Петр Фоменко. Энергия заблуждения Колесова Наталия

Владимир Максимов. «Откуда светит солнце»

Начнем с первой встречи. Иван Поповски позвал меня в театр помочь перенести его «Приключение» из стен ГИТИСа, где спектакль игрался в коридоре режиссерского факультета на третьем этаже. Они еще были студентами, и я, увидев «Приключение», влюбился во всю команду. Естественно, про Петра Наумовича я слышал, видел его издалека: страшный дядька, мэтр, монстр. Лично знаком не был, хотя очень хотелось. После удачного переноса «Приключения» Иван позвал меня на «Балаганчик» – это была большая ответственность, совместная постановка с французами. Новая авторская работа… Я все стремился показать свое решение Петру Наумовичу, но как-то не складывалось. Никак не случалось контакта. Для выпуска спектакля театр переехал в Париж, где Фоменко тогда преподавал в консерватории. Я надеялся, он придет к нам. Но, как доложила разведка, он гулял вокруг театра «Одеон», но так и не зашел. Премьера состоялась без него (или он был тайно – не знаю), все прошло удачно. Петр Наумович все время находился где-то рядом, незримо присутствуя. Через несколько месяцев состоялся показ «Балаганчика» в театре Моссовета в Москве, по окончании которого он собрал всех участников и выступил с речью, сделав массу замечаний, главный смысл которых сводился к тому, что он не понимает, чему он учил всех эти годы. После маленького разгрома, простившись с артистами, обратился ко мне: «А вы, Владимир, останьтесь». Остался я на девятнадцать лет… Ему понравилась моя работа, красивый свет. В первый и последний раз в «Балаганчике» я был в трех лицах: художник, художник по свету и технический директор. Петр Наумович предложил мне стать главным художником театра «Мастерская Петра Фоменко». Страх мой перед ним сразу прошел…

Наша первая работа – «Чичиков» на площадке театра «Новая Опера» в «Зените», где уже перекрасили зал в синий цвет по решению Сергея Бархина, выпускавшего с Евгением Колобовым «Евгения Онегина». Легко работалось с Петром Наумовичем. Декорации были готовы заранее. Он отличался большой щепетильностью в сроках подачи декорации при выходе актеров на сцену. Утром обещанного дня уже забрасывал вопросами «когда?», я обещал «к вечеру». «Вера есть – уверенности нет», – как всегда реагировал Петр Наумович.

Я однажды понял, что он «вампирит»: сидя на репетициях так уставал, что приходил домой, как выжатый лимон. Бывало, скачешь по мастерским, по театрам – и ничего. Мне посоветовали мысленно заматываться в кокон и отсесть подальше…

Петр Наумович любил… Не могу так сказать – он все равно рядом, весь с нами. Петр Наумович любит погружаться в процесс вместе. Никогда не говорил, что ему хотелось бы иметь на сцене, всегда ждал каких-то идей от художника – но при строжайшем отборе. Если его увлекало, слушал, если нет – сразу делал вид, что устал. Представлять свою идею – волнующий момент. Поэтому я научился готовиться к первому разговору, тщательно отбирая фразы, чтобы «зацепить». Но Петр Наумович такой гигант, что просчитать его выбор невозможно. За все двадцать лет совместной работы я ни разу не просчитал.

Мы начали трудную работу над «Войной и миром», длившуюся года четыре. Он настаивал, чтобы художник присутствовал не только на репетициях, но и на читках, проходивших то в «Зените», то в Доме актера, то в клубе «Каучук», и одновременно мы разработали и воплощали в жизнь проект двух залов – Зеленого и Серого – на Кутузовском проспекте в помещении бывшего кинотеатра «Киев», ставшего вскоре нашим театром. С учетом особенностей Зеленого зала мы и делали «Войну и мир». Вариантов было много – то парадный зал, то деревянные конструкции, то что-то нейтральное. Но как-то без энтузиазма. Однажды Петр Наумович спросил: «То, что мы накрутили, тебе нравится?» – «Нет, а вам?» – «И мне нет. Но ничего, родится…» А когда мы встали на ноги в отремонтированном зале нашего театра, в один прекрасный день я буквально на коленке нарисовал эскиз: два мольберта, в центре – карта-занавес и большой стол с книгой, пепельницей и дымящейся сигаретой. В перерыве подал набросок Петру Наумовичу: «Я придумал. Все происходит в мастерской художника. Главный сценографический элемент, как вы говорили, лицо актера. А второй – это книга». – «Хорошо, мы ее на шею повесим», – отшутился он. Единственное, что я успел сказать: занавес – это карта, чуть подкрашены Россия и Франция, а по бокам портреты двух царей, Александра и Наполеона. Внимательно посмотрев, Петр Наумович спросил: «А рамочки вытаскиваются?» – «Вытаскиваются». Он пододвинул мне листочек обратно со словами: «Запускайтесь». Стоило просидеть рядом с ним четыре года, чтобы родилось такое решение, глубину и емкость которого отметили многие. Карта – это космос, а карта-занавес – так театрально. Два портрета – два мира. Рамки – это двери… Фоменко неоднократно говорил: «Есть несколько спектаклей Владимира, где я шел за ним. И это я приветствую».

На первом спектакле – «Чичикове» – мы с Петром Наумовичем «оторвались» на рамочках. Все строилось на геометрии рамок и стен. А потом Петр Наумович стремился эти рамочки использовать всюду, и самой большой головной болью было исключить их, а если уж они оставались – видоизменить. Я никак не предполагал, что в «Войне и мире» рамочки станут дверьми. Мне виделись наклонные мольберты, но преобразить их в двери – это шикарное решение. И я постарался, чтобы они были функциональны и мобильны.

С ним интересно – если ты отдаешь ему декорацию, обыгрывается каждый сантиметр. (Ведь иногда бывает, что и половина твоих придумок режиссеру не нужна, и тебе тогда тоже становится скучно. А Петр Наумович обыграет даже коврик, случайно забытый после вчерашней работы.) Например, такой статичный спектакль, как «Семейное счастие», он решал игрово: даже балясины у перил просил сделать на чуть более широком расстоянии друг от друга, чтобы актерам между ними можно было просунуть голову.

«Три сестры» как-то сразу легли мне на душу. Правда, я слегка опередил события. Еще не до конца выслушав Петра Наумовича, решил сделать макет. Я придумал свою идею. Оформляя «Танцы на праздник урожая», наткнулся на книгу статей Брайана Фрила, где он рассуждал о Чехове. Меня как-то зацепили его мысли о том, что, думая о «Трех сестрах», он видит перрон. Я ведь тоже, независимо, увидел перрон. И в третьей части мне захотелось сделать перрон без рельсов – пустой. В этом символ: есть перрон, стоят вещи, а ехать-то некуда! Сделав макет, я принес его Петру Наумовичу, и он его оставил. А на другой день после репетиции ни словом не обмолвился о моем предложении. А на прямой вопрос, понравилось ли оно ему, отвечал: «И да и нет». Маша Данилова, которая считала мою идею классной, утверждала, что я слишком спешу. Но моя душа рвалась в бой. Я уже смирился со своей участью, но что бороться – если он избегает разговоров на эту тему. И только я себе сказал, что надо придумывать что-то новое, придя на репетицию спустя две недели, я услышал после паузы: «Я вчера вечером принял решение: придется идти за художником». И получил команду запускаться. То есть за эти дни он пытался проиграть спектакль в моем решении.

