Риф, или Там, где разбивается счастье Уортон Эдит

XXV

Анна стояла посредине комнаты, глаза ее были устремлены на дверь. Дарроу продолжал вопросительно смотреть на нее, а она, часто дыша, говорила про себя: «Только бы он не подошел!»

Ей казалось, что в ней вдруг открылся роковой дар пониманья скрытого смысла каждого кажущегося непроизвольным взгляда и движения и что в малейшем проявлении женихом эмоций она способна обнаружить холодный расчет.

Еще мгновение он вопросительно смотрел на нее, затем отвернулся и занял свое обычное место у каминной полки. Она облегченно вздохнула.

— Не будешь ли так добра объяснить, что произошло?

— Не могу: сама не понимаю. Я даже не знала, пока она не сказала тебе, что она действительно намерена расторгнуть помолвку. Я одно знаю: она только что пришла ко мне и объявила о желании покинуть Живр сегодня; и Оуэн, когда услышал об этом, поскольку раньше она ему не говорила, сразу обвинил ее в том, что она уезжает с тайным намерением бросить его.

— Как думаешь, действительно бросит?

Анна заметила, как прояснился его лоб, когда он спрашивал ее мнение.

— Откуда мне знать? Может, ты скажешь?

— Я?

Ей показалось, что его лицо вновь потемнело, хотя он оставался спокоен.

— Как я тебе сказала, — продолжала она, — Оуэн дошел до того, что вообразил, будто ты невесть почему настроил Софи против него.

Дарроу по-прежнему был явно удивлен.

— Да, действительно невесть почему! Ему ведь известно, как мало я знаю мисс Вайнер. Почему же он воображает какие-то совершенно немыслимые вещи?

— Я тоже не могу понять.

— Но он, должно быть, намекнул на что-то.

— Нет. Он признается, что не знает, чем ты руководствуешься. Просто говорит, что Софи стала относиться к нему иначе после возвращения в Живр, и что он видел вас вместе несколько раз — в парке, в павильоне, не знаю, где еще, — и что вы разговаривали наедине конфиденциальным, как ему показалось, почти тайным образом; и он сделал нелепое заключение, что ты использовал свое влияние, дабы восстановить ее против тебя.

— Свое влияние? Какое такое влияние?

— Он не говорит.

Дарроу обдумал факты, которые она привела ему. Лицо его оставалось серьезным, но без малейшего следа беспокойства.

— А что говорит мисс Вайнер?

— Она говорит, это совершенно естественно, если она иногда разговаривает с моими друзьями, когда она у меня в доме… и отказывается дать ему какие-то иные объяснения.

— По меньшей мере совершенно естественно!

Анна ответила, чувствуя, что краснеет:

— Да… но есть кое-что…

— Кое-что?..

— Должна же быть какая-то причина, почему она вдруг решила расторгнуть помолвку. Я могу понять чувство Оуэна, хотя сожалею о его несдержанности. Девушка должна дать какое-то объяснение, а пока она отказывается от этого, он будет воображать невесть что.

— Несомненно, она все объяснит, если он попросит другим тоном.

— Я не оправдываю тон Оуэна… но она знала об этом до того, как согласилась выйти за него. Она знает, насколько он возбудим и несдержан.

— Ну, она преподала ему маленький урок сдержанности… возможно, это лучшее, что могло случиться. Почему бы не оставить все как есть?

— Оставить Оуэна с мыслью, что ты был причиной расторжения?

Он встретил вопрос легкой улыбкой:

— Что до этого… пусть думает обо мне что хочет! Но во всяком случае оставь его в покое.

— В покое? — удивленно повторила она.

— Просто пусть все идет своим чередом. Ты же сделала для него и мисс Вайнер все, что могла. Если они не поладили, это их дело. Какое у тебя может быть основание вмешиваться сейчас?

Глаза ее расширились от изумления.

— Но… естественно, это то, что он говорит о тебе!

— Меня ничуть не заботит, что он говорит обо мне! В такой ситуации влюбленный мальчишка будет искать самое нелепое объяснение, лишь бы не признавать той унизительной истины, что женщина может просто устать от него.

