Человек из паутины Етоев Александр
- Заброшенная металлическая халупка
- Одиноко стояла на первобытной планете Зинзирь.
- Вдаль тянулось болото глыбко и хлюпко,
- Бескрайнее, как на планете Земля Сибирь.
- К халупке зимой, когда подмораживало,
- Осторожно подкрадывался дикий абориген по льду.
- Лапой, как мифический Вий, приподнимал своё веко оранжевое
- И подолгу смотрел, ворочая огненным языком во рту.
- Так он смотрел, смотрел и молчал подолгу,
- Пока не кусало солнце и не оживала вода,
- Затем уходил, и всю дорогу до дому
- В узких его глазах стояла халупка та.
- В узких его глазах виденье стояло сладко,
- Когда на привалах он болотную воду пил:
- То была мертвая земная девушка-космонавтка,
- И он ее, мертвую, больше живой любил.
- Когда-то однажды подкрался он к ней с дубиною
- И раздробил ей голову, не думая, что будет потом страдать.
- С тех пор и назвал он девушку своею любимою,
- С тех пор и приходит к халупке, чтоб над могилкой ее рыдать…
– Достаточно, Витя, хватит, – остановил его Николай Юрьевич.
– Ну, Николай Юрьевич, ну, дослушайте, осталось еще восемь четверостиший. В конце будет самое интересное. Девушка-то, оказывается, не умерла…
– Некогда, Витя, честное слово, некогда.
– Ну, а в целом, Николай Юрьевич, как, хорошо?
– Хорошо-то хорошо, Витя, но слишком длинно. Надо бы сократить. Объем сборника небольшой, а вас, поэтов, как… в общем, много.
– Хорошо, сократим, почему нет? Значит, я включаю свою «Зинзирь» в «Альтернативный Пегас». Да, Николай Юрьевич, я тут вашего редактора встретил. Вепсаревича Ивана Васильевича, ну, который на «Библиотеке шедевров».
– Как? – не понял Николай Юрьевич. – Вепсаревича? Где? Когда? – Лоб его покрылся испариной. – Не может быть, ты ошибся. Вепсаревич в больнице.
– Честное слово, встретил. В одной компании вместе водку пили на Староневском.
– Ерунда какая-то. – Рука Николая Юрьевича уже давила на телефонные клавиши. – ИНЕБОЛ? Здравствуйте, это Воеводкин Николай Юрьевич. Да, издательство «Фанта Мортале». Как там наш Иван Васильевич? Живой, здоровый? Почему спрашиваю? Как это почему? Мы своих лучших сотрудников ни по будням, ни по праздникам не забываем. – Лицо его в продолжение разговора приобретало спокойный вид. Не занятая трубкой рука, до этого отбивавшая сумасшедшую барабанную дробь, теперь плавно перебирала пальцами, наигрывая «Прелюд» Шопена. – Пить надо меньше, – сказал он обалдевшему Вите, кладя на место телефонную трубку, – а то не только Вепсаревича, чертей зеленых в унитазе увидишь. Лежит себе Иван Васильевич в ИНЕБОЛе, как и лежал. И выписывать его оттуда пока что не собираются. Сволочи, – добавил он, вспомнив о горящем синим пламенем томе Марселя Пруста. – Гады, сволочи, рыбы, совы! Вот построю всем на зло стрехулёт и улечу от вас далеко-далеко, куда-нибудь на Магелланово облако. Раков буду ловить, землянику кушать. Или к Сашке Бабушкину пойду корректором в «Мир металла». И идите вы тогда со своими железными артефактами к негру в задницу.
Не мог знать Николай Юрьевич Воеводкин, что главврач Института неопознанных медициной болезней строго-настрого наказал своим подчиненным не открывать страшной тайны исчезновения Ивана Васильевича, дабы не позорить себя и вверенное ему лечебное учреждение.
Глава 7
Книжный Петербург
Утро было хмурое и бессолнечное, потому что гардина на окне была темной, такой же, как прошедшая ночь. Чтобы ее отдернуть, не хватало длины руки. Ванечка чуть разжмурил глаза, веки были дряблые и чужие. Одеяло сползло с постели и топорщилось угловатым комом, напоминающим оскверненный памятник.
Внутри у Ванечки было не просто плохо, внутри у Ванечки было адски плохо. Болело сердце, болела печень, болели легкие. Он вспомнил, как однажды с похмелья попробовал сыну своей знакомой надуть детский воздушный шарик и что из этого вышло. Воспоминание вызвало приступ удушья и тошноты.
Он заставил организм успокоиться, приласкал его грядущим покоем. Затем попробовал вспомнить события минувших часов. Вспоминались мелькание лиц, какие-то блестящие турникеты, через которые он пробовал перелезть, затем – липкие поцелуи в лифте, дальше – поиск оторвавшейся пуговицы… Пуговицу, кажется, не нашли… нет, нашли, она оказалась в… Тут он вспомнил, где она оказалась. Это они играли в прятки. Уже после, когда разделись. Она спрятала ее у себя в… Ванечка почувствовал, что краснеет. Потом понял, что не может вспомнить ее лицо. Стало жарко. Невыносимо жарко. Больным взглядом он оглядел себя. Паутина на груди и руках была жирная и давила на тело. Он с трудом шевельнул рукой, провел пальцами по ложбине паха. Волосы на лобке свалялись, член был липкий от погружения в чье неизвестно лоно. Он не помнил ее лица. Ни имени, ни лица, ничего. Только эту идиотскую пуговицу. Кто она, женщина, с которой он провел ночь? И в чьей он сейчас квартире? И почему один? И что он скажет, если вдруг откроется дверь и хозяева увидят его лежащим в стыде и муках?
