Королевский выбор Остен Эмилия

Глава 8

На сей раз возвращение на остров протекало медленно — у самого Пуэрто дель Фасинадо настиг штиль, и «Королевская звезда» плыла, словно осенний лист по темной спокойной воде; Рамиро стоял на палубе, по своему обыкновению заложив руки за спину, и смотрел, как на востоке растекается янтарное сияние. Его цвет напомнил принцу оттенок волос Чарити Эверетт. Небо уже все полыхало в языках рассветного пламени, и в этом огне из-за горизонта встал остров — маленький клочок земли, затерянный в море.

Клочок земли, которого нет дороже.

На палубу вышел позевывающий Лоренсо, остановился рядом с Рамиро, уперся кулаками в борт.

— Вам опять не спится, мой принц? — Здесь, где их могли услышать матросы, следовало разговаривать подчеркнуто официально.

— Не мог уснуть, Лоренсо.

— Думали о той девушке?

— О какой девушке? — искренне удивился Рамиро, пару минут назад действительно о ней вспоминавший.

— О леди Эверетт. Вы ведь целый день общались во Флоренции.

Рамиро пожал плечами. Лоренсо прав: для него, уделявшего всем девушкам, кроме Леокадии, максимум четверть часа, день с Чарити Эверетт — это нарушение всех возможных правил.

— Она милая. Но не более того.

— А вы не хитрите, мой принц? Боюсь, что да.

— Я ничего не боюсь. — Сейчас, когда Пуэрто дель Фасинадо приближался, Рамиро не хотелось спорить о той девушке, пусть красивой, но не имеющей никакого отношения к его судьбе. Уже не имеющей. Хотя ее отец весьма настаивал, чтобы их судьбы тесно сплелись; это решило бы многие проблемы раз и навсегда. Решило бы…

Рамиро не желал думать об этом.

— А мне показалось, что наш отъезд немного напоминал бегство, — вздернул бровь Лоренсо. — Я не прав?

— Нет.

— Действительно, вы ничего не боитесь, мой принц.

Рамиро только пожал плечами. Не чувств он боялся, нет. Чувства тут были вовсе ни при чем.

Из вещей нематериальных Рамиро опасался нескольких. Например, безумия. И невозможности удержать момент.

С безумием все понятно. Разум — вещь такая, ему только позволь, и он пойдет вразнос, просто в какой-то момент не нужно себя останавливать — и, пожалуйста, готово безумие с тобой, только успевай коллекционировать видения и фантастические выходки. У королей и принцев тяжелая работа, и безумие — наследственная болезнь в этой среде. Вспомнить хотя бы этого короля, Людовика I Бурбона — про него говорят, что он страдает эпилепсией и невротическим расстройством. Сам Рамиро ничем таким не страдал, еще не хватало, но видел, как это бывает, и иногда подходил к опасной грани — совершенно осознанно. Время от времени он пользовался этим состоянием, чтобы сотворить нечто нужное или напугать кого-нибудь в угоду своим целям; этакий Гамлет испанского розлива. Чтобы ему стало страшновато, а вслед за ним — тем людям, которыми он манипулирует. Но потом Рамиро отпускал это состояние.

Гораздо сложнее с исчезающими моментами.

Рамиро часто лежал ночами без сна, не давали задремать беспокойные мысли. Приходил замковый кот, старый, питавший к старшему принцу необъяснимую нежность, и ложился на него. Кот — пятнадцать английских фунтов живого веса, толстые лапы, умудренная жизнью морда. Кот любил прийти, когда Рамиро уже лег, устроиться на нем задницей к лицу и требовать всей спиной: гладь меня! Рамиро, конечно, гладил. Котовья твердая голова иногда со всего размаху ударялась ему в ладонь, и за головой об руку терлась шея, и бок уже подсунут — дескать, и тут, и тут я потрусь… В то мгновение, когда кот носом ударял Рамиро в ладонь, принц чувствовал себя счастливым.

