Риф, или Там, где разбивается счастье Уортон Эдит

XXXIII

Оуэн Лит не поехал с мачехой в Живр. В ответ на ее предложение он объявил о своем намерении остаться в Париже еще на день или два.

На следующее утро Анна уехала одна первым поездом. Дарроу собирался последовать за ней днем. Когда Оуэн покинул их предыдущим вечером, Дарроу подождал, пока она заговорит, и, не дождавшись, спросил: действительно ли она желает, чтобы он вернулся в Живр. Та без слов утвердительно кивнула, и он добавил:

— Чтобы ты знала: я на многое готов ради Оуэна, кроме одного — возвращаться для того, чтобы меня снова прогоняли.

— Нет… нет!

Он подошел ближе и взглянул на нее, она тоже шагнула навстречу. Все ее страхи улетучились, когда он обнял ее. Чувство, охватившее ее, было не похоже на то, что она испытывала прежде, — неясное и смутное, с затаенными стыдом и ненавистью, но, однако, и богаче, глубже, более захватывающее. Она запрокинула голову и закрыла глаза под его поцелуями. Теперь она знала, что никогда не сможет от него отказаться.

И все же наутро она попросила его позволить ей вернуться в Живр одной. Хотелось иметь время, чтобы подумать. Она была убеждена, что произошедшее неизбежно, что она и Дарроу принадлежат друг другу, и он был прав, говоря, что никакая прошлая глупость не сможет развести их. Если в ее чувстве к нему появился новый оттенок, то это дополнительная острота. При виде его она испытывала беспокойство, неуверенность — чувство незавершенности и страстной зависимости, противоречащее ее представлению о своем характере.

Частично причиной желания остаться одной было осознание этой перемены. Уединенность внутренней жизни породила в ней привычку к этим часам самоанализа, и она нуждалась в них, как в утреннем купании в холодной воде.

В дороге она пыталась взглянуть на то, что произошло, в свете своего нового решения и неожиданного освобождения от мучений. Она будто прошла некий огненный обряд посвящения, из которого вышла опаленная и дрожащая, но прижимая к груди волшебный талисман. «Однажды вы поймете!» — крикнула ей Софи Вайнер, и то же самое сказал Дарроу. Они подразумевали, предположила она, что, когда она постигнет лабиринты и темные закоулки своей души, ее суждения о других будут менее категоричны. Что ж, теперь она знает — знает свои слабости и силу, о которых не догадывалась, и глубокий разлад и еще более глубокую связь между мыслями и безрассудными желаниями…

Она с беспокойством задумалась об Оуэне. По крайней мере, удар, который обрушится на него, будет нанесен не ее рукой. У него останется впечатление, что разрыв с Софи произошел по причинам банальным, по каким обычно расходятся люди, — хотя он должен потерять ее, его память о ней не будет отравлена. Анна ни на миг не позволяла тешить себя иллюзией, будто повторно подтвердила обещание, данное Дарроу, ради того, чтобы уберечь пасынка от нового страдания. Она знала, что ухватиться за самое дорогое для нее заставил неодолимый порыв и что появление на сцене Оуэна было лишь поводом для ее решения, а не причиной; однако понимание, от чего она уберегла его, было ей поддержкой. Как если бы ее путеводная звезда озарила своим светом неизведанные пути.

Во всех этих раздумьях подспудным течением присутствовала абсолютная вера в Софи Вайнер. Она думала о девушке со смесью неприязни и доверия. Для ее гордости было унизительным видеть родственные порывы в характере, который хотелось бы чувствовать чуждым ей. Но что на самом деле представляла собой девушка? Похоже, у нее не было никаких моральных принципов, а вот нюансов — без счета. Она отдалась Дарроу и утаила эту историю от Оуэна, явно испытывая не больше стыда, чем вульгарнейшая авантюристка, и вместе с тем мгновенно повиновалась голосу сердца, когда оно отвратилось от одного, чтобы служить другому.

Анна пыталась представить, какой, наверное, была жизнь девушки: какой опыт, какое общение сформировали ее. Но воспитание, полученное ею самой, было слишком несравнимым — завесу над некоторыми вещами она не могла поднять. Она вспомнила свою замужнюю жизнь, и то бесцветное однообразие приобрело дух исключительной сдержанности и порядка. Не потому ли, что она была столь безразличной, прошлая жизнь виделась ей такой? Теперь ее поразило, что она никогда не задумывалась о прошлом мужа и не интересовалась, чем он занимался и где бывал, когда уходил из дому без нее. Если бы ее спросили, о чем, как она полагает, думает ее муж, бывая один, она бы мгновенно ответила: о своих табакерках. Никогда ей не приходило в голову, что у него могут быть страсти, интересы, занятия, о которых она ничего не ведала. Однако он довольно регулярно ездил в Париж — под предлогом посещения аукционов и выставок или переговоров с дилерами и коллекционерами. Она пыталась представить, как он, подтянутый, элегантный, красиво причесанный и напомаженный, идет, крадучись, по тихой улочке и, оглянувшись, юркает в дверь. Теперь она поняла, что он был ей безразличен, — тогда, скорее всего, он искал, чем возместить ее холодность? Все мужчины таковы, полагала она, — несомненно, ее наивность забавляла его.

В процессе преображения Фрейзера Лита в донжуана ее остановила ироническая мысль, что она просто старается найти оправдание Дарроу. Ей хотелось думать, что все мужчины «таковы», поскольку Дарроу был «таков»; хотелось оправдать признание этого факта, убедив себя, будто лишь с помощью подобных уступок такие женщины, как она, могут надеяться сохранить то, что не в силах потерять. Неожиданно она разозлилась на свою слепоту, а затем и на губительную попытку осознать ее. Зачем она добивалась правды от Дарроу? Если б только она попридержала язык, ничего так и не выплыло бы наружу. Софи Вайнер разорвала бы помолвку, Оуэна отправили бы в кругосветное путешествие, и она продолжала бы жить в мире грез. Но нет, она выведывала, настаивала, устраивала перекрестные допросы, не успокаивалась до тех пор, пока не извлекла тайну на свет. Она была из тех злополучных женщин, которым их безрассудство всегда идет во вред и которые всегда знают это…