Ванечка схватил сползшее одеяло и быстро натянул на себя. Затем увидел неподалеку стул с наваленной на него одеждой. С трудом принял сидячее положение, глотнул воздуха и решился встать. Встал. Задыхаясь дошел до стула. Когда натягивал помятые брюки, подумал вяло, что неплохо бы принять душ. Затем вспомнил, что он не дома, и мелькнувшая мысль о душе погасла, как выкуренная сигарета. Потом он долго сидел на стуле, оценивая слухом и обонянием запахи и звуки квартиры.
Запахов было много. Но несмотря на их пугающее обилие, главного, ради которого Ванечка мог смириться и терпеть все другие, в комнате практически не было. Книгами, здесь не пахло книгами. Лишь от узкой сервантной полки протянулась к его ноздрям легонькая карамельная струйка. Он поднялся, дошагал до серванта, бросил взгляд на тощую стопку одинаковых, как матрешки, книг. Взял верхнюю. «Любовь напрокат». Раскрыл. Перевод с английского Стопоркова. Почувствовал, как паутинные нити, усмехаясь, вылезают из пор и секут его похмельное тело. Аккуратно вернул книгу на место и услышал, как звенит телефон.
Телефон звенел с полминуты. Ванечка сначала не подходил, почему-то не мог решиться. Когда звонок на две секунды умолк, а после с силой застрекотал по новой, Ванечке подсказала совесть, что лучше все-таки трубку взять.
– Привет, – услышал он с другого конца. – Как здоровье с утра?
– Ничего, продвигается, – бодро ответил Ванечка, пытаясь по звуку голоса определить, кому из знакомых этот голос может принадлежать. Но единственное, что ему удалось выяснить, это то, что голос был женский.
– Это я, ты что, меня не узнал? – Вопрос сопровождался смешком, в котором было что-то смутно знакомое. Что-то связанное с прошедшей ночью. С чем-то влажным, настойчивым и приманивающим.
Заворочался проснувшийся член. Цыкнув на него мысленно, но беззлобно, Ванечка ответил чуть заикаясь:
– Вообще-то, похоже, наверно, скорее, нет.
– Ну, здрасьте! А как же техника мягкого ввода, которой я тебя всю ночь обучала? Ты в постели такой тихий, такой мохнатый, как… ну, как паучок.
– Как истинный Морской Козел, – ответил зачем-то Ванечка словами из стопорковского перевода какой-то очередной бредятины в жанре фэнтези.
– Какой козел? Ты что, еще не опохмелился? Слушай, в холодильнике пиво. Ты хотел вчера выпить, а я не дала, спрятала, чтобы наутро было. Видишь, какая у тебя заботливая жена.
– Жена? Почему… жена?
– Мы же договорились – сегодня я подаю на развод с Серегой, а потом, когда в суде все оформят, мы с тобой пишем заявление в ЗАГС…
«Ни фига себе пирожки с котятами. – Трубка в Ванечкиной руке сделала прихотливый фортель. – Она, оказывается, еще и жената».
Он с тоской посмотрел на дверь, представив, как та распахивается и, почему-то с подбитым глазом, сюда вваливается этот самый Серега, обманутый рогоносец-муж.
– В общем, так, – продолжала трубка. – Сейчас начало одиннадцатого, на работе я сегодня до двух. Пей пиво и приходи сюда. Адрес магазина, надеюсь, помнишь?
– Не помню я никакого адреса. Я и имени твоего не помню. Честно, ты меня не разыгрываешь? – Ванечка уже начал злиться, и на другом конце провода это, видно, почувствовали.
– Кто меня вчера Воробышком называл? «Мой Воробышек, а можно я вас поцелую в клитор…» Ну, давай, вспоминай, раз-два.
Ванечка наконец вспомнил. Ну, конечно, это была та рыжая, с которой он познакомился у Натана. Та самая, с фамилией Воробей, муж которой в гражданском браке с какой-то Танькой и с которым она встречается только когда у той Таньки месячные. Воробей, а звать ее не то Эстер, не то Эсфирь. Она работает в антикварно-букинистическом на Литейном («Странно, если она работает в „Букинисте“, почему, кроме дамского чтения, в доме нет ни одной книги!»). Ванечка этот магазин знал еще с советских времен. Кажется, на этой почве они вчера с ней и сошлись. Но не до такой же степени продолжалось это знакомство, чтобы, уснув человеком свободным, проснуться утром связанным семейными узами. В конце концов нынче не Домострой. И поцелуй в клитор вовсе не означает, что совершивший его обязан в результате жениться. Он собрался ей это высказать, но слова, пока складывались во фразы, слиплись, перемешались, съежились и превратились неизвестно во что.
– Слушай, это сколько ж мы вчера выпили? – спросил Ванечка смущенно и нервно. Потом голову обожгла мысль: «Она видела мою паутину. „Тихий и мохнатый, как паучок“». Он помялся, затем выдавил из себя через силу: – Послушай, Эстер… когда… в общем, когда мы с тобой это самое… ну, в постели… тебя во мне все устраивало?
– А на хера я, спрашивается, согласилась бы на твое предложение, если бы меня в тебе что-нибудь не устраивало? Конечно, по части секса мог бы вести себя и помужественнее, но, думаю, это дело времени. Мужчины всегда в первый раз ведут себя не очень-то ловко. От робости, ну и от алкоголя. В следующий раз, когда будешь со мной в постели, много пить не советую. Ладно, мне тут работать надо. Жду через час, запомнил? Будешь уходить, просто захлопни дверь. И подергай, а то бывает, что замок не защелкивается. Да, послушай, может забежать муж. Если забежит, ты ему скажи, что диван я отдавать передумала. Фиг ему, а не диван. Он со своей Танькой и на раскладушке перекантуется.
– Эстер? Вон туда проходите, – сказал Ванечке маленький бородатый книжник, хозяйничавший за прилавком с редкостями. Бородач был похож на Пана, единственно – не хватало свирели. Ванечка ответил кивком и прошел, куда тот показывал.
