Человек из паутины Етоев Александр

Глава 1

Медсестра Лёля

Медсестра Лёля Алдынхереловна Кок-оол поставила рюкзак возле ног и принялась выкладывать из него на стол всякие необходимые вещи. Плащ, сшитый из шкуры домашней козы Чеди Кижи, имя которой по-русски означает Чертов Подарок; две вырезанные из лиственницы небольшие фигурки воронов-разведчиков – ийн кара кускун; пластиковую литровую ёмкость с выдохшимся лимонадом «Ситро», купленную на Московском вокзале, на треть отпитую; связку медных трубок конгуралар – дудок-свирелей, – и горсть маленьких колокольчиков конгулдуурлар; несколько пачек крепких сигарет «Забайкальские» из личного запаса Шамбордая Михайловича Лапшицкого и элдик – вышитый кисет из парчи, куда следовало пересыпать сигаретный табак, когда настанет благоприятное время; кольца, ленты и ленточки различной длины и происхождения: какие-то – меховые, из шкуры, содранной с рысьей лапы, – какие-то – просто полоски ткани – синей, красной и белой; сибирские гостинцы для стариков, у которых остановилась: скляночку яркой мази из облепихи и кедровые орешки в коробках, в одной – в сахаре, в другой – в шоколаде; банку с квашенной чилибухою – для отгона волков и приманивания бобров, карих и рыжих; еще несколько мешочков с отлепом – вымятой мелкой стружкой, которая заготавливается зимой из мерзлой лиственничной древесины. Назначение ее было простое – стружка заменяла прокладки, на которые, во-первых, денег не напасешься, а во-вторых, с точки зрения гигиены, всё природное, испытанное веками – привычнее и надежнее покупного.

– напевала она вполголоса, вытаскивая походный бубен и колотушку, а следом и головной убор, украшенный орлиными перьями и сточенными зубами марала, нанизанными на нитку из сухожилий.

Окна комнаты, где она временно поселилась, выходили на шумный сад, в народе называемый Палевским. Сад невзрачным своим лицом (если можно так говорить о саде) глядел на длинную опасную магистраль, названную в честь известного русского покорителя Арктики Георгия Яковлевича Седова (1877–1914); боковыми же сторонами сад выходил на недорощенный проспект Елизарова, бывший Палевский, и на две тихие, небольшие улочки: Пинегина и Ольги Берггольц.

Лёля поселилась на квартире у стариков Нетаевых, Веры Игнатьевны и Василия Тимофеевича, у которых в былые годы останавливался учитель ее, Шамбордай, когда наездами бывал в Ленинграде. Старики были люди добрые, жили небогато, но чисто, с расспросами приставали мало, и Лёлю это вполне устраивало.

Основные вещи, необходимые для Ванечкиного лечения, Лёля привезла с собой из Сибири, но некоторые, не менее нужные, следовало найти на месте. Например, змей, которых требовалось не много не мало, а восемнадцать. Можно было, в общем-то, обойтись и лентами, разрисованными змеиной символикой, но учитель ей всегда говорил, что главная сила в подлиннике, а копия, какой бы точной и умелой она ни была, содержит лишь отпечаток силы, которого при сильном противнике наверняка окажется недостаточно, чтобы выйти победителем в поединке.

В дверь тихонечко постучали.

– Вера Игнатьевна, вы? – Медсестра Лёля отложила в сторону свой лекарский инвентарь и повернулась от стола к двери.

– Я, Лёлинька. Чай вскипел, пойдем почаюем.

Седая хозяйкина голова заглянула в комнатку квартирантки.

– Ой, страсти какие! – кивнула она на оперенный черными орлиными перьями головной убор. – Я, когда Михалыч-то в первый раз эту свою трихомудию из чемодана достал да к голове-то своей примерил, ночь потом не спала, ворочалась, всё рыба мне какая-то снилась, как она у меня в брюхе сидит да наружу через мой пуп выглядывает. Чур меня, чур, пойдем, не то чай простынет.

– А это, Вера Игнатьевна, вам и вашему супругу мазь и гостинцы. – Медсестра Лёля взяла склянку и коробки с орешками и отдала хозяйке.

Та всплеснула руками, взяла, повернулась и понесла на кухню.

– Только от чужих людей добра и дождешься, – доносился уже оттуда ее ломкий, с хрипотцой голос, – а от своего-то чугрея и эскимо на палочке, как Брежнев умер, ни разу с тех пор не видела. Ты когда мне последний раз конфет подушечек покупал? Год уже прошел? Или два? И то – сахару тогда не было, на самогонку конфеты брал, вот твоей старухе и перепало.

– Ты, Вера Игнатьевна, говори да не заговаривайся, – волновался невидимый из Лёлиной комнаты Василий Тимофеевич, хозяйкин супруг. – Кто тебе мороженое крем-брюле покупал в позатот четверг, забыла? А триста грамм халвы в воскресенье?

– Ты еще лавровый лист и укроп вспомни, когда мы осенью помидоры мариновали. Ишь чего выдумал – халвой меня попрекать…

В кухню на легких ножках вошла маленькая Медсестра Лёля. На ней был шелковый расшитый халат и в волосах изумрудный гребень в виде быстрой летучей рыбки. Хозяйка Вера Игнатьевна разлила по чашкам пахучий индийский чай и поставила блюдце с сушками. Коробки с гостинцами из Сибири хозяйка к чаю не подала, не увидела в этом надобности.

