
в часовне, прилепившейся
к Николе со Усохи – лишь
тонкая, благолепная
главка над нею теплится
Свечой Неугасимою.

«Звонница Вознесения…»

Звонница Вознесения
Нового всё возносится
и что ни день, то сызнова
над церковкой укромною,
над тучей, и молчание
ее пролетов ярче лишь,
сильнее, оглушительней
без колокольной окиси,
что зеленей окрестного
нашего лета красного.

«Купол Спас…»

Купол Спас —
Преображенья.
Сколько яви
в нем слилось:
капля меди,
капля меда,
капля крови,
капля слез.

«Круг Козьмы и круг Демьяна…»

Круг Козьмы и круг Демьяна
на склоне горы и дня
кони карие пасутся —
три стреноженных коня —
не гремит Гремячья башня,
глядя бережно на них:
как пасутся кони влажно,
превращаясь в вороных.

«Поминутно ходит солнце средь ветвей…»

Поминутно ходит солнце средь ветвей.
Посолонно ходят тени вкруг церквей
крестным ходом, крестным ходом —
а коль церковь над рекой —
аки по суху, по водам
крестный ход идет такой.

«Как под травами – коренья…»

Как под травами – коренья,
таковы и подцерковья.
Как приход сошелся верный,
так сомкнулся четверик.
Как недвижно крыл паренье,
так застыл разлет притвора.
Как при матери младенец,
так при церкви – бел-придел.
Как дыханьице невзрачно,
так апсиды воздыхают.
Словно царь со службы вышел,
таково во храм крыльцо.
Каково родство укромно,
так под кровлей закомары
византийскою высокой
даже бровью не ведут.
Чем на небе птиц поболе,
тем и кровля многоскатней.
Век себя кругом обходит
по-над кровлей барабан,
как обходит крестным ходом
белый храм народ пасхальный.
Как следы в снежок запали,
так под куполом узор.
Каково свисает капля
долго с облака благого,
таковы и налитые
эти капли-купола.
Как в золе огонь остался,
так и в гонте – огнь древесный.
Как над реками – стрекозы,
так над церквами – кресты.

«Облака стали плотью…»

Облака стали плотью —
долговаты, круглы ль —
куполов поголовье,
глав и главок горбыль —
шлемы, луковки, маки,
полусвет полусфер —
и озерный в размахе
не разгонит их ветр.

«А у храмов здешних…»

А у храмов здешних
дыханьице – пух.
Нет, не дышат пышно
абсид их меха.
Невесомо, каменно
средь строек-разрух
тихо за деньками
стоят их века.

«А разводы-валики…»

А разводы-валики,
как узор на прянике —
на прянике будто —
печатные буквы.
А и прясел вмятины
на сахаре стен,
как в прянике мятном —
глянул – будто съел.

«А под куполом идет…»

А под куполом идет
тут узора хоровод —
чьи следочки из земли
на него посрезали?
Уж и сладок всяк следок —
то-то водится танок[10]
под главою гонтовой —
не расходится домой.

«Втиснут в ряд с домами…»

Втиснут в ряд с домами,
как в скитанье – скит,
бьет притвор крылами,
бьет притвор крылами,
бьет притвор крылами,
да не возлетит
или, тужась тетивой
в пустоту над нами,
целит он углами —
звонницы стрелой.

«Было дерево карим…»

Было дерево карим —
стало сивым, как сумрак, как дм,
было смуглым веками —
стало серым, устало-седым.
Кровлею ли на храме,
гнута ль лемехом в главах она
иль над башен «кострами»
серебрится дерев седина.

«А каково теням вольготно…»

А каково теням вольготно —
вечерним, утренним и дневным —
на этой извести церковной,
на сей блаженной кривизне —
округло, угловато, прямо,
устойчиво или покато,
то выпукло, то углубленно,
то высветлено, то темно,
то явно слишком, то уютно,
укромно, потаенно или
прозрачно, призрачно ли – словом,
различно – замечательно!

«А как они дышат?..»

А как они дышат? —
как будто не камень, а мех
кузнечный. Гори же,
сиянья алтарного горн.
И камня прохладу
вдыхай же, сияние всех
свечей и окладов
и ликах в глубинах икон.

А как же пустует
теперь эта кузница их
и пьет вхолостую
дыхание ветхих мехов?
Вино или млеко? —
чем храм опустевший налит —
нет эхом, как некой
он влагою полн до краев.

«Храмы-то набухли…»

Храмы-то набухли
пустотой без блага —
мертвые, как буквы
из Слова Живаго.