За стоптанным неровным порогом начинался небольшой коридор с низким полуподвальным сводом. Упирался коридор в комнату, набитую под завязку книгами. По одной стороне коридора внавалку лежали на стеллажах сотни разномастных изданий, по другой стороне книг не было, но чувствовалось, что за хлипкой дверью и еще за одной, потолще, сокровища таились немалые. У Ванечки глаза разгорелись только от одного вида того, что заметил он на стеллажных полках.
Были здесь и «Описание курицы, имеющей в профиль фигуру человека» Фишера, и известное сочинение Каржавина «Описание вши». Имелся здесь и «Криптоглоссарий», составленный и изданный Н.П.Тихоновым в 1891 году, книга, в которой были тщательно собраны все вариации слова «выпить», а также его синонимов. Увидел Ванечка и редкие во все времена «43 способа завязывания галстука». Рыхлой пачкой, пропахшей пылью, лежал полный комплект журнала «Военный крокодил» за 1925 год. Маленькие книжечки «Библиотеки красноармейца» служили чем-то вроде мягкой прокладки между томом Франца Ульриха Теодора Эпинуса «О строении поверхности Луны и происхождении неровностей оныя от внутреннего огня», выпущенным в Санкт-Петербурге в 1781 году, и одетым в кожаный переплет «Предсказанием о падении Турецкаго царства аравийским звездословом Муста-Эддыном», изданным в Москве, тоже в 18 веке, но десятилетием позже.
Ванечка прошелся вдоль полки, приметив цепким взглядом профессионала потрепанный номер «Друга народа», газеты, которую издавал Марат в 1789 году. Номер был тот самый, последний, с запекшимися следами крови Марата, убитого Шарлоттой Кордэ.
Видя все эти диковины, Ванечка уже нисколько не сомневался, что где-нибудь – возможно, за той вон дверью с подпалинами и облупившейся краской – скрываются книжные раритеты и вовсе удивительные и редкие. Сочинения Адама, к примеру, – полностью, все 12 томов, от «Азбуки древнерайского языка» до «Завещания» и «Поэтических сочинений». Обе книги Евы – «Пророчества» и «Евангелие». Книга Авеля о целительной силе растений и исторические сочинения Еноха, напечатанные на белом пергаменте и хранящиеся в футлярах из шелка…
Но тут прозаически зашумела спускаемая за дверью вода, и оттуда, оправляя на ходу юбку и приглаживая непослушные пряди, вышла его леди Годива, рыжеволосая дьяволица Эстер, приютившая и согревшая Ванечку грешной ночью после вчерашней пьянки.
– Привет, – сказала она и чмокнула его в небритую щеку. – Слушай, такое дело. Мне тут позвонил мой козел… Ну, в общем… давай-ка мы отложим нашу свадьбу до осени. У него путевка горит в Испанию. Таньку он брать не хочет – еще бы, с такой уродкой по заграницам ездить. А у меня все равно неотгулянный отпуск за прошлый год.
– Ага, – согласился Ванечка, – до осени, так до осени. – И мгновенно переключил внимание на непонятного назначения механизм, замеченный им в торце коридора.
– Старинный голландский станок красного дерева, – поймав его заинтересованный взгляд, тут же прокомментировала Эстер. – Служит для отжимания белья. Это что, – она пренебрежительно махнула рукой, – пойдем, покажу тебе настоящие редкости.
Они прошли в набитое книгами помещение, часть которого занимали всякие диковинные предметы.
– Вот камень, на котором отдыхал Дмитрий Донской после Куликовской битвы. – Эстер показала на гладкий здоровенный валун с криво сколотыми краями. – Вот бронзовая рука Ивана Сусанина, которую когда-то давно отпилили и в кабак снесли, а в кабак приняли. Вот арба, на которой везли мертвого Грибоедова, та самая, которую встретил Пушкин на перевале по дороге в Арзрум… – Эстер показывала Ванечке за редкостью редкость, и он кивал, зачарованный, боясь притронуться даже мизинцем к этим великим ценностям.
– У вас здесь прямо музей, а не магазин, – выдохнул наконец Ванечка, утирая вспотевший лоб. – Это… подлинник? – робким голосом спросил он, указывая рукой на арбу.
– Мы подделок не предлагаем, – ответила ему Эстер. – Мы же честные коммерсанты, какой нам смысл обманывать покупателей. – Слушай, – подмигнула она ему, – есть идея. Как ты насчет того, чтобы потрахаться на исторической арбе Грибоедова? – И не дожидаясь Ванечкиного ответа, она отщелкнула на поясе кнопочку.
Теперь, когда проблема со змеиными шкурами была решена, дело оставалось за малым. Лёле, чтобы начать камлание, необходима была кожа козла. Но нужна ей была не обыкновенная козлиная кожа, Лёле требовалась кожа особенная – старая, и чем древнее, тем лучше. Причину такой острой необходимости объяснить непосвященному было трудно. Так же сложно, как рассказывать о камлании обычными человеческими словами. Но если бы и появилась нужда кому-нибудь объяснять причину, Лёля ответила бы бесхитростно: «Нужно, потому что я знаю. А знаю, потому что я чувствую». Ее знание соединялось с чувством и вело ее по правильному пути. Кусок старой козлиной кожи Лёле нужен был единственно как приманка. Чтобы в неизвестном ей пока месте в неизвестное ей пока время некое неизвестное пока существо клюнуло на запах старой козлины. Дальше это неизвестное существо следовало обязательно победить, чтобы взять у него волшебную силу. Вот такую, примерно, схему подсказывала ей ее шаманская интуиция. Вот поэтому сегодня с утра Лёля бегала по букинистическим магазинам.
Действительно, где как не у питерских букинистов можно было отыскать козлиную кожу. Натуральную козлиную кожу, шедшую на книжные переплеты.