«Господи, — думал он тогда. — Господи, я счастливый дурак, у меня есть кот, который трется об меня. Я лежу на кровати, мне тепло, в этом огромном замке, которому не одна сотня лет, кроме меня, еще есть моя семья. Мой отец, пусть не самый лучший из отцов, моя мачеха, пусть не заменившая мне мать, мои брат и сестра. Мой отец жив. У меня есть друзья, и они тоже живы. Каждый год что-то меняет, но все это есть». «Запомни, — говорил Рамиро себе тогда. — Запомни, как этот кот бьется своей урчащей мордой о ладонь. Запомни, как пахнет воздух, как смотрят со стен портреты предков — привычно и чуть укоризненно, с предками так всегда; как начинает светать в три часа утра, как тебе сейчас хорошо, пусть ты устал, как бьется твое сердце, смеются стражники во дворе, как негромко, но отчетливо поет город. Это сейчас. Все живы. Я жив. Это — сейчас».

И маленькие «сейчас» бегут, складываются в минуты, Рамиро отпускает их, потому что невозможно держать их так всегда — надо успевать жить, а не помнить постоянно об этом. Но вспоминать нужно чаще. Как можно чаще.

«Господи, — думал Рамиро, — не дай мне все это упустить. Забыть об этом. Перестать видеть, слышать, воспринимать».

Потому что усталость иногда закрывает ощущения темным плащом. Потому что все это уходит в прошлое, медленно погружается в него, словно в песок. Лета не будет. Кота не будет. Рамиро не будет тоже. Однажды.

А сейчас он есть. И ему нельзя это упустить.

И ему не хотелось совершить ошибку. Особенно в том, что касалось своего сердца и своей жизни как таковой.

Ведь есть долг, который вплетен в него самого, словно затейливый узор в ткани, что делают женщины с побережья острова — грубоватые, но красивые. Без узора ткань превращается в дерюгу, а с ним — с ним только она и имеет смысл. Долг принца, долг соправителя… Гамлет. Проклятый Гамлет, он так и лезет в голову?..

— О чем ты думаешь? — спросил Лоренсо.

— О Шекспире, — честно ответил Рамиро.

Старый друг, пройдоха, захохотал, махнул на принца рукой — дескать, безнадежен, — и ушел готовиться к прибытию.

Фасинадо был уже совсем близко.

Леокадия встречала Рамиро во дворе. При виде него она просияла и едва не бросилась ему на шею, но выучка сработала как нужно: девушка подождала брата на ступенях крыльца и приветствовала, как полагается принцессе — реверансом и нежным условным поцелуем в щеку. И лишь затем, взяв Рамиро под руку, оживленно произнесла:

— Как я рада, что ты вернулся!

— Я же говорил, что не могу не возвратиться. — Он пошел медленнее, приноравливаясь к шагу Леокадии, глядя на нее сверху вниз. Вид открывался прекрасный: вырез в ее темно-зеленом платье был достаточно низкий, и любой, кто рискнет, мог смотреть на чудесную грудь. Рамиро отвел глаза. — Что-нибудь произошло за время моего отсутствия? Что-то, о чем мне следовало бы знать прежде, чем я поговорю с отцом?

Леокадия пожала плечами — он это почувствовал.

— Ах, Рамиро, здесь все не меняется годами. Совет вновь ломает копья из-за кораблей, отец спит на заседаниях, Марко ухлестывает за тремя графскими дочками сразу и абсолютно счастлив. В одной из северных галерей обрушился кусок потолка вместе с фресками, и сейчас там вовсю трудятся каменщики, а синьор Менендес с ужасом наблюдает за этим и умоляет спасти эти несчастные обломки фресок — если не все, так хоть кусочки! Ты бы видел, с какими лицами королевская стража ползала по коврам, собирая обломки.

Рамиро улыбнулся.

— Могу себе представить.

— А я-то всегда полагала, что тебе не хватает воображения! — хмыкнула Леокадия и тут же спросила с жадностью: — Как ты провел время в Италии? Как Флоренция?

— Стоит. Незыблемо. — Настала его очередь пожимать плечами.

— Расскажи мне подробно! На каких балах ты бывал? С кем встречался? А король Людовик — он действительно такое ничтожество, как о нем говорят?

— Я мало общался с его величеством.

— А его жена? Рамиро, мне же все интересно! — теребила его Леокадия. — А ты так немногословен! Ты словно соткан из недостатков, призванных меня раздражать!

— Так я тебя раздражаю, дорогая сестра? — усмехнулся он.

— Иногда — ужасно. Иногда я тебя убить готова, лишь бы разговорить.

