«The Coliseum» (Колизей). Часть 1 Сергеев Михаил

– А я все равно чувствую, – упрямо возразила дочь. – А вообще, это тоже – к стараниям выглядеть эрудитом? – она стояла уже в дверях.

– К ним… уж прости…

Борис Семенович замолчал, мысленно ругая себя за несдержанность, и обдумывая, как в этой ситуации выразить, понятнее определить свою первую мысль. Он прошелся еще раз и, хрустнув недовольно пальцами, произнес:

– И тогда, если останавливают, как ни странно, случается беда – человек видит, что все стремятся на бал пылающих. Всю жизнь.

– Что-то новое, папа. – Елена решила простить.

– Есть, есть такой бал.

– То есть, роскошная шляпа приближала и тебя?

– Несомненно.

– И что же делают, «прозревшие»? И причем здесь беда?

– Ужасаются тому, насколько они мерзки перед Тем, кто вручил им жизнь. И сказал для чего и как нужно прожить ее… как умереть не в позоре… и продолжить путь. Он за возможность сообщить такое – умер, был распят. Вот если сознание ничтожности своей посетило хоть раз человека, оно и спасает его. Прощает всё. А беда, оттого что видит других слепыми. Общечеловеческий подход именно в этом.

– Договорились… ничтожность спасает, – Лена ступила в зал и покачала головой, но тут же вспомнила, что хотела прекратить разговор.

– Значит, всё-таки… рано… Н-да… что ж, не самое худшее в жизни, – заключил мужчина, чем и удивил дочь, которая устало опустилась в кресло.

Но в жизни более важные вещи, слова и поступки бывают обманчивы, что и случилось сейчас.

Борис Семенович молчал недолго:

– А к чему сошлись мы в этот край, от Балтики до океана… забыли.

– Ради того же подхода, помню.

– Так то и есть «общечеловечность» русского, о которой говорил Достоевский в «пушкинской» речи!

– Душа нараспашку, папа? – стараясь говорить мягче, заметила дочь.

– Да, именно нараспашку! Только мы такие! Нараспашку перед всем миром, перед любой нацией. Потому и немцы учились в наших академиях, еще в сорок первом. Потому и деньги раздаем по всему миру – они для нас ничто! Здесь не только просчет! Здесь черта, «русскость»! Вера! Рвение, и желание… помочь и разделить! И всегда – до конца, до потемнения разума! Наша рука всегда была протянута с радостью, а у других – за деньгами! Вот какая вера оболгана! Какой человек забыт! Вот какой силищей можно манипулировать! Целых сто лет! – Он снова быстро заходил по комнате.

Елена поднялась, что-то вспомнив, но передумала. Не раз она видела и слышала подобное, но сегодня… завтра был день ее именин, поэтому сдержалась. Стоило это многого.

Однако Борис Семенович решил закончить:

– И вот это-то ушло из вас! – палец, упершись было в нее, описал полукруг и указал в окно. – Из таких как вы! Западники! Тургенев и мечтать не мог о таком массовом предательстве! Да не в предпочтениях зло, то и двести лет назад уже было, Петруша поработал на славу!.. то есть… на беду… а в том, что разменяли дары преосвященные! Глухи стали к литургии духа-то русского! К почве! Что и было предназначением! Пред-наз-наче-нием! Ведь у всякой мухи есть оно, даже у камня! Потому и «спасительность» России перед миром зашаталась! А в чем оно сейчас?! Вот скажи! В подъеме экономики, искоренения коррупции, заботе о простых людях – вот ваш бред. Бре-е-д! Заботиться надо о душе! Искоренять – тщедушие! А поднимать нравственность… власти, фильмов и литературы! К любому глаголу брошенному в народ, приписывать ее.

Лоб мужчины вспотел, щеки покраснели, частое дыхание выдавало нездоровье сердца.

– Это они перепутали – запад, а вы – предали! Англосаксам положено производить, итальянцам и грекам – выращивать, полякам строить суда… Да, да, строили, пока Евросоюз не отобрал, так же, как у Греции – крупнейший в Европе торговый флот, – заметив удивление, уточнил он. – А Южной Америке – танцевать и пить кофе – вот их предназначения!

– Что же нам?

– А нам… нам – размышлять! За всех. Это мы умеем лучше других! И не случайно! Такое разделение труда устроено свыше! В том и един мир… как Адам един! Как уху нужен ещё и глаз. Условием гармонии. А затыкать и закрывать их – преступление перед Всевышним! Непонимание этого – нижайшая точка падения общества, идей, концепций!