Или живы линии
тайной жизнью слов —
полевые лилии
главок, куполов?

«Дерево – цветений сплав…»

Дерево – цветений сплав.
Сочен, коренист —
силуэт любой из глав
церкви – вечный лист:
иль зеленый, словно лес,
заржавелый ли —
лист – застывший соков всплеск
солнца и земли.

«Серебрится, яко…»

Серебрится, яко
райская змея —
кровельная дранка,
гонта чешуя —
хоть и не сгорело
дерево дотла,
стало его тело
серым, как зола —
будто пламя съело,
а память сберегла.

«Что же видят издалече…»

Что же видят издалече —
из былого лютой сказки
бровки[11] храмов – спины, плечи
да мотоциклистов каски,
тусклые затылки или
отражения своих
стен былых в автомобилей
задних стеклах ветровых.

«Есть и люди во Пскове…»

Есть и люди во Пскове
(кто не видел людей?).
Но мельканье людское
к благолепью церквей
непричастно: настолько
посторонни они —
эти люди – устоям
собственной старины,
что почти незаметны
рядом с этой красой —
столь странны, несусветны,
что НЕСХОЖИ С СОБОЙ.

«Улеглось волненье…»

Улеглось волненье
арок, закомар.
Кривизну прозренья
подточил комар.

Прихоти насущность
нам понять слабо.
Стало в мире скучно,
скученно. А по

городам и весям,
замесив бетон,
ходит бес с отвесом,
яко со хвостом.

Строже, чем орнамент,
он на нас глядит,
заложив фундамент,
яко динамит.

«Летом далече до ночки…»

Летом далече до ночки.
В небе над Псковом речным —
ласточки, чайки да летчики,
голуби, ангелы, дым
фабрик да рябь воробьиная,
облачности паруса
и, как былое, незримая
звезд непроглядна краса.

«После зорьки алой…»

После зорьки алой
по ночам по белым,
по ночам упрямо
ночь белее храма,
храм белее ночи,
ночь белей, чем очи
подколодной чуди здешней,
чуди белоглазой.

«Солнце вечное…»

Солнце вечное,
беспречь свети!
В тебе ночка-глубь —
как в тихом омуте.
Церковь, как в цвету
яблонька одна.
На белом свету
нам и ночь красна!
а и насквозь видна,
как пить до дна:
эх – была не была —
нам и ночь бела!

«Богородица ходила…»

Богородица ходила,
следу Божьего искала,
во оставленные храмы
проникала сквозь затворы,
со Пароменья Успенье
напоследок оглянула —
среди бела денька Дева
одинешенька, как ночка.
Каково во Пскове людно,
таково ей одиноко.
Каково во храмах пусто,
так никто ее не узрел.

Из Софийской первой летописи

…В семь тыщ восемнадцатое
лето с сотворенья
мира Божья, генваря
в день тринадесятый
изволил Великий Князь
изволить две воли:
веча бы у нас не быть,
снять колокол вечный.

Пойманы Богом
и Великим Князем —
волен Бог и государь
в вотчине своей он,
во Плескове и во нас,
в колоколе нашем,
в вечном колоколе и
гуле его вещем.

…Опускался долу
колокол, что солнце,
и, на колокол смотря,
плакати начата
вечники-крамольники
псковичи – от мала
до велика(токмо
слез не испустили
кои млады и зане
не в разуме сущи) —
как им не упали
зеницы на землю,
зеницы на землю
со слезами вкупе?
како не урвалось
от корени сердце,
плачучи по старине
и по своей воле?

…Поклонившись Троице,
князь начата править —
правых, виноватых
по себе твориша.
От насильства, грабежа
разбегоша многи,
пометав детей и жен,
в города иные,
иноземцы во свои
земли разъидоша,
и осташа во Пскове
псковичи едины.
Некуда, Заступница,
от себя успеть:
ЗЕМЛЯ НЕ РАССТУПИТСЯ
А ВВЕРХ НЕ ВЗЛЕТЕТЬ.

«С той поры, как царь Иван Васильевич…»

С той поры, как царь Иван Васильевич
(а точнее царь Василь Иваныч)
выводил измену изо Пскова,
Псков навек остался неизменным,
а коль изменялся – неприглядно,
как душою брошенное тело
страшно изменяется – хоть прибран
прах, омыт водою ключевою,
прежде чем для вечного прощанья
всем на поглядение поставлен.