Неужели это она, Анна Лит, рисовала себе себя такой? Она с отвращением отбросила все эти мысли, словно какое-то демоническое наваждение, и ей остро захотелось вернуться к прежнему бесстрашному неведению. Если бы в тот момент она могла удержать Дарроу от того, чтобы он следовал за ней в Живр, она так и сделала бы…

Но он приехал; и при виде его ее смятение улеглось, она успокоилась и воспряла. Он прибыл ближе к вечеру, и она поехала на машине во Франкей встретить его. Ей хотелось увидеть его как можно скорее, ибо она интуитивно понимала, обретя новую проницательность, что только его присутствие способно вернуть ей нормальный взгляд на вещи. В машине, когда городок остался позади и они выехали на шоссе, он поцеловал ей руку, она прислонилась к нему и почувствовала, как их пронзают общие токи. Она была благодарна ему за то, что он молчал и не ждал, что она заговорит. Она подумала: «Он никогда не ошибается — всегда знает, что нужно делать», а потом, вздрогнув, — что это, несомненно, потому, что так часто бывал в подобных ситуациях. Мысль, что его тактичность чисто «профессионального» свойства, вызвала в ней неприязнь, и она незаметно отодвинулась от него. Он не попытался привлечь ее к себе, и она мгновенно решила, что это тоже рассчитано. Она сидела рядом с ним, застывшая и несчастная, мучительно гадая: неужели и впредь придется вот так анализировать каждый его взгляд и жест? Они промолчали все время, пока автомобиль не свернул под темную арку аллеи, в конце которой мерцали огни Живра. Тогда Дарроу положил ладонь на ее руку и сказал: «Знаю, дорогая…» Она подумала: «Он страдает так же, как я», и случившееся с ними сблизило их, вместо того чтобы разделить стеной, когда каждый переживает несчастье в одиночку.

Как было замечательно снова возвращаться в Живр с ним, и, когда старый дом встретил их приятной тишиной, она снова почувствовала, как кошмарный сон сменяется добрым и знакомым покоем. Казалось невероятным, что эти тихие комнаты, столь полные долго и тщательно копившихся свидетельств утонченного вкуса, были ареной драматических распрей. Память о них осталась в ночи, за запертыми дверями.

Мадам де Шантель и Эффи они нашли за чайным столом в дубовой гостиной. Завидев Дарроу, девчушка помчалась встречать его и вернулась, триумфально восседая на его плече. Анна с улыбкой смотрела на них. Эффи, при всем ее дружелюбии, мало кого дарила подобным доверием, и мать знала, что в этом отношении Дарроу позволялось то, что прежде позволялось лишь Оуэну.

За чаем Дарроу объяснил мадам де Шантель свое неожиданное возвращение из Англии. По прибытии в Лондон, рассказывал он, обнаружилось, что секретарь посольства, которого он должен был заменить, остался еще на какое-то время из-за болезни жены. Посол, зная о веских причинах, по которым Дарроу желал бы задержаться во Франции, немедленно предложил ему вернуться и ожидать в Живре, когда его вызовут для замены коллеги; так что он вскочил в первый же поезд, даже не успев дать телеграмму, что его отъезд откладывается и он временно свободен. Он говорил естественно, легко, в своей обычной спокойной манере, принимая чашку от Эффи, откусывая тост, который она ему передала, и время от времени наклоняясь, чтобы погладить дремлющего терьера. И неожиданно Анна, слушавшая его объяснения, спросила себя, правда ли все это.

Вопрос, конечно, нелепый. У него не было никакой разумной причины выдумывать россказни о своем возвращении, и все убеждало в том, что представленная им версия событий соответствует действительности. Но он выглядел и говорил совершенно так же, как когда отвечал на ее испытующие вопросы о Софи Вайнер, и она с холодком страха подумала, что теперь всегда будет сомневаться, не врет ли он. Она была уверена, что он любит ее, и не так опасалась его неверности, как собственного недоверия к нему. На мгновение ей показалось, что это должно разрушить саму основу любви; затем она сказала себе: «Со временем, когда я буду принадлежать ему без остатка, мы сделаемся настолько близки, что не останется места для каких-либо сомнений». Но сейчас сомнения оставались, то быстро стихающие, то мучительно тревожные. Когда нянька явилась за Эффи, девочка, поцеловав бабушку, взобралась Дарроу на колено с властным требованием отнести ее в кровать; и Анна, со смехом протестуя, с болью сказала себе: «Могу ли я дать ей отца, о котором думаю такое?»

Мысль об Эффи, о том, что она в долгу перед дочкой, была основной причиной отсрочек и неуверенности после того, как они с Дарроу снова встретились в Англии. Ее собственное чувство было столь ясным, что, не будь этого сомнения, она немедленно отдала бы руку Дарроу. Но до того, как после долгих лет снова его увидеть, она не обдумывала возможность нового замужества, и, когда такая возможность неожиданно возникла, ей показалось, что это расстроит жизнь, которую она планировала для себя и своего ребенка. Она не говорила об этом Дарроу, считая, что такой предмет следует обсуждать наедине с собой. Вопрос тогда состоял не в том, подходит ли он на роль наставника и защитника ее ребенка, не боялась она и того, что ее любовь к Дарроу лишит Эффи хоть капли материнской любви, ибо считала любовь не чем-то, что можно отмерить или ограничить, а богатством, постоянно пополняемым. Сомневалась же она в том, вправе ли привносить в свою жизнь интересы и обязанности, могущие отнять у Эффи часть времени, которое она ей уделяла, или ослабить близость их ежедневного общения.

Она решила этот вопрос, когда он встал перед ней со всей настоятельностью; но теперь возник новый. Несомненно, в ее возрасте не было никакой серьезной причины замыкаться в своем вдовстве, чтобы посвятить себя дочери; но было достаточно причин не выходить замуж за человека, в которого не верила всецело…

XXXIV

На следующее утро она проснулась с ощущением невероятной легкости на сердце. Она вспомнила последнее пробуждение в Живре три дня назад, когда казалось, вся ее жизнь погрузилась во мрак. Сейчас Дарроу снова был с ней под одной крышей, и снова было достаточно его близости, чтобы смутный ужас исчез. Можно было чуть ли не улыбнуться сомнениям, одолевавшим ее накануне вечером: они были из старых пугливых времен неведения, когда она боялась смотреть в лицо жизни и была слепа к тайнам и противоречиям человеческого сердца, потому что собственное ей еще не открылось. Дарроу как-то сказал: «Ты создана, чтобы чувствовать все»; и, безусловно, чувствовать куда лучше, чем судить.