– Леночка, ах ну что ж вы, боже мой! – мать снова зашла в зал. – Ну и мне уж терпеть мочи-то нет. Успокойтесь, пожалейте соседей.

– Да я, мама, давно молчу, – дочь сидела в кресле, опустив голову.

– Я уже тоже, Галя… – отец медленно прилёг на диван.

Прошло около минуты. Эту минуту Борис Семенович размышлял, стоит ли продолжать, точнее, обозначить то, ради чего и затеял этот разговор. Разговор, который незаметно увлек, утянул его в совершенно другое, лишив важности главное, обязательное. А что оно было именно таким, мужчина решил еще вчера… и готовился… и растерял. А сейчас нужно было исправлять. Выбираться из ямы, куда загнал себя сам. Из эмоций дочери, которые разжег тоже сам, отягощая усталость, написанную на ее лице. Но деваться было некуда, и он тихо начал:

– Понимаешь, Лена, что-то у вас с Андреем не выходит… – Борис Семенович поднялся, отошел к окну, притронулся к занавеске и, будто читая ее мысли, вздохнул.

– Не надо папа.

Елена, задумавшись, просматривала лист бумаги. Точнее, делала вид.

– Я знаю…

Он помолчал.

– Да что-то подсказывает мою вину в этом.

– Оставим… тем более, ты не прав.

– В последнем? – отец вернулся.

– Да, – Лена тоже встала, собираясь уйти.

Борис Семенович положил руку на ее плечо.

– Не обижайся. Мне и самому неприятно огорчать тебя разговором… да еще после… Забудь, прошу, о чем говорил только что…

Он опять умолк. Было слышно, как секундная стрелка часов на стене соглашалась с ним: так-так-так.

– Знаешь, есть вещи, которые запоминаются на всю жизнь, – голос стал совсем тихим, – однажды в молодости я увидел скульптуру Родена «Любовь убегает». Точнее, наброски к ней. – Руки привычно опустились в карманы пиджака. – Удивительная штука жизнь… лишь через много лет я рассмотрел в набросках полноту отчаяния. Всю. И остался бы обделен, не будь в лирике Льва Болдова стихотворения на шедевр Родена… с таким же названием. Оба этой полнотой жили, разговаривали с ней… а она отвечала. Оба одинаково понимали, но, как оказалось, поодиночке не могли передать ее мне… всю, – взгляд остановился на картине напротив. – Я открыл для себя закон: человеку, чтобы увидеть талант художника, нужен кроме самого художника еще кто-то. Третья составляющая. Неважно дадут или найдется в себе самом. Но это и будет полнота. Та, настоящая…

– Угадаю конец мысли, – грустно заметила дочь, – нам с Андреем не хватает наставника? И это – ты? А я-то думала Андрею таланта и своего… – она отвернулась.

– В вашей ситуации не хватает, прости, тебе. А третьим, мне кажется… должен быть ребенок.

Елена оставалась неподвижной.

– Доча, послушай…

Она удивленно посмотрела на него. Отец впервые за много лет назвал ее так.

– Прости и выслушай меня…

Он обнял дорогое ему существо. Лена не отстранилась. Что-то трогательное из того, далекого детства, подступило к ней. Да и к трем одиноким людям.

Мать, которая слышала всё, смахнула слезу.

– Отвлекись. Я хочу кое-что рассказать тебе.

Отец погладил ее волосы.

– Отвлекись, родная… и присядь.

Диван уже без усталости, по-доброму скрипнул.