На кухне, кроме хозяина и хозяйки, присутствовал также их близкий родственник, тридцатилетний молодой человек приятной, но весьма помятой наружности. Это был муж дочери родной сестры Веры Игнатьевны, Парасковьи Игнатьевны, проживавшей в поселке Хвойная Новгородской области. Муж сестриной дочери находился в Питере по работе, повышал свою квалификацию сварщика, обучаясь на соответствующих курсах при заводе имени Котлякова, и чуть ли не каждый день приходил к старикам на обед, плавно переходящий в ужин, а иногда оставался и ночевать, прихватывая заодно и завтрак.

– Сушки не жалейте, берите, – суетился супруг хозяйки, стараясь не показаться негостеприимным и не ударить лицом в грязь перед заезжей сибирской гостьей. – Сушка свежая, сегодняшняя, это я в магазин при хлебозаводе езжу, там дешевле, потому что своя продукция. Сушка, – хозяин загадочно поднял вверх палец, – она любит, когда ее с чаем-то. Вот лимон, кладите лимон. Я их резаными беру, в стекляшке. Так-то они вкусные, хоть и резаные. Это, где бок помят или с плесенью, отрезают, а внутри оно цельное, не помятое. Игнатьевна! – позвал он отвернувшуюся к плите хозяйку. – Ну, а может, того-сь? По рюмочке? Из самой Сибири к нам человек приехал, с морозов…

– Да тебе что с морозов, что не с морозов, главное – повод чтоб. Да и какое тебе по рюмочке-то, рассмешил. Тебе ж как капля на зуб попала, так меньше чем поллитрой не обойдешься, а после будешь спать на горшке, людям настроение портить.

– Вот же ведь, етить твою, женщина! Ей слово, она – четыре. – Супруг печально развел руками: мол, и рад бы угостить человека, да разве эту бабу проймешь с её-то разъетитским характером.

Хрустнув хозяйской сушкой в разговор вступил муж сестриной дочери.

– А вот, – прихлебнув из чашки, начал он после короткой заминки, – говорят, что есть в Сибири такой народ, что бабы в этом народе у мужиков ищут вшей ощупью, а после, когда найдут, едят их, ну вроде как эти сушки? Правда это или так, брешут? – Он внимательно уставился на Медсестру Лёлю.

Та подула на обжигающий чай, и туманная змейка пара изогнулась немым вопросом, затем медленно растаяла над столом. Гостьины оленьи глаза наполнились звенящим весельем. Она сказала:

– В Сибири много чего особенного. Рыбу у нас и ту добывают мордами, а медведи вместе с коровами на лугах пасутся. А народ такой, про который вы спрашиваете, живет около Чукотского носа, их у нас носоедами называют, пыегооурта, по-ихнему, это потому, что они живых людей ловят, им носы разбивают и кровь сосут, пока теплая.

– Вот ведь етить твою! – восторженно выматерился хозяин. – Прямо так и сосут? Пока теплая?

Лёля носом уткнулась в чай, дыша его терпковатой свежестью. Узкими смоляными бровками она сделала легкий взмах, затем брови опустились на место.

– Каких только иродов Господь на земле ни терпит, – наморщившись, сказала хозяйка. – Вон чеченцы чего с нашими людьми делают, глядеть телевизор страшно.

– Да уж, – согласился хозяин. – Спирт «Рояль» на Сенной площади весь скупили и продают его теперь по ой-ей-ей каким сумасшедшим ценам. Моя б воля, я бы всех этих черножопых посадил в одно большое ведро и утопил бы их в глубоком колодце к ебеней матери!

– Ну-ну, старый! Ты при девке-то того, помолчал бы со своей матерщиной при девке-то.

– Так ведь я ж это не за так – я ж это за родину голосую.

– Это ты за Ельцина голосуешь, который черножопым волю-то с похмелья и дал, а своим-то, русским, вместо воли спирт этот сраный.

– Но-но, бабка! Ельцина не тронь. Ельцин, он нам пенсию прибавляет, и вообще…

– Вот именно что вообще. – Размахнувшись вафельным полотенцем, будто бы отгоняя муху, Вера Игнатьевна накрыла им заварной чайник, укутала его фаянсовые бока. – Ты уж нас прости, деревенских, если что говорим не так, – повернулась она к Медсестре Лёле. – С моим чугреем много-то не поговоришь, это он при тебе такой бойкий, а так, без людей-то, всё молчит да дремлет у телевизора. Мне, бывает, так поговорить хочется, а с ним какой, кроме ругани, разговор. – Она вздохнула. – Вот к сестре Пане этим летом поеду, наговорюсь. Она мне все по ночам чудится, зовет, значит. – Вера Игнатьевна улыбнулась и махнула рукой. – «Чудится» – это по-нашему, по-деревенски, так говорят, а по-вашему, по-медицински, это называется «ностальгия». Ты ведь, милая, вроде как медсестра будешь? Вроде как по врачебной части?

– Это у меня имя такое – Медсестра Лёля. Мне его на родине дали.

– Интересное какое-то у вас имя, непривычное – Медсестра, – крутя на мизинце сушку, удивился муж сестриной дочери. – У нас в поселке тоже был один Автархан, так мы его Автокраном звали. Он чучмек был, то есть, в смысле, – узбек. Хороший мужик, но нервный. Он потом нашего одного убил, Ваську Полоротова, тракториста.