Для него всегда были важны два вопроса. Первый – география: где происходит действие, где север, где юг? Второй – какое время года в пьесе? То есть как идет развитие? И пока не обозначено время, условно с 15 мая по 10 октября, ничего не решается окончательно. Это ведь очень правильно – понять, откуда светит солнце. Особенно это существенно для драматургии Чехова, где природа и времена года важны наряду с героями пьес. (Однажды Петр Наумович, находясь в больнице и имея там возможность совершать прогулки, набрал в осеннем парке опавших листьев, засушил и потом принес гербарий в театр. Там мягко «отказались» использовать эту охапку в спектакле – они бы высохли и рассыпались. Но порыв оценили. – Н.К.)

Наш первый спектакль на Малой сцене в Новом здании – «Триптих» – отличало неожиданное решение. Но иначе и быть не могло. Освоить пространство этого зала, открыть стенку фойе мы все давно хотели: когда принимали новый театр еще на бумаге и архитектор показывал Фоменко решение, мы с директором театра Андреем Воробьевым и с техническим директором с первого дня были рядом с архитектором. Петр Наумович ждал, когда строительство закончится и можно будет приступить наконец к постановкам. На сто процентов он знал, что будет ставить Пушкина на Малой сцене. И знал, что на первой части мы сцену не откроем, а уж потом поразим воображение зрителей.

Спектакль рождался сообща: всех тонкостей нового здания еще никто не знал, и в совместном творчестве, шаг за шагом, у Петра Наумовича при моем, смею надеяться, участии, родился этот спектакль. Фантазии его слегка «зашкаливали», а мы пытались их привести в удобоваримый вид. В «Графе Нулине» занавес с картиной Рубенса «Лукреция и Тарквиний» – безусловная идея Фоменко, который был уверен, что картина необходима. Моей задачей было найти репродукцию и рассчитать масштаб. Вначале в сцене ночной погони мы ее срывали, а когда решили вешать обратно, придумали, что перевернем ее вверх ногами и вывернем наизнанку – это будет точным отражением происходившего ночью, когда граф безуспешно стремился соблазнить Наталью Павловну.

Моя задача больше сводилась к разработке световой партитуры. Петр Наумович хотел, чтобы надгробия в монастыре в «Каменном госте» были натуральными, а я настаивал нарисовать их светом. Работа с пространством и светом была творчески-экспериментальная, решения предлагали все – он, я, актеры. Одних лестниц с парапетом было пять-шесть вариантов. Я настаивал на узких лестницах, которые потом превращались бы в ворота Мадрида, и Петр Наумович это принял.

Петр Наумович – чуть-чуть провокатор в хорошем смысле слова. Мы придумали море из шелка, вдохновившись «Улиссом» Джойса в постановке Евгения Каменьковича – там уже были объемы и волны. Фоменко хотел накрыть зрителей тканью в финальной сцене апокалипсиса, но это было проблематично, ведь в первых рядах обычно сидит роскошная публика в нарядах и прическах, – от коммерции в театре никуда не денешься. И когда запыленная шелковая ткань скользит по твоей голове – это не очень приятно. В общем, спорный вопрос получил компромиссное решение.

…Есть среди наших работ спектакли, где все придумал Петр Наумович. Главный – «Одна абсолютно счастливая деревня». Смотря его в сто первый раз, не можешь сдержать слез. Это наша визитная карточка и один из лучших спектаклей Петра Наумовича. Редкий случай, когда он сказал: «Хочу!» «Хочу два берега (это зрители) и хочу, чтобы актер ни разу не вставал на пол (это мосточки, заборы, пенёчки). И еще окна из зала на улицу меня раздражают…» В Зеленом зале старого здания есть, как известно, окна. Я все понял и воплотил его желание: окна завесили, зрителей пересадили, мостки построили. Еще он хотел все залить водой. Но мы решили, что в наших «бедных» условиях это невыполнимо. Зал был трансформером, и там игрались разные спектакли. Делать специальные бассейны для воды слишком сложно. Деревня – это корытца, тазы, ведра, дождевая вода, река… Колодец из повести Вахтина воплотили весьма образно, окоп – тоже. А речку-ткань придумал Петр Наумович: купаясь, Полина заворачивается в мокрую, чуть подсиненную ткань. А вот с небом, куда попадают погибшие солдаты, пришлось потрудиться. Фоменко хотел гамак, а я сопротивлялся: гамак – один из основных символов в спектакле «Волки и овцы». Поэтому я придумал солнце-батут, и он одобрил. Растяжки – лучи, сетка – батут (чтобы не путаться с гамаком). Спектаклю уже много лет, а Петр Наумович нашел такие слова, поставив актерам такие интонации, сделав акценты на какие-то паузы и запинки, вздохи и многоточия, что комок в горле стоит до сих пор. Абсолютно точно, на сто процентов знаю, что на первых спектаклях у Ильи Любимова – Франца, когда он в финале держал граммофон, из которого звучала песня «Лили Марлен», стоял комок в горле. И Сергей Тарамаев «рвал» так, что я на двести процентов уверен: и у него комок стоял, и у Жени Цыганова, играющего Михеева сейчас, – тоже. Уж не говоря о Полине Агуреевой. У них особые отношения со спектаклем. «Деревня» играется много лет, не очень часто, и я точно знаю – они все ждут этого спектакля. Гениальность Петра Наумовича в том, что он смог достучаться до актеров так, что уже много лет они не «отпускают».

Мария Данилова. «Вот он – правильный театр: не отшлифованный, а нелепый, неуклюжий – настоящий»

Есть режиссеры, которые костюмы не очень любят. Петр Наумович, напротив, всегда выделял целую репетицию на костюмы и вникал в мельчайшие детали, которые никому даже в голову не придут. В принципе, он это дело любил. Например, у него был пунктик, что у мужской одежды должны быть пуговицы с четырьмя дырочками. Этого же из зала не видно, а он проверял. Очень любил длинные брюки, закрывающие сзади каблук. Для него это были важные мелочи. А с другой стороны, порой ставил нереальные задачи: всю дорогу его преследовала идея (так и не нашедшая возможности осуществления) сделать костюм-шкаф, в который можно войти, играть в нем, потом выйти, – а он останется стоять. Теоретически сделать было можно, но у Петра Наумовича живые спектакли… А это слишком декоративный ход. Из других нереализованных идей – огромная тряпка-занавес, с проделанными дырками, в которых видны головы, части тел, но ее тоже нигде применить не удалось.