– Когда тебе было семь лет, а сам я не намного старше тебя сегодня, бабушка попросила поставить фильм «Комсомольцы-добровольцы»… времен ее молодости. В гостях у нас была Полина. Вы тихонько пристроились в углу и смотрели тоже. Никто бы ничего и не заметил, если бы не всхлипывания. Бабушка рассказывала, что вы плакали. Потом спрашивали, кто такие… комсомольцы. Говорили, что хотите быть такими же. Поразительно. Даже не слыша, не сталкиваясь с авторитарностью, на которую списаны все мыслимые беды человечества, не зная искаженной лидерами морали, вы увидели в картине то, чему никто не может помешать быть видимым. Если таковым его сделал автор. Через десятилетия художник донес свое сердце в точное по времени и месту событие. Оно отозвалось стуку ваших сердец. Почему такое возможно? Почему человек, о котором вы никогда и не услышите, был способен на такое? Среди смерти и горя? Ведь это не подвиг. Авторы были награждены тираном. И имели все блага. Ответ на вопрос я нашел много лет спустя… В поступках. Чем напористей зло сеет беды и горечь, тем настойчивее человек ищет другое, противное злу. Ибо изначально в нём существует только то… другое. Это у тебя впереди… – он споткнулся, сожалея об оговорке, – а зло – непрошенный гость. Стучащий, ломающий, рвущий нас. Но сколько бы ни рушило всё вокруг оно, сколько бы ни сеяло… Вовнутрь, в сердце к человеку ему не попасть, пока нет на то воли твоей. Упирается зло в стену. И те, кто не пустил, могут жить среди хаоса и смерти… среди тиранов, рядом с несчастными, сделавшими иной выбор. Полноценно жить! И прожить лучше, чем без ежедневного зла! Пример тому – Занусси. Тот же Шолохов, Распутин… А Бондарчук? Уже его «Война» и его «Мир»!– Борис Семенович поднял руки к потолку. – Вот где сходятся беда и чудо. Непостижимое чудо незаметного торжества… над бедой-то!

Лена сидела молча. Что-то подступило, поднялось к горлу. Ей вдруг захотелось стать маленькой-маленькой, как когда-то давным-давно. Перестать быть главной над кем-то и где-то. Есть мороженное, бегать в кино с подругами, дразнить мальчишек. Захотелось жить. Просто улыбаясь, просто радостью, которую неизменно и предательски крадут заботы.

– Так вот, – отец, почувствовал это и погладил ее снова. – В поступках героев не было никакой идеи. Были душа, человек и его мораль. Просто мораль та вызвала действия, которые по совпадению защищали не только человека, но и одно зло от другого. Потому как мораль! А вот показать это – уже талант. За что боролись, кого защищали – всё осталось позади, за кадром. Полагали, что зритель и так знает. Сейчас бы сказали – идеологический просчет. Раз тронул вас. Тронул не то будущее, на которое рассчитывало зло. – Он сглотнул, сдерживаясь. – Получается, при любом тиране настоящий талант вырастает неимоверно. А тирания – такое же препятствие, как и помощь. Некий эквивалент безденежью, безвестности. То есть несущественное, но существующее. Преодолимая необходимость. Более того, радость, как и ребенка – без страданий не получить. Я и творчество имею в виду. Но и полученное умрет, если уйдут страдания.

– Значит, без страданий радость умирает?! – Лена подняла голову.

– Да. Без страданий радость мертва. Беда – живая вода. Подозреваю, что пользы от нее гораздо больше, нежели вреда. Вот такой парадокс. Другими словами, талант всегда свободен именно на ту степень, которая ему желанна… необходима. Не будь пресса, особо не надрывался бы. Рваться ему надо, рваться. А в мире благополучия… там, – он кивнул в сторону, – куда собралась ты, талант к другому применению толкают. Бульдозером. Клещами тащат. – Отец выпрямился, посмотрел в окно и вдруг тихо добавил: – А Андрей талантлив. Я знаю.

– Я тоже, папа, – задумчиво ответила Лена. Так же, как то, что завтра у меня именины. – Она улыбнулась. – Интересно, кому бы ты всё это рассказывал, не будь у тебя такой дочери.

– Тогда уж скажу: ты не спала с гением, ты его терпела. И эта милость награждаема!

– Замечательно папа. Спасибо.

Она поцеловала отца, и прижала щёку к его плечу.

Пробило семь. Андрея не было. Где он – догадывался только Борис Семенович.

В кабинете мужа, у маленького письменного стола, Елена Борисовна, задумавшись, просидела около получаса. Она позволяла себе бывать здесь. В голову приходили мысли, которые ни в коей мере не могли помочь ей. Более того, их источала та область сознания, которая должна была быть выключенной в эти минуты. Наконец, хотя бы притвориться спящей после разговора с отцом. Так ей казалось. Того она желала. Женщина пыталась искать ответ в другом сознании, в другом приятии действительности. Но не находила не только такого приятия и сознания, но и само существование их выражалось уже в новом сомнении, побороть которое она была не в силах. Застывший взгляд, падая на стол перед нею, обычно не чувствовал предметов на нем, проходя насквозь. Удивленная стопка бумаг, небрежно оставленные книги не останавливали взгляд, а те, привыкшие ко вниманию – лишь провожали его долгим молчанием, понимая, что так и нужно. Но, касаясь книг, проходя через страницы, взгляд переставал быть собой, становился чем-то иным. Отдаляясь от глаз, век Елены, открытых только затем, чтоб не дать появиться неизбежной темноте перед нею, он сканировал другое содержимое, лежащее глубже страниц – в душе авторов. Только при этом условии она могла думать, сопоставлять факты, делать выводы и чувствовать жизнь.