Но то ли день был сегодня сирый, то ли рыба, которую Медсестра Лёля съела в грязном кафе на Лиговке, была родственницей абарге загахан, таинственной рыбьей мамке, прячущейся на дне Байкала, то ли пущенный по ветру волосок, найденный с утра на подушке, перехватил муу бохолдой, чтобы сделать из него волосяную удавку для удушения непослушных детей, – но только книга в кожаном переплете отказывалась попадаться ей на глаза.
Время было уже обеденное, а список неохваченных Лёлиными поисками магазинов таял быстро, как получка у алкоголика. На Литейный она попала далеко за полдень. Проскочила мимо маклаков-перекупщиков и уже через секунду-другую жадным взглядом выискивала на полках кожаные корешки переплетов. Но ни в первом, ни во втором зале переплетов из кожи не обнаружила. Обругав козлиного духа тэхэ онгона козлом вонючим, Лёля чуть не плакала от обиды. Она достала из кармана свой списочек, чтобы вычеркнуть очередной магазин, обманувший ее надежды, и тут услышала из-за плеча голос.
– Девушка, вам помочь?
– Да, – сказала Лёля и обернулась. Перед ней стоял низкорослый Пан с маленькими бусинами-глазами, спрятанными в лохматых бровях, плавно переходящих в бороду. – Мне нужна кожа от переплетов.
– Дима, к тебе клиент! – крикнул он в приоткрытую дверь, и из щели спустя мгновенье вылезло улыбающееся лицо. Было это лицо в халате с прилипшими к нему книжными крошками. Голос лицо имело улыбчивый, как и вид. Лёле Дима сразу понравился. Он был длинный, худой и крепкий и пахло от него дорогим табаком «Davidoff».
– Слушаю, – сказал Дима Медсестре Лёле, распахивая перед девушкой дверь. – Переплетные работы всех видов. – Он уже аккуратно вел клиентку под локоток в каморку, где, казалось, шагу нельзя было ступить – столько здесь приходилось на каждый вершок пространства инструментов, приспособлений, столиков, станков и станочков, каких-то тигельков и гладилок, наковален и наковаленок и много чего другого, чему Лёля не то что имени, слова не могла подобрать, хоть примерно способного описать увиденное.
– Мне, – смущенно сказала Лёля, – просто нужен старый кожаный переплет. Только старый, чем старее, тем лучше, – добавила она уже тверже, видя, что на лице мастера не промелькнуло ни тени пренебрежения.
– Ага, – ответил Дима и улыбнулся. – Старый кожаный переплет. Любой? – спросил он, убирая с прохода кипу листов картона и освобождая дорогу к шкафику, стоящему у дальней стены.
– Только чтобы не от церковных книг.
– Отчего же, – брови у Димы дрогнули и удивленно взлетели вверх, – такое негативное отношение к святости?
– Почему негативное? Наоборот, нормальное. – Она не стала объяснять Диме, что на кожаный переплет от книги, которую освятили в церкви, не приманишь неизвестное существо, живущее в неизвестном месте. Это как на нательный крестик ловить черта, поселившегося в подполье.
Но Дима, как человек деликатный, не стал ждать комментария от клиентки, он уже отпирал шкаф, и любопытному взору Лёли открылись его сокровища.
– На этой полке у меня девятнадцатый век. Эти вот переплеты Ариничева, эти – Ляндерса. А вот побогаче и подороже – Шнеля, Соколова, вот – Ро. Нынче один «шнель» в марокене, тисненый золотом, стоит больше, чем сама книга. Они всегда дорого стоили. Если это, конечно, марокен настоящий, старый, а не какая-нибудь марокеновая бумага…
– Извините, – сказала Лёля, – мне не нужно побогаче и подороже. Мне бы только, чтобы из кожи козла.
– Они все из кожи козла, только фактура разная. Марокен – это тисненый сафьян, то есть обыкновенная козлиная кожа, только дубленая в растворе дубовой коры или сумахе. Вообще-то, на переплеты идет и телячья кожа, опоек, но она не такая долговечная, как сафьян, и применяется, в основном, для реставрации старых книг.
– Спасибо, – кивнула Лёля, – очень интересный рассказ. Но здесь у вас одни переплеты, а книги где?
– Там. – Он показал на стеллаж с лохматящимися бумажными блоками. – Я со старинных книг кожу с переплетов снимаю и на новые книги ставлю.
– В чем же выгода? – не поняла Лёля. – Ведь старинная книга дороже ценится, тут и в ёлки ходить не надо.
– Это смотря какая книга. Если, к примеру, прижизненное издание Пушкина, тогда да. А если это какой-нибудь ширпотреб для народа, вроде сытинских изданий житий святых, тогда – нет. И потом, я стоимость старой книги со стоимостью переплетных работ суммирую.
– Все равно, не вижу смысла. Кому нужны новые книги в старых переплетах?
– Тут вы не правы. – Дима рассмеялся от удовольствия. – Есть собиратели, которые даже импортные детективы в кожаные переплеты любят одеть. А есть просто любители старых кожаных переплетов, и что там, под переплетом, на это им решительно наплевать. Я им новые книги в старых переплетах сплавляю, а то, что от самой книги остается, в смысле внутренности ее, странички, переплетаю по-новой и отдаю нашему Вадику на комиссию. Есть еще любители полукожи, эти любят, чтобы на книжных полках много золота было, а книжку вынешь, на ней только и золота, что на узкой полоске на корешке. Помните, гуся на пиру у Трималхиона? С виду гусь, а приготовлен гусь из свинины. Вот и эти такие же.
– Ух, я уже устала. Кожа, полукожа… Который час? – Видимо, от обилия впечатлений и от запахов, наполнявших тесную мастерскую, Лёлю слегка подташнивало, ей хотелось поскорее на воздух. – Вы меня простите, но я спешу, у меня дела.
