Человек из паутины Етоев Александр
Когда Машеньке надо было превратиться на время во вздорную базарную бабу, ей это удавалось легко. Опыта такого рода у Машеньки было хоть отбавляй. Пьяные соседи по коммуналке, тётки в продуктовых очередях, ушлые водилы на «скорой». Бывало, даже больные на операционном столе с распоротым скальпелем животом и торчащими наружу кишками начинали ее вдруг клеить и лапать своими немощными руками. Всё это пресекалось быстро отборной профессиональной руганью, а то и просто туфлей по яйцам.
Ее поддержала Лёля, нацелив на старушонку палец и пукая из него, как из детского пистолета-пукалки:
– Ну что, Арахна, старая склеротичка, облик человеческий сумела себе вернуть, а вот секрет паутины – нет? С тех пор ищешь, рыщешь, не можешь успокоиться? Но дети от тебя все равно одни пауки…
– Блядь вокзальная, – обозвала ее Калерия. – Ненавижу.
Она вдруг задрала юбку и повернулась к девицам задом, показывая им кружевные желтые атласные панталоны, какие были в моде, наверное, еще во времена Пушкина, влюбленного в мадемуазель Гончарову.
Давно уже Загибенный переулок не видел таких откровенных сцен и не слышал такой непечатной прозы, как в этой уличной перепалке. Тем временем к нашим героям с тыла медленно подходили компотовцы. Немного не дойдя до ругающихся, они замялись на одном месте, но в ссору пока не вмешивались, выжидали, что будет дальше.
– А вы чего стоите, как неродные, когда здесь пожилых людей с говном смешивают? – крикнула им Калерия через головы Машеньки, Вепсаревича и Медсестры Лёли.
– Да пошла ты… – сказал Глюкоза. – За не фиг делать пиздюлей получать – нетушки, пусть кто-нибудь другой получает.
– Бунт на корабле? Крыса! – сказала она Глюкозе. – Паучья сыть! – После этого обратилась к Кольке из 30-й квартиры: – Колька, ты слышал, что мне эта неумытая сволочь сейчас сказала?
– Ну, слышал, а я тут причем?
– Как водку за мой счет жрать, так причем, а как заступиться за старого человека, так сразу рыло воротишь? Чувырлов, – сказала она Чувырлову, – ты единственный здесь человек культурный, ты-то меня, надеюсь, не бросишь?
– Ой, – сказал Чувырлов, кидая взгляд на свои несуществующие часы, – у меня же деловое свидание! А на смокинге еще пуговицы не пришиты!
– Суки! – закричала Калерия. – Вы еще у меня поплачете! Вы еще у меня попросите с похмелья водички! Хер вам будет, а не водичка!
– Подумаешь, какая Марфа Вавилоновна выискалась, – сказал Колька из 30-й квартиры. – У самой денег хоть жопой ешь, а для нас даже на автобусный билет пожалела.
– Ах, так? – взорвалась Калерия. – Пошли вы все тогда на… – Она сказала куда.
– А что – и пойдем, – ответил Феликс Компотов-старший. – Всяко лучше, чем об стенки башками стукаться. Но выпить все равно выпьем! Вона как в желудке урчит – это от недопива. – Он достал из фронтового НЗ третью, заначенную, бутылку «Охотничьей» и только приготовился сделать длинный первый глоток, как случилось нечто необыкновенное.
Из дальнего конца переулка послышались сумасшедший цокот и такое же сумасшедшее завывание. Все участники описываемых событий недоуменно посмотрели туда. И вот что они увидели. Скаля морду и вытаращив глаза, по Загибенному неслась лошадь. На лошади сидел какой-то мужик с полощущейся по ветру бородой. И если бы просто лошадь или просто мужик. Лошадь была полосатая, низенькая, зубастая, она фыркала большими ноздрями и разбрасывала по сторонам пену. Мужик тоже был полосат, как лошадь, но здоровый, только уж очень бледный. Ноги его крепко обхватывали тощие бока лошаденки, тельник на нем был в пятнах – от пота и, возможно, от слёз. Он-то и завывал, как бобик, распугивая прохожих и воробьев. Внешне все это напоминало психическую атаку митьков. Как на картине в Русском музее, где Шинкарев Тихомир Флореныч в полосатом революционном тельнике на полосатой революционной зебре мчится с шашкой наперерез врагу, а внизу на картине подпись:
- Гром гремит, земля трясётся,
- На врага митёк несется
- С криком: «Мать твою етить!
- Митьки никого не хотят победить!»
На самом деле произошло вот что. Когда крыса, обращенная в грушу, та самая, из подвала на Съезжинской, была отбита случайной клюшкой и улетела в поднебесье за крыши, приземлилась эта груша не где-нибудь, а в вольере Ленинградского зоопарка. А в вольере томилась зебра. Зебра грушу, понятно, съела. И, понятно, приобрела силу – ту самую, немеряную, волшебную, необходимую для Ванечкиного лечения. Зебра вышибла решетку вольера, затем могучей железобетонной башкой пробила каменную ограду ZOO и выскочила в мыле и пене на набережную Кронверкского пролива. Конечно, ее пытались остановить. «Стой, зараза!!! Куда?!!» – орала ей вслед охрана, но она на это лишь звонко ржала и отстукивала копытами «Половецкие пляски» из оперы Александра Бородина «Князь Игорь». Единственный, кто не сробел и встал на ее пути, – матрос из пловучего ресторана «Кронверк», вышедший на берег покурить. Он и был этим бородатым всадником, запрыгнувшим за каким-то хером на спину скачущего чудовища. Запрыгнувшим и сразу же пожалевшим, что ввязался в это безумное приключение.
Много всякого страха повидал в своей долгой жизни Феликс Компотов-старший – и вылезающую из очка унитаза голову водяной змеи, и утопленницу у Тучкова моста, и мальчика-первоклассника, принесшего сдавать на приемный пункт бутылки из-под кефира и раздавленного дикой толпой народа, когда сказали, что кончается тара. Но чтобы полосатая лошадь… В общем, он сблеванул первый. За ним – Глюкоза, за Глюкозой – Чувырлов. Один Колька из 30-й квартиры сдержал в себе драгоценные полторы бутылки апперитива «Невский», отвоеванные им перед этим в жестоком бою с собой.
В момент компотовскую четверку с мостовой как метлой смахнуло. Глюкоза прыгнул в мусорный бак и укатился на соседнюю улицу, наподобие профессора Вагнера из известного беляевского рассказа. Другие бросились наубёг, и скоро от них уже не осталось ни тени, ни духа, ни топота потных ног. Калерия убежала тоже, решив, что этот полосатый кентавр послан ей злопамятным Зевсом в отместку за былые измены. Машенька, Ванечка и усталая Медсестра Лёля просто отошли в сторону, подождали, когда зебра проскачет мимо и отправились к Ивану Васильевичу домой.
Но перед тем, как прийти домой, у Ванечки в этот трудный день произошла еще одна встреча.