— Не увлекайся. Мертвых пока никому не удавалось воскресить.

— Рамиро, что за похоронный тон? Это была шутка.

Он покачал головой.

Что толку говорить ей, что ответственность, которую он на себя взял, простирается дальше, чем Леокадия осмеливается предполагать? Этот груз Рамиро принял на себя сам: весь его характер, весь склад ума были таковы, что он просто не смог поступить иначе. В детстве он чувствовал себя ответственным за Марко, затем — за сестру, а потом — за отца и всю свою страну, пусть маленькую, но бесконечно любимую. Рамиро не знал, достоин ли стать следующим королем, изберет ли его совет, и такая ли ему судьба уготована. Он знал только, что всегда будет делать для Фасинадо все, что может. Охранять этот остров и всех, кто здесь живет.

И пусть Леокадия шутит сколько угодно — Рамиро ведал, как хрупки жизни. Он выбирал за тех, кто был слишком беспечен или слишком занят другими делами, чтобы думать о своей жизни. Он охранял их всех, в меру своих возможностей. Именно потому во дворце круглосуточно дежурили гвардейцы под неусыпным надзором верного друга Лоренсо, безбожника и ловеласа. Именно потому еще несколько лет назад увеличилось жалование городской стражи, что весьма повлияло и на приток новых рекрутов, и на качество патрулирования улиц. Именно потому за порядком на острове следили строго — браконьеров тут отловить было проще простого, а пиратам негде пристать незамеченными. Да и не слишком хороша для пиратов гавань Маравийосы или южные берега, где вздымаются дикие скалы, а попытка причалить может окончиться неудачно. Райский остров. Но для того, чтобы он был раем, нужно много трудиться.

— Ты меня совсем не слушаешь!

— Я слушаю тебя, Леокадия.

— Ты не выспался? — спросила она с искренней заботой. — Выглядишь усталым.

— Проснулся до рассвета.

— Рамиро, я прошу тебя, отдохни. — Ее ладонь скользнула по его руке, ласково поглаживая. — Чуть позже я зайду к тебе, чтобы удостовериться, что ты отдыхаешь.

— Хорошо. — Он поцеловал ее в лоб — прикосновение губ к прохладной гладкой коже показалось освежающим глотком воды — и отпустил ее руку. Слуги уже стояли, согнувшись в поклоне, готовые в любой момент выпрямиться и распахнуть дверь в покои отца.

— Я счастлива, что ты вернулся, — глубоким голосом произнесла Леокадия и пошла прочь. Рамиро еще несколько мгновений провожал взглядом ее прямую спину, а затем развернулся и направился к отцу.

Глава 9

Совет начался рано.

Рамиро даже не успел принять ванну после возвращения и разговора с отцом — только и хватило времени сменить грязный дорожный костюм на чистый. А затем — легкая пробежка по лестницам, распахнутые высокие двери с резными танцующими дриадами, вымазанными золотом, и трон на возвышении, где сидит отец, и два ряда столов полукругом.

Рамиро бывал на советах с шести лет. Однажды упросил отца взять его с собой (мачехе нездоровилось, а няньки сбивались с ног, пытаясь уследить за непоседой Марко) и весь день просидел тихо на скамеечке рядом с троном, слушая, как государственные мужи говорят о делах и благополучии острова. Тогда Рамиро ничего не понимал из их речей, однако детская память цепкая, словно плющ, сохранила ощущения — и, возможно, кое-какие слова. Потому что через несколько лет, присутствуя на советах уже полноправно, а не по капризу, Рамиро с удивлением обнаружил, что разбирается в делах Фасинадо гораздо лучше, чем Марко, который отчаянно скучал и порывался при первом удобном случае удрать подальше.

Зато Леокадия проявляла выдержку. Женщины в Зал Совета допускались только по личному приглашению этого самого совета, если только не являлись правительницами острова — и такое случалось в долгой истории Фасинадо. Обычно женщины присутствовали на галерее, опоясывавшей зал; там стояли удобные кресла, с которых удобно наблюдать за происходящим. И слышать, разумеется: в огромном зале голоса были слышны отлично из-за особенностей акустики. Подняв глаза, Рамиро увидел на галерее Леокадию; заметив, что он на нее смотрит, девушка еле заметно кивнула.