– Понял, – мигом ответил Дима. – Время клиента я ценю превыше всего. Итак, вам нужен старый переплет из козлиной кожи. Могу предложить вот этот. Переплет снят с книги Иоганна Фридриха Клейкера «Магикон», изданной в 1784 году в Москве. Сохранность переплета хорошая, края вот только чуть-чуть подстерты. Или вот еще «Жизнь некоторого мужа и перевоз куриозной души его через Стикс реку», сочинение Степана Колосова, Петербург, 1780 год. Сбоку, видите, как бы мышки кожу слегка подгрызли, но это я специально прошелся по материалу скобелем. У нас это называется «придать переплету особый исторический аромат»…
– Хорошо, давайте с историческим ароматом. Сколько я вам должна?
Лёля вышла из мастерской в зал и настороженно повела носом. Тонкий запах паутины был незаметен, но Лёля его распознала сразу же. Запах делался все тоньше и тоньше, умолкал и скоро замолк совсем. И вдруг вынырнул неизвестно откуда, из какого-то укромного закутка, и, словно жесткий воздушный душ, обдал Лёлю своим яростным ароматом. Но это был никакой не Иван Васильевич, как подумала она на секунду раньше, это была девица, рыжая, наверное, крашеная, в черной юбке, сползшей на один бок. Вот девица подошла к кассе, перегнулась через прозрачный щит и о чем-то зашептала кассирше, то и дело бросая взгляды на покупателей.
«Боже! Какая у нее блядская рожа», – подумала Медсестра Лёля.
Рыжая отошла от кассы и прошла совсем рядом с Лёлей, направляясь в соседний зал.
«Какая блядская у нее походка», – вздохнула Медсестра Лёля и тут увидела, как с плеча этой рыжей дурищи сорвало сквозняком паутинку. Перехватив паутинку в воздухе, Лёля зажала ее в руке.
– Вадик, так я пошла? – спросила рыжая у кого-то в соседнем зале.
«Какой у нее блядский голос», – подумала Медсестра Лёля и сощурила свои оленьи глаза.
– Хер тебе, а не Иван Вепсаревич! – сказала она спустя секунду, выходя из магазина во двор.
Глава 8
В штаб-квартире у Калерии Карловны
Негр Алик, уже не негр, а господин вполне славянской наружности, с цветом кожи, правда, довольно смуглым, но не по линии африканских генов, а по причине самой обыкновенной – попробуйте повкалывайте на мусорной свалке через сутки по пятнадцать часов, поворочайте штыковой лопатой среди тлеющих, смердящих отбросов, не такими, как Алик, станете, – сидел в штаб-квартире Калерии Карловны и выслушивал неприятные речи. А выслушивать неприятные речи приходилось Алику потому, что миссию, на него возложенную, по вхождение в доверие к Вепсаревичу и снятие посредством сострига с Вепсаревича образчиков паутины выполнить Доценту не удалось. В доверие он то есть вошел и образчики паутины срезал, но только где они, те образчики, хрен их, те образчики, знает. Она ж, паутина, легкая, смылась, должно быть, в сток, когда Алика отмывали в мойке от фальшивой негритянской окраски. И надписей никаких он не видел. Ни надписей, ни планов, ни чертежей, вытатуированных у соседа на коже. Больно уж чуток на сон, этот ваш И.В.Вепсаревич. Даже чтобы снять паутину, и то пришлось попотеть, помучаться, можно сказать, рискуя быть припечатанным костылем в лоб.
– Каким еще костылем? Чей костыль-то? – спросил Колька из 30-й квартиры.
– Ну это я так, образно, – ответил ему Доцент.
– Я сейчас тебе образно этим вот графином по яйцам. – Колька из 30-й квартиры покосился на Калерию Карловну, сидящую со смурным лицом и выслушивающую Доцентовы оправдания. Графин все ж таки был ее, а трогать добро хозяйки в штаб-квартире было запрещено настрого. – Какого хера мы тебе деньги платим? – Колька сделал упор на «мы» и еще раз бросил взгляд на Калерию.
– За риск. Там в ИНЕБОЛе руки-ноги у живых людей отрезают и пришивают вместо них кому рачьи клешни, кому осьминожьи щупальца.
– Брехня, – не поверил Колька. – Сколько лет на свете живу, а чтобы рачьи клешни вместо рук – ни разу такого не видел. Топор вместо руки видел – в деревне, у одного инвалида, он дрова ходил по дворам колоть, зарабатывал этим делом себе на выпивку.
– Я, пока в больнице лежал, – Доцент смерил фому неверующего долгим-долгим колючим взглядом, – на такие ужасти насмотрелся, что тебе такие даже с похмелья не померещатся.
– Брехня, – не поверил Колька.
– То-то я гляжу, ты, Доцент, все ходишь какой-то сморщенный. – Это уже сама Калерия вставила в разговор иголку.
– Будешь сморщенным, – не полез за словом в карман Чувырлов. – Они меня, как генерала Карбышева, водой поливали из брандспойта. И еще песком из пескоструйного аппарата. Это меня! Интеллигентного человека! Ты вот, например, знаешь, откуда такой куплет? – обратился он к притихшему Кольке: – «Оставь надежду всяк сюда входящий»? – И, не дожидаясь Колькиного «не знаю», выстрелил автоматной очередью: – Данте, «Божественная комедия», «Ад», песнь третья, стих девятый.
Колька был убит наповал. Он шарил своими граблями по столу в поисках отсутствующей бутылки. Натолкнувшись на арахнида Карла, он почувствовал паучий укус и мгновенно был возвращен к действительности.
Чувырлов же в порыве накатившего вдохновения перескочил с коня поэтического на грубую земную кобылку.
– Кстати, – обратился он к Калерии Карловне, легонько покачивая ногой, – с вас пени за больничную койку. – Он вытащил бумажный комок, развернул его, разгладил ладонью и сунул под нос Калерии. – С меня высчитали, когда выписывали. Ботинки выдавать не хотели, пока эти пени не заплачу.