Они уже приближались к дому, когда на улицу непонятно откуда вынырнули Семен Семенович и рыжекудрая красавица Эстер. Ванечка попробовал отвернуться, пригнул голову, спрятал ее за Машеньку, но от глазастого заведующего отделением не укрылись эти его попытки.
– Можешь не прятаться, я тебя все равно вижу, – сказал Семен Семеныч приветливо, дыша на Ванечку селёдочным перегаром.
– Здрасьте, – робко ответил Ванечка и вложил свою шероховатую длань в протянутую ему навстречу стремительную руку Семен Семеныча.
– Привет! – сказала рыжекудрая Эстер и звонко чмокнула Ванечку в перекрестье бровей и носа.
– Вы знакомы? – подозрительно спросил ее спутник, почему-то глядя Ванечке на штаны.
– Он наш постоянный клиент, интересуется литературой по этике и эстетике.
– Говорят, меня в ИНЕБОЛе ищут? – спросил Ванечка, чтобы переменить тему.
– Уже не ищут. Накрылся, похоже, наш ИНЕБОЛ медным тазом. Спонсоры отказали в средствах на новые разработки. Свертывание военной программы, мать их ети. Даже проект «Человек-рыба», говорят, нерентабельный. Ты теперь у нас как тот неизвестный солдат, который не потому неизвестный, что неизвестен, а потому что на хрен уже никому не нужен. – Он помялся и, будто извиняясь, сказал: – С женой мы разводимся. Она не возражает, я – тоже.
– Мы с Сёмой едем в августе к Вале Стайеру в Сан-Франциско, он пригласил, – сообщила рыжеволосая Эстер.
– А Испания?
– Какая Испания? – спросил Семен Семеныч, вновь подозрительно косясь на Ванечкины штаны.
– Это у него шутка такая, – сказала Эстер. – Иван Васильевич, когда к нам в магазин приходит, что его ни спроси, он всегда: «А Испания?» Сёма, идем скорей, мы опаздываем. Через десять минут концерт.
– Такси возьмем, – улыбнулся Семен Семеныч.
– Привет от Александра Сергеича, – прощаясь с Ванечкой, сказала Эстер.
– Пушкина? – пошутил Семенов.
– Грибоедова, – сказала Эстер и тайком, чтобы не видел Семенов, подмигнула Ванечке.
Лёля фыркнула, потянула Вепсаревича за рукав, и они отправились дальше.
Глава 14
Изгнание беса по-красноярски
Итак, Ванечку уволили из «Фанты Мортале». Медсестра Лёля Алдынхереловна Кок-оол тоже, выходило, автоматически вычеркивалась из финансовых документов издательства, и денежные обязательства перед ней ликвидировались до срока. Об этом Лёля узнала после звонка Николаю Юрьевичу, долго извинявшемуся и долго рассыпавшемуся в любезностях перед Лёлей лично и Шамбордаем Михайловичем заочно, – короче, тянувшему жареного кота за вымя и обещавшему непременно помочь. Но не сейчас – сейчас в издательстве денег нет, издательство испытывает временные финансовые трудности – естественно, по вине некоторых несознательных личностей, таких как Вепсаревич Иван Васильевич, тормозящих редакционный процесс и вообще своим поведением вносящих смуту в здоровый творческий коллектив лучшего издательства Санкт-Петербурга.
Лёля, Машенька, Ванечка и мама Ванечки Вера Филипповна сидели в комнате перед телевизором и смотрели «Поле чудес».
Розовый Якубович на телеэкране примеривал водолазный костюм, подарок участника капитал-шоу, немногословного спасателя из Северомуйска.
– Моя хозяйка на квартире, где я живу, – сказала Медсестра Лёля со смехом в голосе, – всегда, когда Якубович выступает, говорит: «У дармоед! Ужас как его ненавижу! Почешет языком, почешет, а я всю жизнь лопатилась, света белого не видала. Вон подарков сколько опять огрёб. Так бы его вилами и проткнула».
– Раньше так про Райкина говорили, – сказала Вера Филипповна.
– Райкин – гений, – покачал головой Ванечка и посмотрел на Медсестру Лёлю: – Ну как, не пора еще?
– Скоро, – ответила Лёля и покраснела.
К лечению все было готово, ждали только совпадения каких-то симпатических волновых частот между Лёлей здесь и Шамбордаем там, под Красноярском, в Сибири. Что это было такое, Лёля объяснить не могла, но, видимо, это было серьезно, раз из-за них приходилось ждать.
Машенька сидела, скучая. Она чувствовала себя ненужной и все пыталась поддержать разговор, но выходило это как-то неловко, невпопад и на другом языке. Так ей, во всяком случае, представлялось.
– Я читать не очень люблю, – сказала она зачем-то, когда розовый Якубович с экрана объявил рекламную паузу. – В детстве у меня была книжка – про крокодила. Я, когда ее открывала и видела эту ужасную пасть, визжала и со страху пряталась под кровать. А после я взяла и залепила эту гадину пластилином, чтобы не так пугаться. Но читать все равно боялась.
– Лёля, а это, правда, не опасно, ну эта ваша сибирская медицина? – который раз спросила Вера Филипповна.
– Мама, – ответил за Лёлю Ванечка, – меня в ИНЕБОЛе какой только гадостью не травили, а тут даже в койку не придется ложиться? Верно?
Вопрос был задан Медсестре Лёле. Та кивнула и опять покраснела.
«Что-то я сегодня слишком часто краснею, – подумала она про себя. – Неизвестно, что подумают Маша и Ванина мама».
Без задней мысли она положила руки себе на грудь и вдруг почувствовала, как сила груши, пропитавшая ее ладони тогда, в подвале, потекла, потекла из пальцев, и груди ее стали расти, расти, наливаться, как на бахче арбузы, и скоро сделались такие огромные, что перевесили остальное тело и Лёля с грохотом упала со стула.
– Ой! – сказала она, поднимаясь с пола.
– Что, частоты совпали? – удивленно спросила мама, разглядывая Лёлины груди.
– Нет еще… – И тут в ее голове ясный голос Шамбордая сказал: «Может, тебе Ваньку того? Присушить? Чтобы он от Машки отсох, а к тебе присох? Съежилась вон вся, как бекасик. Сиськи себе новые отрастила». И через секунду: «Шучу. Это тебя Фрейд баламутит – сидит в своем гнезде, старый ворон, и нашептывает тебе всякую срамоту. – Голос его сделался строже: – Ладно, начинаем. Готова?»
– Да, – сказала Лёля, – готова.
«Ну, тогда вынимай свой бубен. Начинаю я, ты поддерживаешь».
Лодка ткнулась холодным боком в пружинящую береговую траву, и оттуда с шелестом вылетели стрекозы. Они долго висели в воздухе, и в их жестких изумрудных глазах блестели маленькие желтые стрелки, указывающие в глубину острова.