— Ты не совсем понимаешь Оуэна. Он все переживает глубже и дольше. Много времени ушло на то, чтобы он пришел в себя после прошлой неудачной любви. Он романтик и максималист — он не может жить только на проценты со своих чувств. Он боготворит Софи, и она как будто любит его. Если ее отношение переменилось, то это произошло очень неожиданно. И если они разойдутся вот так, злясь друг на друга и не объяснившись, это ужасно ранит его — ранит саму его душу. Но это, как ты говоришь, сугубо их дело. Беспокоит меня здесь то, что он связывает их ссору с тобой. Оуэн мне как родной сын — если б ты видел его, когда я впервые приехала сюда, ты бы понял почему. Мы были как два узника, которые перестукиваются через стенку. Он это не забыл, я тоже. Разойдется он с Софи или же они помирятся, я не могу позволить ему думать, что ты как-то причастен к этому.

Она умоляюще посмотрела Дарроу в глаза и прочитала в них терпеливое выражение человека, вынужденного обсуждать несуществующую проблему.

— Я сделаю все, что ты хочешь, — сказал он, — но пока не понимаю, что от меня требуется.

Его улыбка, казалось, обвиняет ее в противоречивости, и уязвленная гордость заставила ее продолжить:

— В конце концов, не так уж странно, что Оуэн, зная, что ты и Софи почти незнакомы, заинтересовался, о чем вы разговаривали, когда увидел, как вы беседуете наедине.

Говоря это, она почувствовала дрожь, будто некий инстинкт, более глубокий, чем разум, предостерегал ее. Но лицо Дарроу осталось невозмутимым, кроме промелька слегка удивленной улыбки.

— Что ж, дорогая… а не могла бы ты рассказать ему?

— Я? — пробормотала она, порозовев.

— Ты, наверное, забыла, ты и остальные, в какое положение меня поставила, когда я приехал сюда: и свою просьбу поддержать Оуэна забыла, и как ты обещала ему, что я это сделаю, и попытку мадам де Шантель привлечь меня на свою сторону; и прежде всего, мое собственное ощущение того факта, о котором ты только что мне напомнила: как важно для нас обоих, чтобы я понравился Оуэну. Мне казалось, что первым делом я должен как можно лучше понять всю ситуацию; и очевидным способом сделать это было попытаться лучше узнать мисс Вайнер. Разумеется, я беседовал с ней наедине… беседовал так часто, как мог. Прилагал все усилия, чтобы выяснить, права ли ты, поощряя желание Оуэна жениться на ней.

Она слушала с растущим чувством спокойствия, стараясь отделить абстрактный смысл его слов от убедительности, какой их облекали его глаза и голос.

— Понимаю… да, понимаю, — пробормотала она.

— Ты еще должна понимать, что я вряд ли мог сказать об этом Оуэну без того, чтобы не оскорбить его еще больше и, возможно, увеличить дистанцию между ним и мисс Вайнер. Как бы я выглядел, если бы признался, что пытаюсь выяснить, достоин ли его выбор? В любом случае совершенно не мое дело предлагать объяснение того, что, как она справедливо говорит, не нуждается в объяснении. Если она отказывается говорить, значит явно по причине того, что намеки Оуэна нелепы; и это обязывает меня молчать.

— Да, да! Понимаю, — повторила Анна. — Но я не хочу, чтобы ты что-то объяснял Оуэну.

— Ты еще не сказала, что ты хочешь от меня.

Анна помедлила, сознавая, как непросто объяснить такую просьбу; затем сказала:

— Я хочу, чтобы ты поговорил с Софи.

Дарроу скептически рассмеялся:

— И это учитывая, к чему привели мои предыдущие попытки!..

Она быстро взглянула на него:

— Они, во всяком случае, не привели ведь к тому, что она тебе разонравилась, что твое мнение о ней изменилось к худшему по сравнению с прежним?

Ей показалось, что он слегка нахмурился.

— Зачем возвращаться к этому?

— Я хочу быть уверена — беру пример с Оуэна. Не мог бы ты подробней рассказать, какое впечатление она произвела на тебя.

— Я уже говорил — мисс Вайнер мне нравится.

— Как думаешь, она еще любит его?

— Ничто в наших кратких разговорах не позволяет сказать это с определенностью.

— Тем не менее, как по-твоему, есть причина, по которой ему не следует жениться на ней?

Лицо его снова выдало сдерживаемое нетерпение.

— Что я могу ответить, не зная причин, по которым она порывает с ним?

— Именно это я и хочу чтобы ты выяснил у нее.

— И почему, черт возьми, она должна рассказать мне?

— Потому, что, какие бы у нее ни были претензии к Оуэну, ко мне у нее, безусловно, претензий нет. Она не может желать, чтобы Оуэн мысленно связывал меня с этой ужасной ссорой, и она должна видеть, что он будет связывать до тех пор, пока не убедится, что ты тут ни при чем.

Дарроу отошел от камина и, беспокойно пройдясь по комнате, остановился перед ней.