Глобально почти никто не давал мне такой свободы, как он. Я очень благодарна: действительно, часто хорошо получается, когда тебе все разрешают. В «Египетских ночах» у меня был придуман довольно неприличный плащ, декорированный членами и отрезанными головами с высунутыми языками. В мастерских «Лейкома» взрослые мужики-бутафоры очень стеснялись, когда я приходила проверять, как продвигается изготовление тридцати восьми членов. (Сейчас бы я уже не стала делать ничего подобного – так, по молодости придумалось… Тяга к хулиганству проявилась.) Естественно, что не все актеры были в восторге от такой идеи. И когда раздались голоса протеста, что, дескать, это не для нашего театра, я пришла к нему: «Петр Наумович! Я по поводу х…ёв. Если плащ откажутся надевать, я категорически отказываюсь от спектакля!» Он жутко обрадовался, настоял, и все сделали. (Актеры рассказывали, как однажды на гастролях один «фрагмент» на сцене отвалился, и Наталия Курдюбова подобрала его, чтобы на другой день отдать костюмерам. Вечером пошли ужинать, и ей, чтобы расплатиться в ресторане, пришлось сначала достать из сумки эту штуку, а потом уже кошелек… – Н.К.)

Хорошо ли это, плохо ли, но на всякое хулиганство, озорство он с удовольствием откликался. Добрый и щедрый человек. Есть режиссеры, которые буквально зубами держатся за свои идеи, хоть умрешь! А Петр Наумович совершенно иначе относился: не получается – не беда, иначе придумает, другая идея появится. Удивительная щедрость фантазии! Молодец!

Подбор он вообще любил: характерно было, что, привыкнув на репетициях к «подборным» костюмам, с трудом адаптировался ближе к выпуску к тем, которые шили к премьере спектакля.

Он многое придумывал – например, полуобнаженную Наташу Вдовину в «Великолепном рогоносце» (она была такая юная и прелестная, что можно было себе позволить показать ее красоту). Его идея – выточенные из дерева башмаки. В них в «Рогоносце» били степ, хотя все сопротивлялись. Для него не существовало невозможного. Константин Аркадьевич сильно ушиб ногу, но не отказался от идеи. Ничего такого я в театре никогда не видела: башмаки разбивали, чинили, делали заново. Ему нравился звук ударов дерева о дерево, напоминающий заколачивание крышки гроба, – страшноватый такой модерн, с мертвечинкой. Как ни чертыхались, Петр Наумович добился этого. Деревянную сцену Станислав Морозов оформил сеном и веревками. Герой Райкина от действия к действию старел, буквально превращался в пыль, почти что «разлагался». А его «сопернику» в пьесе Петр Наумович придумал татуировки.

«Серсо», в которое шляпами играют Тузенбах и Ирина в сцене последнего объяснения в «Трех сестрах», когда между строк говорится самое страшное, тоже он придумал. И то, как в предыдущем акте барон надевает озябшей Ирине на ноги варежки вместо носков – тоже Петр Наумович. Все придумывал он, мое дело маленькое – записывать за ним на репетиции все желания и воплощать их. К сожалению, мои записи не сохранились. Я все рабочие наброски и эскизы выбрасываю, не люблю прошлое, считаю главным результатом костюм и спектакль, а не эскиз. (Маша Данилова – без рисовки воплощение формулы Пастернака: «Не надо заводить архива. Над рукописями трястись». – НК.) Когда заканчивается работа над спектаклем, я все вычищаю. При переезде на другую квартиру забыла все эскизы к «Бесприданнице»… Олег Шейнцис, с которым я много работала в «Лейкоме», делал очень много предварительных набросков – вот их я собирала, но потом они пропали у одного человека, не вернувшего их. А одна ассистентка Олега часто выбрасывала эти рисунки, говоря: «Да ладно, он еще нарисует…»

Петр Наумович рискнул и пригласил меня впервые на работу в театр Вахтангова в спектакле «Государь ты наш, батюшка». (Потрясающий спектакль, фантастические актерские работы! Там до сих пор его помнят.) Не найдя общего языка с «нормальными» художниками, он обратился к моему куратору в Суриковском институте Михаилу Михайловичу Курилко, и тот посоветовал меня. Фоменко любил, когда вокруг были «дети», ему так органичнее работалось. Я поначалу боялась его панически, до потери пульса… Однажды прождала у вахтанговского театра пять часов – боялась уйти и боялась позвонить. А он забыл… Хотя иногда постоять-подумать тоже полезно.

Он очень любил стирать грань между декорацией и костюмом. Например, так «работает» голубая мокрая тряпка-река, в которую заворачивается, купаясь, героиня «Одной абсолютно счастливой деревни» Полина. Часто в его спектаклях декорация или реквизит «перетекали» в костюм. В «Египетских ночах» был такой красный плащ-занавес. Еще Петр Наумович любил, чтобы что-то во время действия как бы случайно попадалось под руку и становилось элементом костюма: в «Египетских ночах» мы делали из вазы шлем, из подсвечника – венок. Импровизация, но очень хорошо подготовленная. Ему всегда нравилась студийность, ощущение «бедного» театра. Экспромт должен быть хорошо подготовлен, а бедность очень дорого стоит. Это сиюминутное ощущение рождения спектакля на наших глазах – ведь там просчитано каждое движение пальца, каждый шаг…

Он сам говорил: «Ну штампы! А у других и штампов нет!» Обожал принести в спектакль что-то из своих вещей – шляпу, портмоне, галстук. Заинтересованно вникал в грим, прически, парики.

Петр Наумович сильно всегда влиял на декорации, практически сам придумывал образ спектакля – оставалось только воплотить. Как он решил пространство в «Триптихе», с каждым актом раскрывающееся вглубь. И придумал финал – с этой волной катастрофы, потопа, покрывающей, сметающей все. Он любил стихию: воду «играл» парашютный шелк, в вахтанговском театре для него купили снеговую машину.

(Много символов переходило у него из спектакля в спектакль: парашютный шелк – погребальный плащ Калигулы – откликнулся в волне, накрывающей всех и вся в финале «Триптиха», и там и там звучит вальс Равеля с его драматичной структурой. Любимый напев Петра Наумовича «В первый раз тебя увидел» звучал на полную мощь в «Плодах просвещения» в Маяковке, а потом намеком откликнулся в «Бесприданнице», любимая тема романса «Где друзья минувших лет» открывает многоголосием вахтанговскую «Пиковую даму» и потом звучит в начале «Графа Нулина» в «Мастерской». Все его ордена не хранились в коробочках, а «играли» в спектаклях и поэтому частично были утеряны. В результате сохранилось немного – розетка от французского Ордена изящных искусств и литературы, последний орден «За заслуги перед Отечеством». – Н.К.)

Во многих спектаклях герой, альтер эго постановщика, обязательно должен был носить свободную рубашку-блузу из шелка с пышными рукавами и свободным воротником. Такие рубашки есть у Дон Гуана Кирилла Пирогова, у Пьера Безухова Андрея Казакова, у Паратова Ильи Любимова. Это был знак, что герой чем-то близок Петру Наумовичу, видимо, он бы себя ощущал в таких рубашках естественно.