Иван Васильевич шел, раздвигая стебли и думая о приятных вещах. Первая приятная вещь была темная бутылка «Агдама», которую он купил на станции, когда сходил с электрички. Какая станция, он не помнил – помнил только платформу и спящего на лавочке мужичка с дымящейся папиросой во рту. Мужик показывал папиросой к северу, к хилому забору за ёлками, за которым был спрятан ларёк местных кооперативных работников. В ларьке продавали многое, но Вепсаревич выбрал «Агдам».
Не помнил он станцию потому, что на самом деле ни в какой электричке не ехал и все события происходили как бы не с ним, а с человеком, укравшим его лицо и имя и даже некоторые из главных мыслей Ивана Васильевича. То есть он, этот его двойник, их не крал, это сам Вепсаревич придумал такую версию, иначе было не объяснить всей странности сложившейся ситуации. Вокруг были квартира, и книги, и юродствующий в телевизоре Якубович, и Машенька, и мама, и эта девушка, приехавшая его лечить, а вовсе никакая не электричка, и мужика с папиросой не было, и ларька не было, и «Агдама». И не хлюпала под ногами жижа, когда, руками раздвигая траву, он шел по берегу на твердое место, на черную заваленную березу с черными наростами на стволе.
Не хлюпала здесь, в квартире, но там, где над метелками камышей звенели комариные стаи и небо разлетелось над головой, не сдерживаемое кордоном стен, стопа ощущала зыбкую, обманчивую упругость почвы, и Ванечке хотелось скорее выбраться на сухой пригорок.
Вторая приятная вещь, о которой он думал с гордостью, что вот ведь какая штука – на этом острове он никогда не был, а знал его почему-то лучше, чем собственную питерскую квартиру. Остров назывался Сибирь. Об этом сказал ему лодочник на пристани на том берегу, где Ванечка взял напрокат лодку.
Он знал, что от убогой березы начинается натоптанная тропа и ведет эта дорожка сквозь лес к спрятавшейся среди кедров избушке.
Ванечка дошел до березы и, не задерживаясь, ступил на тропу. Лес был сначала светлый, затем стал темнеть, хмуреть, и небо над головой менялось. Из белого с розовыми отливами оно превратилось в низкое, цепляющееся за колючие ветки и стреляющее северными ветрами. Другой бы на месте Ванечки удивился подобной метаморфозе, но Ванечка понимал: так нужно.
В чаще птица-тетеревица напугала выкликом тишину, и поскакали по пням да кочкам быстрые отголоски звука. Почти сразу же лес наполнился привычными природными разговорами – заговорила в вышине белка, рыжие мохнатые муравьи ругались волоча ящерицу, перешептывались влюбленные коростели, бабочки теряли пыльцу.
До избушки он дошел весело – надышавшись, наслушавшись всякой всячины, насмотревшись на лесное житьё-бытьё. Вокруг дома не было ни забора, ничего, похожего на ограду. Он ступил на низенькое крыльцо, прислушался – внутри было тихо. Ванечка надавил на дверь.
В избушке, в паутинных углах, обитала застоялая темнота, шуршащая, убаюкивающая, не страшная.
– Я в Сибири? – спросил он вслух непонятно у кого.
– В метафизической Сибири, – ответил ему непонятно кто голосом Шамбордая Лапшицкого. То, что это был голос Лапшицкого, Ванечка тоже знал и тоже непонятно откуда, – за мысленным Уральским хребтом, за древними горами Рифейскими, где нас по обыкновению нет. Здесь каждое слово значимо, за каждое слово ты должен держать ответ, здесь человек не может говорить ради шума.
Тогда Ванечка вытащил бутылку «Агдама» и поставил ее на стол.
Сразу же в сенях завозились, и в облаке таежного духа в избушку вошел хозяин.
Внешне Шамбордай был похож на поэта Максимилиана Волошина в период его коктебельской жизни, но, в отличие от Волошина, был высокий, сутулый, худой, седой, без бороды и со схваченными на затылке ленточкой волнистыми волосами. На нем была длиннополая хламида из полотна, сработанного одноуточной техникой, с поясом, тканым на бердечке ручным нестаночным способом. В незатейливом рисунке на полотне преобладали глазково-циркульные мотивы; косорешетчатый скелетный орнамент перемежался рамочными крестами и стилизованными двуглавыми птицами, похожими на крылатых тянитолкаев.
В руке его была копоушка в виде узенькой золотой рыбки из сказки Пушкина. Он бережно копал ею в ухе, весело поглядывая на Ванечку.
– Я чего сейчас вдруг подумал, – сказал Шамбордай Михайлович, пожимая Ванечке руку. – Вепсаревич ведь это когда вепса скрещивают с царевичем? То есть вепс царской крови, верно? Может, мне тебя и называть для краткости просто Царевичем? Или Иваном-царевичем? Ты не против? Да шучу я, шучу, – усмехнулся ласково Шамбордай, заметив Ванечкино смущение. – Это я после дерева отвык от человеческого общения, поэтому и шучу. Буду называть тебя Ванькой. Не обидишься?
– Нет, с чего бы?
– А с того, что у нас в Сибири, кто к какому имени привыкает, тот ни на какие другие не отзывается. Меня можешь называть просто паном Лапшицким. А то Шамбордай Михайлович – язык сотрешь, пока выговоришь.
Шамбордай воткнул копоушку в специальное отделение в поясе и вынул из соседнего отделения медно-зеленую лягушку-плевательницу. Сплюнул в нее аккуратно и убрал плевательницу на место.
– Зиндахо ва мурдахо, – сказал он, вытирая губы ладонью.
– Что? – переспросил Ванечка.
– Такое специальное выражение. Типа «бляха-муха». Мое фирменное заклинание.
– Заклинаниями меня лечить будете? – Ванечка улыбнулся.
– Ты не улыбайся, – сказал Шамбордай Михайлович. – И заклинаниями тоже. Для твоей болезни любая тарабарщина подойдет. «Эники-бэники», «аты-баты», «камлай, баба, камлай, дед, камлай, серенький медведь» – любая. Главное, чтобы читать с выражением и в нужных местах делать страшную рожу.
– Весело, – сказал Вепсаревич.