– Сколько-сколько? – Калерия заглянула в бумажку, и глаза у нее полезли на лоб.
– Так вы ж сами, когда меня в ИНЕБОЛ запихивали, написали, что я гражданин республики Верхняя Вольта. С меня ж и взяли, как с иностранного подданного.
– Брешет, – мрачно процедил Колька. – Он однажды на две недели к бабке в деревню ездил, а нам набрехал, что пятнадцать суток из-за нас отсидел, и слупил с нас за это бутылку вермута и флакон одеколона «Таежный».
– Стоп, – прикрикнула на Кольку хозяйка и задумчиво посмотрела на Алика. – С деньгами разберемся потом. – Она подергала серебряную висюльку, свешивающуюся с ее правого уха. – Ваньку, говоришь, выписали третьего дня…
– Выписали, еще как выписали. Его Семенов по пьяни выписал – за то, что, хи-хи, главврач семеновскую жену… пользует.
– Пестовали, пестовали и выпестовали… – попробовал пошутить Колька, но Калерия ему не дала.
– Где же тогда он прячется, если дома ни разу не появился? – спросила она негромко.
– У бабы, у кого же еще, – не задумываясь ответил Доцент. – Он там в одну медсестру влюбился, вот у ней, наверное, и отлеживается в кровати.
– Что за баба? – поинтересовалась Калерия.
– Я же говорю, одна медсестра, не то Люда, не то Люся, не помню.
– Может, Зоя? Та, что давала стоя? – пошутил Колька.
– Да иди ты со свой Зоей. Не Зоя она была, а Люся. Или Люда. Халат на ней был еще такой синий. Или зеленый. И пуговица на халате болталась, вторая сверху. Как сейчас помню, на серенькой такой тонкой ниточке…
– Вспоминай, Доцент, вспоминай, – подталкивала его Калерия. – Вспомнишь – получишь свои пени за койкоместо.
– Да вспоминаю я, вспоминаю. Вспомнить только ничего не могу. Наверное, это после брандспойта и пескоструя.
– Ты вот что, – снова вмешался Колька из 30-й квартиры. – Ты что-нибудь в ИНЕБОЛе пил?
– Было дело, – честно сказал Доцент. – Как же там без питья-то? Это же больница, там без питья нельзя. Там микробы, бактерии, инфузории…
– Тогда просто. – Колька потер ладони и, радостный, повернулся к Калерии: – Есть проверенный способ, как вспомнить, когда забыл. Надо пить то же самое, что он пил в ИНЕБОЛе, но в обратном порядке. – Он уже говорил Доценту: – Начал ты, допустим, с «Зубровки», а кончил огуречным лосьоном – правильно?
– Правильно, – кивнул Алик. – А ты почем знаешь?
– Так ты ж всегда, когда начинаешь с «Зубровки», кончаешь огуречным лосьоном…
– Нет уж! – стукнула Калерия своим маленьким кулачком по столу, понимая, куда клонится дело. – Ну вас, алкашей, на фиг. Нажретесь, а потом не то что имя этой девицы, самих себя не сможете вспомнить. Есть способ другой. Раздевайся.
– То есть как это – «раздевайся»? – удивленно спросил Доцент.
– Снимай одежду, а потом наденешь ее снова, только вывернутую наизнанку. Сразу все и вспомнишь.
Уже через полчаса Машенькины адрес и телефон, записанные нетвердым почерком обретшего вдруг память Доцента, лежали перед Калерией на столе.
– Значит, так, – сказала Калерия. – Ты, – тыкнула она Кольке из 30-й квартиры в грудь, – отрядишь Компотова или этого, как там его, Глюкозу к этой, как там ее… – Калерия заглянула в бумажку. – К медсестре Марии. А лучше сразу обоих – и Компотова, и Глюкозу. Если Ванечка у нее, пусть хватают и волокут… – На секунду она задумалась. – Скажем, в этот ваш… в «Три покойника»?.. на бутылочный пункт, короче. Ты, Доцент, временно будешь вести наблюдение за сибирячкой. Всё. – Калерия встала. – Совещание окончено. Расходитесь по одному, с интервалом в десять минут. В следующий раз место сбора будет другое. И так уже все по лестнице только и говорят, что у меня здесь тайный притон. Что все окрестные алкаши гнездо у меня свили. Что я спирт водой разбавляю и торгую в розлив. Ваших мне образин мало, не хватает еще ментовских. Что сидите? Или не слышали? Змей-раззмей, а ну быстро на выход по одному!
Глава 9
Поход за волшебной грушей
Жила на свете девушка Машенька. Были у нее муж и двое детей. И так в ее жизни вышло, что влюбилась она в нового человека. То есть Машенька пока еще представляла смутно, что она его полюбила, но что-то в ее сердце пощипывало, намекая на родившуюся любовь. Звали этого нового человека Ванечка, Иван Васильевич Вепсаревич.
День был ясный, и над Смоленским кладбищем плавали облака и птицы. Машенька свернула с аллеи и по тесной дорожке между крестами направилась к невзрачной часовенке. Отступила с дорожки за куст рябины, пропустила задыхающуюся бабку и медленно пошагала дальше. В часовне она пробыла минуту, ровно столько, чтобы купить заговоренные свечи. Про свечи она слышала от подруги – та, когда болел ее муж, покупала у Ксении Блаженной несколько трехрублевых свечечек и ставила их Пантелеймону-целителю. Подруга говорила, что помогает.
Машенька со свечами в сумке прошмыгнула мимо Смоленской церкви, косым взглядом зацепившись за колокольню и за кроны кладбищенских тополей. Отвела глаза от крестов и скоро уже была за оградой. Кладбищенские церкви Машенька не любила – а почему, не понимала сама. Что-то в них было жуткое, пахло сырой землей, и запах сырой земли не заглушали ни свечи, ни ладан батюшек.