Когда она спустилась в дубовую гостиную, он уже был там с Эффи и мадам де Шантель, и ощущение новой уверенности, которое внушало его присутствие, слилось с облегчением от невозможности в этой обстановке говорить о том, что между ними произошло. Но оно неизбежно пребывало с ними, и при взгляде друг на друга они это понимали. Боясь зримо выдать происшедшее, она старалась придумывать предлоги, чтобы подольше удерживать дочь рядом с собой, и, когда няня увела ее, нашла отговорку и последовала за мадам де Шантель наверх в пурпурную гостиную. Но доверительный разговор с мадам де Шантель предполагал подробное обсуждение планов, обсуждать которые Анна не имела никакого желания, кроме как в самых общих чертах: дату ее свадьбы, относительные преимущества отплытия из Лондона и Лиссабона, возможность подыскать удобный дом на новом мес те службы мужа; а когда эти темы исчерпаются, переход к обсуждению, в той же неопределенной манере, будущего Оуэна.

Его бабушка, не подозревавшая о подлинной причине отъезда Софи Вайнер, считала, что для молодой девушки «исключительно полезно» удалиться в час свадебных приготовлений, найдя приют в доме старых друзей. Более того, уединение невесты столь восхитило мадам де Шантель, что она впервые была расположена обсуждать планы Оуэна, и Анне волей-неволей пришлось пуститься в обсуждения по второму кругу. Она почувствовала мгновенное облегчение, когда через минуту Дарроу присоединился к ним; но его появление помогло лишь вернуть разговор к вопросу их собственного будущего, и Анна вновь испытывала боль, слушая, как он спокойно и легко говорит об этом. Что означало подобное самообладание: безразличие или неискренность? Этот вопрос постоянно крутился у нее в голове, то и другое одинаково ужасало.

Она решила позволить событиям идти своим чередом, как если бы ничего не случилось, — выйти за Дарроу и никогда не позволять прошлому вставать между ними; но появилось чувство, что единственный способ навсегда защититься от непоправимого — последний и окончательный разговор с ним. Желание, вызванное этим чувством, настолько окрепло в ней, что она пожалела о данном Эффи обещании взять ее с ними днем на прогулку. Но она не могла придумать повод огорчить ребенка, и вскоре после ланча все трое поехали в автомобиле показывать Дарроу замок, знаменитый в истории этих мест. Во время экскурсии Анна не могла по поведению Дарроу догадаться, настолько же трудно ему сохранять спокойствие из-за присутствия Эффи, как ей, или нет. Он оставался невозмутимым, жизнерадостным и милым, когда они ходи ли вокруг памятника, и она отметила только, что, думая, будто на него не смотрят, он мрачнел в лице и не так быст ро откликался на вопросы.

На обратном пути, за две или три мили до Живра, она неожиданно предложила пройти до дома пешком через лес, окаймлявший эту сторону парка. Дарроу неохотно согласился, и они вышли, отправив Эффи дальше на машине. Их путь лежал по небольшому французскому лесу, монотонному, как облезлый гобелен, но с живыми изумрудными вкраплениями там и тут среди коричневого и охряного. Светящийся серый воздух придавал ясности угасающим краскам и затягивал мягкой дымкой даль пейзажа. В таком уединении, полагала Анна, будет легче разговаривать; но, когда она шла рядом с Дарроу, ступая по толстому беззвучному слою мха, слова опять замерли на ее губах. Казалось немыслимым разрушать колдовство тихой радости, охватившей ее в его присутствии; когда он заговорил о месте, которое они только что посетили, она лишь отвечала на его вопросы и умолкала, ожидая, что он скажет дальше… Нет, она решительно не могла говорить; она даже не помнила, о чем собиралась завести разговор…

То же самое повторялось несколько раз и в этот день, и на следующий. Оставаясь одна, она изводила себя призывами и вопросами, со страстной ясностью формулируя каждый свой довод в воображаемом споре. Но едва оказывалась наедине с ним, нечто более глубокое, чем здравое соображение, и менее уловимое, чем застенчивость, сковывало ее уста, и жажда говорить превращалась в простое смутное беспокойство; его взгляд, его слова, прикосновение доходили до нее как сквозь пелену физической боли. И все же это бессилие иногда прорывалось бурной вспышкой сопротивления, и, оставаясь одна, Анна снова начинала готовиться к тому, что намеревалась ему сказать.

Она знала, не мог он рядом с ней не чувствовать этого ее внутреннего смятения, и надеялась, что он разрушит колдовство каким-нибудь освобождающим словом. Но постепенно поняла: он сознает тщетность слов и решительно настроен на то, чтобы поддержать ее в намерении вести себя так, будто ничего не случилось. Еще раз она мысленно обвинила его в бесчувствии, ее воображение осаждали мучительные видения его прошлого… Бывало ли с ним подобное и раньше? Если это был случайный эпизод — «минутной глупости и безумия», как он назвал его, — она еще могла бы понять или хотя бы начать понимать (ибо на определенной стадии воображение всегда отказывало ей); но если это было лишь звено в цепи подобных искушений, одна мысль об этом бесчестила все ее прошлое…

Эффи, пока у нее не было гувернантки, позволяли обедать внизу; и в вечер возвращения Дарроу Анна оставалась с девочкой еще долго после того, как в дверях гостиной появилась няня и подала ребенку знак, что пора ложиться спать. После того как ее наконец увели, Анна предложила сыграть в карты, а когда это развлечение мало-помалу завяло, пожелала Дарроу доброй ночи и вслед за мадам де Шантель поднялась наверх. Но мадам де Шантель никогда не засиживалась допоздна и во второй вечер, любезно намекнув, что намерена оставить Анну и Дарроу наедине, покинула их раньше обычного…