Рамиро чеканным шагом прошел к своему месту — мягкому креслу по правую руку от отцовского. Марко отсутствовал; Рамиро не сомневался, что для этого, как всегда, имеется масса уважительных причин. Кажется, братец делал все, чтобы его оставили в покое и не заставляли принимать участие в жизни Фасинадо — вернее, в той части жизни, что касается политики, экономики и прочих скучных вещей. Вот дочки баронесс — это да! Это по Марко.

Отец, в бархатной синей мантии с вышитым серебряными нитками гербом Фасинадо, в светлом королевском костюме, что надевал для советов, казался бледным и усталым. Профессиональная усталость королей — веки так и норовят сомкнуться, потому что на сон остается мало времени. Рамиро и в себе чувствовал этот звон усталости, ее непрерывный зов. Иногда сон казался холодной темной рекой, что так и манит войти. Рамиро знал, что Марко не ограничивает себя в сне, но не завидовал — для того не было причин. Jedem das seine, как говорят немцы. Каждому свое.

Советники, тридцать мужчин, представителей самых уважаемых и знатных семейств острова, тоже щеголяли в мантиях, украшенных стилизованными изображениями чаек. Все, кроме кардинала де Пенья, чья алая сутана пламенела, словно рассвет: на Фасинадо признавали власть Ватикана, а значит, и ватиканских ставленников. Впрочем, кардинал де Пенья, коренной островитянин, питал к своей родине гораздо более пылкие чувства, чем к далекому и практически сказочному государству, впившемуся в Рим, словно клещ в собачье ухо.

Как только Рамиро занял свое место, поднялся сеньор-распорядитель, стукнул по столу витым жезлом и объявил совет открытым. Рамиро запустил пальцы в волосы, ощущая, что они растрепались, но не имея никакого желания их приглаживать, и слушал ритуальные речи, предварявшие каждый совет вот уже много веков. Формулировки менялись, но незначительно. Раньше эти речи произносились на латыни, теперь — на испанском, что показывало близость к мадридскому королевскому двору. Хотя Мадриду всегда было наплевать на Фасинадо, что правда, то правда. Кому нужен этот клочок земли, кроме тех, кто живет здесь?..

Слушая напевную речь сеньора-распорядителя, Рамиро обегал глазами тех, кто сидел за полумесяцами столов, привычно отмечая союзников, прикидывая расстановку сил. Вот первый министр, Амистад Корнелио де Моралес — еще один шут, в пару к Лоренсо, который сейчас привычно занял место чуть дальше за троном. Возраст Амистада приближался к семидесяти, старик всюду ходил с тростью и жаловался на болезни, однако Лоренсо по секрету шепнул Рамиро, что первый министр гораздо крепче, чем кажется. Просто дурака валяет, расставляет ловушки на тех, кто стремится воспользоваться его кажущейся немощью и перетянуть на свою сторону в вечных спорах — и каждый раз Амистад выигрывает. Рамиро многому научился у него, очень многому.

Вот кардинал де Пенья, сложил пухлые пальцы на объемистом животе, смотрит обманчиво-ласково, глаза вроде бы тусклые, будто скоро похрапывать начнет — но у него лисий слух и собачья преданность. Кардинал любил старшего из принцев Домингосов, частенько баловал его не только проповедями, но и рассказами о Европе, в которой прожил пятнадцать лет, обучаясь в семинарии в Риме и делая там же карьеру. У него Рамиро учился не верить никому и вместе с тем — доверять, потому что есть люди, чье предназначение — служить, служить верно и беспрекословно, так, как того желает Бог.

Вот другие, до боли знакомые лица, молодые и старые, красивые и невыразительные, и все это — его люди. Вернее, люди отца, но вместе с тем — и Рамиро, потому что он — продолжение отца, его правая рука, его глаза и уши. Как жаль, что Марко этого не понимает. Иногда младший брат называл старшего фанатиком, помешанным на политике и интересах государства, но Рамиро вовсе не чувствовал себя помешанным. Сумасшествия и страсти в его действиях было не больше, чем в работе какого-либо механизма. Мельница крутится, потому что на нее льют воду, и зерно превращается в муку. Принц Рамиро Эстебан Хорхе лос Домингос де Сантана работает, потому что живет этим, он не может не дышать, не может отказаться от того, кто он есть. Само его рождение — это выбор. Выбор за него. Так захотел Бог. Так жизнь захотела. Как можно против этого идти?