Машенька свернула на Малый, после ехала на неторопливом троллейбусе и думала о вещах простых. Как сейчас она минует свору блаженных князь-владимирских побирушек, тихонько войдет в собор, тихонько поставит свечи, покрестится неумело за бедного Ванечку Вепсаревича, чтобы бедный Ванечка Вепсаревич избавился от своих болячек и поскорее выписался на волю. Ну а после, уже на воле, она как-нибудь придумает повод, чтобы Машенька и Ванечка встретились, а там уж что получится, то получится.
Она вышла на остановке против собора, перешла улицу и направилась к церковной ограде. Зачем-то остановилась возле ворот и увидела на доске объявление:
«Граждане прихожане! Просьба свечи, купленные в других храмах, у нас не ставить – они не угодны Богу».
Руки у Машеньки опустились. Она стояла и не знала, что делать.
«Значит, Иван Васильевич не в больнице». Зажатая в руке паутинка вела Лёлю по петербургским улицам и становилась горячее и горячее. Когда автобус переехал Неву, жар сделался почти нестерпимым, и Лёля подула на свой кулак, в котором зажимала находку. На остановке возле большого собора паутинка уже чуть не светилась, и Лёля сообразила – ей пора выходить. Сердце стучало гулко, когда она шла к собору, но в нескольких шагах от ограды неожиданно успокоилось. Паутинка выстрелила последним теплом в ладонь и успокоилась тоже. Перед Лёлей стояла девушка с растерянным и очень грустным лицом.
– Здравствуйте, – сказала ей Лёля, – я – Медсестра Лёля.
– Маша, – улыбнулась ей Машенька, но улыбка получилась натужной, не похожей на Машенькину улыбку. Машенька задумалась на мгновенье и поправилась: – Медсестра Мария.
Что-то в подошедшей к ней девушке было притягательное и сильное, и сила эта была теплой и мягкой, как мамины поцелуи в детстве.
– Я хотела свечку поставить, а здесь нельзя, – пожаловалась Машенька Лёле. – А на кладбище в церкви я не хочу – там ставишь за здравие, а кажется – за упокой. Вот, теперь не знаю, что делать.
– Очень просто, – сказала Лёля. – Вы ведь за здравие Ивана Васильевича свечку хотите поставить?
– Да, – удивилась Машенька.
– Одними свечками Ивана Васильевича не вылечишь. Но свечки нам пригодятся тоже. Вы где живете?
– Рядом, – сказала Машенька, – угол Съезжинской и Большой Пушкарской. Только я сейчас домой не пойду, у нас в подъезде… ну, в общем, крыса. Она вообще-то живет в подвале, но днем, когда все работают, выходит из подвала на лестницу. Я боюсь…
– Крыса, – сказала Лёля и рассмеялась. – Отлично, пусть будет крыса. С крысой легче, чем с тигром или собакой. Вы курите?
– Да, курю.
– Давайте посидим на скамейке, вон там, в садике. Вы покурите, а я вам кое-что расскажу. Ну а после пойдем разбираться с крысой.
Дверь в подвал была на запоре. Лёля змейкой, запечатанной в перстеньке, приложилась к замочной скважине, дужка звякнула и слетела с ригеля. Первой Лёля, следом Машенька – боязливо, – девушки спустились в подвал. Узкий луч Лёлиного фонарика выхватил из пустого мрака смолёную обвязку трубы и ржавый с выбоинами кирпич за ней. В стене у пола, как раз под трубой, мрак был гуще, и оттуда тек грязный воздух. Лёля сделала Маше знак и показала на дыру под трубой.
– Там, – сказала она чуть слышно. – Я полезу, а ты оставайся здесь.
– Я боюсь. – Машенька вздрогнула и вплотную прижалась к Лёле. – Она выскочит – я умру от разрыва сердца.
– Хорошо, только дырка тесная, не под твою фигуру.
– Главное, чтобы голова пролезла. Остальное мягкое, как-нибудь протащу.
Дыра их пропустила обеих, с трудом – Машеньку, а Лёлю легко. Место, где они оказались, было чем-то вроде хранилища всякого ненужного хлама. Лёля с Машей отыскали угол почище и примостились на нешироком выступе, постелив на кирпич газету. Но перед тем как вот так устроиться, Лёля вынула из заплечной торбы переплет от сочинения Степана Колосова «Жизнь некоторого мужа и перевоз куриозной души его через Стикс реку» и бросила кожаную приманку в пыль возле ног.
Пять минут они провели в молчании. Затем Машенька негромко чихнула, прикрывая ладонью рот.
– Это к счастью, – сказала Лёля, и Машенька тогда чихнула еще.
– Я до ИНЕБОЛа в Первом меде работала, на хирургии, сестрой-анестезисткой. Так был у нас случай, мы одного эфиопа оперировали. Что-то простое, вроде язвы двенадцатиперстной кишки. Наши хирурги за десять минут такие операции проводят, а когда под этим делом, так вообще минуты за три. Насобачились. Ну так вот. Режет наш Терентьич эфиопу брюшину, скальпелем чик-чирик, а оттуда, когда он брюхо-то эфиопу взрезал, как поперли синие пузыри, а внутри, в пузырях-то этих, ногти, волосы, шкурки сморщенные, щетина… Ну, Терентьич наш, как Чапай в кино, скальпелем, как шашечкой, хресь да хресь, в смысле по пузырям по этим. А они, ты ни за что не поверишь, пыхают в нас лиловым дымом и будто бы пропадают в воздухе. Колдун, короче, этот эфиоп был, сын какого-то царя эфиопского. А у нас здесь в аспирантуре учился на адвоката.