– А мне мое имя нравится, – сказала Медсестра Лёля. – В Торгалыге, это у нас в Туве, я там родилась, у многих интересные имена. У нас же не как у вас, у нас имя не родителями дается, а выбирается из фонда имен особым человеком – хранителем. В каждом роду имена свои, и по имени много чего можно узнать – какой род, богатый он или бедный, откуда твой род пошел, чем в твоем роду занимаются. У меня, например, в роду все потомственные шаманы, а соседи наши из Сергек-Хема работают в рыболовецком совхозе – пыжьянов и кунжей промышляют специальными такими пущальницами. Наш хранитель, мой дядя, Кок-оол Аркадий Дамбаевич, он, когда на фронте с немцами воевал… Ой, тут своя история! Ведь из тувинцев в армию до войны никого не брали, это дядя под мобилизацию попал, когда в Кемерово по делам ездил, судили вроде в Кемерово кого-то, ну а дядю вызывали свидетелем. Вот его тогда и призвали. Так мой дядя мне имя дал в честь своей фронтовой подруги, с которой он воевал вместе, в их полку она медсестрой служила. Убили ее под Новгородом, и имя ее мне перешло. А двух моих двоюродных братьев звать – одного Радист Ян, а другого Майор Телиани, тоже в честь дядиных погибших товарищей.

– А что, имена красивые, особенно, который майор, – с протяжным и долгим вздохом сказала Вера Игнатьевна.

– Я всё хочу спросить, а где у вас в Питере Чайна-таун? – спросила вдруг Медсестра Лёля и, словно бы оправдывая свою провинциальную неучёность, добавила чуть смущенно: – Я же здесь первый раз.

– Чайна, простите, что? – удивился муж сестриной дочери, глядя на сибирскую гостью через дырку от надкушенной сушки.

– Чайна-таун. Ну, китайский район, там, где местные китайцы живут.

– Китай-город? Так это же в Москве Китай-город, это ты Ленинград с Москвой перепутала. – Довольный Василий Тимофеевич улыбнулся и отрицательно покрутил головой. – А у нас в Питере такого района отродясь не было.

– Как же так? – удивилась в свою очередь Медсестра Лёля. – Не может быть, чтобы не было. Петербург такой большой город – значит, здесь живут и китайцы. А если живут китайцы, значит, есть китайский квартал.

– У нас в поселке тоже китаец жил. Мы его Вазелином звали… – начал было муж сестриной дочери, но Василий Тимофеевич не дал ему договорить до конца.

– Китайцы, – сказал он веско, – конечно, в нашем городе проживают. Теперь они, конечно, не те, что раньше, когда мы с Мао Дзэдуном дружили. Раньше они за велосипедами сюда ездили, очень у них в Китае русские велосипеды ценились. И посуда для кухни – чайники, сковородки, сервизы всякие. Вот ты про них говоришь «чайна». Так их в народе «чайниками» и звали, потому что они как в поезд на вокзале садились, так все чайниками были увешаны производства ленинградского завода Калинина. Ну а нынешние китайцы-то, те всё больше барахлом спекулируют, этими, ну, как их, – пуховиками. Так что нет у нас такого района, чтобы в нем китайцы отдельно жили.

– В любом городе есть Чайна-таун, – упрямо стояла на своем Медсестра Лёля. – В Анкоридже, в Портленде, в Детройте, в Чикаго… – Она замолкла, увидев круглые, как луны, глаза, какими на нее смотрели хозяева.

– Ты что, бывала в Чикаго? – строгим голосом, как на допросе в следственных органах, спросил у нее Василий Тимофеевич. – То есть в Питере не была ни разу, а Америку чуть не всю объездила?

– Да, а что? – просто ответила Медсестра Лёля. – В Америке я бывала дважды. Наш фольклорный коллектив выступал на Фестивале малых народов мира. Первый раз нас от республиканского этнографического музея имени Шестидесяти богатырей посылали, а во второй уже приглашали так, очень мы американцам понравились. Там мы исполняли тувинский народный танец «Прилет геологов». В Кызыле в Красном чуме даже грамота висит по-английски… – Медсестра Лёля остановилась, чтобы отхлебнуть чаю.

– Ну так вот, – ловко воспользовался паузой муж сестриной дочери. – Вазелин этот, ну, который китаец…

– Да иди ты со своим Вазелином, – нервно оборвал его хозяин квартиры. Затем, уже другим тоном, пододвигая к гостье банку с засахаренными лимонами, спросил: – Слушай, Лёля, а на кой они тебе хрен сдались, эти китайцы? Что-нибудь по родственной линии?

– Мне вообще-то не сами китайцы нужны, – ответила ему Медсестра Лёля. – Мне змеи нужны.

– Змеи, китайцы… Что-то у меня голова ходуном ходит от всей этой трихомудии. – Вера Игнатьевна поднялась и повернулась лицом к буфету. – Ладно уж, по рюмочке, так по рюмочке.

Глава 2

Подпольная торговля гадами в криминальной столице России

– Да, Николай Юрьевич. Спасибо, Николай Юрьевич. Бывший ресторан «Арык» на Садовой, теперь «Сяньшань», я поняла. Метро «Гостиный Двор» и через Невский по переходу. Как дела? Хорошо дела. Вот заканчиваю последние приготовления. Почему с кем-то? Ни с кем. Я одна иду, мне по делу. Какое дело в китайском ресторане? Мне там змеи нужны. Восемнадцать штук. Нет, не шучу, это для лечения Ивана Васильевича, без змей нельзя. Спасибо, обязательно буду держать в курсе. Когда загляну? Скоро. Возможно, завтра. Да, Николай Юрьевич, до свидания. И вам того же. И Ольге Александровне от меня привет. До встречи. Да, да. Спасибо.