Ты просто исполняешь свое предназначение — и все.

— …Королю и Фасинадо, нашей родине, ковавшей свою историю на протяжении веков, — услышал Рамиро окончание речи сеньора-распорядителя и поднял голову.

— Благодарю вас, граф Вилларес, — произнес Альваро, и сеньор-распорядитель, глубоко поклонившись королю, сел. Церемонии на этом заканчивались, и начинался обычный человеческий разговор. — Полагаю, совет хочет выслушать моего сына Рамиро, только что возвратившегося из Флоренции с новостями.

Рамиро встал, одернул сюртук (попался какой-то неудобный), заложил руки за спину и, выйдя на шаг вперед, изложил совету все то, что поведал отцу получасом ранее.

Впрочем, одного он не сказал: того, что жгло его душу с тех самых пор, как лорд Эверетт произнес свое предложение. Женитьба на Чарити и списание всех долгов. Совету это знать вовсе не следует, учитывая то, что Рамиро достаточно ясно ответил банкиру Эверетту — и к тому же это было несправедливо по отношению к такой очаровательной девушке, как Чарити. Принцу казалось, что она заслуживает лучшего, чем оказаться прикованной к островной политической машине, о которой понятия не имеет. Мало ли что рассказывал ей отец и сам Рамиро; изнутри все всегда по-другому. Ей нужно найти подходящего молодого человека, влюбиться в него, выйти замуж, а не стать заложницей чужих долгов. Стремления лорда Эверетта понятны — не каждый раз выпадает шанс сделать дочь принцессой, за это можно и долги списать, особенно это легко для человека столь богатого. Но вся душа Рамиро противилась подобному решению, а он привык действовать по велению души — с долгом оно обычно не расходилось.

Он закончил и сел, слушая обрадованный гул — совету новости понравились, конечно же. Еще бы, ведь все получили отсрочку. Только Амистад де Моралес выглядел не слишком веселым. Он тоже послушал полминуты и прервал обсуждение хорошо поставленным голосом:

— Вы забываете, сеньоры, об одном: этот долг все же придется возвращать. Сейчас на Фасинадо все идет неплохо, однако где мы добудем требуемые суммы?

— Лорд Эверетт подождет еще, — сказал барон де Лопес-Эрнандо.

— Лорд Эверетт не станет ждать бесконечно, — сдержанно произнес Рамиро. Как и всегда, когда он говорил, перешептывания утихли. Рамиро редко повышал голос, и потому к нему прислушивались. — Он дал мне понять, что отсрочка — не решение проблемы.

— Что совет имеет сказать по этому поводу? — задал вопрос Альваро.

— Позвольте мне, ваше величество, — попросил де Моралес.

— Прошу вас, первый министр.

Амистад поднялся и тяжело оперся кулаками о столешницу.

— Это возвращает нас к тем вопросам, что мы никак не можем решить, сеньоры. Вопросам внешней торговли и флота.

Снова поднялся шум; Рамиро еле заметно поморщился и переглянулся с отцом. Судя по кислому виду Альваро, ему эти разговоры уже оскомину набили. Еще бы. Вопрос о строительстве торгового флота обсуждался на совете уже не первый год.

Фасинадо обладал неплохими ресурсами для того, чтобы обеспечивать себя. Здесь имелись полезные ископаемые, соляные копи, виноградники, в изобилии водилось зверье, и в море плескалась рыба… только вот этого недостаточно для процветания. Многие товары приходилось ввозить с материка, на острове просто не имелось ресурсов для их производства. Именно это истощало государственную казну. Именно это сделало долг лорду Эверетту превосходящим все мыслимые и немыслимые размеры. С этим нужно было как-то справиться, и прогрессивная часть королевского совета во главе с принцем Рамиро настаивала на том, что следует строить собственный торговый флот. Когда-то у Фасинадо было три десятка кораблей, на которых вывозились товары на материк, и это время по праву считается золотыми годами острова; но вот уже тридцать два года, как страшная буря разметала флот у итальянских берегов, уничтожив не только суда, но и товары. С тех пор в казне все не находилось денег, чтобы выстроить флот больше и лучше, и этот вопрос откладывался раз за разом. Рамиро считал, что дальше откладывать его нельзя. Флот нужен сейчас. Импорт иностранных товаров станет гораздо легче, экспорт собственных — тоже. Консерваторы настаивали на том, что торговый флот способен разрушить уникальность острова: на него могут хлынуть переселенцы, а чрезмерное процветание ведет к пристальному вниманию со стороны людей могущественных, которые могут захотеть забрать Фасинадо себе. И как тогда поступить, чем им ответить?