«Ищи ветра в поле…»

Ищи ветра в поле.
Во бору – дорог.
Во нашей неволе
волен князь да Бог.

Как полей раздолью
мерою – сыр-бор,
так и своеволью
мера – произвол.

И когда над полем
лес зайдется в дым,
уж мы поизволим!
уж мы похотим!

«Каждый храм во Пскове…»

Каждый храм во Пскове
сам себя укромней,
каждый храм во Пскове
сам себя огромней:
хоть велик – уютный,
хоть и близок – дальний,
хоть миниатюрный,
но монументаьный —
ширь и высь в обличье
тесное впитал он:
велико величье —
обойдется малым.

«Ан не вывернуть нам…»

Ан не вывернуть нам
храмов наизнанку —
двоеличие стенам
вечное дано:
уж снаружи-то стена
стеснилась, как правда,
а внутри, как истина,
раздалась темно.
Уж наружа-то видна,
а нутро укромно.
Всяка истина – стена.
Всяка правда – прорва.

«Знать теснее извне, чем внутри…»

Знать теснее извне, чем внутри,
храмы псковские, но до поры
в этот их первозданный секрет
нету входа и выхода нет —
не войдет, не воскликнет позор:
«в тесноте Ты давал мне простор»,
до пределов небесной красы
«в скорби распространил мя еси».

«Чрез звонницы основу…»

Чрез звонницы основу,
чрез мощный четверик,
как будто через слово,
мы смотрим через них,
и сквозь теснины-своды
мы видим скорбь-страну,
ак будто через воду
или через весну[12].

«Пуста, аки бездна…»

Пуста, аки бездна,
храмов старина —
вера БЕССЛОВЕСНАЯ
в ней заключена —
посильнее искуса,
попустей поста —
хоть извне неистова,
а внутри пуста.

«Расцвет – он мастера, как сок…»

Расцвет – он мастера, как сок,
всего всосет из почвы
и вместе с именем его
поглотит – не беда:
потусторонен, словно Бог,
творения воочью,
жив мастер – легкая стопа
во глубине следа.

Упадок-дока имена
творит: играет ими.
И за соломинку труда
напрасно ухватясь,
сам мастер до трясины дна
в свое уходит имя —
и лопаются пузыри
земли: поверхность, грязь.

«По обету кончане…»

По обету кончане
во един Божий день
«однодневку» кончали
деревянную – пень
от грядущего древа,
что повырастет здесь…
Однодневку напева
я сложу Тебе днесь[13].

«Безымянные зодчие…»

Безымянные зодчие
вместо смертных имен своих
оставляли воочию
имена, духом полные —
имена ли предстателей,
имена ли всея святых,
имя ли Божьей Матери
или имя Господнее.

«Из земли они восстали…»

Из земли они восстали,
словно праведники после
гласа трубного, и трупно
тление преодолели:
как и праведникам круто,
как и праведникам вольно,
таково церквам округло,
таково краеугольно.

«У Пароменья в Примостье…»

У Пароменья в Примостье
лик ликуют слитки стен —
церкви белые, как кости —
мощей, превозмогших тлен.
И в укор нагим руинам
новостроек, древний Псков
не исходом, а зачином
мнится мне, времен исход.

«На тесноте замешан…»

На тесноте замешан
церквей съестной простор.
Ты не глядишь, а ешь их —
есть что-то от просфор
в их очертаний сдобе —
и пусть мой образ слеп,
но камень их съедобен,
как обращенный в хлеб.

«Пусть проста простота…»

Пусть проста простота,
но хитра:
от нее, как от зла
до добра.
В том секрет ремесла
сих церквей,
что добро проще зла,
хоть трудней.

«Жаль, что с нами не было…»

Жаль, что с нами не было
отца – до могилы —
золотой его мечтой
зодчество осталось.
Жаль, что с нами не было
дорогого друга
Севрюгина и его
детей златоглавых.

«Кабы звезды виделись…»

Кабы звезды виделись
среди бела дня.
Кабы храмы ставились
сами в одну ночь.
Кабы пели звонницы
без колоколов.
Кабы вера верилась
сама по себе.

«Как во Пскове стоят…»

Как во Пскове стоят
храмы древние
меж безбожных домов?
А вот так стоят:
ты и шаг не шагнешь,
а приблизишься,
ты рукой не подашь,
а заручишься.