Вскоре после звонка в издательство Медсестра Лёля Алдынхереловна Кок-оол уже сидела в уютном зале фирменного ресторана «Сяньшань» и листала объемистое меню с золотым драконом на переплете. Напечатано было меню на тонкой хрустящей бумаге золотисто-желтого цвета, и бумага, похоже, была пропитана какими-то ароматическими составами, потому что, пока Лёля листала, запах менялся от легчайших гвоздичного и жасминового до приятного, но тяжелого запаха тернового меда, получаемого из «бараньей колючки», растения приманьчжурских равнин. Маленький коренастый китаец молчаливо следил глазами, как она перелистывает страницы и морщит свой невысокий лоб. Поза его была почтительной, чуть склоненная к посетителю голова готова была отделиться от тела и лететь за тысячи ли, через леса и пустоши Ляояна, за розовые вершины Куньлуня, вперед, через Яшмовые Ворота, туда, где среди гор и равнин возносится, как цветок над миром, столица Поднебесной империи. Лететь за тысячи ли, чтобы ей, Медсестре Лёле, единственной в этот ранний час посетительнице «Горы благовоний», так на русский переводилось «Сяньшань», доставить в одно мгновение из лучшего ресторана «Цюаньцзюйдэ», что за воротами Цяньмынь в Жоуши, хубо-я-бан – янтарные крылышки жаренной на подвесе утки, – или курицу по-ганьсуски, или дуичуские пирожки шаомай с начинкой из саньсяньского сыра, или – из кондитерской «Чжэнминчжай» – засахаренные боярки танхулу.

Но нашу Медсестру Лёлю все эти кулинарные чудеса, если честно, интересовали мало. Лёля немо пропускала мимо сознания оленьи языки из Ганьсу, карпа белого из Северного Аньхоя в маринаде из осадка вина, квашенную в рисовом сусле дыню, морских гуандунских коньков, каких-то там моллюсков-венерок с какого-то шаньдунского побережья, устриц сушеных и несушеных, подававшихся с гуандунским вином и чжэцзянскими «земляными каштанами». Только в разделе «Сладости» она почувствовала, как густая слюна обволакивает ее ссохшуюся гортань, когда увидела простые блины, правда, с неким непонятным жужубом.

Она искала кушанья из змеи, но таковых почему-то не находила. Бумага под ее ловкими пальцами похрустывала и дышала Китаем, на разлинованных лимонных страницах слева шло имя блюда по-русски, посередке его китайский эквивалент, а правее – цена и прочее.

– Скажите, – оторвавшись от чтения, спросила она молчаливого официанта, – а что-нибудь китайское, специфическое, ну, к примеру, фаршированная змея, из такого у вас что-нибудь подают?

– У нас, – молчаливый китаец вежливо ответил клиентке на чистом русском, – всё специфическое. Но змей нет. Вместо змей могу предложить акульи плавники в желтом соусе, креветки алохань маринованные, фаршированного акульим мясом угря…

– Нет, нет, – остановила его Медсестра Лёля, – мне не нужен фаршированный угорь. Но почему же в вашем ресторане не готовят блюда из змей? Я была в китайском ресторане в Чикаго, там такие кушанья подают, а у вас почему-то нет.

– Да, да, кушанья из змей у нас были. – Официант вздохнул сокрушенно и печально наклонил голову. – Но это раньше, когда мы только открылись. А потом нам запретили ими торговать. Общество защиты животных подало жалобу на наш ресторан. Там говорилось, что мы уничтожаем редкие формы жизни, занесенные в Красную книгу. – Он вдруг замер и внимательно вгляделся в лицо посетительницы. Это тянулось долго, наверное, с полминуты. Когда полминуты прошли, он шепотом у нее спросил: – Вы можете чуть-чуть подождать? Я быстро. – И он скрылся за разноцветной ширмой, загораживающей какую-то дверь.

Лёля равнодушно разглядывала висящие над столами фонарики и играла с кукольным зонтиком, вынутым из салфетницы на столе.

– Госпожа, – послышалось из-за ширмы, и знакомое услужливое лицо, отделившись от ее легкого края, сделалось продолжением сцены, нарисованной на волнистом шелке, – вы не могли бы пройти со мной?

Лёля встала, сунула в салфетницу зонтик и быстрым шагом последовала за официантом.

В помещении, где она оказалась, не было никакой экзотики – обычная канцелярская мебель и запах подгорелой еды.

– Здравствуйте, – сказал ей человек за столом в неновом европейском костюме. На вид ему было лет пятьдесят, круглое морщинистое лицо, в котором китайских черт было на удивление мало, хотя он явно принадлежал к народу, самому многочисленному на планете. Речь его была почти без акцента, разве что иногда шипящие делались по-птичьи свистящими да некоторые сложные сочетания рвали свои привычные связи. – Вы интересуетесь блюдами, приготовленными из змей?

– Да, да, очень интересуюсь, – закивала головой Лёля и даже облизнулась для убедительности.

– Вы откуда? – спросил человек в костюме. – Лицо у вас не китайское. Вы – бурятка?

– Нет, я – тувинка. А живу под Красноярском, это в Сибири.

– Чтобы человек из Сибири интересовался кушаньями из змей, – сказал человек в костюме, – первый раз слышу. Вы что, их и вправду любите?

– Я… – запнулась Медсестра Лёля, но тут же закивала: – Да, да. – Затем смущенно опустила глаза и сказала, глядя себе в колени: – Нет, не люблю, мне нужны змеиные шкуры.