— Наши виноградники принесут в этом году тысячи литров вина. И я надеюсь на три урожая, — говорил между тем первый министр. — Это прекрасный экспортный товар. На материке наше вино высоко ценится; мы могли бы отправлять его в Англию, если уж у нас налажены связи с тамошними банкирами… Наверняка лорд Эверетт не откажется кого-то порекомендовать.

— Почему не во Францию? — насмешливо спросил один из советников.

— Бог с вами, Сезан, — поморщился Амистад, — вы видите, что там творится? Франции хватает собственного вина, а когда оно заканчивается, его с успехом заменяет кровь. Иногда мне кажется, что там не видят разницы и пьют одно вместо другого.

— Вы, как всегда, несправедливы. Могу ли сказать я, ваше величество?

Альваро махнул рукой, разрешая.

Советник поднялся. Его звали Франсуа Сезан — единственный член совета, который носил не испанское имя. Француз по матери, после ее смерти он принял имя ее семьи, чем весьма удивил и обидел местную аристократию. Однако для выдворения его из совета следовало найти более веский повод, а Сезан этот повод все никак не желал предоставлять. Он клялся в верности королевской семье и ни в чем порочащем никогда замечен не был, кроме своей чрезмерной любви ко второй родине — Франции.

Сезан был уже немолод, лет сорока пяти, и впечатление производил самое что ни на есть благоприятное: подтянутый, с благородно седеющими волосами, с осанкой военного и взглядом горного орла. И тем не менее Рамиро его не слишком любил. Например, за то, что уже некоторое время Сезан слишком уж наглядно демонстрировал свою любовь к Франции. Намеки превратились в открытые предложения; наверняка и сейчас без этого не обойдется.

Не обошлось.

— Есть одно быстрое решение проблем. Принятие консульского режима.

— Помилуйте, нам его никто не предлагает! — скривился Амистад, упорно не желавший садиться — так проще топить политического противника.

— Никто не запрещает и попросить его. — Сезан на министра не смотрел, обращаясь прямо к королю. — Стоит отправить посольство к первому консулу, и я уверен, что вопрос быстро решится.

— Вы хотите получить здесь революцию? И трехцветные розетки на шляпы? Мадам Гильотина не гостила на Фасинадо — вы желаете пригласить ее на бал?

— Отчего вы все драматизируете, Моралес? — наконец обратился к нему напрямую Сезан. — Вам мерещатся всякие ужасы, как в бабушкиных сказках. Но нынешний французский режим кардинально отличается от безумия революции. Бонапарт навел порядок не только в своей стране, но и в части Европы, где гуляли возмутительные и опасные волнения. Подумайте сами, что плохого принес консульский режим за эти два года? Вандея смирена. Карно, Лафайет и многие другие возвратились во Францию. Разработана Конституция. Благодаря Бонапарту остальные монархи могут чувствовать себя в безопасности. — Он повернулся к Рамиро, сидевшему, откинув голову на спинку кресла. — Ваше высочество, вы ведь встречались с его величеством Людовиком I Бурбоном, нынешним королем Этрурии? Доволен ли он своей участью?

— По правде говоря, не очень, — заметил Рамиро, не меняя позы. — Его величество Людовик, если говорить откровенно, — человек слабый и больной. Его трон — не более чем уступка, каприз Бонапарта.

— Вы можете ошибаться… при всем моем почтении, ваше высочество… — Сезан склонил голову.

— Могу. А могу и не ошибаться. — Рамиро рывком выпрямился и взглянул на советника — словно нацелил пистолет. — Попомните мои слова, Бонапарта недолго будет удовлетворять Конституция и игра в консульство. Он рвется к власти, просто делает это умно. Выжидает. Зачем ему еще одно взятие Бастилии?