– Весело будет, когда с демонами будем бороться. – Шамбордай кивнул на бутылку, которую принес Ванечка. – Только эта твоя бормотуха нам не поможет. Тут нужны напитки серьезные. Вот. – Он отдернул в сторону занавеску, прикрывающую широкую настенную полку, уставленную бутылями и бутылищами. – Водка легочная, водка желудочная, здесь сердечная, здесь у меня супружеская, видишь плоская бутылка – здесь плоскостопная, в этой – язвенная, в этой – против фурункулеза. Полбутылки перед обедом, целую во время обеда, ну а после – можно прибавить дозу. И фурункулы как рукой снимает. Главное… – Он подмигнул Ванечке. – Главное в них – богородская травка. Травка эта всем травам мать, потому что проросла она из слёз Богородицы, пролитых по Иисусу Христу, и заставляет любую нечистую силу плакать. Когда же нечистая сила плачет, справиться с ней опытному специалисту гораздо легче. Болезни ведь отчего? Оттого что человек перешел гору, за которую ему нельзя заходить. Переплыл реку, которую ему переплывать запрещается. Оттого что съел пищу, от которой ему лучше бы воздержаться. Надел на себя одежду, в которой ему ходить не стоило. Демоны человека ловят и за эти его грехи наказывают, каждого – за своё. Тут важно выяснить, какой из демонов – ведь имя демонам легион – наслал на человека болезнь. Выясняется это так: посылается невидимый ээрень-помощник в те места, где демоны обитают, он-то и выясняет причину и докладывает о ней тому, кто его послал. Дальше начинается самая опасная для нас, специалистов, работа. Приходится скакать на коне-бубне туда, где живет этот вредоносный дьявол и вступать с ним в смертельный бой. Победил – значит, больной вылечен. Проиграл – значит, больной безнадежен.
Шамбордай снял с полки бутылку с жидкостью цвета спелой моркови и поставил ее на стол рядом с Ванечкиным «Агдамом».
– По звону даже сравни, – гвоздиком, вытащенным из пояса, ударил он по бутылкам. – Тут малиновый, а в твоей… – Шамбордай Лапшицкий открыл обе бутылки, принюхался. – А запах? Тут амброзия, здесь – портянка. – Чтобы окончательно победить Ванечку в этом споре, им самим и затеянном, Шамбордай вытащил из складок своей хламиды две походные граненые рюмки объемом в половину стакана каждая, в одну налил до краев свою морковного цвета жидкость, другую же наполнил «Агдамом». Выпил до дна из первой, также – целиком – из второй, поморщился, занюхал полой хламиды. – Земля и небо, – сказал он важно. – Каиново и авелево. – Затем внимательно посмотрел на Ванечку и голосом, не терпящим возражений, объявил: – Что ж, мой молодой друг, время дорого – пожалуй, начнем.
И уверенными движениями профессионала, как ударник на конвейерном производстве, стал снимать с полки и передавать Ванечке одну за другой бутылки, а бедный Ванечка, урывками утирая пот, уставлял ими необъятный стол.
– Это на богородичной, – по ходу дела комментировал Шамбордай Лапшицкий, – а это на майоране. Видел, мой огород? Не видел, еще увидишь. Там чего у меня только нет – и чайот, и стахис, и хрен, и чеснок, и спаржа. Ну, естественно – фенхель, чабер, иссоп, козелец, батат… На всем настаиваю, любая овощь в дело идет, ни одной травки мимо не пропускаю. Ночую даже, бывает, на огороде, когда, к примеру, хрущак японский, или трещалка спаржевая, или другой вредитель на насаждения покушается.
Когда стол был заставлен полностью, Шамбордай удовлетворенно на него посмотрел и сказал, потирая руки:
– С чего начнем? – И, не дожидаясь Ванечкиного ответа, взял в руки бутылку легкого, празднично-морозного цвета и разлил из нее по рюмкам. – Бухэ, – сказал он, когда разлил. – По-шамански, дословно – «сила».
Они выпили, и Лапшицкий сразу налил вторую.
– Бухэ бухэй, – поднял он вверх большой палец. Затем молча чокнулся с Ванечкой, не дождавшегося никаких комментариев и выглядевшего поэтому обалдело.
Когда выпили по третьей и по четвертой («бухэли» и «бухэлхэни»), Шамбордай объяснил Ванечке, рыщущему глазами по сторонам в поисках чего-нибудь закусить:
– Пока есть силы терпеть – терпи, пей не закусывая. Демоны пуще всего на свете боятся анорексии. Булемия же для демонов тот крючок, на который они и ловят нас, человеков.
– А существуют еще идропарастаты, то есть акварии, – рассказывал он Ванечке между четвертой и пятой, – сектанты, причащающиеся вместо вина водой. Эти – первые пособники демонов.
Ванечка его уже слушал плохо. Он глядел на странную фигуру в углу, вырезанную, быть может, из дерева, но скорее всего из кости. Кого-то ему эта фигура напоминала. Что-то было в ее лице знакомое, и если бы не шестая рюмка, которую, как и пять предыдущих, они выпили без всякой закуски, Ванечка бы вспомнил наверняка. В руке у костяного болвана был маленький граненый стакан. Лапшицкий заметил взгляд, с каким Ванечка разглядывает фигуру.
– Дмитриевич Иванович Менделеев, – подсказал он, – очень почитаемый в здешних местах святой. Эта его фигура вырезана из бивня мамонта, который мне подарили тунгусы. Видишь, стакан в руке у Дмитрия Ивановича? Я его каждый вечер наполняю «Русской особой», а утром на рассвете смотрю: если водки в стакане остается меньше, чем треть, значит днем предстоят какие-нибудь непредвиденные расходы или погода будет сухая и огород придется поливать чаще. – Шамбордай Лапшицкий с благоговейной торжественностью снял с плеча Дмитрия Ивановича несуществующую пылинку, затем открыл у висящей рядом на стенке инкрустированной кустодии резную деревянную дверцу и вынул одну за другой две книги. – А вот, брат мой, две книги, почитаемые мною не менее Библии и сочинений Монгуша Бораховича Кенин-Лопсана.
«Д.И.Менделеев. Алкоометрия, или Определение достоинства спиртов», – прочитал Ванечка название у первой.
«Винокурение», – прочитал он на второй, автором которой был также Д.И.Менделеев.
Шамбордай Михайлович одну книгу убрал в кустодию, другую же положил на невысокий пюпитр, установленный на деревянной треноге напротив его кумира. После вытащил из пояса медную лягушку-плевательницу, установил ее на пюпитре, обмакнул в плевательницу указательный палец и перелистал в книге несколько десятков страниц.
– Вот, послушай, – сказал он Ванечке, назидательно посмотрел на него и вознес вверх палец, требуя особенного внимания: – «Винокурение служит к превращению на месте производства продуктов земледелия (картофель, кукурузу, свеклу, хлебные зерна) в вещество (спирт) более ценное, менее, чем они, весящее и содержащее только (воду, углерод и водород) начала, получаемые растениями из воздуха, тогда как все почвенные начала (азотистые и зольные), определяющие плодородность почв, остаются в барде и могут служить для откармливания животных и удобрения почв. Отсюда ясно видно, что, продавая спирт вместо хлеба и других продуктов земледелия, сельские хозяева могут не только получить высший доход, не только предохранять землю от истощения, но и умножат количество разводимого скота…»
– Каково? – сказал он, прервавшись, чтобы наполнить очередную рюмку, по счету уже седьмую. – Такие люди, как Дмитрий Иванович, составили славу русской науки, русской истории и всего отечественного хозяйства. Сейчас таких людей мало. Я, ты, кто еще? Не Чубайс же. – Он поднял рюмку, посмотрел кумиру в костяные глаза и громко сказал: – За тебя, Дмитрий Иванович! – Выпил, выдохнул благовонный воздух и вернулся к раскрытой книге: – «Винокурение важно для России не только потому, что „веселие пити“ считается свойственным русскому народу, но и вследствие того, что винокурение составляет отрасль промышленности, издавна известную у нас, а при должном развитии могущую покрыть весь западноевропейский спрос на спирт, ибо нет страны в Европе, которая могла бы столь дешево и легко производить ныне хлебный и картофельный спирт, как Россия…»
– Не могу дальше, – сказал он, захлопнув книгу. – За Россию больно, до чего ее довели, сволочи. Скорей выпьем, не то расплачусь.