– Шкуры? – улыбнулся китаец. – О! Понятно! – сказал он вдруг, хотя Лёле было совсем не понятно, что означает его «понятно». – Хорошо, я вам дам адрес. Мне это ничего не стоит. Просто я дам вам адрес, а кто уж вам его дал, попробуй, докажи, если спросят. Вы щетинно-щеточный комбинат имени Столярова знаете («Сетинно-сётосьный», – так это у него прозвучало)? Правильно, никто про него не знает. Так вот, на территории этого комбината имеется серпентарий. Адрес я вам напишу на бумаге, нет, лучше так, на память, в уме надежнее. Запоминайте: Петроградская сторона, улица профессора Попова, на углу с Барочной двухэтажное здание за желтым забором, вход с Попова. На вахте скажете, что вы от Ва Зелина. Ва Зелин это я.

– Ой! – воскликнула Медсестра Лёля радостно. – А не тот ли вы Вазелин, который в Новгородской области в поселке Хвойная кем-то, правда, кем не знаю, работали? Там у меня один знакомый живет, в этой Хвойной, он сварщик, только его фамилии я тоже не знаю, он муж сестры моей квартирной хозяйки, ну, у которой я квартиру снимаю в Питере, Веры Игнатьевны, так вот, сестра ее Парасковья Игнатьевна в этой самой Хвойной живет, а дочь ее, значит, замужем за этим самым моим знакомым, ну, этим, который сварщик.

– Погоди, погоди. Да, жил я однажды в поселке Хвойная Новгородской области. Только сварщика никакого не знаю. Мы там два ларька держали на станции, пока нас оттуда азербайджанская мафия не согнала. Так, выходит, мы теперь почти родственники, раз в Хвойной у нас общие знакомые отыскались. Кушать хочешь (у него получилось «кусять»)? Эй, Сюй! – обратился он к примолкшему официанту. – Что у нас сегодня съедобное? Макароны по-флотски? Ну, давай, неси макароны. И фаршу клади побольше, не жадничай.

Петроградская сторона Лёлю встретила пыльным смерчем, пришедшим со стороны бывших Аптекарских огородов и пронесшимся по проспектам и улицам, заставляя щурить глаза и отплевываться от городской пыли. Так, отплевываясь и щурясь, Медсестра Лёля свернула с бывшего Кировского и по профессора Попова дошла до Барочной. Двухэтажное здание за невзрачным желтым забором, увитым колючей проволокой, всем своим скучным обликом говорило: «Проходи мимо». И если бы не вышеупомянутая нужда, непременно Лёля так бы и поступила.

Человек при будке рядом с воротами, на которой, полуотбитая и истерзанная временем и угрюмыми взглядами, висела серенькая каменная табличка с бесцветной надписью: «Щетинно-щеточный комбинат», имел вполне вурдалачий вид, а изо рта у него, когда он свой рот открыл, на Лёлю пахнуло рыбой, как от енисейского самоеда.

– Мел есть? – хрипло спросил охранник.

– Какой мел? – не поняла Медсестра Лёля.

– Ну, мел, просто мел, каким в школе на доске пишут. – И вурдалачьи глаза охранника ощупали ее во всех скромных и нескромных местах.

– Нет, мела нет, – ответила Медсестра Лёля.

– Плохо. Когда в другой раз придешь, мел мне приноси обязательно. Я без мела второй раз не пускаю. Поняла? А теперь иди. Дверь видишь с черепом и костями? Тебе туда, там тебя ждут.

– Вы, наверное, меня за кого-то не того принимаете. Я вообще-то от Вазелина, это он меня к вам направил, – попробовала объяснить Лёля.

Но охранник скучно зевнул и снял со стопора несмазанную вертушку.

– Известное дело, от Ва Зелина, – зевая, под скрип вертушки поторопил он ее взмахом руки. – Сюда только от Ва Зелина и ходят.

Тихо было на территории комбината и не пахло ни щетиной, ни щетками. Она приблизилась к указанной двери, хотела было надавить на звонок, но увидела под звонком надпись: «Не звонить. Звонок не работает». Череп, охраняющий дверь, улыбнулся ей зловещей улыбкой. Она ему показала язык и смело дернула за дверную ручку.

За порогом не было ничего опасного – два коротких ряда простых деревянных кресел, какие встретишь в любой приемной и в любом кинотеатре, окаймляли обитую дерматином дверь, это слева. Прямо – лестница, перед ней на стене таблички с именами каких-то непонятных организаций и, соответственно, номерами комнат, которые эти организации арендуют. Справа – что-то вроде загородки бюро, за которым, кроме пыльного стула, никого и ничего не было.

Лёля почитала названия, надеясь отыскать среди них интересующий ее «Серпентарий». «Курсы прогрессивной дрессуры», «Союз пайщиков северо-западных цветоводств», «Общество любителей палеозоя» «Издательство „Анютин журнал“» – читала Лёля название за названием, но ничего хоть намеком связанного со змеиной тематикой, сколько ни искала, не находила. На двери слева была табличка с именем «О.О.Оживлягин. Директор ЩЩК им. А.М.Столярова». Медсестра Лёля пожала плечами и вошла в директорский кабинет.

– У вас там сторож в будке сидит, он у меня про мел спрашивал, – заявила она с порога человеку за тяжелым столом. Голова у человека была лысая и волнистая, вся в каких-то буграх и шишках, с редкими островками волос.

– Жрёт он его, вот и спрашивал, – ответил человек в шишках. – Вы от Ва Зелина?

– От Вазелина. А вы О.О.Оживлягин, директор?