Но сегодня взгляд упирался, оставаясь самим собой. Не проникал. И, находясь в полудремотном состоянии, подспудно чувствуя пользу от бессилия обдумывать свои действия, она машинально стала двигать туда-сюда какую-то книгу в странном переплете. Впрочем, странным сегодня Лене казалось всё. Невольно присмотревшись, женщина прочла: «Анна Каренина». «Роман о том, как Толстой стал христианином», – вспомнила она слова Андрея. Так же машинально раскрыв, скорее интересуясь, зачем книга понадобилась мужу, она начала читать:

«Анна ожидала любой реакции мужа. Она готова была принять и простить ему самые резкие, самые безжалостные выражения. Хуже, чудовищней той оценки, которую она давала себе сама, просто не могло быть. Прекрасно помня едва различимую насмешливость тона супруга, который абсолютно не замечали не только гости и просто знакомые, но даже прислуга, что ежедневно могла видеть сокрытое от глаз, Анна была готова сейчас принять ее и в открытой форме. Лишь бы видеть конец».

«Неужели… конец?» – подумала Елена и закрыла книгу.

На другой день и тоже вечером, когда семейство уже час как сидело за столом, когда отзвучало несколько тостов, бабушка наклонилась к Лене и тихо сказала:

– Какая ты стала взрослая. А мне всё снится море. То море, помнишь? Каждый год. Как купала тебя в тазике, как спускались на набережную, покачаться на лошадках. Я давала тебе пятнадцать копеек, и ты бежала вперед… не могла утерпеть. А в автобусе, однажды, глядя на море, прочитала стихи: «Красота, красота, мы везем с собой кота…» – для себя, не замечая удивленных взглядов. Да… если бы мы умели восхищаться как в детстве. Из воды-то было не вытащить… нахлебаешься, замерзнешь, синяя вся, а сидишь. Тогда и болеть перестала. – Бабушка ласково погладила ее руку. Лена ответила тем же. – А помнишь, мы купили браслет? С ракушками? Ты хранила его… что-то не вижу, последнее время.

– На твоем старом трюмо… которое ты оставила маме – дома снимаю. А так ношу постоянно. Все удивляются… ведь выглядит совсем недорого.

– Если бы мы знали, что дорого, а что старается выглядеть так… – задумчиво улыбнулась та.

Бабушка Лены от совета ветеранов имела одно деликатное поручение – поздравлять с днем рождения тех самых ветеранов. Деликатность заключалась в том, что раз в несколько дней она слышала по телефону: «Простите… он умер». Тяжелая весть, возвращала ее к себе, задевала за живое и причиняла такую же боль, какую напоминанием, только что, сама заставила пережить и людей на другом конце провода. А ведь нужно было еще что-то сказать, успокоить.

«Да, бабушка, и работа у тебя», – вздыхала Лена, когда становилась невольным свидетелем. «Это ей зачтется», – замечал отец, если тема, а такое случалось порой, всплывала, чтобы напомнить о совершенно ином в немного странной, но обманчиво понятной и размеренной жизни семьи.

– Господа! – прервал ее мысли Роман Аркадьевич, немолодой мужчина, которого виновница вечера усадила напротив отца.

– Кто это, Леночка?

– Владелец сети магазинов, мой спонсор, бабуля.

Гость не оказался лишним, за что поначалу переживала мать. Он быстро освоился и непринужденно беседовал с Борисом Семеновичем о планах, поездках, перемежая их веселыми историями.

– Господа и дамы! – повторил он. – Не буду оригинальным, да и не боюсь этого, если пожелаю Елене Борисовне успехов в нелегкой работе с таким малопознанным объектом, как женщины! Однако, кроме коллектива и литературы она занимается еще одним прекрасным делом. Думаю, сообщение о скромном подарке для её фонда сегодня не повредит. За вас! – он обошел стол и, чокнувшись с Еленой, вручил лист бумаги. – Прочтете потом, а сейчас требую выпить.

Гости одобрительно загудели и всё пошло своим чередом. Полина с мужем и еще две немолодые женщины хотя и сетовали на школьные неприятности детей и внуков, только оттеняли семейный характер вечера.