— Почему ты не скажешь ей этого сама?

— Разве не понимаешь?

Он пристально посмотрел на нее, а она не отступала:

— Должен был бы догадаться, что Оуэн ревнует к тебе.

— Ревнует ко мне? — Сквозь загар было видно, как он покраснел.

— Ну ты совсем слепой — что еще толкнуло его на подобную глупость? И я не хочу, чтобы она думала, будто и я ревную! Я уже все сказала, что могла, чтобы она так не подумала; а она не проронила ни полслова ни ему, ни мне. Единственный наш шанс теперь — что она прислушается к тебе, ты должен заставить ее понять, сколь пагубным может быть ее молчание.

— Все это черт знает что — то, что ты предлагаешь! Я в любом случае не могу обращаться к ней на таком основании! — запротестовал Дарроу.

Анна коснулась его руки:

— Обратись к ней на том основании, что я почти мать Оуэну, и любое отчуждение между тобой и им убьет меня. Она знает, какой он, она поймет. Попроси ее сказать что-нибудь, сделать что-нибудь, что хочет; но не уезжай, не поговорив с ней, не дай этому остаться между нами, когда она уедет!

Она отступила на шаг и подняла лицо к нему, пытаясь глубже, чем всегда, заглянуть ему в глаза; но не успела она разглядеть их выражение, как он взял ее руки и наклонил голову, чтобы поцеловать их.

— Увидишься с ней? Увидишься? — умоляюще спросила она, и он ответил:

— Сделаю все, что ты хочешь.

XXVI

Дарроу ждал один в гостиной.

Не было места более неподходящего для разговора, который ему предстоял; но он согласился с предложением Анны позвать Софи Вайнер — это было естественнее, чем самому искать ее. Он расхаживал взад и вперед, и как будто неумолимая рука рвала все нити нежных воспоминаний, связывавших его с этой тихой комнатой. Здесь, в этом самом месте, он испил из глубочайшего источника счастья, прильнул губами к истоку его полноводных рек; но сейчас этот родник был отравлен, и больше ему не вкусить из чистой чаши.

На миг он почувствовал реальную физическую боль; затем справился с волнением и приготовился к предстоящей схватке. Он не представлял, что его ожидает, но после первоначального инстинктивного отвращения мелькнула мысль, что еще раз поговорить с Софи Вайнер крайне необходимо. Он лицемерил, внушая Анне, будто согласился на этот разговор потому, что она просила об этом. На деле же — лихорадочно обдумывал, как бы навести ее на подобную мысль; и почему-то это банальное лицемерие угнетало его больше, чем тяжкое бремя обмана.

Наконец послышались шаги, и вошла Софи Вайнер. Завидев его, она остановилась у порога и подалась назад.

— Мне передали, что миссис Лит зовет меня.

— Миссис Лит действительно посылала за тобой. Она скоро подойдет, но я просил ее позволить мне первому увидеться с тобой.

Он говорил очень мягко, и в этой мягкости не было неискренности. Он был глубоко тронут тем, как изменилась девушка. При виде его она выдавила из себя улыбку, но улыбка осветила выражение муки, как свеча, поднесенная к мертвому лицу.

Она ничего не ответила, и он продолжал:

— Ты должна понимать мое желание поговорить с тобой после того, что я только что услышал.

Она возразила, сделав протестующий жест:

— Я не отвечаю за бред Оуэна!

— Разумеется… — Он замолчал; они продолжали стоять друг против друга. Она подняла руку и поправила непослушный локон движением, выжженным в его памяти, затем оглянулась вокруг и опустилась в ближайшее кресло.

— Что ж, ты добился, чего хотел.

— Что ты имеешь в виду? Чего я хотел?

— Моя помолвка расторгнута — ты слышал, как я это сказала.

— Почему ты считаешь, что я хотел этого? Все, что я хотел с самого начала, — это советовать, помогать всем, чем могу…

— В этом ты преуспел, — ответила она. — Убедил меня, что лучше не выходить за него.

Дарроу в отчаянии рассмеялся:

— В тот самый момент, когда сама убедила меня в обратном!

— Неужели? — сказала она, сверкнув улыбкой. — Да, я действительно верила, что поступаю правильно, пока ты не объяснил мне… предупредил…

— Предупредил?

— Что я буду несчастна, если выйду за человека, которого не люблю.

— Ты не любишь его?