Приложение
ПСКОВСКО-ПЕЧЕРСКИЙ МОНАСТЫРЬ В МАРТЕ 1969 ГОДА

1. Отец Александр

Вот прошли мы Святые Ворота
за Николою Вратарем сразу,
словно из-под земли, вдруг явилась
всей обители глубь перед нами:
храм Успенья, огромная паперть…
Рядом с звонниц, церквей белизною
белый снег, белый свет не мирскими,
а иными казались. И в этой
белизне вдруг пред нами явился,
словно туча, отец благочинный
в облаченье воистину черном,
с черным взором, но взора чернее,
лик его обтекая, струились
влас ручьи и ручьи благочинной
бороды: в ней играл всякий локон
круто, властно и иконописно…
Но потом оказалось – не столь уж
был похож он на В. Соловьева,
как сперва нам со страху казалось —
нет, глаза его не полыхали,
а глядели упорно и глухо,
терпеливо, но ревностно (впрочем,
это сходство ему не пристало б
и по чину). Отец Александр
не способен был к мудрости – страстью
почитая ее (и не даром),
мыслил он только строгостью ясной,
незлобивой, покладистой даже —
и советы свои изрекая,
чуть похож он был на замполита,
что в политике вовсе не смыслит,
пьянству бой арьергардный давая.
Прост, как перст, был отец Александр —
лишь во время служения в храме
вдруг блаженно он преображался —
простота его делалась сложной —
здесь не брал прямотой он и ростом,
умалялся в предстательстве Слову,
и светлее, осмысленней, глубже
взор его становился… и краше
был Владимира он Соловьева.

2. Мысль

Дьякон, с коим снег мы вывозили
с паперти за древние ворота,
уставал от молодости, силы,
долгих служб и свежести воздушной —
засыпал, санями правя – так что,
раз уж чуть мы не перевернулись,
за двоих грузил и разгружал я
свежий снег, чтоб дьякон отдышался.
И пока пластал я снег красивый,
в голубой овраг его бросая,
он, борясь со сном, его беседой
одолеть старался – бережливо
тратя голос низкий, каменистый,
странный без акустики церковной.
О себе распространялся мало
он, сказав лишь, что армейской службой
раз насытясь, обратился к Богу
и жалеет, что учился мало,
что хотел бы промысел Господень
он постичь в напастях всероссийских,
что в столице, чай, народ ученый
знает лучше, но и он, однако,
сам дошел до мысли, до догадки,
размыслив над злосчастьями страны —
мысль на морозе прозвучала кратко:
«Есть мученики и у сатаны».

3. Питирим

Маленький, тряский.
В серой ряске.
Не по летам веселы
маленькие глазки.
Да и сам проворен
Не по летам —
по своим ста двум годам —
в жестах, в разговоре ль.
А и разговор-то
его птичий —
как по кочкам скачет речь
издалече.
Пел в Александринке
он при Александре
III. Тенором он пел
превысоким.
Был дороден Александр —
куды Николаю! —
я обоих видел сам,
а всё не помираю —
не берет меня Господь
до времен последних вплоть.

4. Март 1969

В первых числах марта
мартом и не пахнет —
снег февральский пышен,
лишь на зорьке пышет
попоздней, подольше
его хладобойня,
да голые ветви
разве что цветнее
стали – не начертаны
тускло, одномастно:
ожили оттенки
их замерзшей кожи —
лиловей, краснее
иль зеленоватей
стали. Но на месте
зимние морозы,
и в деревьях сонных сок
тоже неподвижен.

(Суть весны, художник,
в освещенье, в свете,
в воскрешении цветов
словно бы из мертвых).
Суть весны хотя бы
в том, что на морозе
в первых числах марта
августом не пахнет.
Оттого монахи
меж трудов и службы
слушают по кельям,
словно пенье птичье,
из «Спидол» пластмассовых
о зиме о Пражской
нездешние вести,
рассуждая чинно:
верит в Бога или нет
этот самый Дубчек.
(В том и сила звука,
что его оттенки
внятны нам и в темноте
в отличье от цвета).

5. Двое

Как и память за забвеньем,
так обитель за стеною,
за стеною нерушимой,
на которую Баторий
только зарился по-польски,
только блазнился по-пански.

Изовне стена крута —
выпускают ворота
только призраки безлики
из монастыря свята.

Безымянной братьи средь
два послушника безликих
мне придут на память впредь.

И один из них – юрод
напоказ псалмы поет,
напоказ же надрывая
в трудах праведных живот.
Звук заслышав богохульный
от хохлов-семинаристов,
он ближайшее к ним ухо
крестит, крестит ноздри, рот.
Щупловато, дико молод
и наследственно безлик,
он презрения немого
в братии к себе не зрит.
Он во храме станет так,
чтоб отец заметил всяк —
отвращает благочинный
от него свой взор в сердцах.