Анна сидела и молчала, слушая ее удаляющиеся и наконец замершие в отдалении трудные шажки. У мадам де Шантель сломались деревянные пяльцы для вышивания, и Дарроу, предложивший починить их, придвинул свое кресло к столику с лампой. Анна наблюдала за тем, как он сидит, склонив голову и хмуря брови, и пытается соединить концы рамки. Вид его, спокойного, поглощенного столь пустячным делом, придавал комнате дух интимности, очарование знакомой картины; и она снова подумала, что ничего не знает о сокровенных мыслях человека, который сидит рядом, как мог бы сидеть муж. Свет от лампы падал на его белый лоб, здоровый загар щеки, тонкие загорелые руки. Глядя на эти руки, она словно чувствовала их прикосновение и сказала себе: «Та, другая женщина сидела и смотрела на него, как я сейчас. Она знала его так, как я не знала еще никогда… Может быть, сейчас он думает о ней. Или, может, он полностью забыл это, как я забыла все, что было до того, как появился он…»

Он выглядел молодым, деятельным, полным сил и энергии — мужчиной, не созданным, чтобы напрасно томиться и жить воспоминаниями. Она спрашивала себя, обладает ли всем, чтобы удержать или удовлетворить его. Сейчас он ее любит, в этом она не сомневалась, но как она может надеяться его сохранить? Разница в возрасте у них настолько мала, что она уже чувствует себя старше. Пока еще эта разница незаметна и, по крайней мере внешне, они выглядят одногодками, но недомогание или несчастье быстро эту разницу проявят. Она подумала с горечью: «Он нисколько не постареет, потому что бесчувствен; я же буду чувствовать все…»

А когда она перестанет нравиться ему, что тогда? Что ему свойственно — клясться на словах или более глубокая молчаливая верность? Какова его теория на этот счет, каково внутреннее убеждение? Но какое ей дело до его убеждений или теорий? Нет сомнения, сейчас он любит ее и верит, что будет любить и впредь, и полагает, что если разлюбит, то его преданность будет защитой от перемены отношения к ней. Что она хотела знать, так это не то, что он думает об этом наперед, а что побудит к действию или удержит его в критический час. Она не полагалась на собственное искусство обольщения, слишком уверенная, что не обладает таковым! И если какой-нибудь добрый волшебник предложил бы наделить ее этим искусством, она теперь знала, что отвергла бы дар. Ей трудно было постичь желание обманной любви…

Дарроу, отложив пяльцы, подошел к ней и сел рядом; и она почувствовала, что он хочет сказать что-то важное.

— За мной наверняка пошлют через день-два, — начал он.

Она ничего не сказала на это, и он продолжал:

— Ты скажешь мне до отъезда, когда мне вернуться за тобой?

Впервые со своего возвращения в Живр он прямо упомянул о дате их свадьбы, и вместо того, чтобы ответить, она выпалила:

— Хочу, чтобы ты знал кое-что. На днях в Париже я виделась с мисс Вайнер.

Он покраснел, пораженный.

— Ты послала за ней?

— Нет, она услышала от Аделаиды, что я в Париже, и пришла. Пришла, желая уговорить меня выйти за тебя. Я подумала, что тебе следует знать об этом.

Дарроу встал.

— Рад, что ты сказала мне. — Он проговорил это с заметным усилием, чтобы сохранить спокойствие.

Он отошел, и ее взгляд последовал за ним.

— Это все? — спросил он, помолчав.

— Мне кажется, это очень много.

— Именно об этом она уже просила меня.

По его голосу она поняла, как глубоко он тронут, и ее пронзила дрожь ревности.

— Знаю, это было ради тебя! — Он ничего не сказал, и она добавила: — Это был весьма благородный поступок… Почему бы не поговорить об этом?

Наклонив голову, она сквозь опущенные ресницы наблюдала за борьбой эмоций на его лице.

— Я не уклоняюсь от такого разговора.

— Разговора о ней, вот что я имею в виду. Мне кажется, если б я смогла поговорить с тобой о ней, я лучше знала бы…

Она не докончила фразу, смутившись, и он спросил:

— Что ты хочешь лучше знать?

Краска выступила на ее лице. Как она может сказать ему то, в чем с трудом признается себе? Не было ничего, что она не хотела бы знать, ни единой складки или щели в его тайне, куда ее пробудившееся воображение не стремилось бы проникнуть; но она не могла подвергать ни мисс Вайнер низменным прикосновениям запоздалой ревности, ни Дарроу — соблазну принизить Софи в попытке улучшить свое положение. Софи поступила крайне великодушно, и достойно ответить Анна могла лишь тем, что примет Дарроу от нее без вопросов…

Она подняла на него глаза:

— Думаю, достаточно упомянуть ее имя. Так бояться этого — неправильно. Если я буду действительно бояться, придется отказаться от тебя.

Он склонился над ней и прижал к себе.

— Нет, ты не можешь сейчас отказаться от меня! — воскликнул он.

Она не сопротивлялась, когда, не говоря ни слова, он крепко обнял ее, но прежний ужас снова встал между ними, и с ее губ готово было сорваться: «Что я могу сделать, когда я так боюсь?»

XXXV

Ужас оставался и на другое утро, и она поняла, что должна преодолеть состояние безволия, в которое постепенно погружалась, и сказать Дарроу, что не может стать его женой.

Осознание этого пришло к ней в часы бессонной ночи, когда сквозь слезы разочарованной страсти она оглянулась на свое прошлое. Оно лежало перед ней, ее единственный роман, во всей своей презренной нищете, ничтожнейшее из ничтожных приключений, самое жалкое из сентиментальных заблуждений. Она обвела взглядом комнату — комнату, где провела так много лет и где, если сердце молчало, мысль ее была жива, — и представила себя впоследствии, сжавшейся перед массой презренных подозрений, неоправданных компромиссов и уступок. В эту минуту откровения она увидела, что Софи Вайнер выбрала лучшую участь и что отказ может обогатить там, где обладание оставляет пустыню.