— Ваше высочество, — по-прежнему мягко продолжил Сезан. — Я бываю на своей второй родине гораздо чаще, чем ее посещаете вы. И я вижу перемены изнутри. С тех пор как Бонапарт и его консулы пришли к власти, в стране сделалось гораздо спокойнее, а экономические проблемы если не решены, то решаются. Я не призываю впустить демократию на остров, наше традиционное правление меня всецело устраивает. — Он снова поклонился — королю и его сыну. — Однако наличие сильного союзника — это решение наших спорных вопросов. Мы продолжим управлять Пуэрто дель Фасинадо, мы всего лишь заручимся поддержкой Франции. Это лучше, чем английские деньги.

— Оно конечно, розетки на шляпах лучше, — пробормотал Амистад и наконец сел.

— Вы забываете, министр, что столь любимые вами англичане также клали на плаху своих королей, — сухо сказал Сезан.

— Граф, — негромко бросил Рамиро, — вы забываетесь.

— Прошу прощения, мой принц. — Он покаянно приложил ладонь к сердцу. — Я пекусь лишь о благе нашего острова.

— Господь позаботится о его благе, — напевно произнес де Пенья.

— Прошу прощения, кардинал, но Господь на небесах, а мы все здесь.

Рамиро посмотрел на отца — тот имел вид угрюмый и молчал, не делая попыток вмешаться. В последнее время Альваро мало внимания уделял тому, что творилось на совете, и то, что король присутствует здесь сегодня, можно счесть личной заслугой принца. Отец сдавал, причем не из-за болезни или старости, а от равнодушия и беспечности. О чем он думает целыми днями? Что планирует, закатывая эти пышные балы и пиры? Иногда Рамиро злился на отца, но не чувствовал себя вправе ему приказывать.

— Господь повсюду, — наставительно сказал кардинал де Пенья.

— Тогда Он точно нас благословит. Осмелюсь напомнить, сеньоры, у нас не то положение, что было во Франции несколькими годами ранее. Социально-экономическая политика, которую проводила Директория в течение последних лет, внушала ненависть к режиму со стороны народа — а нами народ весьма и весьма доволен и примет любое наше решение, идущее им во благо. У нас нет тех проблем, что были у Франции: дороговизна, спекуляция, коррупция, рост налогов, общее расстройство торговли и промышленности — все это резко ухудшало положение народа, а на этом фоне кучка людей у власти утопала в роскоши и богатстве. В глазах народа это был режим спекулянтов и казнокрадов, озабоченных лишь собственным обогащением. Мы не такие. В свою очередь, аристократы также теряли доверие к режиму, не видя в нем силы для борьбы с внешними и внутренними врагами. Директорию обвиняли в том, что правительственные чиновники разворовали казну и оставили без содержания армию; в том, что она не способна навести порядок в стране и подавить роялистское движение. Когда же правительство пошло на чрезвычайные меры, объявив дополнительный набор в армию, принудительный заем в сто миллионов франков и разрешив обыски частных домов с целью борьбы против иностранных шпионов и заговорщиков, его стали подозревать в попытках восстановить якобинскую диктатуру. Словом, полная анархия. — Сезан перевел дух. — Бонапарт избавил от нее Францию.

— Нужна одна голова и одна шпага, — пробормотал Амистад де Моралес.

Сезан прищурился.

— Вы что-то сказали, первый министр?

— Я всего лишь вспомнил слова Сийеса, который, кажется, нынче один из сенаторов в благословенной Франции. Один из тех, кто выпустил льва из клетки.

— Сийес пострадал за свои убеждения! — пылко возразил Сезан. — Покушения аббата Пуля…

— Сийес голосовал в Конвенте за казнь короля! — рявкнул Амистад. — Он клятвопреступник! Он клялся в верности своему королю — и голосовал за то, чтобы отправить его на гильотину. Не самый лучший пример для нас и наших детей!

— Это не имеет отношения к тому, что мы можем попросить покровительства Бонапарта! — Сезан побледнел.

— Сеньоры, — холодно сказал Рамиро, и спорщики умолкли.

Принц поднялся. Ясно, что отец опять ничего не скажет, но Альваро хотя бы не возражал против того, что высказывается сын. Пока придется удовольствоваться этим.