Сам он был пижон, периодически приходил всерьез красиво одетым – кепки, шарфики, особенные ботинки. Такой стиляга из пятидесятых. Для них это было важно. Известно, например, как Василий Аксенов покупал в комиссионке верблюжье пальто. (А Петр Наумович гордился зеленым суконным пальто с большими пуговицами, купленным на блошином рынке, которое у него прямо на улице в Москве пытались перекупить – так оно стильно смотрелось. И иногда, надевая длинное темно-синее пальто с подчеркнутыми плечами, выглядел сумасшедше элегантно в этой старой модели. Правда, все больше ходил в куртках, дубленке, с незакрывающимся портфелем, откуда периодически выпадало все – рукописи, книжки, очки, ручки, деньги, ключи, яблоки… – Н.К.) И всегда был восприимчив к женской элегантности. Вообще хорошо относился к женщинам. В нем не было никакого пренебрежения к ним. Его, как Толстого, вправду волновал женский внутренний мир. У него был интерес и трепет перед этим. Он не боялся женщин. Мало кто из мужчин относится к женщинам без страха и потому без презрения. Чаще боятся и презирают. Петр Наумович – не тот случай. Женский мир ему нравился, ему было уютно в нем. Видимо, это нежное отношение идет от мамы, от его чудесной тети Варюши. Они были очень хорошие люди – тонкие, интеллигентные, деликатные – и вырастили хорошего мальчика. Отношение к женщине всегда было рыцарственное, галантное. (Только сейчас появилось поколение молодых, которым свойственна похожая мягкость, – в противовес брутальности, теперь уже не модной.) Петр Наумович – умный, хитрый в хорошем смысле, проницательный, как черт, и при этом трогательный.

Очень любил ткани на сцене, бесконечные шали. Его ощущение женщины неразделимо с укутавшейся в ткань фигурой. Ему нравилась беззащитность в женщине. И очень любил шляпы, которые все время перекрывали свет, погружали лицо в тень и мешали работе. Это был для Петра Наумовича фетиш, как для кого-то высокие каблуки. Я так и не смогла определить, откуда он этим заразился. В некоторых спектаклях они совершенно были не к месту и не ко времени, но все равно огромные поля и вуали его безумно влекли. Может, старые фотографии, немое кино, представление о прекрасном прошлом?.. Может быть, это исходит от фильма «В горах мое сердце» Хамдамова с неподражаемой Еленой Соловей? (Он любил Блока, и, безусловно, образ Прекрасной Дамы его манил. Это было очень женственно. – Н.К.) К сожалению, в нашей современной жизни шляпы с большими полями – странность, не монтирующаяся с реальностью.

…Студийность для него означала свободу. Ощущение импровизации дает хотя бы иллюзию свежести. Он не терпел имперского официоза и помпезности. Разрушительность – порвать костюм, испачкать, намочить – была ему абсолютно чужда. Из спектаклей Петра Наумовича мне ужасно нравились «Государь ты наш, батюшка», «Великолепный рогоносец», «Таня-Таня» (хотя я его не делала), «Одна абсолютно счастливая деревня». Это самые любимые. От тех, что сделаны позже, я уже так не чумела. Я как посмотрела его «Волки и овцы» (Петр Наумович, когда меня приспособил к делу, велел сразу на них сходить), подумала: вот он – правильный театр: не отшлифованный, а нелепый, неуклюжий, настоящий.

…Самое страшное – слишком долго прожить. Смерть – не самое ужасное, что бывает. Он – человек, который работал до последней секунды, все его безумно любили, хоть и лезли периодически на стенку, чертыхались. Чудесно и прекрасно умереть так – самое страшное пережить свое хорошее время. Все у него произошло вовремя. Он постоянно сомневался, ему казалось, он всех раздражает, его не любят, а на самом деле все-все в театре его очень любили, вплоть до охранников. Помню, когда открывался театр, Петр Наумович на собрании предупреждал своих: «У нас теперь серьезная охрана, они будут требовать у вас пропуск в театр, без всяких фокусов вы должны предъявлять его, не выпендриваться». Иду дальше – прохожу мимо собрания, которое ведет начальник охраны, и слышу: «Когда идут репетиции Петра Наумовича – всех узнавать в лицо, с лишними вопросами не приставать, никого не раздражать. Никаких скандалов, репетиции Фоменко – ответственнейшее дело». Со временем я поняла: всех надо хвалить, не откладывая. Всем так не хватает подтверждения любви. Они такие беззащитные и не уверенные в себе – художники, актеры, режиссеры. Я раньше думала, такой знаменитости, как Петр Наумович, лишняя похвала не нужна, он посмотрит недоверчиво – и все. Не верил в похвалы… А потом поняла, что искреннему порыву нужно обязательно следовать. «Доброжелателей» вокруг полно, гадость между делом сказать никто не забудет.

Там, наверху, есть прекрасная компания во главе с Шекспиром. Им там хорошо. Среди них Пушкин, джазовые музыканты… Периодически туда прибавляются веселые, умные ребята с хорошим вкусом. И Петр Наумович там.

Дарья Белоусова. «Играйте небо!»

Мы только поступили (мне было 17 лет), в ГИТИСе шел «Борис Годунов». В памяти осталась мелодия стиха. По-моему, Петр Наумович был очень увлечен поисками ритмической интонации, и когда мы параллельно на курсе начинали делать «Деревню», он нас просил хором вслед за ним повторять текст Вахтина. Помню странный речевой ряд, напев…

Я своим юным умом понимала, что «Годунов» – это мощная история. Любила Сережу Тарамаева в роли Самозванца. Помню, как «по нервам» грохотали падающие лавки. Позже Петр Наумович повторил этот прием в вахтанговской постановке «Государь ты наш, батюшка» – чтобы вставали дамы в зрительном зале с возмущенными возгласами: «Это невозможно!»

В его «Плодах просвещения» вызывала восторг сцена спиритического сеанса, когда М. И. Филиппов, сидя спиной, выбивал какую-то безумную дробь каблуками, и роскошная Татьяна Васильева в мехах бросалась на колени перед крестьянами. Я тогда впервые узнала Филиппова-артиста. А когда позже Петр Наумович позвал меня, третьекурсницу, репетировать Лидочку в «Деле» Сухово-Кобылина во втором составе с Шурой Ровенских в театр Маяковского, я увидела, как работает Филиппов. Известно, что повторить показ Фоменко невозможно – ни завтра, ни на премьере, ни в будущем. А Филиппов был единственным из актеров, кто не только повторял, но и дополнял, наращивал. Еще на таком же уровне работал Охлупин.