Инстинкт неистово сопротивлялся этим усилиям воли. Почему прошлое или будущее удерживает ее, когда настоящее принадлежит ей столь прочно? Зачем безумно отказываться от того, чего другая все равно не получит? Чувство иронии нашептывало, что, если она прогонит Дарроу, он достанется не Софи Вайнер, а первой женщине, которая встретится ему на пути — как в подобный час встретилась сама Софи… Но простой факт, что она способна думать о нем такое, отбросил ее, дрожащую, в противоположную крайность. Она представила себе, как постепенно смиряется с подобным понятием жизни и любви, представила Эффи, растущую под влиянием женщины, в которую она превратится, — и спрятала глаза от унизительной картины…

Они сидели за ланчем, когда Дарроу доставили вызов, которого он ждал. Он протянул телеграмму Анне, и она прочла, что посол, по дороге на лечение в Германии, прибудет в Париж следующим вечером и желает переговорить с ним до своего возвращения в Лондон. Мысль, что решающий миг совсем близок, так взволновала ее, что по окончании ланча она ускользнула на террасу и оттуда спустилась одна в сад. День был пасмурный, но без дождя, пахло палой листвой. Она бесцельно брела под голыми деревьями — тропинкой, по которой они с Дарроу шли к реке в первый его приезд. Она была уверена, что он не попытается последовать за ней: наверняка догадался, почему ей захотелось побыть одной. Бывали моменты, когда казалось, одиночество ее удваивается от уверенности, будто он читает, что у нее на сердце, тогда как для нее его сердце совершенно закрыто…

Она бродила больше часа и, когда вернулась в дом, увидела из холла, что Дарроу сидит за письменным столом в кабинете Оуэна. Он услышал ее шаги, поднял голову и, не вставая, повернулся в кресле. Их глаза встретились, и она увидела его ясный и улыбающийся взгляд. У его локтя лежала груда бумаг — очевидно, служебная корреспонденция. Она поразилась его способности так невозмутимо заниматься делом, но потом с иронией подумала, что подобная отрешенность — признак его превосходства. Она переступила порог и направилась к нему, но, приближаясь, внезапно представила себе Оуэна, стоящего снаружи в холодных осенних сумерках и смотрящего на Дарроу и Софи Вайнер у освещенного лампой стола… Видение было столь живо, что у нее перехватило дыхание, как от удара, и она беспомощно опустилась на диван, загроможденный книгами. И тут же отчетливо поняла, что конец наступил. «Когда он заговорит, я скажу ему!» — подумала она…

Дарроу, отложив перо, мгновение молча глядел на нее, затем встал и закрыл дверь.

— Я должен ехать завтра, рано утром, — проговорил он, присев на диван рядом с ней.

Его голос звучал серьезно, с легкой ноткой грусти. Она сказала себе: «Он знает, что я чувствую…» — и от этой мысли ей стало менее одиноко. Выражение его лица было жестким и в то же время нежным — в первый раз она поняла, что он пережил.

Она не сомневалась в необходимости расстаться с ним, но сейчас было невозможно объявить ему об этом.

— Оставляю тебя одного с твоими письмами, — сказала она, вставая.

Он не стал возражать, а просто спросил в ответ:

— Пойдешь со мной сейчас прогуляться?

И ей сразу пришло в голову пойти с ним к реке и доставить себе в последний раз трагическое наслаждение посидеть рядом с ним в маленьком павильоне. «Возможно, — подумала она, — там мне будет легче сказать».

Однако при возвращении с прогулки сказать было нисколько не легче; но тайное решение сделать это до его отъезда принесло ей неестественное успокоение и в последний час сказалось приступом меланхолии. Продолжая обходить тему, которая опаляла их лица своим пламенем, они упорно говорили о других предметах, и Анне казалось, что разумом они никогда не были так близки друг другу, как в этот час, когда их сердца были так разъединены. В колеблющемся пламени любви потускнело колеблющееся пламя мысли, которая когда-то озарила ее сознание. Она забыла, насколько Дарроу расширил ее мир и раздвинул ее кругозор, и с болью от двойной потери увидела себя среди скукоженных мыслей.

Впервые ей ясно увиделось, какой будет ее жизнь без него. Она вообразила, как пытается сосредоточиться на каждодневных заботах, и все, что прежде было ярким и живым, теперь представлялось безжизненным и суетным. Попыталась думать о том, как полностью посвятит себя развитию дочери, подобно другим матерям; но предположила, что те матери лелеяли свои чада, помня о пережитом счастье. У нее же не было ничего, и вся ее неудовлетворенная молодость продолжала требовать то, что недополучила.

Поднявшись наверх, чтобы одеться к обеду, она сказала себе: «Это последний мой вечер с ним, и потом, перед тем как пожелать ему покойной ночи, я скажу».

Отсрочка разговора не казалась неоправданной. Дарроу показал ей, как боится пустых слов, как решительно уклоняется от бесплодных споров. Он, должно быть, прекрасно знал, что происходит в ее душе с момента своего возвращения, однако, когда она пыталась открыть ему душу, уходил от ее откровений. Поэтому она просто следовала примеру его поведения до последнего момента, словно сказать ей было уже нечего…

Этот момент, похоже, наступил, когда в обычное свое время после обеда мадам де Шантель поднялась к себе. Она немного задержалась, чтобы попрощаться с Дарроу, которого не надеялась увидеть утром, и ее любезный намек на его скорое возвращение прозвучал для Анны как голос судьбы.

Весь день лил холодный дождь, и после обеда они перешли в интимную обстановку теплой дубовой гостиной, закрыв двери в зябкую перспективу покоев. Осенний ветер, дувший от реки, выл вокруг дома голосом потери и разлуки, и Анна с Дарроу сидели молча, словно боялись нарушить обнимавшую их тишину. Уединение, свет камина, гармония мягких портьер и старинных тусклых картин навевали магию покоя, сквозь которую Анна чувствовала глубоко в сердце приглушенный пульс неодолимого блаженства. Как она могла подумать, что этот последний момент будет подходящим, дабы объявить о своем решении, когда, казалось, он вобрал в свою быстротечность все великолепие ее мечты?

XXXVI

Закрыв дверь, Дарроу продолжал стоять у порога. Анна чувствовала, что он смотрит на нее, и сидела неподвижно, считая ниже своего достоинства прятаться за фальшивым словом или жестом. В эти последние минуты она хотела предстать перед ним настоящей, какая есть, чтобы он унес с собой этот ее образ.

Он подошел и присел к ней на диван. Секунду они молчали, затем он сказал:

— Сейчас, дорогая, я должен получить от тебя ответ.

Она выпрямилась, ошеломленная тем, что он как будто вынуждает ее сказать то, что она и намеревалась.

— Сейчас? — единственное, что она смогла пробормотать.

— Я вынужден ехать первым поездом. Утром у меня будет не больше секунды.