Они выпили по восьмой. Ванечка Вепсаревич всё ждал, когда же тот приступит к лечению, но Шамбордай упорно, как полжизни не ступавший на твердый берег капитан разбойничьей шхуны, накачивал себя алкоголем. Девятую они выпили молча. После десятой Шамбордай надел на себя странные какие-то ордена – Ванечка до этого таких никогда не видел, даже на Леониде Ильиче Брежневе.
– Это, – пояснил Шамбордай, – Орден Синей Ленты, а это – Интернациональный Орден добрых храмовников. Мне, как кавалеру и того и другого положено надевать их перед всяким рискованным предприятием. Лучше надеть заранее, пока ээрень-разведчик еще не вернулся, а то негоже встретить смерть без регалий – вдруг небесные тэнгэрины подумают, что я их пропил или потерял.
Ванечка – может, от выпитого, может, от пережитых волнений – почувствовал вдруг тревогу – не за себя, за Машеньку, бывшую рядом с ним и одновременно далекую, как Китай, и кажущуюся беззащитной и уязвимой без его, Ванечкиной, защиты. Тревогу усугубили слова, сказанные Лапшицким о смерти.
– За какую же такую я зашел гору, за которую нельзя заходить? – спросил он заплетающимся языком.
– Метафора, – ответил ему Лапшицкий, наполняя одиннадцатую рюмку. – Я знаю, о чем ты думаешь. Ты думаешь, вот он пьет, а дело стоит на месте. Дело же между тем стремительно движется к своему финалу. Непонятно только какого рода этот финал – трагический или счастливый. Это мне предугадать не дано. А на алкоголь не греши. Про алкоголь, как про покойника, – или ничего, или одно хорошее. Ибо что есть алкоголь? Алкоголь по-арабски есть «аль-кохоль» – что значит «чистая сущность вещей». Спирт же есть латинское «spiro» – дышать, жить. Он та самая панацея, искомая алхимиками древности. Я про алкоголь больше всех знаю. Вот у меня, смотри. – Он подвел Ванечку к книжному шкафу с мутным стеклом на дверцах и показал его содержимое.
Ванечка сощурил глаза, расфокусировавшиеся после десятой рюмки, и вчитался в названия на кожаных корешках:
Вопросы алкоголизма. Вып. 1-13;
И.Сеченов. Материалы для будущей физиологии алкогольного опьянения;
К.Бриль-Крамер. О запое и лечении оного;
Х.Я.Витт. О белой горячке или мозговой горячке от пьянства;
А.Л.Мендельсон. Учебник трезвости;
А.Л.Мендельсон. Итоги принудительной трезвости и новые формы пьянства;
Описание целительного декокта Рихарда Ловера;
Первушин С.А. Опыт теории массового алкоголизма.
Полкой ниже стояли книги медицинского и околомедицинского содержания, из которых Ванечка обратил внимание на следующие:
Гинтер, Давид и Шильдкнехт. Достоверный способ по ныне неиспытанным растениям исцелять всякого рода кровавый понос;
Д-р Циген. Душевная и половая жизнь юношества;
Иоганн Георг Модель. Описание бестужевских капель;
Обряды жидовские производимые в каждом месяце у сяпвециециухов;
Писчеков Д. Я. Наставление в пользу поселян, болезнующих цынготною болезнию;
Людвиг Скардови фон Рингтон. Примечания на шифгаузенской пластырь и исследование притрав в него входящих;
Способ к истреблению саранчи и ея зародышей и яиц, достоверными опытами изведанный и изъявленный в письме одного Германштадского жителя, что в Трансильвании, или Седмиградской земле, к другу его живущему в Вене и переведенный Кириллом Быстрицким Азовской губернии пограничным комиссаром.
Также Ванечка обнаружил на верхней полке большую библиотеку литературы об арахнидах на латинском, немецком, русском и польском языках, где из знакомых книг нашел три тома Д.Харитонова «Пауки», изданных Академией Наук, и книгу того же Д.Харитонова «Новые формы пауков в СССР» издания Пермского Университета.
Отдельно от других поверх медицинских лежала тощая книжка «Первая помощь больному ребенку» 1913 года издания.
«Для меня, наверное, приготовил», – подумал Ванечка, взял книгу, полистал, прочитал главу про угри, из которой усвоил, что «при появлении на лице ребенка угрей тотчас же следует запретить употребление колбасы, свинины, раков, сыров, дичи, вина, чая, кофе и всяких кислых напитков».
Он улыбнулся и положил книгу на место.
– Зря улыбаешься, – сказал Шамбордай. – Знаешь, чем пустое отличается от порожнего?
– Ничем, вроде бы, – продолжая улыбаться, ответил Ванечка.
– Это только видимость, что ничем. На самом деле отличается многим. Порожнее – значит, было и уже нет, опорожнили. А в пустом, может быть, ничего и не было, и все еще впереди. Так вот, Ванька, скажи теперь, кто из нас пустое, а кто – порожнее? Только ты не подумай, я тебя не собираюсь обидеть. Я в философском смысле этот вопрос тебе задаю. Только я не такой философ, который ангелов на конце иголки считает, я – практик, я все примеряю к жизни. И эти книги мне нужны как балласт, который не дает мне подняться слишком уж высоко и обжечься о небесную сковородку. То же и алкоголь…
Шамбордай наполнил до краев рюмки и громко провозгласил, глядя в плавающие Ванечкины зрачки:
– Я оплот государственности! – Он качнулся, ухватился рукой за бутыль и так же громко, как и начал, продолжил: – А что было, есть и будет для государства главное? Для государства главное иметь мощную финансовую основу, постоянный стабильный доход. Питейная же статья есть фундамент всего бюджета, и, следовательно, бороться с пьянством – это значит не уменьшать, а увеличивать питейный доход. Важно – пить регулярно. Пьянство личное должно всемерно поддерживать пьянство общественное. И – это между нами, тс-с-с, никому ни слова! – Шамбордай Лапшицкий поводил перед Ванечкиным лицом кулаком, сложенным почему-то в фигу. – Пьяным народом управлять легче.
Ванечка согласно кивнул – чтобы не обидеть хозяина, уже выпившего двенадцатую рюмку и без промедления наполнившего тринадцатую.