На нашем курсе я очень любила «Игроков» – дипломный спектакль режиссеров, где я с удовольствием била в гонг, обозначая смену сцен и эпизодов. Конечно, очень интересный разбор пьесы делала Роза Абрамовна Сирота, но именно Фома привел спектакль в состояние роскоши… У нас был хороший курс – в чем-то, может быть, нелепый, неопытный. Первый зачет 13 января в преддверии Старого нового года мы отмечали у меня. Было хорошо…

Совершенно юной я поступила на очень «взрослый» курс, свои последние танцы отплясала на выпускном вечере. Первый профессиональный урок, извлеченный во время занятий у Фоменко, – молчать. Он же не любил вопросов «почему?». Нам и в голову не приходило спросить – просто он давал такой рисунок (тогда мне казалось – внешний, и главной задачей было пройти его, не забыв все повороты), что ты только потом понимал – отчего, отчего, отчего…

Из нашей студенческой «Пиковой дамы» Петр Наумович впоследствии сделал телеспектакль, и лет десять назад я посмотрела его по телевидению – и увидела дивную постановку. Не ожидала, боялась смотреть. Мы там «зеленые», но все настолько «собраны» на Фоменко и наполнены таким доверием к нему, что нас это вытянуло, объединило. Очень красиво получилось… Конечно, телевизионная версия отличалась от спектакля. Но чем замечателен Фоменко (это я только сейчас понимаю) – он работал очень «долгим кадром». То есть не делал нарезку из диалогов и планов, а мог единым кадром снять большую сцену – четверть пушкинской главы. Редко кто сейчас себе такое позволяет. Я не знаю, почему он взял меня на «Пиковую даму». Может быть, из-за низкого голоса, худобы, нелепости. Актерский рисунок в картине был трудный, много переходов и смен настроений. Все это я напряженно пыталась осуществить, а на репетиции Петр Наумович подошел ко мне и тихо сказал: «Все то же самое, но теперь найди покой». Я тогда не знала, что с этим советом делать, но теперь он мне помогает всю жизнь.

В финале «Пиковой дамы», где у Лизы появляется воспитанница, Петр Наумович замечательно показывал, как Германн сидит в Обуховской больнице, в 17-м номере и скороговоркой шепчет: «Тройка-семерка-туз, тройка-семерка… дама?» И вот эта «дама?» с задыхающейся, изумленно-вопросительной интонацией трогала до слез. Там все было – и беда человеческая, и вся роль. Любимая идея Петра Наумовича, что Германн жаждет стать любовником Графини, чтобы выведать тайну, была мизансценически, конечно, простроена. Но до близости дело не дошло, все осталось целомудренно – мне было двадцать лет, я была совершенно невинна!

Позже мы занимались «Одной абсолютно счастливой деревней» Вахтина, сценой близости Полины и Михеева в реке, и Петр Наумович бился со мной, а потом отчаялся: «Даша, играйте небо!» И есть фотография, где я на «голубом глазу» «играю небо». Когда была премьера «Деревни» в «Мастерской», я пришла. Спектакль меня очень тронул. А Петр Наумович спрашивает: «Вы помните, как мы на курсе над этим работали?» Призналась, что помню плохо. «А я совсем не помню!» – отвечает.

В годы нашей учебы в ГИТИСе было холодно, все время гас свет. После кучи репетиций домой забегала только руки помыть. Со школьной скамьи я попала в совершенно другую обстановку. Фоменко могло многое не нравиться в том, что я делаю, но знаю – он меня «принял». И я чувствовала себя защищенной. Сережа Женовач сказал на похоронах: Петр Наумович мог так восхищаться, что человек не понимал, что же такое он в нем видит. Но раз видит – значит есть. И ты начинаешь «докапываться» до своей сути. И было невозможно его разочаровать. Сейчас жалею, что не так часто звонила, отбирала слова, собиралась, прежде чем поднять трубку. Боялась быть неинтересной. А ведь это такая ерунда!

Фоменко все время был у нас на курсе – на занятиях, зачетах, экзаменах. О наших внутренних отношениях он ничего не должен был знать. Считалось неприличным выносить их на всеобщее обозрение. Он никогда не кричал, но устраивал такие разносы, находил слова, так крепко попадающие в цель, что на будущее это нас закалило. Когда я пришла работать в театр «Эрмитаж», где считалось, что Михаил Левитин «ругается», это был детский сад по сравнению с тем, как ставил на место Петр Наумович – серьезно, жестко. Он был беспощаден – с его иронией и потрясающим умом. Пришел на мою последнюю премьеру в «Эрмитаже» «Мамаша Кураж» (нашел в себе силы за полгода до смерти), говорил мне потом разные слова, приятные и нелицеприятные, а под конец подытожил: «Ну, что я могу сказать, подвигов у вас там, Даша, много». Как я хохотала – я поняла, что он понял!

Когда я заканчивала институт, мне, конечно, хотелось остаться рядом с Фоменко. Тем более что уже начались репетиции «Дела» в театре Маяковского. Но спектаклю не суждено было родиться. И ему некуда было меня взять. Мы выпускались со свободным распределением, то есть не были нужны никому. Спасибо, что Михаил Левитин, товарищ Фоменко, взял меня в «Эрмитаж». Никогда потом мы не вели разговоры о совместных работах, Петр Наумович всегда говорил, что он «не конокрад». Жизнь сложилась так, как сложилась. И слава богу. У него действительно не было во мне нужды – появились прекрасные актрисы будущей «Мастерской». Слава богу, между дружбой с ним и работой я выбрала дружбу. Если бы я попросилась в театр, ему было бы очень трудно мне отказать.

Театр его очень непростой, туда трудно было бы вписаться. При всей любви к его спектаклям я была бы там инородным телом. Ведь в сложившейся в «Мастерской» компании произошла какая-то химическая реакция – Бог дал этим людям собраться вместе и естественным образом, не подчиняясь, жить и принимать друг друга. Театр требует служения – но не до такой степени, как здесь, где нет зазора. У них один язык, а я – другой группы крови.

Я много играю у Левитина и люблю его театр. Петр Наумович ходил на все наши премьеры. Не могу сказать, что они с Михаилом Захаровичем схожи, но очень близки по сути. Иногда Левитин разбирает какую-нибудь сцену, а я думаю – это надо играть «фоменковским» ходом, с юмором и женственной легкостью. В «Живом трупе» в роли матери Виктора Каренина я это точно почувствовала – неожиданность, «фоменковские» повороты, которые Левитин принял абсолютно радостно. И сам он работал тогда мощно, интересно. После «Живого трупа» в первый и последний раз в жизни я получила цветы от Фоменко. У меня ведь нет ни одной фотографии от него. Зато есть двухтомник пушкинских портретов, подаренный на окончание института с надписью «Моей любимой графинюшке»…

…Были порой чудные моменты. Поехали с ним на Ваганьковское кладбище. Сначала к его маме зашли, к тете Варе, выпили немного, потом – к моему папе, там на корнях большого дерева тоже выпили, потом к Эйбоженко… Всего-то с собой фляжка водки и огурцы. На следующий день я ему позвонила и услышала: «Даша, имейте в виду, со мной можно гулять не только по кладбищу». В этом была его прелесть. И говорили уже обо всем, но я больше слушала. И было это «в другой жизни» – в конце 90-х годов. Мысленно я разговаривала с ним всегда… Теперь с собаками гуляю – и разговариваю.

А в этом году пошла на «должностное преступление» – отказалась от главной роли в сериале. Канал меня утвердил, прислали сценарий. Прочла – ужаснулась, но подумала: «Впервые в жизни меня утвердили на главную роль». Второй раз прочитала – опять то же самое. А на третий раз решила: «Что я, с ума сошла? А если бы Фома это увидел? Как бы я посмела год назад в таком сняться?» И я отказалась. Это проверка себя.