Он взял ее за руку, и она сказала себе, что необходимо освободить руку прежде, чем она скажет то, что должна сказать. Но отвергла эту уступку слабости, которой решила не поддаваться. В конце концов она оставила руку в его ладони и не отвела глаз: не будет она в их последний час вместе бояться ни малейшей капли любви к нему.

— Ты скажешь мне сейчас, дорогая, — мягко настаивал он, и его настойчивость дала ей силы говорить.

— Я должна спросить тебя кое о чем, — начала она, одновременно понимая, что говорит совсем не то, что намеревалась.

Он сидел, спокойно ожидая, что она скажет дальше, и она продолжила:

— С мужчинами часто случаются подобные вещи?

Тихая комната как будто поддержала ее вопрос эхом.

Она отвела глаза, он понял ее и встал:

— Не знаю, как у других. Со мной такого никогда не случалось…

Она снова перевела взгляд на его лицо. Она чувствовала себя странницей на головокружительной тропе между утесом и пропастью: иного выхода не было, как идти дальше.

— Это… это началось… до того, как ты встретил ее в Париже?

— Нет. Тысячу раз нет! Я рассказал тебе все как было.

— Все?

Он резко повернулся к ней:

— Что ты имеешь в виду?

В горле у нее пересохло, в висках громко стучало.

— Я имею в виду… ее… Может, ты знал… что-то знал о ней до того.

Она замолчала. В комнате стояла глубокая тишина. Только шипело в камине сырое полено.

Дарроу четко произнес:

— Ничего не знал, абсолютно ничего.

Она получила ответ на ее тайное сомнение — на ее последнюю постыдную скрытую надежду. И сидела, обессиленная горем.

Он подошел к камину и ногой подправил полено. Вспыхнуло пламя и осветило его бледное лицо, суровое и страдальческое.

— Это все? — спросил он.

Она слабо кивнула, и он медленно вернулся к ней.

— Это прощание?

Она снова слабо кивнула, и он не сделал попытки коснуться ее или приблизиться.

— Ты понимаешь, что я не вернусь назад?

Он не сводил с нее взгляда, и она старалась смотреть на него, но слезы застилали глаза; в ужасе оттого, что он видит ее слезы, она встала и отошла в сторону. Он не последовал за ней; она стояла спиной к нему, глядя на вазу с гвоздиками на маленьком столике с лежащими на нем книгами. Слезы увеличивали все, на что она смотрела, и лепестки с прожилками, их бахромчатые края и хрупкие закрученные тычинки наступали на нее, огромные и живые. Она заметила среди книг томик стихов, который он прислал ей из Англии, и попыталась вспомнить, когда это было, до или после…

Он явно ждал, не скажет ли она чего, и наконец она оборотилась к нему:

— Увидимся завтра перед твоим отъездом…

Он ничего не ответил.

Она шагнула к двери, которую он распахнул перед ней. Она увидела его руку на дверной ручке, серебряный перстень с печаткой; и почувствовала, что это конец.

Они прошли анфиладой комнат между мутных отражений ширм и комодов, бок о бок поднялись по лестнице. В конце галереи тускло коптила лампа, борясь с темнотой.

На лестничной площадке Дарроу остановился; его комната была ближе к лестнице.

— Покойной ночи, — сказал он, протягивая Анне руку.

Подавая ему свою, она почувствовала, как рвется наружу родник рыданий. Ей удалось подавить их, но судорожное дыхание выдавало ее смятение, и, чтобы скрыть его, она прижалась лицом к его плечу.

— Будет… будет! — прошептал он, успокаивая ее.

Ее прерывистое дыхание звучало громко в молчании спящего дома. Она плотно сжала губы, но не могла остановить нервных спазмов в горле; он обнял ее одной рукой и, открыв дверь своей комнаты, помог переступить порог. Дверь закрылась за ними, и она опустилась на скамеечку у подножия кровати. Судороги в горле прекратились, но она знала: стоит ей попытаться заговорить, они возвратятся.

Дарроу отошел к камину и прислонился к каминной полке. Лампа под красным абажуром отбрасывала свет на книги и бумаги, на кресло возле камина и туалетный столик с разбросанными на нем предметами. В камине тускло тлело полено, и в комнате было тепло и слегка пахло дымом. Она впервые была в комнате, где он жил, среди вещей, которыми он ежедневно пользовался. Казалось, каждый предмет, окружавший ее, несет в себе частичку Дарроу; сам воздух дышал им, обволакивая ощущением его подспудного присутствия.

Внезапно она подумала: «Софи Вайнер все это было знакомо» — и с мучительной четкостью представила себе их одних в этой обстановке… Уводил ли он девушку в отель… куда люди ходят в подобных случаях? Где бы они ни были, их окружало молчание ночи и его вещи бы ли разбросаны по комнате… Анна, стыдясь нарисованной себе отвратительной картины, стояла, готовая бежать прочь; затем нахлынула волна противоположного чувства, и она застыла с опущенной головой.

Когда она поднялась, Дарроу шагнул к ней, и она поняла: он ждет, что она пожелает ему покойной ночи. Было ясно, что никакой другой мысли не возникло у него в голове, и это ее по какой-то смутной причине оскорбило. «Ну почему не… почему?» — что-то шептало в ней, словно его выдержка, его молчаливое признание ее гордости говорили о пренебрежении иными качествами, которые, хотелось ей, влекли его к ней.

— Тогда до утра? — услышала она его голос.

— Да, до утра.

Она продолжала стоять на месте, рассеянно озирая комнату. На сей раз прежде, чем расстаться — поскольку расставание было неотвратимо, — ей страстно захотелось быть для него всем, чем была Софи Вайнер, но она стояла как вкопанная, не в состоянии найти слово или вообразить жест для выражения этого желания. Раздраженная своей беспомощностью, она подумала: «Может, я не чувствую того, что чувствуют другие женщины?»

Ее взгляд упал на бумажник, который она подарила ему. С потертыми от ношения в кармане углами, пухлый от набитых в него бумаг. Ей стало любопытно, носит ли он в нем ее письма, и, протянув руку, она прикоснулась к нему.