Своим чередом идти минутам удалось бы и дальше, если бы идиллию не нарушал решительный тон хозяина, который отвечал что-то сидящему напротив. Тот спокойно кивал, затем тихо, но твердо возразил. Лена прислушалась.

– А всякому произведению свой срок, – голос отца тоже был спокоен. – Онегин постарел, не в «героях» нынче. И Печорин. А, к примеру, комедия «Горе от ума» – указательный палец хозяина уперся в соседа, – да, да, та самая, – он быстро встал, скрылся в соседней комнате и вернулся с синей книжицей в руке. – Брал сегодня, на лекцию, – присаживаясь, добавил он, словно оправдывая ловкость, с которой та была найдена, – только представьте, всеми критиками, без исключения, во все времена признавалась образцовой. Образцовой! Не устарела… понимаете?! А как удачно забыли! И стих, и слог, и ум, и точность, а главное – совесть. Неизменное попадание в десятку! Рифмой! «А ну, попробуй, продержи тонус по всем страницам!» – сказал Лев Толстой. Многие отказываются узнавать себя и сейчас! Вот причина «забывчивости».

– Папа, по-моему, Толстой такого не говорил, – деликатно вмешалась Лена. – Во всяком случае, по этому поводу.

– А ты почем знаешь? Что мы вообще знаем. Только вот это! – он потряс книгой. – Только чей-то умысел, положенный на бумагу. – Борис Семенович рубанул рукой, не скрывая, что секунду назад его состояние было другим. – К тому же, написал ее не просто православный, а истинно русский, по происхождению! Не шотландец, не кровей арабских гений, а русский. Уникальность в отечественной поэзии удивительная! «Светает! Ах! Как скоро ночь минула!», «Счастливые часов не наблюдают!», «Свежо предание, а вериться с трудом», «Блажен, кто верует…» – знакомо? – Он торжествующе оглядел и остальных, которых также привлек разговор. – Там еще с дюжину. Попробуйте найти аналоги. Даже у Булгакова на порядок меньше. А растаскано – двести лет назад. И живет! Вдумайтесь! До сих пор на слуху! Ведь написано до «Онегина», до Печорина. Вот сколько живет душа поэта! Умы веками потрясая! Прекрасно выразил мысль один мой знакомый, некий Дмитрий Сергеевич Одинцов, из Ялты, странного, между прочим, образа мысли человек: «После Грибоедова или писать стихи лучше, или не писать вообще!». Кстати, Пушкин это прекрасно понимал. – Он убрал книжку за спину. – К тому же, Грибоедов принял мученическую, страшную смерть за веру. Три дня фанатики таскали по Тегерану обезображенное тело поэта. Это не по молодости нарваться на пулю дуэлянта… Эт брат за отечество, за Русь!

– Да вы славянофил, Борис Семенович! – воскликнул Роман Аркадьевич. – Браво! Браво!

– Да нет, просто я считаю русскую идею наднациональной. Пригодной каждому гражданину империи.

– Вот даже как? Империи?

– Именно.

– И конечно, для общего блага, – добродушный сарказм выдал Романа Аркадьевича.

– Увы, хочу заметить, всякая деятельность для «общего блага» – есть недостаток чего-то в человеке.

– То есть мы – те, кто и создает вам удобства таким недостатком… – глаза собеседника блеснули, он откинулся на спинку и, бравируя найденным сравнением, посмотрел на хозяина чуть свысока. – Лукавим? Тогда мы ли одни? А наши правозащитники тоже ущербны? За то же бьются.

– Несомненно, ущербны. Чем больше я узнаю «борцов», тем больше убеждаюсь – не сердцем, а разумом они были приведены к идее. Умом рассудили, что заниматься этим не только хорошо, но и выгодно, а ряды стали расти как на дрожжах. Но к сердцу, повторяю, к их сердцу рассуждения о благе народном не ближе, чем разговор о выборе места для отдыха или очередного авто. Который и происходит в очередном ресторане… так что, простите.

– Да вы не представляете, как не правы! – в сердцах воскликнул собеседник.

Елена напряглась.

– Не я, батенька, не я. Вы собрались поправить Льва Толстого. Анна Каренина. Всего лишь цитирую. Правда, вместо авто и ресторанов – там шахматная партия и очередное новшество. Да-с, – он усмехнулся, – а вы, бьюсь об заклад, уверены, что это роман о несчастной женщине? Должен огорчить – он о том, как автор стал христианином. – Елена вздрогнула. – Последние тридцать страниц… рекомендую.