В далекие времена мой однокурсник Олег Чернобай поставил в городе Александрове спектакль по Гофману со мной и с вахтанговскими артистами. Наступил момент, когда Чернобай привез Фому. По ходу действия мне надо было из темноты попасть на свою реплику в луч света (а освещение было скудное). А я промахиваюсь. И вдруг слышу из зала голос Фомы: «Сзади». Он потом отказывался: якобы не говорил.

Не люблю, когда говорят «Фома». Мне проще произнести «Фоменко». Не Фома он для меня. Да и мама моя (Галина Ивановна Морачева, актриса Театра Российской армии. – Н.К.) не приветствовала этого. Когда она играла в спектакле Фоменко «Экзамены никогда не кончаются» Э. де Филиппо, мне было лет семь. И с детства я помнила фильмы «Почти смешная история» и «На всю оставшуюся жизнь». (Игравшая в них Людмила Аринина, на мой взгляд, лучшая фоменковская актриса.) Когда выяснилось, что в момент моего поступления в ГИТИС курс набирал Петр Наумович, все – ух! – и сложилось.

…Петр Наумович – очень большой мой друг. Не могу позволить себе сказать, что я была ему товарищем. Я видела, что ему плохо, – но он не мог умереть. Не простилась я с ним. Люблю его так же. Не могу говорить в прошедшем времени. Пока я жива – всё со мной. Раньше я понимала эти слова, теперь я знаю им цену. Жаль, что он мне не снится…

Людмила Аринина. «Гипнотизер»

Людмила Михайловна, расскажите, пожалуйста, как вы работали с Петром Наумовичем в замечательном фильме «На всю оставшуюся жизнь» – одной из самых необычных для своего времени картин о войне, искренней и оставшейся навсегда в сердцах многих зрителей?

До начала съемок в фильме «На всю оставшуюся жизнь» с Петром Наумовичем я не была знакома, работала в театре Ленинского комсомола в тогдашнем Ленинграде, но, как я понимаю, эту роль «подарила» мне его супруга, актриса Ленинградского Театра комедии Майя Туликова, которая сама, безусловно, могла бы прекрасно сыграть под руководством Петра Наумовича. Она меня ему посоветовала. А встретились мы в Москве, где жила его мама (сам Петр Наумович тогда проживал в Питере и возглавлял Театр комедии). Дверь мне открыл очень ухоженный человек среднего возраста. (В 1977 году, когда фильм вышел, Фоменко было 45 лет. – Н.К.) Первое, что я увидела – такие «лохматые» глаза. Для приличия Петр Наумович спросил мое мнение о роли, а потом рассказал, как он придумал сделать последнюю сцену – ту, где происходит разделение продуктов. И вот он читает эту сцену и плачет… И я плачу… Прошла секунда неловкости, и Петр Наумович сказал: «Я вас беру на роль».

На съемках я жила не в гостинице, а в домике, стоявшем почти на съемочной площадке – к нему подходили рельсы, на которых стоял наш санитарный поезд. Параллельно еще снималась в фильме «Строговы» и попросила Петра Наумовича разрешения отпускать меня на один день на досъемки, тоже проходившие в Питере. Петр Наумович легко пообещал, но, когда время пришло, я столкнулась с проявлениями его характера. Талант – всегда тайна, нечто удивительное, дивное и в то же время страшное. Никогда не забуду, как за мной под Лугу приехала машина, чтобы забрать в Питер со съемок у Фоменко. Он подозвал помощника режиссера и громко сказал: «Отпусти ты ее! Надоела она мне!» Услышав это впервые, я была потрясена. Это было первое столкновение. Потом, узнав его получше и восхищаясь Петром Наумовичем, я хохотала, но в первый раз от неожиданности расплакалась. Он часто повторял впоследствии: «Как ты мне надоела! Ты такая же упрямая, как я!» Дивный характер!

Мы работали необыкновенно напряженно: за два месяца сняли четыре серии. Помню такой эпизод, добавляющий многое к пониманию характера Петра Наумовича: снималась сцена в вагоне, и Петр Наумович увидел на стене портрет Сталина. Петр Наумович сорвал портрет, топтал его ногами: «Я собрал группу, которая, как мне казалось, мыслит, как я!» И убежал… Мы нашли его на улице – он сидел под кустиком и плакал.

Как Петр Наумович работал на съемочной площадке? Он показывал, как на театральных репетициях, давал какие-то импульсы артистам?

Он был гипнотизером: говорил два слова, и ты сразу отправлялся в кадр реализовывать их. А иногда давал такие «подтексты» сценам, что меня буквально корежило. Но зато, когда я иногда смотрю ту или иную сцену и вспоминаю его комментарий, я хохочу – настолько это внутренне точно. Допустим, в эпизоде нашего напряженного диалога глаза в глаза с Михаилом Даниловым Петр Наумович подобрал такие мужские слова для выражения его чувств к моей героине, что я даже повторить их не могу. Именно так он говорил – ярко, откровенно! Мы «напитывались» им, а ведь не важно, чем ты наполнен – важен результат. Ведь талант режиссера в том и заключается, как он достигает своих целей, какими подсказками и психологическими ходами. Нам и присниться такое не может. Как раз когда мы снимали последнюю сцену картины – деление продуктов, – мы были уже до краев «напитаны» им. И эта важнейшая сцена была снята с одного дубля. И Петру Наумовичу ничего не нужно было нам говорить.

На самом деле у него вообще играть не надо. У него такие подсказки, показы – преувеличенные, как у режиссера!.. Станиславский умер бы, если бы услышал, как он просит: «Люда, здесь надо заплакать!» Это вместо того, чтобы разобрать сцену, обсудить самочувствие и так далее. Петр Наумович никогда не разбирал сцену обычным режиссерским способом. Читал, кидал бриллиантики идей и предложений всем, а потом это складывалось «как бы» само собой. Но удивительно – он так все выстраивал, что ты прекрасно знал, как подойти к каждому моменту роли и добиться «правильного» состояния. Он давал камертон роли.

Роль Алексея Эйбоженко в картине «На всю оставшуюся жизнь» – выдающаяся актерская работа. (По словам очевидцев, в 60-е годы он блистательно играл у Фоменко в знаменитом спектакле «Смерть Тарелкина» в театре Маяковского.) Петр Наумович очень высоко ценил Алексея Эйбоженко и до конца дней своих горько переживал его ранний и трагический уход.

С Лешей Эйбоженко у них были удивительные отношения. Леша вообще – уникальный человек, очень верный. (Мы жили по соседству, в Большом Тишинском переулке, где гуляли с собаками. Никогда не забуду, как мы, закончив фильм, встретились на прогулке. «Люд, осиротели мы…» – так он сказал.) Леша был очень чистый человек. В Малом театре его называли чуть ли не христосиком – так болезненно он воспринимал несправедливость, интриги, скандалы. А Петру Наумовичу он был верен бесконечно, все понимал и принимал нетерпимость Фоменко, его одержимость работой. (Известно же, что Петр Наумович на съемках не терпел перерывов, не знал, что такое отлучаться в туалет или обедать.) Петр Наумович мало людей допускал к себе, его ближний круг был очень узок.