– Я вот человек крещеный, православный, можно сказать, хотя в церкви практически не бываю. – Ванечка одним махом опорожнил рюмку и подставил пустой сосуд под ниагарскую струю из бутылки. – А здесь у вас какие-то демоны, какие-то ээрени, конь-бубен, Менделеев в роли святого. Мой ангел-хранитель вот сейчас смотрит на это сверху и удивляется – как это я, крещеный, во всю эту вашу демонологию могу верить?
– Я, думаешь, не крещеный? – покачал головой Лапшицкий. – Крещение – это инициация, знак готовности к переходу из одного мира в другой. Крестить человека можно по-разному – можно водой, можно огнем, можно совокуплением с женщиной. Возьмем тебя, например. Ты – вепс, вепс-царевич, а у вас, вепсов, и крест не такой, как у всех, он по форме восьмиконечный, так что в какую тебя веру ни окрести, глаза твои всё равно в одну сторону смотрят – в лесную чащу. То же самое и с твоей болезнью: какое лекарство тебе Бог прописал – уколы в задницу или шаманский бубен – и какого лекаря тебе Бог назначил, тем и довольствуйся, тому и радуйся, за то и благодари Бога. – Шамбордай лукаво подмигнул Ванечке, сунул руку под стол с бутылками и достал оттуда некий экзотический инструмент, отдаленно напоминающий финский кантэле: полый ящичек из светлого дерева в форме лодки, длиной около метра. Гриф у инструмента отсутствовал, струны, сделанные из сухожилий оленя, крепились прямо на корпусе, на колках, изготовленных из птичьих костей. – Давно, однако, не брал я в руки свой шангальтоп. А то мы все о высоком, да о высоком. Пора отвлечься, песенку спеть. Ты, брат, как насчет песенки?
Ванечка насчет песенки был не против, и Шамбордай запел, пощипывая оленьи струны и притопывая себе в такт ногой:
- Ей, лотсман, касак!
- Лотсман касак полиман,
- Кайма та килме сол тупман,
- Телейу, телейу… —
пел Шамбордай, и у Ванечки почему-то выступили на глазах слезы, хотя о чем была песня, на каком она была языке – ничего этого Вепсаревич не знал, да в общем-то и знать не хотел, настолько она его взволновала.
- Телейпеле, султтай йулттай
- Раскаччай, раскаччай.
- Инке те патне теме пына
- Пер тутар, пер тутар.
- Ей, Кормилай!
Шамбордай кончил петь и весело посмотрел на Ванечку:
– Что, прошибло? Эта песня всех прошибает, кому ее ни спою. Называется «Матруссен йурри», это по-чувашски, а по-русски – «Матросская песня». Мне ее один чуваш подарил, давно уже, здесь, в Сибири. Она про то, как лоцман не мог стать казаком, не нашел дороги ни туда ни сюда. Вот он сидит и поет: телею, телею, султай-бултай, раскачай, раскачай! Дальше в ней не очень понятно – пришел к тётеньке какой-то татарин Кормилай, а она татарину: «Эй, Кормилай!» А чего «эй», хрен ее, тётеньку эту, знает.
– Любила его, наверное, вот и «эй», – грустно предположил Ванечка, думая о своей Машеньке, такой близкой и такой далекой одновременно. – Хорошая песня, но очень печальная.
– Просто шангальтоп такой инструмент, что на нем только печальные песни хорошо получаются, остальные – плохо. Для веселых песен есть у меня другой инструмент – аполлоникон. Слышал про такой?
Ванечка про такой не слышал, и Шамбордай, большой любитель комментировать явления жизни, все ему про этот инструмент рассказал.
Оказалось, аполлоникон – это комнатный паровой орган, который хорош и звуком, и легкостью музицирования на нем, но единственная его беда – вечная проблема с дровами. Нужно, пока играешь, постоянно дрова подкладывать, чтобы больше было давление пара, иначе звук не держится и плывет. С самими дровами проблемы нет никакой – кругом тайга и дров, как говорится, хоть сплавляй на дирижаблях в Америку, – но никак невозможно совмещать игру и работу истопника при музыке, а помощника держать – тоже хлопотно, да и не всякий помощник сумеет правильно рассчитать зависимость количества пара от скорости сгорания дров.
– Я его в подвале держу, – рассказывал Шамбордай дальше, – ухаживаю, конечно, – вещь все-таки недешевая, мне за него один хрен в Москве квартиру давал у метро «Стадион „Динамо“», да только на фиг мне сдался этот вертеп московский – ни воздуха, ни простора, ни белочку с руки не покормишь, ни на бубне над тайгою не полетаешь.
– Одиноко у вас, наверное, здесь, в Сибири? – Ванечка кивнул за окно, где плавали, тычась в стекло носами, сонные вечерние комары, сытые, довольные своей комариной жизнью, раскормленные, как летающие собаки Павлова.
– Одиноко? – удивился Лапшицкий. – Это в городе у вас одиноко, а здесь тайга, здесь некогда об одиночестве думать. И товарищи у меня есть. Вот живет в лесу за сопкой Весёлкой старец один по имени Ампелог, в миру Юрий Иосифович Брудастый, бывший колчаковский офицер, мы с ним музицируем вместе, я – на шангальтопе, он на моей паровой гармонике, аполлониконе; как, бывает, начнем, так белки, рыси, тигры, медведи, дичь малая – все сбегаются слушать. Мирно сидят, друг друга не трогают, как у дедушки Мазая в раю. Сейчас, правда, редко старец ко мне заходит – старый совсем стал Ампелогушка, а раньше был хоть куда, медведя на спор заваливал, на дно Байкала нырял и нисколько при этом не простужался. Бывало, сядешь с ним выпивать – день пьешь, два пьешь, четыре, а у него ни в одном глазу. Ангельский человек, божий. Он устроил когда-то скит на незамерзающем озере Энзэхэн на ветвях дерева секвойядендрона, семечко которого сам же и вывез однажды за подкладкой своей папахи из Калифорнии, с западных склонов Сьерра-Невады. А устроил он скит на дереве по примеру древних подвижников отцов наших Симеона-столпника, Малафея Аляскинского, Гурия Выголесского и других их святых последователей. Рядом с деревом, где Ампелог подвизался, неподалеку был хуй болдог – неувядаемый бугор-пуповина, – из которого росло бурятское материнское желтое дерево, на ветвях которого справа висели колчан и налучье – хулдэ, жизненная сила будущего мужчины, а на ветвях слева – иголки и наперсток – хулдэ будущей женщины. Под дерево раз в году приходили будущие молодые мужчины и приводили с собой будущих молодых женщин и устраивали праздник прощания с девственностью, становясь на глазах у всех настоящими мужчинами и женщинами. Поначалу мой Ампелог смотрел на это, как на тяжкое испытание – искушение его, Ампелоговой, грешной плоти, – которое ему послал Господь в наказание за то, что не уберег Россию от безбожников-коммунистов. Но однажды явились к нему под дерево трое – человек-налим, человек-утка и человек-женьшень – и передали послание начальника канцелярии Всесибирского небесного региона Урянхая Унхуева о том, что Господь дарует Ампелогу свободу от однобоких воззрений на природу и существо веры, а также награждает нашего Ампелогушку даром терпимости к вере всех народов земли Сибирской, независимо от странностей ее проявления и внешней телесной грубости.