Все, что Дарроу и она когда-либо почувствовали и поняли, случайное сближение слова и взгляда, еще более тесная близость молчания отозвались в ней дрожью при этом прикосновении. Ей вспомнились вещи, которые он когда-то говорил ей и которые стали для нее подобием нового неба над головой; его представления, казалось, пропитали воздух, которым она дышала. Легкое тепло девичьей любви возвратилось, превратившись в жар взрослой любви по пути через мысленную даль; и сердце ухало вверх и вниз, как лодка на волнах долгих-долгих воспоминаний. «Это потому, что я люблю его так по-разному», — подумала она и медленно повернулась к двери.

Она знала, что Дарроу продолжает молча смотреть на нее, но он не пошевелился и не сказал ни слова, пока она не достигла порога. Тогда он встретил ее там и заключил в объятия.

— Не сегодня… не говори мне сегодня! — прошептал он; и она отклонилась назад, закрыв на мгновенье глаза, а затем медленно открыла и утонула в потоке света, льющемся из его глаз.

XXXVII

На следующий день Анна и Дарроу сидели одни в купе парижского поезда.

Анна, когда они вошли в купе, села в дальнем углу и положила сумку на соседнее место. Внезапно решив проводить Дарроу до Парижа, она даже убедила его подождать следующего поезда, чтобы они могли поехать вдвоем. Ей так страстно хотелось быть с ним, что она испытала почти патологический страх, на миг потеряв его из виду, когда он выскочил из вагона и побежал по платформе назад, чтобы купить газету, — ибо ей показалось, что она больше никогда не увидит его, и ее охватила холодная дрожь, как в последнюю поездку в Париж, когда думала, что разлучена с ним навеки. И все же ей хотелось держаться от него подальше, в противоположном углу купе, и, когда поезд тронулся, она достала из сумки письма, которые прихватила с собой, выходя из дому, и принялась просматривать, чтобы спрятать от него глаза.

Теперь она принадлежала ему, была его на всю жизнь — уже не могло быть вопроса о том, чтобы посвятить себя благополучию Эффи или любому другому абстрактному понятию долга. Эффи, конечно, не пострадает; Анна заплатит за блаженство быть женой удвоенной материнской любовью. Совесть еще не успокоилась; но сейчас ее голос не слышен за ликующим гомоном счастья.

Просматривая письма, Анна чувствовала на себе взгляд Дарроу; под его воздействием она в конце концов подняла глаза и упилась страстной нежностью, лившейся из его глаз. Затем краска бросилась ей в лицо, и она вновь почувствовала желание защититься. Опять уткнулась в письма, и ее взгляд упал на конверт, подписанный рукой Оуэна.

Ее сердце тревожно забилось: она была в том состоянии, когда в простейших вещах ей виделась угроза. О чем Оуэн мог писать ей? Письмо было коротким и лишь извещало о том, что он намерен уехать в Испанию следующим вечером с компанией молодых соотечественников, обучающихся в Школе изящных искусств.

Первой мыслью было: «Значит, он не увиделся с ней!» — и в ее чувствах странным образом смешались унижение и облегчение. Девушка сдержала слово, определила линию поведения и следовала ей, Анне же не удалась такая попытка. Она не упрекала себя в неудаче, но предпочла бы, чтобы расхождение между тем, что она говорила Софи Вайнер и как повела себя потом, было меньше. Ее смутно раздражала уверенность девушки, что у той достанет сил следовать принятому решению…

Анна подняла глаза и увидела, что Дарроу углубился в газету. Он казался спокойным и уверенным, почти равнодушным к ее присутствию. «Неужели так скоро это превратится у него в привычку?» — спросила она себя в приступе ревности. Она сидела неподвижно, пристально глядя на него в попытке заставить почувствовать ее взгляд, как только что почувствовала его взгляд. Она удивилась и устыдилась, обнаружив нечто новое в своей любви к нему: своего рода недоверчивую деспотическую нежность, которая лишала душу покоя. Наконец он поднял глаза, его улыбка обволокла ее, и она всем своим существом почувствовала, что принадлежит ему, принадлежит всецело и безраздельно, так что бесполезно воображать для себя иную судьбу.

Чтобы успокоиться, она протянула ему письмо Оуэна. Он взял его, просмотрел, и его лицо стало серьезным. Она нервно ждала, когда он посмотрит на нее.

— План хороший; это лучшее, что могло случиться, — сказал он с едва заметной ноткой напряженности в голосе.

— Да, — поспешила она согласиться.

Она чувствовала легкое дуновение облегчения, передававшегося от одного к другому. Оба были рады, что Оуэн уезжает, что какое-то время он не будет стоять у них на пути; и ей казалось ужасным, что их счастье так сильно зависит от подобных невысказанных чувств…

— Я увижусь с ним сегодня вечером, — сказала она, чтобы Дарроу понял: она не боится встречи с пасынком.

— Да, конечно; наверное, он мог бы пообедать с тобой.

Его слова поразили ее странным непониманием. Дарроу предстояло встретить посла на вокзале, когда тот приедет, и, вероятно, провести с ним весь вечер, и его беспокоило, как Анна знала, что придется оставить ее одну. Но как он может таким беспечным тоном предлагать ей пообедать с Оуэном? Понизив голос, она сказала:

— Боюсь, он очень несчастен.

— Тем лучше, что он отправится в путешествие, — ответил Дарроу с едва заметным раздражением.

— Да… но разве ты не чувствуешь… — начала она, но не договорила.

Она знала, как он не любит попусту возвращаться к однажды уже решенному, но теперь к страху сделать или сказать что-то, что ему не нравится, добавилось новое инстинктивное подобострастие, против которого восставала ее гордость. «Он увидит эту перемену и потеряет ко мне интерес, как потерял к ней…» — сказала она себе, и на мгновение ей показалось, будто она переживает то, что до нее пережила Софи Вайнер.

Дарроу не попытался узнать, что она хотела сказать и недоговорила. Он вернул ей письмо Оуэна и вновь углубился в газету; и, когда спустя несколько минут оторвался от чтения, его ясное лицо и улыбка безоговорочно вернули ее к более веселым мыслям.

Поезд подходил к зданию вокзала, и скоро в их купе вторглась обыкновенная пара, озабоченная размещением объемного багажа. Анна при их появлении почувствовала собственническую гордость влюбленной женщины, возникающую, когда между нею и любимым мужчиной оказываются незнакомые люди. Она попросила Дарроу опустить окно, положить ее сумку на полку и, когда он занимался всем этим, ощутила новую преданность в его тоне, в том, как он склонялся над ней и заглядывал в глаза. Затем он вернулся на свое место, и они переглянулись, как любовники, улыбающиеся своей счастливой тайне.