– Олег Олегович. А ваше как, я извиняюсь, имя?

– Мое имя Медсестра Лёля Алдынхереловна Кок-оол.

– И вы интересуетесь змеями. А какие именно змеи вас, Медсестра Лёля Алдынхереловна, интересуют? И для какой цели? Вы ж понимаете, это вопрос не праздный. Сейчас многие интересуются змеями. Кому-то нужен змеиный яд, обыкновенный их, видите ли, не устраивает. Кто-то хочет подарить сослуживцу кобру, а кому-то вынь да положь удава. А если учесть тот факт, что чуть ли не все современные виды змей считаются вымирающими и занесены в охранную книгу, то вы можете себе представить, с какими дополнительными трудностями это связано.

– Я понимаю. Мне нужны белые и черные узорные змеи, всего восемнадцать штук, половина таких и половина таких.

– То есть восемнадцать гадюк, девять колодезных и девять обыкновенных.

– Да. Мне нужны змеиные шкуры.

– Восемнадцать змеиных шкур, понимаю. Я сейчас вызову человека, и он вас отведет в наш гадюшник.

Человек был самый обыкновенный, в болотных сапогах и рубашке с рукавами, закатанными по локоть. Руки его были в перчатках из плотной непрокусываемой резины бледного, презервативного цвета. Звали человека Антип.

– Раньше как змей ловили, – рассказывал ей по дороге Антип. – Брали ведро воды, несли эту воду в баньку или, там, в деревенский погреб и бросали в ведро расческу. Главный тут фактор в чем – чтобы она, расческа, была не с волосами, а чистая. После этого на три дня ведро оставляли в погребе. На четвертый день приходили и искали в этой воде волос. Вытаскивали, значит, его из воды, а он белый такой, седой, брали его, значит, в руки и тёрли, тёрли между ладонями, пока змеи из всех щелей не полезут и к ловцу не начнут сползаться. Вот тогда-то и начиналась работа – только их успевай собирать да в мешок складывать. Работали, конечно, вдвоем – один трёт, другой ловит. Как по целому мешку наберут, волос в воду и, ну, быстренько уносить из погреба ноги. Иначе змеи начинают опоминаться, и на них этот приворот перестает действовать. Ведь те змеи, что на волос-то вылезали, не простые были, а виноватые, то есть такие только, что человека хоть раз в жизни кусили и лишили его здоровья или дыханья. – Антип задумался, лицо его погрустнело. – А вот убивать их жалко – ну для шкур там или для других надобностей. Мы всегда перед тем, как змею убить, просим у нее прощения. Кусала она людей, не кусала, а прощение у нее попроси обязательно. Такое первое правило змеелова. Мы даже свечку ставим змеиному богу Уроборосу за упокой их пресмыкающейся души.

– Вам не страшно? – спросила Медсестра Лёля. – Змеи всё-таки, укусить могут.

– Да если б я хоть котел золотой с золотом откопал, все равно этим делом бы занимался, – ответил ей на это Антип. – Рисковое потому что дело. А риск, как водка, – не дает сердцу засохнуть.

Он привел ее петлистыми переходами к какой-то низкой подвальной двери, отпер ее длинным, похожим на скелет железной рыбы ключом, толкнул створку, и на Лёлю пахнуло джунглями и болотной тиной. Она вошла и только хотела спросить у своего провожатого, не выдают ли здесь каких-нибудь специальных бахил или чего другого для защиты от ядовитых гадов, как дверь у нее за спиной захлопнулась и бедная Медсестра Лёля услышала хищный звук поворачиваемого в замке ключа. Она стояла ни жива ни мертва, слушая, как в шевелящейся темноте слева, справа, со всех сторон устремились к ней, беззащитной провинциальной девушке, скользкие невидимые тела.

Глава 3

Пелевин, пиво и Валька-американец

Вагон метро битком был набит народом, к тому же страшно хотелось пить. Ванечка держался за металл поручня, жадно глядя на рекламную красоту на стенке, упакованную в прозрачный пластик. Съев глазами мясные блюда, он перешел к десерту, состоящему из ненавязчивого двустишия, которое, не будучи знатоком, он отнес к тому направлению постмодернизма в поэзии, которому тут же и придумал название: позитивный кулинар-арт.

Стихи были устремлены в будущее, и начиналось оно отсюда, из неустроенного, неясного настоящего, из норы метрополитеновского туннеля, прорытой в глинах и плывунах Балтики, из несущегося под землей вагона, переполненного невыспавшимися людьми. Жажды стихи, к сожалению, не утоляли, тем более пассажир слева сосал, прихлюпывая, из горлышка «Бочкарев». Ванечка не любил «Бочкарев», но все же позавидовал пассажиру, сейчас бы он не отказался и от такого. Он заглянул за плечо девушке, стоявшей от него справа с книгой в окольцованной ручке, и прочитал первую выхваченную из книги фразу: «Ее прекрасные груди были подвешены к моему содрогающемуся сердцу, как висящие с дерева плоды». Ванечка улыбнулся кисло.

– Станция «Сенная площадь», следующая станция «Технологический институт», – сказал Ванечке мертвый голос, прилетевший из дырчатого динамика.

Человек с пивом попер сквозь толпу на выход. В кильватерной струе запахов Ванечку понесло за ним. Через три мучительные минуты его вынесло эскалатором на поверхность.