В этом месте Шамбордай Ванечке доверительно подмигнул:
– Ты, конечно, догадался, что послание сочинил я, подпись Господа тоже подделана лично мною – у Господа же подпись простая – тощий крестик с загогулиной на конце внизу.
Всё это Шамбордай рассказывал, не забывая наполнять рюмки и опрокидывать их внутрь себя, зорко следя при этом, чтобы Ванечка не отлынивал от процесса. Примерно, на шестнадцатой рюмке Ванечка вдруг заметил, что Шамбордай оставляет в каждой бутылке немного алкоголя на донышке.
«Наутро это он, что ли, для опохмелки?» – подумал Ванечка почему-то.
Лапшицкий подслушал мысль и отрицательно помотал головой:
– В остатках вина живет винный червь архиин хорхой, он-то и делает человека алкоголиком.
«Пиздит, как газета „Правда“, – подумал Ванечка матерно, – но как красиво пиздит!»
Мгновенно Шамбордай стал серьезным.
– У нас в Сибири, – сказал он голосом совершенно трезвым, будто и не выпито было до этого полных шестнадцать рюмок, – слова крепче, чем «сволочь», в разговоре употреблять не принято. Матерных слов практически здесь вообще не знают, нам других слов хватает, чтобы понимать человека. Но – заметь – стоит мне только переехать Урал, как весь этот разговорный мусор, вся эта словесная хня, все эти пдёж и пбень хлещут из меня как из дьявольского рога какого-нибудь. В Питере, в Москве, словом в вашей азиатской Европе когда бываю, рот обрастает изнутри, как стенка выгребной ямы или городского отстойника, всякой мохнатой дрянью. Поэтому такой мой тебе совет: когда захочется вдруг матерно выругаться, представь, что вокруг Сибирь, что тихо вокруг, красиво – так зачем такую красоту портить?
Шамбордай чуть-чуть помолчал – ровно столько, чтобы налить семнадцатую и выпить ее за чистоту языка.
– Матерные слова, как плохие книги, – продолжил он, наливая следующую, – высасывают из человека жизненную энергию. Они суть специальные хитроумные дьявольские устройства, которые опыляют нас изнутри специальным невидимым веществом, питательным для бактерий смерти. Кстати, и твоя паутина – следствие подобного же вторжения. Она что-то вроде перхоти, только если перхоть вылечивают обычно шампунем, то, чтобы справиться с паутинной болезнью, – надо выиграть битву в пространстве духов, найти и победить того, кто эту болезнь наслал, чем я собственно и занимаюсь в настоящий момент времени. Конечно, жить можно и с паутиной, но недолго, и опять же – антисанитария, липнут мухи и прочие неприятные твари, и если ее часто не чистить и с тела не состригать, то от тела идет зловоние, трупный запах, который не заглушают ни одеколон, ни розовая вода. Да и жарко – особенно летом.
– Летом, когда жарко, я в музей Арктики и Антарктики хожу, – грустно пошутил Ванечка.
– Тихо! – оборвал его Шамбордай, прикладывая палец к губам. – Начинается. Идут половиннотелые.
– Половиннотелые? – спросил Ванечка, водя глазами по сторонам, но никаких половиннотелых не замечая.
– Демоны, имеющие только правополовинное или левополовинное тело, то есть тело, расчлененное от головы до ног и состоящее из одного уха и глаза, половины носа и рта и из одной руки и ноги. И, конечно же, сам Япух Озык тэнгэри эту их компанию возглавляет. Чего, собственно, мы с Лёлей и ожидали.
– А-а-а, – сказал Ванечка, не поняв из сказанного ни слова.
– Теперь, Ваня, козлиный хор умолкает, и солирует главный тенор. От тебя требуется одно: срочно вспомнить классический сюжет про красавицу и чудовище и как можно долго держать его в голове. Особенно то место, где чудовище становится принцем. Это твой случай. Надеюсь, помнишь, что сделало его человеком?
– Но ведь это литература…
– Литература? И это мне говорит человек, который сделал литературу своим призванием! Так вот, дорогой мой фома неверующий, запомни то, что я тебе сейчас расскажу, и передай этот разговор своим детям. Литература больше чем жизнь. Она никакой не слепок и никогда не отображение жизни. Наоборот. Жизнь – слепок с литературы. Вспомни евангелиста Иоанна. В начале было Слово. Ибо Слово есть Бог. Поэтому литература есть Бог, и всякий, кто утверждает обратное, слепоглухонемой дурак, и сидеть ему среди двоечников на задней парте. Теперь – всё, приказываю молчать. Иначе – расстрел на месте.
– Да, – сказал Ванечка Вепсаревич и тут же получил пулю в лоб.
Глава 15
Выздоровление
Пуля была маленькая, сердитая, и когда Ванечка отлепил ее ото лба, оказалось, это никакая не пуля, а нервный, перепуганный паучок, к тому же матерящийся, как сапожник.
– Предательница! – орал арахнид (матерные выражения мы опускаем). – Мама называется, так подставить! Как землю унавоживать, так без меня ей никак, а яблочки с яблоньки собирать, так «Карлуша, отойди в сторону»! Я тоже хочу быть первым! Тоже хочу власти и орденов! Паучиха! – ругался он. – Такая же, как и все другие! Подумаешь, отрастила себе руки и ноги! А сама-то, сама-то… Мамочка! Ну, пожалуйста! Ну, возьмите меня! Я все сделаю, только бы к вам поближе…
Ванечка открыл было рот, чтобы как-нибудь несчастного успокоить, но яростный алкогольный дух, сдобренный бронебойной силой травы Helichrysum arenarium, специалистами называемой богородичной, вылетел оттуда, как джинн, завертел арахнида в вихре и унес навсегда со сцены.
– В укрытие! – услышал он голос, бомбой разорвавшийся в Ванечкином мозгу.
Ванечка суетливо заозирался, не понимая причины паники. И увидел к своему великому удивлению, что вокруг уже не стены избушки, а пустой, открытый ветру пригорок, кое-где поросший выгоревшими на солнце сосенками. Солнце стояло несколько влево и сзади Ванечки и ярко освещало сквозь чистый воздух огромную амфитеатром открывшуюся перед ним панораму. Желтели, увядая леса, и чем далее уходил взгляд, тем более желть темнела, скачками переходя в синь и растворяясь на фоне туч, облепивших линию горизонта. И по всей этой синей дали виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских.
Ванечка вдруг четко представил, что здесь будет уже меньше чем через сутки. Представил и ужаснулся. И подумал: но почему здесь?