Она не ответила, и Дарроу вскочил, отошел в другой конец комнаты. Остановился перед письменным столом, на котором стояла его фотография: хорошо одетый, красивый, самоуверенный — портрет человека, умудренного опытом, уверенного в своей способности надлежащим образом улаживать самые щекотливые вопросы, — и полного идиота. Потом повернулся к ней:

— Ты не находишь, что ждать так долго и сказать ему об этом только сейчас — довольно жестоко по отношению к Оуэну?

Она задумалась на секунду, прежде чем ответить:

— Я сказала сразу, как только поняла.

— Поняла, что не можешь выйти за него?

— Что никогда не смогу жить с ним здесь. — Она обвела глазами комнату, словно сами стены должны были подтвердить ее слова.

Какой-то миг Дарроу продолжал растерянно изучать ее, потом их глаза встретились, и они долго смотрели друг на друга несчастным взглядом.

— Да… — сказала она и встала.

Они услышали, как Эффи под окном подзывает свистом своих собак, а затем — как мать зовет ее с террасы.

— Вот… это, например, — проговорила Софи.

— Это мне нужно уехать! — воскликнул Дарроу.

Она по-прежнему улыбалась слабой бледной улыбкой.

— И что хорошего это принесет всем нам — сейчас?

Он уткнулся лицом в ладони и простонал:

— Боже мой! Откуда мне знать?

— Не можешь сказать. И никто из нас не может. — Она опасно повернула проблему: — В конце концов, на моем месте мог быть ты!

Он в смятении сделал круг по комнате и, возвратившись, опустился в кресло рядом с ней. Казалось, некая насмешливая сила искажает его слова. Он не мог сказать ничего, что не прозвучало бы глупо, или грубо, или ничтожно…

— Дорогая, — наконец заговорил он, — не стоит ли тебе хотя бы попытаться?

Ее взгляд опечалился.

— Попытаться забыть тебя?

Кровь бросилась ему в лицо.

— Я имел в виду — дать больше времени Оуэну, дать ему шанс. Он безумно любит тебя; всем, что есть в нем хорошего, он обязан тебе. Его мачеха почувствовала это с самого начала. И она думала… верила…

— Она думала, я смогу сделать его счастливым. Сейчас она тоже так думает?

— Сейчас?.. Я не говорю сейчас. Но позже? Время все меняет… стирает из памяти… быстрей, чем кажется… Уезжай, но оставь ему надежду… Я тоже уезжаю — мы уезжаем… — он споткнулся на слове «мы», — через несколько недель: уезжаем, возможно, надолго. То, о чем ты сейчас думаешь, может никогда не случиться. Могут пройти годы, прежде чем все мы снова окажемся здесь.

Она молча слушала его, уткнувшись взглядом в свои руки, стиснутые на коленях.

— Для меня, — сказала она, — ты всегда будешь здесь.

— Не говори так… не говори. Все меняется… люди меняются… Вот увидишь!

— Ты не понимаешь. Я не хочу, чтобы что-то менялось. Не хочу забывать… стирать из памяти. Сначала мне казалось, что я забыла, но то была глупая ошибка. Как только я снова увидела тебя, я поняла это… Не быть здесь с тобой я боюсь… как ты думаешь. А быть здесь, или где угодно, с Оуэном. — Она встала и обратила к нему печальную улыбку. — Я хочу быть только с тобой.

Единственные слова, которые пришли ему на ум, были в бессмысленное осуждение собственного безрассудства; но ощущение их бессмысленности не позволило их произнести.

— Бедная девочка… — услышал он свой голос и бессильно повторил: — Бедная девочка!

Внезапно ему открылось истинное их положение дел, и он вскочил на ноги.

— Что бы ни случилось, я намерен уехать — уехать навсегда! — воскликнул он. — Я хочу, чтобы ты поняла это. О, не бойся — я найду причину. Но совершенно ясно, я должен уехать.

Она протестующе крикнула:

— Уехать? Ты? Разве тебе не ясно, что это все раскроет, — все будут в ужасе.