Анна перед возвращением в Живр предложила Оуэну поселиться в ее квартире, но тот предпочел остаться в отеле, куда уже отправил свои вещи, и по прибытии в Париж она решила сразу ехать туда. Ей не терпелось провести встречу с ним поскорее и больше об этом не думать, и она была рада, что Дарроу расставался с ней на вокзале, дабы навестить коллегу в посольстве. Она страшно боялась, что он снова увидит Оуэна, однако не смела сказать об этом и, чтобы он не вздумал навещать ее, упомянула о необходимом походе к портнихе и по бесчисленным поручениям мадам де Шантель.

— Увидимся завтра утром, — сказала она, но он с улыбкой ответил, что непременно улучит минутку и заглянет к ней после встречи с послом, и, посадив ее в такси, просунул голову в окно и прижался губами к ее губам.

Она зарделась, как девушка, думая полусердито-полусчастливо: «Вчера он этого не сделал бы», и в этом мальчишеском поступке будто слились вдруг множество доселе едва заметных изменений в выражении его лица и в поведении. «В конце концов, мы обручены», — сказала она себе, затем улыбнулась нелепости этого слова. В следующее мгновение она с болью вспомнила крик Софи Вайнер: «Я всегда знала, что он не любит меня!..» «Бедняжка, ах бедняжка!» — пробормотала Анна.

В отеле, где остановился Оуэн, она с трепетом ждала, пока портье отыщет его. Портье вскоре вернулся с сообщением, что тот у себя в номере и просит ее подняться к нему, и, пересекая холл, она заметила лежащий на полу его чемодан, уже с дорожной наклейкой.

Оуэн сидел за столом спиной к двери и писал; встав и повернувшись к ней, он оказался спиной к окну, так что на фоне пасмурного света его черты были едва различимы.

— Дорогой мой… так ты действительно уезжаешь? — спросила она, на секунду нерешительно задержавшись у порога.

Он придвинул ей кресло, и они сели; каждый ждал, когда другой заговорит. Наконец она задала несколько беспорядочных вопросов о его спутнике, медлительном, стеснительном и задумчивом юноше, которого он раз или два привозил с собою в Живр. Она подумала, что для него было естественным предпочесть этого неразговорчивого друга более бойким знакомым, а вслух сказала:

— Я так рада, что Фред Рэмпсон может поехать с тобой.

Оуэн ответил в том же духе, и несколько минут их разговор тащился по сухой пустыне банальных тем. Анна заметила, что, с готовностью делясь своими планами, Оуэн старательно воздерживался от любых вопросов относительно ее видов на будущее. По его проговоркам было очевидно, что он собирается отсутствовать достаточно долго, и вскоре он попросил ее распорядиться, чтобы упаковали и отправили за ним вдогонку кое-какие зимние вещи, что он оставил в Живре. Это дало ей возможность сказать, что она рассчитывает вернуться через день или два и тогда сразу позаботится об этом. Затем добавила: «Я приехала этим утром с Джорджем, который завтра отправляется в Лондон», назвав Дарроу по имени, чтобы дать Оуэну повод заговорить о ее замужестве. Но тот не воспользовался возможностью, и ей долго слышалось это имя, непривычно звучащее в разговоре с ним.

В комнате было почти темно, и она в конце концов встала со словами: «Я не вижу тебя, дорогой», чтобы поискать выключатель.

— О, не надо — не выношу свет! — воскликнул Оуэн, хватая ее руку и заставляя сесть обратно. Затем нервно рассмеялся и добавил: — Я наполовину ослеп из-за невралгии. Наверное, это все проклятый дождь.

— Да, тебе полезно будет съездить в Испанию.

Она спросила, есть ли у него лекарства, которые прописал врач при предыдущем приступе, и, когда он ответил, что не знает, куда их подевал, она вскочила, предложив сходить к аптекарю. Было облегчением сделать для него что-нибудь, и по его «Ох, спасибо — сходишь?» она поняла, что помогла ему найти предлог не задерживать ее долее. Обычно он немедленно заявил бы, что не нуждается ни в каких лекарствах; молчаливое же согласие показало, насколько глубоко он чувствует, что продолжать разговор бесполезно. Его лицо было сейчас просто белым пятном в сумерках, но она чувствовала его нечеткость, как покров, скрывающий страдальческое выражение. «Он знает… знает», — сказала она себе и задумалась, что помогло ему узнать правду, какой-нибудь неоспоримый факт или чистая интуиция.

Он тоже встал и откровенно ждал, когда она уйдет, тогда она повернулась к двери со словами:

— Я мигом, скоро вернусь.

— О, пожалуйста, не надо! — Смущенно помолчав, объяснил: — Я имел в виду… ты можешь меня не застать здесь. Я должен зайти к Рэмпсону и обсудить кое-какие последние вопросы.

Она с упавшим сердцем остановилась у порога. Он имел в виду, что это их прощальный разговор, — и он даже не спросил, когда у нее свадьба, и не предложил встретиться еще перед тем, как она отправится на другой край земли.

— Оуэн! — крикнула она и повернулась к нему.

Он молча стоял перед ней в сумерках.

— Ты не сказал мне, надолго ли ты уезжаешь.

— Надолго ли? Понимаешь… я это смутно себе представляю… не люблю конкретных дат, ты знаешь…

Он замолчал, и она увидела, что он не собирается помогать ей. Она попыталась сказать: «Ты не будешь на моей свадьбе?» — но не смогла. Вместо этого пробормотала: «Через шесть недель у меня будет…» — и он тут же ответил, словно ждал этого объявления и заранее приготовил ответ:

— О, к тому времени очень возможно…

— В любом случае не прощаемся, — выдавила она, чувствуя под вуалью слезы.

— Нет-нет, это лишнее! — заявил он, но не пошевелился, и она подошла и обняла его.

— Ты напишешь мне, правда?

— Конечно, конечно…

Ее руки скользнули вниз в его ладони, и, с минуту молча постояв в темноте, он неопределенно рассмеялся и сказал:

— Действительно, пора включать свет.