– В укрытие, – повторил Шамбордай. – Не дай бог еще под ядро попадешь. Вон окопчик, сиди в нем и не высовывайся.
Ванечка забрался в окоп, и только он успел это сделать, как гулкая волна звуков накатила, накрывая пригорок. У Ванечки заложило уши. Он внюхивался в дымы костров, различая, где свои, где чужие. От своих пахло больно, сладко. От чужих – уверенностью и наглостью. Долго так сидеть он не смог, выглянул, не выдержал, из окопа.
И увидел картину боя.
Картина оказалась печальной. Ровными уверенными рядами двигались по полю полки. Увы, не свои – вражеские. Свои, теснимые неприятелем, нервно пятились, отдавая за пядью пядь. Бухали вонючие пушки. Ядра, как ядовитые насекомые, прокладывали себе рваные просеки среди понурых, обреченных людей.
У Ванечки заболело сердце. Он поднялся над постылым окопчиком и погрозил кулаком врагу. И тотчас на лицах Гондоновых, облаченных в наполеоновские мундиры, зигзагом заходили оскалы. Неприятель изменил строй, и вот уже вражеский авангард, движется в его сторону. Ванечка отчетливо видел их ровные, постриженные усы, наклеенные над тощей губой, чувствовал их трезвые взгляды, острые, как нож вивисектора, слышал, как в черепных коробках скребутся их мышиные мысли.
И вдруг, словно незримая молния, воздух прочертила надежда. Ванечка отвлекся от неприятеля и удивленно посмотрел ему в тыл. Как Чапаев, из-за ближнего холмика на летучем шаманском бубне вылетел Шамбордай Лапшицкий. Весь в каких-то попугайских одеждах, с улыбкой на добродушном лице, он похож был на артиста Ильинского, пародирующего в «Гусарской балладе» героическую фигуру Кутузова. Не сутулого, с опущенной головой, обреченного на бородинское поражение, а домашнего, лукавого, мирного, любителя посидеть у камина и пожурить донкишотствующих девиц. Что-то он такое кричал, но Ванечка из-за общего шума никак не различал что.
Вражеские колонны дрогнули и штыками проткнули небо. Бубен подскочил вверх, избегая их опасного поцелуя. Неожиданно от низкого облака оторвался лохматый край и ринулся на Лапшицкого с высоты. Ванечка пригляделся внимательнее и увидел на ковре-самолете, сотканном из дождевых капель, некое суровое существо, восседающее на турецкий манер. Ванечка сразу же догадался, что это Япух Озык, тот самый коварный демон, начальствующий над половиннотелыми, о котором говорил Шамбордай.
Ванечка замахал рукой, чтобы дать знать Лапшицкому о грозящем ударе с воздуха, но тот уже сам был в курсе. Он резко подал свой бубен по пологой спирали вверх и, очутившись на одном уровне с начальником половиннотелых, схватил его за сивую бороденку. Затем сдернул демона с облака, раскрутил его, как гирьку на ремешке, и зашвырнул его вниз, в туман, гуляющий над рыжим болотом. Там его уже дожидались. Свернувшись серебристыми кольцами, на кочках сидели змеи в количестве восемнадцати штук – девять гадюк колодезных и девять обыкновенных. Загудели дудки-свирели, заходили проворные язычки маленьких колокольчиков конгулдуурлар. Змеи подняли головы и проворно скользнули в воду. Их гибкие, пружинистые тела закружились в змеином танце вокруг вязнущего в болоте демона. Последнее, что увидел Ванечка, был огромный бледнокожий пузырь с нарисованными на нем ртом и глазами, подмигивающими ему из болота. Затем картину закрыл туман, и взгляд Ванечки переместился ближе, туда, где пестрые наполеоновские мундиры только что теснили терпящие поражение наши войска.
Сам вид Гондоновых потряс Вепсаревича. Еще недавно они были люди как люди, но стоило уйти их начальнику, как тела их словно рассекли надвое, причем одна половина отсутствовала. Они и были те самые половиннотелые, главнокомандующий которых Япух Озык нашел свою могилу в болоте.
Наши воспряли духом. Ванечка с удовольствием наблюдал, как проворная сабля Гоголя одним ударом кладет на землю по девяносто девять половиннотелых Гондоновых, а меткая тургеневская мортира вышибает из неприятельской обороны за раз по двести и по триста голов. Отступающие, почувствовав перемену, строем пошли в атаку. Прокатилось громовое «ура». Ванечка стоял на пригорке и, как зритель на удачной премьере, аплодировал участникам представления. Напряжение куда-то ушло, он чувствовал себя свободным и сильным. Он улыбался ветру, треплющему его легкие волосы. Он радовался колючей хвое, залетевшей за воротник рубашки и весело щекочущей ему шею. Он готов был полюбить всех – и простить был готов любому. Стопоркову – за его глухоту. Этим вот несчастным Гондоновым, обделенным при раздаче таланта. Любому хаму, дураку и невежде – всем был готов простить и поделиться с ними тем, что имеет.
– Здравствуйте, Калерия Карловна, – улыбнулся он старушке-соседке, невесть откуда появившейся на пригорке. Рядом с ней был незнакомый мужчина с непонятными чертами лица, отдаленно напоминающими китайские. – Здравствуйте, – приветствовал его Ванечка, и тот склонился в молчаливом поклоне.
Что-то кричал Лапшицкий, но летающая тарелка бубна зацепилась за неприятельский штык, дрожала и не двигалась с места.
– Это вот и есть Вепсаревич, – соседка показала на Ванечку.
– Ва Зелин, – представился незнакомец. – Китайский ресторан на Садовой. «Сяньшань», я его хозяин. – И китаец, не переставая кланяться, воткнул Ванечке под левый сосок тоненькую деревянную спицу.
То ли это сама Ванечкина душа наблюдала сквозь небесную призму, то ли скрытая за облаком кинокамера передавала изображение по ту сторону мира, но следующее, что Вепсаревич увидел, это грубую, неповоротливую арбу, трясущуюся по разбитой дороге. Два вола тянули повозку. Хмурый смуглолицый возница стрелял глазами по сторонам дороги и тихонько шевелил плетью. На арбе, укрытое мешковиной, лежало что-то грузное и большое.
– Что везете? – услышал Ванечка. Спрашивали непонятно откуда, но голос Ванечке был хорошо знаком.
– Вепсаревича, – ответил возница.
– А-а, – отозвался спрашивающий. Голос был ленив и нелюбопытен.
И тогда из божьих палат прогремело, как из милицейского матюгальника:
– Думай о красавице и чудовище. Думай, что она тебя любит. Ни на секунду не переставай думать…
Ванечка соскочил с арбы. Только он коснулся земли, как паутина, оплетавшая его тело, лохмами попадала в пыль дороги. Он стоял, как первородный Адам, не стесняющийся своей наготы. Калерия была уже рядом. Она вчитывалась в буквы на теле Ванечки, и он видел, как на ее лице выражение хищного нетерпения сменяется тревожным непониманием.