Он не нашел что ответить, и она сказала упавшим голосом:

— Что хорошего это принесет? Полагаешь, что-то изменится для меня? — Она взглянула на него с печальной задумчивостью. — Интересно, что ты чувствовал ко мне? Кажется странным, что я никогда по-настоящему этого не знала, — думаю, мы мало что знаем о подобного рода чувстве. Это, наверное, как напиться, испытывая жажду?.. Я всегда чувствовала себя в твоей власти…

Он склонил повинную голову, но она продолжала, почти ликуя:

— Не допускай и мысли, что я жалею! Я ничего не потеряла, лишь приобрела. Моей ошибкой было, что я стыдилась — только поначалу — того, какое дорогое это приобретение. Я старалась относиться к нему как к пустяку — говорить себе о нем как о «приключении». Я всегда жаждала приключений, и ты увлек меня в приключение, и я старалась относиться к нему, как ты, словно к игре, и убеждала себя, что рискую не больше твоего. Потом, когда снова встретила тебя, вдруг поняла, что рисковала больше, но и выиграла больше — такое богатство! Все это время я старалась наставить меж нами всяческие преграды — теперь я хочу все их снести. Я старалась забыть твой образ — теперь хочу помнить тебя всегда. Старалась не слушать твой голос — теперь не хочу слышать никого другого. Я сделала выбор — вот и все; ты был моим, и я хочу сохранить тебя. — Ее лицо сияло так же, как глаза. — Сохранить тебя вот здесь. — Она умолкла и положила руку себе на грудь.

Когда она ушла, Дарроу продолжал сидеть неподвижно, оглядываясь на их прошлое. До сей поры оно жило где-то на краю его сознания неким смутным розовым пятном, как облачко цвета лепестков розы, вдруг освещенное заходящим солнцем. Теперь там была необъятная угрожающая тьма, в которую он тщетно вперивал взгляд. Вся та история по-прежнему вспоминалась ему смутно, и лишь моментами во время их разговора какая-то фраза, жест или интонация девушки отзывались крохотной искрой во тьме.

Она сказала: «Интересно, что ты чувствовал ко мне?» — и он подумал, что ему это тоже интересно… Он достаточно отчетливо помнил, что никакая гибельная страсть — даже самая кратковременная — не имела места в их отношениях. В этом смысле его позиция являлась безупречной. Софи была своеобразным и привлекательным созданием, которому он хотел доставить несколько дней невинного удовольствия и которое было достаточно осторожным и опытным, чтобы понять его намерения и избавить его от своих тоскливых колебаний и превратных истолкований. Таково было его первое впечатление, и последующее ее поведение подтвердило это. Он ожидал найти в ней просто искреннюю и необременительную подружку, и она с самого начала была такой. Так не его ли впоследствии стали раздражать ограничения, которые он сам же и установил? Не его ли уязвленное тщеславие, ища для себя успокоительный бальзам, стремилось погрузиться в целительный источник ее сочувствия? В сбивчивом воспоминании о тогдашней ситуации он казался себе не столь уж невиновным в подобном стремлении… Хотя в первые несколько дней эксперимент был исключительно удачным. Ничто не омрачало радости ей и удовольствия ему. Тень усталости, чудилось ему, закрадывалась в их взаимоотношения очень постепенно. Возможно, оттого, что, когда ее легкой болтовни о людях стало недостаточно, он обнаружил, что ей нечем больше увлечь его, или просто поддавшись очарованию ее смеха или грации, с которой однажды в лесу Марли она сбросила шляпку и, закинув голову, внимала зову кукушки; или оттого, что, когда бы он ни оглядывался неожиданно на нее, ловил на себе ее затаенный взгляд; или, возможно, от всего этого вместе наступил момент, когда никакие слова уже не выражали ни высоты, ни глубины того счастья, которое они давали друг другу, и слова естественно заменил поцелуй.

Поцелуй так или иначе случился в нужный момент, чтобы спасти их авантюру от катастрофического конца. Они подошли к той точке, когда удивительные воспоминания Софи начали иссякать, когда ее будущее было полностью обсуждено, ее шансы на театральную карьеру тщательно изучены, ее ссора с миссис Мюррет пересказана с новыми подробностями и когда, вероятно сознавая, что и ее средства, и его интерес к ней истощаются, она совершила фатальную ошибку — заявила, что видит, как он несчастен, и стала умолять его сказать почему…

Тот его поступок не дал сорваться в признания, грозившие разрывом, и уберег ее от риска неприятных сравнений; и, едва поцеловав Софи, он почувствовал, что она никогда больше не будет надоедать с подобными вещами. Она была из тех стихийных созданий, которые живут всецело эмоциями и становятся неинтересны или сентиментальны, когда пытаются выразить чувство через слово. Проявленная им нежность возвратила ее на место, отведенное ей природой, и у Дарроу было такое ощущение, будто он обнял дерево, а из того расцвела нимфа…

Одно то, что больше не нужно было слушать ее, невероятно усилило ее очарование. Она, конечно, болтала, как обычно, но это не имело значения, поскольку он более не делал никаких усилий, чтобы следить за ее словами, терпел звук ее голоса, как музыкальный фон для его мыслей.