Часто по телевидению показывают «Почти смешную историю» – такой нежный и странный фильм Фоменко. Он ведь произвел очень необычное впечатление, когда вышел на экран в 80-е – годы расцвета застоя. Вы сыграли в картине эксцентричную и авторитарную сестру главной героини.

Меня поначалу не хотели утверждать – высшее начальство настаивало на Людмиле Максаковой, хотя Петр Наумович сразу заявил, что Таисия – моя роль. Проба получилась ужасно – холод, флюс. Но Фоменко был тверд: «Будет играть Аринина, это наша Модильяни!» Сложности были и с главным героем – вместо Михаила Глузского Петр Наумович хотел снимать Эрнста Романова. (К сожалению, этот чудный актер прошел как-то незаметно, Петру Наумовичу не удалось его отстоять.) Даже за Ольгу Антонову– Илларию пришлось бороться – начальству казалось, что она похожа на еврейку – такие времена! С Глузским у Фоменко были сложные отношения, он вообще избегал одновременно с актером появляться на площадке… Михаил Глузский – хороший артист, но он крепко «стоит на земле». А у нас в фильме присутствовал другой способ игры – мы были чуть-чуть «на каблучках». Петр Наумович был перфекционистом. Нам не удалось снять эпизод, где Таисия едет на телеге, болтая ногами, а рядом бежит собачка, так он меня просто испепелил, настолько ему важно было, чтобы эта сцена вошла в фильм. Он бросал порой такие парадоксальные фразы, но я сразу понимала суть его замечаний: «Не следи за элегантностью!» – говорил Петр Наумович, когда Таисия пила молоко из бутылки. Ему хотелось, чтобы эта «художественная натура» была непосредственной. Он насыщал роль нюансами – придумал книксен, который она непроизвольно делает, когда прощается в гостинице с несимпатичным ей командированным. Таких деталей в фильме рассыпано множество – они составляют суть и воздух роли.

В «Поездке на старом автомобиле» должны были сниматься мы с Валентином Гафтом, и на пробе мы сыграли почти всю пьесу, но начальство потребовало «омолодить» героев, и нас заменили на Максакову и Болтнева. Гафт тогда даже разговаривать с Петром Наумовичем перестал, а мне досталась эпизодическая роль. Он все время приговаривал: «Здесь пройдет Аринина». Отснятого материала у меня сохранилось несколько сотен метров. Наверное, я для него была талисманом…

Как произошел ваш приход в театр Фоменко?

Евгений Борисович Каменькович пригласил меня в спектакль «Варвары». Я знала его работы и постановки Сергея Женовача на курсе Фоменко, мы вообще с Петром Наумовичем не разлучались и не теряли связь после съемок – я бывала на всех премьерах. В тот момент я не работала в театре, и когда узнала, что «Варвары» будут поставлены в «Мастерской Петра Фоменко», решилась незамедлительно. Конечно, предложение Каменьковича было согласовано с Петром Наумовичем. Когда он принимал спектакль, мы все страшно тряслись. Петр Наумович подошел ко мне и поцеловал, благословив таким образом.

Я смотрю на его актеров – и вижу в них Петра Наумовича, это настоящие «фоменки», они его понимают замечательно. В эту группу «стариков» я и влилась. В трех своих «звездных» спектаклях – «Семейном счастии», «Деревне» и «Войне и мире», делавшихся почти параллельно, – он дал мне роли.

Что вам особенно ценно в театральном режиссере Фоменко?

Встретить в жизни своего режиссера – счастье для актера. До встречи с Петром Наумовичем ничего подобного у меня не было. Я же очень много лет к тому времени работала в театре – и вдруг встретилась с тем, что мне «обещали» еще в институте и что так влекло меня на сцену.

По натуре я – вечный актер-ученик. И я быстро почувствовала его и поняла. Работать было радостно. Во всем, что предлагалось и складывалось в каждой роли, я была абсолютно уверена. «Я же тоже так думала!» – постоянно изумлялась я. Все, что предлагал мне Петр Наумович, я принимала абсолютно. При этом я всегда «не готова», всегда «не моя» роль, но я тут же влюбляюсь. Тем более – если предстояла работа с ним.

Его сравнивали с природой – это действительно так. Он – огромный, особый, художественный мир. От его похвалы месяц летаешь, как на крыльях, от его точных и злых замечаний надолго остается боль.

Это как раз проявления «характера», о котором вы говорили?

Он мог сильно обидеть человека, безгранично любящего и преданного ему. Такой характер! Когда начиналась гроза, я принималась смеяться – это был единственный способ уберечь добрые отношения. «Ну тебя!» – говорил он в конце скандала и махал рукой. А люди, менее защищенные и, может быть, хуже его знавшие, могли обидеться надолго.

Каждый понимал: он как взглянет – и все ясно. Я вообще понимала его без слов. И по сравнению со всеми я имела право голоса. И не потому, что на пять лет его старше, просто часто он бывал так несправедлив! И тут я «возникала». «Адвокат на месте?» – спрашивал Петр Наумович. Он позволял мне спорить и защищать несправедливо обиженных. Я не боялась Фоменко, боялась только его плохой оценки своей игры. Но я и сама знала, когда и что делала не так.

И девчонки, его актрисы, это тоже чуют. И кстати, знают, что ему может понравиться. Они такие умницы! Немножко бессердечные, но очень умные. Совсем другие. Я так завидую их уверенности, все мои качества – не актерские. За кулисами они хохочут, хохмят, работает интернет (у меня голова пухнет, мне нужны тишина и уединение) – они выходят на сцену и работают идеально, как часики, – собранны, нацеленны. Вот что такое современные люди.

На самом деле этот трудный характер выдерживать приходилось прежде всего Майе. Она удивительный человек. Как-то в Плёсе на съемках «Почти смешной истории» я шла к домику, где они жили, и видела, как из открытого окна летели стул, посуда, – это бушевал Петр Наумович. А в другой раз звонила ему домой и еле-еле слышала в трубке его прерывающийся голос. В этот момент ему хотелось быть таким – и никто не знал, действительно он себя так плохо чувствует или играет. Петр Наумович не обманывал – все несовпадения происходили от присущей ему спонтанности желаний и непредсказуемости поведения. И «корректировались» самочувствием. Однажды я шла за ним на старую сцену театра от метро – Петр Наумович двигался буквально «по стеночке». Но приходил на репетицию, начинал показывать, куда-то залезать, бегать, курить – и все как рукой снимало.

В театре на репетициях он тоже «гипнотизировал»?