Сенная площадь во времена описываемых событий представляла собой довольно занимательную картину. Обнесенная бетонным забором и опоясанная толстокожими трубами, обширная ее середина была занята нескончаемым долгостроем. Что там строили, было неясно, но, похоже, что-то нечеловеческое, судя по масштабным конструкциям в духе безумного Пиранези. Особенно поражал прохожих мощный фаллический столб с железной конурой на вершине – то ли символ затянувшейся перестройки, то ли шахта реконструируемого метро. Однажды Ванечкина знакомая из Москвы, увидев это чудо архитектуры, спросила, почему так высоко над землей подняли гараж. Вепсаревич вспомнил барона Мюнхгаузена и его несчастную лошадь, привязанную к кресту колокольни, и ответил ей в шутливой манере: мол, ставили-то гараж зимой, почва была промерзшая, а весной, когда снег растаял… Удивительно, но она поверила.

Кикимороидального вида тетка дохнула Ванечке в лицо перегаром и сказала веселым голосом:

– Золото, ломаные часы, брюлики, фарфор, бабки сразу!

Ванечка, отмахнувшись от тетки, пересек трамвайное полотно и двинулся по дальней стороне площади, чтобы выйти на набережную канала. От железного лотка на колесах, стоявшего под парусиновым тентом на углу с Демидовым переулком, пахло детством и горячими пирожками, и Ванечкин желудок почувствовал, что внутри его поселился голод. Чувство голода с каждым шагом усиливалось, голодный, он шел по городу и шлось ему, голодному, хреновато. Похмельный голод, еще царь Соломон заметил, бывает мучительнее самого похмелья – желудок скручивает в тугую спираль, как нянечка половую тряпку.

Вепсаревич шагал по набережной и думал о хлебах и о пиве. Еще он думал о том, зачем он вообще здесь вышел, а не поехал к себе домой, где мама сделала бы ему завтрак, где книги, где письменный стол, заваленный неправленными листами, где лампа под зеленым стеклом, где тихо и никто не мешает.

Семен Семенович качал головой, и в голове его неприлично булькало. Наверное, ночной алкоголь плескался между коробкой черепа и сморщенной оболочкой мозга.

Инквизиторский взгляд главврача сверлил остроязыким сверлом по очереди – сначала заведующего, потом врачей, которые ни ухом ни рылом, потом сестер, собравшихся в кучу и таращащих непонимающие глаза.

– Просрали! – орал директор. – Такого пациента просрали. Домой звонили?

– Звонили. Дома его нет, домой он не приходил, – сказала врач-анестезиолог Туробова.

– Кто дежурил?

– Ульянова.

– Какая еще, к черту, Ульянова? Она что, врач? Она простая сестра, и к тому же она в отпуске со вчерашнего дня. Как заменяла? Кого заменяла? Алимову? Эту алкоголичку? Уволю нынче же и ту и другую. А врач? Где был дежурный врач? Почему ночью на отделении дежурят одни только сестры?..

В дверях возник начальник институтской охраны, по-военному встал на вытяжку и четким голосом отрапортовал всем сразу:

– Старший вахтер Дронов по вызову явиться не смог… – Начальник охраны замялся, виновато отвел глаза и со вздохом развел руками. – Короче, нажрался Дроныч. Как вахту Оганесову сдал, сразу же и нажрался. Вы же знаете, ему много не надо – стакан выпьет и с катушек долой. Это мне супруга его сказала, в смысле то, что муж ее после смены выпивши и поднять его никак невозможно, я ей только что на квартиру звонил.

– А журнал? В вахтенном журнале есть запись?

– А как же, запись имеется. – В руках начальника образовался журнал, уже раскрытый на соответствующей странице. – Вот время, вот число, все по правилам.

Главврач сунул лицо в журнал, затем вынул и сказал зло и хрипло:

– То есть вы мне хотите сказать, что этот ваш караульщик Дронов нажрался, только когда сдал вахту? – Он ткнул пальцем в непонятные каракули на странице и в разводы цвета некачественного портвейна «Левобережный».

– Это почерк такой у Дроныча, ему ж правую руку пограничная собака погрызла, когда он в армии на финской границе служил. Кость у нее хотел стащить, вот его собачка и тяпнула.

– Значит, так. Дронова, когда протрезвеет, ко мне. – Брезгливым жестом главный указал вдаль, туда, где за десяток палат отсюда располагался пыточный, его, главного, кабинет. – Я ему не руку, я ему другое кое-что отгрызу, тогда узнает, как на рабочем месте водку по ночам жрать. Лично вам, – он выстрелил по начальнику охраны из обеих зрачков картечью, – выговор с лишением ежеквартальной премии. Ну а вы, – он отыскал взглядом Чувырлова, который со своей африканской внешностью затаился в тени шкафа с какими-то резиновыми жгутами, – вас, как явного соучастника похищения, ждет визит в лабораторию номер тринадцать-бис.

Многие при последних словах вздрогнули и схватились за сердце. Чувырлов, тот ничего не понял, только тоненько, с прихлюпом зевнул. В голове же завотделения будто бы плотину прорвало – он, покачиваясь, вышел вперед, взял главного за отворот пиджака и сунул ему под нос кулак.

– Это видел? – Взгляд Семенова сделался осмысленным и веселым. – Ну так вот, ты, кочерыжка. Я тебя вызываю на дуэль. Сейчас. На Черную речку. Эй, как там тебя, Чувырлов?! Будешь у меня секундантом. А сейчас – спать. Спать, спать, и идите вы, товарищи, на хуй!

И Семен Семенович в абсолютном молчании вышел из больничной палаты.