— Сеньоры, речь о том, чтобы отсылать посольство к Бонапарту, пока не идет. Граф Сезан, мы выслушали ваше предложение, однако я не считаю возможным голосовать по нему. Вопрос временно закрыт. А вот проблема строительства торгового флота требует детального обсуждения. Вы говорили, что подготовили смету, сеньор министр финансов?..

Глава 10

Леокадия пришла ближе к вечеру, в тот упоительный час, когда сумерки еще не сгущаются, но предчувствие их словно разлито в воздухе — и кажется, что этим можно дышать, и дышать этим вкусно, и хочется еще, еще, надышаться невозможно.

В кабинете Рамиро снова были открыты все окна, что весьма радовало стайку дворцовых сквозняков.

Верный друг и самоизбранный шут Лоренсо куда-то подевался, поэтому о приходе сестры доложили по всем правилам. Рамиро оторвался от бумаг и встал, приветствуя Леокадию.

Она была восхитительна в черно-зеленом наряде для верховой езды, в изящных сапожках, выглядывавших из-под края юбки, и в очаровательной шляпке с перьями.

— Проедемся, брат?

— Мне еще долго работать. — Он бросил взгляд на стол.

— Ты работаешь всегда, Рамиро, — она со смехом отмела возражения. — Два часа ничего не решат. Ты так и не спал сегодня, ты хочешь на простор и хочешь свежего ветра, я же знаю тебя. Проедемся.

— Хорошо. Подожди меня, я сейчас вернусь.

Рамиро прошел в спальню, оставив дверь приоткрытой. В зеркало он видел, как Леокадия прошлась по комнате, склонилась над бумагами, поморщилась и посмотрела в сторону спальни. Принц знал, что, скорее всего, она видит его отражение, но возвращаться и закрывать дверь — это смешно. Леокадия действительно знает его и видела… разным. Он сбросил жилет, стянул через голову рубашку, сменив ее на другую, более плотную, отыскал в гардеробной другой жилет и сюртук и возвратился в кабинет.

— Давай, я помогу тебе. — Леокадия подошла так близко, что Рамиро снова почувствовал ее цветочный аромат, и принялась одну за другой застегивать пуговицы на его жилете. Принц опустил руки и ждал: иногда ей доставляло удовольствие ухаживать за ним, а он принимал игру. — А где булавка для воротника?

— Это лишнее.

— Ты принц, — осуждающе сказала она, ушла к нему в спальню и стала рыться в шкатулке у зеркала, затем возвратилась с изумрудной брошью в руках. — Вот так. Давай я закреплю. Этот камень точно под цвет твоих глаз.

— Действительно? — пробормотал Рамиро.

— Я знаю, такие вещи тебя никогда не волновали. — Она глубоко и печально вздохнула — тоже часть игры. — Но позволь хотя бы мне о них думать!

— Ты, словно верная жена, Леокадия, — засмеялся он.

Ее руки, поправлявшие Рамиро воротник, замерли.

— Не шути, — сухо произнесла она. — Эта тема не для шуток.

— Извини. — Он взял ее прохладные ладошки в свои. — Я нечуткий. Ты сама говоришь: сухарь. Едем?

— Надень сюртук, — сказала она, смягчаясь.

Они спустились во двор, где уже стояли под седлом лошади — судя по всему, Леокадия даже не думала, будто Рамиро способен отказаться от прогулки. Он погладил своего коня по бархатной морде — Дракон фыркнул, принял с раскрытой ладони сахар, мотнул пушистой челкой. С десяток конных гвардейцев поджидали у ворот.

— Лоренсо! — громко крикнул Рамиро, справедливо полагая, что старый друг где-то поблизости.

— Слушаю, мой принц.

— Нам обязателен такой внушительный эскорт?

— Всякое может случиться, мой принц. Я предпочту быть спокойным.

— Ты сам поедешь?

— А я тебе еще глаза не намозолил? — тихо спросил Лоренсо. — Нет, останусь тут, нужно кое-что проверить.

Он чего-то опасается, подумал принц, глядя в стальные глаза. Настоящий лис, сам по себе сквозняк, де Ортис умел разнюхивать неприятности не хуже иной гончей. Во дворце у Рамиро не было информатора лучше, чем он.