Удивительное дело – когда начали репетировать «Три сестры», первые два дня мы буквально жили в доме Прозоровых, это чувствовали все. Как это достигалось? Мы были как сомнамбулы. Он ничего особенного не говорил, часто шутил… Потом, когда мы углубились в разбор пьесы, это ощущение исчезло. Пока мы «копались», все разрушилось, и только потом собралось вновь, когда уже начали проступать очертания спектакля. Он ведь всегда сочинял параллельно имеющемуся готовому тексту. Для каждой роли имелось множество идей, каждый день все менялось. В «Войне и мире» в сцене борьбы за завещание старого Безухова он подсказал моей Катишь такую великолепную голосовую руладу, которая сразу определила всю роль. Однажды на спектакле я как-то вырвалась и заполонила собой все предложенные им рисунки, и Петру Наумовичу понравилось. «Люда, у тебя большой „припёк“ в роли», – это для актрисы высшая похвала от него.

Как вы думаете, почему Фоменко был таким независимым человеком? Ведь это часто провоцировало проблемы, особенно в советское время. Да и ответственность за свое дело требовала быть дипломатом. А он ведь не был?

Жизнь Фоменко в Питере при Романове была несладкой… Его ведь так и не утвердили худруком Театра комедии… Очень важно то окружение в «Мастерской», которое Петр Наумович создал. Прежде всего Каменькович – потрясающий человек, созданный для верности и дружбы. Женовач более самостоятелен, независим. Каменькович всегда чувствовал, что значит Фоменко. Как и теперешний директор Андрей Воробьев. Петр Наумович – абсолютно неделовой, и его неделовитость могла разрушить все. Он всегда оставался самим собой – бескомпромиссным, прямым, порой нетерпимым. И банкирам, и чиновникам говорил все, что думает. А его окружение охраняло этот художественный организм. Материальных вещей – зарплаты, цены на что бы то ни было – он вообще не касался. Быт его совсем не затрагивал, но к своему внешнему виду и одежде он относился внимательно. Я хорошо помню нашу первую встречу и его летний костюм. Тогда живы были мама Петра Наумовича, Александра Петровна, и Варюша, маленькая женщина, жившая вместе с ними. Когда Варюша умерла, он прилетел из-за границы, чтобы проводить ее. Удивительно нежные отношения были…

Известно, что кроме репетиций у Петра Наумовича было еще несколько излюбленных занятий, в которых ему не было равных: застолье, пение и чтение стихов…

Совершенно особенное дело – когда образованнейший человек читает стихи. Актер прочтет эффектно, но это совсем другое – без «мяса», на актерской «подкладке». Когда читает Петр Наумович, открывается иной мир интеллекта, знания, чувств. Это гигант, который обладает исключительной глубиной мысли. Если человек – такая глыбища знаний, чувств, все, что он делает, великолепно. И когда он пел, я была в восторге. Даже если звучали дурацкие блатные песни под гитару с Борисом Алексеевичем Горбачевым. Это было мило и смешно, и вовсе не пошло. «Ну, тебе, конечно, не нравится», – ворчал он. А про романсы уж я и не говорю. А как прекрасно он знал музыку! Но все эти знания прятались где-то глубоко, он никогда не демонстрировал их, щеголяя фразами и цитатами. А поскольку мы с моим первым мужем общались с Эфросом (они с Толей были однокурсники и большие друзья), я была вхожа в дом, то наблюдала два абсолютно разных мира – Наташи Крымовой и Анатолия Эфроса и, с другой стороны, Петра Фоменко. По отношению к Петру Наумовичу мой первый муж Николай Александрович, прекрасный человек, испытывал бесконечное уважение. «Умей услышать, что тебе Петя скажет» – так он меня напутствовал на съемки.

У вас с Петром Наумовичем было много общего?

Петр Наумович был удивительно застенчивым человеком. Меня это покоряло, и я все-все ему прощала. Он ненавидел нескромность. И я тоже не могла находиться на «особом положении». Мне так это близко. Он предлагал мне отдыхать в его кабинете во время долгих спектаклей, но я ни разу не позволила себе этим воспользоваться. Меня надо гонять, как лошадь, чтобы я чувствовала себя сверхрядовым. Чувство ответственности всегда мне мешало жить. Конечно, мне бы хотелось продолжать играть. Но в театре я чувствовала жуткую одинокость, хотя все актеры замечательно ко мне относились. Тяжело с легкостью говорить молодым: «Идите, вам не до меня».

Как случилось, что вы ушли из театра «Мастерская П. Фоменко»?

К сожалению, мы как-то печально расстались: Петр Наумович не понял причин моего ухода, да я их и не называла. И ни к чему было – это мои собственные решения, я считала: лучше уйти на год раньше, чем на день позже. Осталась недоговоренность… Я никогда не пользовалась его отношением к себе, всегда соблюдала дистанцию: режиссер – актер. В последнее время мы отдалились друг от друга. А я еще начала сниматься в Минске, он очень ревниво к этому отнесся. Мы как раз репетировали «Три сестры», где у меня была маленькая роль Няни. Он рассердился, заменил меня, потом все вернулось на круги своя, но оскомина осталась. А за месяц до расставания мы были на гастролях во Франции, и Петр Наумович, подсев ко мне на банкете, сказал: «Люда, настал момент, когда нам с тобой надо что-то сыграть». А потом я внезапно ушла…

С тех пор я долго не переступала порог театра… На похоронах Юры Степанова мы встретились, обнялись и поцеловались с Петром Наумовичем. Все бывает между творческими людьми… И прошло много времени после ухода Петра Наумовича, прежде чем я решилась посмотреть новые постановки – уже без него…

Можно ли сказать, что Петр Фоменко – «ваш» режиссер?

Для меня Фоменко не только «мой», и я бы не хотела этого, как ни странно. Есть в нем вещи «не мои». Он мой режиссер в том смысле, что я его «до донышка» понимаю. Но мне бы хотелось, чтобы он видел меня не только так, как видел. Он все время предлагал мне эксцентрику, ориентируясь в основном на мою внешность. А я люблю «акварель». И мне бы хотелось так работать. Моя единственная лучшая роль «на театре» – Маша в «Чайке» еще в Челябинском театре. Постановка там была весьма формалистическая: сцена представляла собой крыло птицы, я поднималась по черным ступеням и застывала наверху, как перед полетом – говорили, что спектакль поставлен о «черной чайке». В Питере на гастролях меня провожали овацией. Такая была наполненность горем, когда я тоненьким голосом произносила: «Замуж выхожу, за Медведенко!» Вот это я люблю – акварельный, человеческий ход. А у Фоменко – блистательная форма. Он гениально берет материал по актерской внешности, придает этому эксцентрики, – и тогда все совпадает.

Наверное, для меня, как актрисы, соединение Фоменко с Каменьковичем – идеальный вариант.

Как вы думаете, то, что «Мастерскую» возглавил Евгений Борисович Каменькович, – благо для театра?

Когда уходят такие гении – Эфрос, Фоменко, – на поверхность что только не выплывает… В «Мастерской», слава богу, есть Евгений Борисович: если говорить о человеческой чистоте, идеальнее человека я не знаю. Он откровенен и, как никто, оценивает дар человеческий. Он ищет режиссеров для сотрудничества. Мне думается, ему очень непросто руководить театром после Петра Наумовича.