А другой послушник некий —
он намеренно безлик —
днем свою скрывает силу
за сноровкою труда
и усердие немое —
за подобием улыбки,
что скользнет, не выдав мысли,
и исчезнет без следа
на лице его пустынном,
как бесследная зима.
Он теряется во храме
многолюдства, но когда
засыпают в келье братья,
он легко и осторожно
поднимается к распятью,
молится почти безмолвно,
но как дневные труды,
словеса его упорно
бескорыстны и тверды.

6. Отец Алипий

Настоятель же отец Алипий
не глядел он полной глубиною
глаз своих, а щурился в пол-силы
и чуть-чуть хитрил, в улыбку пряча
от нелепых нас, от непричастных
страшное, как чудо, прямодушье,
что ему присуще было прямо —
пастырского посоха прямее.

Хороша была его усмешка:
он шутил над нашею мирскою
дурью, как родитель благодушный
над ребячьей шалостью пошутит,
не соря суровостью напрасно,
для себя всю строгость сберегая,
как хозяйка – питьице и ество
в ожиданье Гостя дорогого.

7. Алексей

А звонарь-то Алексей-заика
пред своею звонницей воскресной,
как Давид пред скиниею, скачет,
словно он к колоколам привязан,
и на нитках, как марионетка,
дергается, звону повинуясь,
воздух бьет подрясника крылами
не своей, а Божескою волей.

От великой доброты душевной
заикался он, переполняясь
добрым словом, и нагрянув в горло,
птицею в силках – словечко в связках —
билось, и провещаться стараясь,
Алексей сильнее улыбался
и махал руками, словно птаха,
выше смысла звучного взлетая.

КАХЕТИНСКИЕ СТИХИ
1985–1986

Зурабу и Ламаре

«Где хорошо».
В. Хлебников

В Кахетии, неподалеку от Телави, есть деревня Алмати. Я гостил там несколько раз и всякий раз недолго. Однако на то, чтобы хоть извне осмыслить «механизм» жизни этого селенья, ушел весь многолетний опыт моего общения с Грузией, без которого я не постиг бы образ страны в очертаниях этой деревушки. Впрочем, многолетнего опыта не жалко – приобщившись Алмати, я вдруг другими глазами взглянул на всю Грузию, на Тбилиси и даже на старинных в нем друзей. Приобщившись Алмати, я другими глазами взглянул и на русскую поэтическую традицию описания «кавказских красот», основным недостатком которой мне представляется нарочитая экзотичность изображений в сочетании с растительной пышностью слога, которую наши северные гости пытались сквозь неизвестный им язык усвоить у своих гостеприимных хозяев. Тешу себя надеждой, что хоть в какой-то мере отступил от этого чуть приевшегося уже в XIX в. канона, и, может быть, так оно и есть, если понимать «красноречие», без которого трудно говорить о Грузии, как ОБРАЗ, а не как ПРИЕМ. Тем не менее, освободиться от каких бы то ни было влияний невозможно – невозможно даже достаточно точно осознать, от кого и в какой мере ты зависишь в своих писаниях, особенно если пишешь о Грузии, где можно подпасть под обаяние поэта, который вовсе тебе неведом, но чья просодия, что называется, витает в воздухе. Таким образом, отстраняясь от известных мне Анны Каландадзе и Нико Самадашвили, тщательно избегая соприкосновения с теплолюбивой восторженностью Пастернака, я все же, как ни старался, не смог избавиться от нескольких интонаций Мандельштама («Человек бывает старым, а барашек – молодым»). Но самое сильное и прямое влияние оказал на меня не вербальный, а визуальный ряд «Пасторали» Иоселиани – мне кажется, не заучи я эту ленту наизусть, я просто не увидел бы Алмати. А, возможно, всё же увидел бы. Но так или иначе, я благодарен Отару Иоселиани в той же мере, в какой бесконечно признателен Ламаре Кикнадзе, без рассказов и пояснений которой многим стихотворениям этого сборника просто неоткуда было бы взяться.

Январь 1986

С января 1986 года я ни слова не изменил в этом сборнике, решившись не примешивать к тогдашнему его настроению скорбного чувства вины и ответственности, которое после 9 апреля 1989 года вытеснило все прочие мысли и ощущения, связанные в моем представлении с родной для меня Грузией.

Апрель 1990