Мысль о пиве в голове Ванечки победила мысль о еде. Случилось это на подходе к Аларчину, после Калинкина и Египетского любимому Ванечкиному мосту. Гастроном на углу Английского был Ванечке хорошо известен. Как раз на противоположном углу, на другой стороне канала, Ванечка и служил культуре в должности ответственного редактора в известнейшем в Петербурге издательстве. Ванечка заглянул в витрину и убедился, что в пивном закутке не наблюдается никого из знакомых, кроме девушки, сидящей за кассой, кажется – по имени Лизавета. Ванечка шмыгнул в магазин и направился прямиком к прилавку.

– Здравствуйте, – улыбнулся он Лизавете.

– А, приветик, – ответила та ему. – Что-то вы про нас позабыли. В отпуске?

– Нет, болею.

– То-то я смотрю, какой бледный. Думаю, с похмелья или больной? – Она смахнула с плеча пылинку. – Слабые вы, мужики, нестойкие. Мой тоже вон, как что, так – «болею». А нам, женщинам, за вас отдувайся.

– Что читаете? – кивнул Вепсаревич на раскрытую возле кассы книгу.

– Из ваших кто-то сунул для просвещения, я и просвещаюсь, пока народа мало. – Продавщица глянула на обложку и прочитала по слогам вслух: – Пе-ле-вин. Знаете?

– Еще бы, личность известная.

– Дрянь вообще-то, ничего не понятно. И на каждой странице мат.

– А то вы матерщины не слышали? – Ванечка попробовал защитить автора.

– Так то в жизни, а жизнь она грубая, в жизни по-другому нельзя. А книгу человек для чего читает – чтобы отдохнуть от всего этого. – Она мотнула головой за витрину, где в тени облезлого тополька сидел нищий инвалид с костылем и тянул из горлышка что-то мутное. Рядом с ним лежала дохлая шапка с тусклой россыпью грошовых монет. – Как всегда? – Лизавета отвлеклась от окна и показала на розливное устройство.

Вепсаревич хотел кивнуть, потом вспомнил, что денег у него ровно на то, чтобы бросить, проходя, нищему, да и то рискуя быть обласканным костылем за такое откровенное издевательство. Все-таки он кивнул. На то Ванечка, собственно, и рассчитывал, когда сворачивал в угловой магазин, – в долг попросить пивка, как делал это уже не раз.

– Только, – развел он руками, – я деньги на работе забыл. Можно в долг? Я скоро отдам.

Ванечка стоял у гранитной тумбы под тихими весенними тополями и смотрел, как в янтарной жидкости, заполнявшей пластиковый бокал, плещется весеннее солнце. От залива дул ветерок. По Аларчину шли прохожие, и Ванечка тихонько следил, не проскочит ли кто знакомый. К издательству он подойти не решался – во-первых, к чему быть узнанным? Официально он на больничной койке, лечится от своей заразы, и окунаться в перевернутый мир дурных подстрочников и перевранных сюжетов хотелось ему меньше всего. Тем более когда есть солнце и пиво.

Единственное, что его смущало, что спутывало его мысли в клубок и загоняло их, как дурной котенок, в темный угол подсознательных комплексов, – нет, не эта Ванечкина болезнь, за те месяцы, что они с ней жили, она сделалась не то что своей, просто некоторой досадной помехой, вещью муторной, но вполне выносимой, вроде стрижки или утреннего бритья – ну, действительно, всего-то делов – раз в три дня счищать с себя паутину да внимательно следить за одеждой, чтобы где-нибудь нечаянно на штанину не налип паутинный ком. Смущало его другое – Машенька, их встреча в больнице. Он и в лица-то, мелькающие вокруг, вглядывался в основном потому, чтобы в промельке случайной фигуры разглядеть, не упустить Машеньку. Понимая, что такая случайность невозможна в городской толчее, понимая – и все равно надеясь.

– Вепсаревич!

Ванечка обернулся.

– Ты какого хера здесь делаешь?

Ванечка сперва покраснел, потом выдавил из себя улыбку. Перед ним стоял Валька Стайер в обнимку с батареей бутылок. Первобытная его борода клочьями торчала по сторонам. Очки на его взмокшем носу перекосились, как неотлаженные качели, причем правый, блестящий, глаз, как взошедшая невпопад луна, плавал высоко в поднебесье, а такой же блестящий левый приближался к пещере рта.

– Я тебя из-за витрины увидел, когда в винном водяру брал. Смотрю, харя вроде знакомая – бледная, но вроде родная. Тачка за углом, водка – вот она. Все, старик, короче – поехали.

– Валя, ты откуда свалился-то? С Марса что ли?

– Круче, Ванька, – с Америки. Сан-Франциско, Золотые ворота, слышал? Вроде как ваш мост Володарского, только выше и сделан не из говна. Всё, Ванька, там счетчик щелкает. Наговоримся еще, поехали.

– К кому едем-то? – спросил Ванечка десять секунд спустя, уже впихиваясь в фыркающую мотором машину.

– Как это к кому! К Завельским вестимо!

Глава 4

У Завельских

По дороге к братьям Завельским останавливались еще три раза. Брали Верку, Аську и Аньку, Валькиных старинных знакомых. Еще брали на Загородном шампанское, которого захотели девушки, и зачем-то еще портвейн для кого-то из ностальгирующих приятелей. Водитель недовольно покряхтывал, но требования компании выполнял.

Натан и Женька Завельские жили на Староневском. Окна их отдельной квартиры глядели на проходной двор и на пестрые скаты крыш, ощетинившиеся печными трубами. По крышам гуляли голуби и шуршали облупившейся краской.