– Знала я таких эфиопов, – шепотом сказала ей Лёля. – У нас в Сибири есть поселок Зюльзя, это под Нер-городом, который на Нерчи, там еще Тэкер и Окимань рядом, может слыхала? Так там, в Зюльзе, целая семья их жила, правда, эти были не эфиопы, а какие-то йоруба из Нигерии, их еще во время дружбы народов зачем-то в Сибирь пустили. Так они, эти йоруба, когда кто-нибудь из их родни заболеет, превращались в таких ма-а-аленьких муравьев, залезали через ноздри больному во внутренности и там ползали, причину болезни искали. Как причину эту найдут, так сразу ее съедают, и больной уже здоровый, а не больной. У них еще, когда кто-нибудь умирал, то головы хоронили отдельно, через год после туловища, в ту же могилу клали. Студень они варили хороший, йоруба эти, и вообще люди были хорошие, приветливые, не то что столичные оглоеды.
Помолчали, прошла минута, кровь стучала у обеих в висках.
– Странно, – сказала Машенька, – крысу ловим на козлиную кожу, как плотвицу на червяка.
– Ну, козел вообще животное странное. У нас в Сибири тот, кто живет богато, обязательно козла на дворе держит, чтобы другого рогатого от двора отпугнуть. Ведь другой рогатый, если на двор повадится, то ни скотине, ни хозяевам, ни детям хозяйским – житья никому не даст. Козел для того и служит, чтоб козлиным своим обличием сбивать с толку настоящую нечисть. У рогатых-то дружбы нету, они друг дружку на дух не переносят.
– Меня соседка по старой коммуналке учила, что материться надо, если что-нибудь такое увидишь. У нее в зеркале, как суббота, бывший муж ее, покойничек, появлялся. В шляпе, в галстуке, зуб золотой во рту. Смотрит на нее из зеркала и подмигивает. Чего только она поначалу ни делала – и крестилась, и свечками в него церковными тыкала, и в рожу ему плевала. А он плевок платочком аккуратненько так сотрет, подмигнет и говорит каждый раз: «У тебя, – говорит, – простынь белая есть? Так бойся, – говорит, – этой белой простыни, она тебя сегодня ночью задушит». Достало, в общем, это ее вконец, и однажды она его так обложила матом, что сама себе удивлялась, откуда у нее столько слов-то в запасе было. Но после этого случая муж ее в зеркале больше не появлялся.
Лёля было открыла рот, чтобы поведать непосвященной Машеньке о чудесной силе матерных выражений, как внезапно напрягла слух, а палец приложила к губам.
– Тихо, – сказала Лёля.
И только она это сказала, как откуда-то из шевелящейся темноты, из-под груды старинных веников и превратившихся в прах мочалок, вылезла огромная крыса.
Крыса повела носом, нервно и тяжело задышала и вышла на открытое место.
Машенька, как ее увидела, сидела ни жива ни мертва и только хватала ртом загустевший подвальный воздух. Лёля, наоборот, напряглась и беззвучно шевелила губами – не то молилась своим диким богам, не то прощалась с молодой жизнью.
Крыса посмотрела на Машу и подмигнула ей красным глазом. Машенька перестала дышать, чувствуя, что сейчас не выдержит. Крыса стала набухать и расти, от ее раздувшейся плоти волнами исходила ненависть. Лёля наклонилась вперед, готовая отразить атаку.
«Ненавижу-старых-козлов-вонючих!» – закрутилась в мозгу у хищника простая, как гильотина, мысль, мгновенно материализовалась в воздухе и ударила по ушам девушек колючей картечью чертополоха.
С диким писком крыса бросилась на кожаный переплет, вцепилась в него яростными зубами и стала рвать, рвать и метать, и снова рвать и метать козлину.
Действовать надо было мгновенно, пока что-то от переплета еще осталось, иначе злобный подвальный хищник с козлиной кожи перейдет на людей. И Лёля, не долго думая, применила старинный способ, известный в шаманской практике как «скорое шаманское заябари».
– Крыса – крыша – Грыша – груша, – скороговоркой отбарабанила Медсестра Лёля и подумала, а вдруг ничего не выйдет. Она нарушила чистоту опыта, ведь для успешной трансформации сущностей при помощи перемены имени выбирались лишь имена существительные и исключались имена собственные. Она же в спешке ввела в цепочку какого-то непонятного Гришу, произнесенного плюс к тому с подозрительным кавказским акцентом, то есть круто отступила от правил. Лёля щелкала костяшками пальцев – волновалась – и ждала результата.
Сначала ничего не происходило. Затем крыса вдруг тихо пискнула, и в воздухе возникло дрожание, как в повредившемся в уме телевизоре. Мелькнула мокрая от дождя крыша перекошенной деревенской баньки, крытой толем, с налипшими иголками хвои и гниющими бусинами рябины. Потом возник почему-то украинский философ Григорий Саввич Сковорода, возник, весело подмигнул девушкам и тут же преобразился в грушу. По времени вся эта метаморфоза заняла мгновенье, не более: оскаленные мелкие зубки, готовые схватить и ужалить, превратились во фруктовую плоть, обтянутую лоснящейся кожурой.
– Сорт «Рубиновая звезда», – сказала Медсестра Лёля. – Я такие видела в Красноярске на всероссийской сельскохозяйственной выставке, еще при советской власти. Нам один агроном рассказывал, что она продлевает жизнь, если ее регулярно кушать. В ней есть такие специальные витамины, которые задерживают процессы старения.
– Темно, Лёля, давай отсюда пойдем. Вдруг здесь еще какие-нибудь гадины водятся. – Машенька обвела взглядом пыльный мешок подвала.
– Сейчас уйдем, только сначала надо получить силу. Я не помню, нужно от нее откусить или просто приложиться ладонью.
– Пойдем ко мне, она же немытая, у меня помоем. После крысы в рот немытую неприятно брать.
– Не те крысы, которых мы едим, а те крысы, которые нас едят. Ну, ладно, ладно, здесь есть не будем, возьмем с собой. Тебе я тоже советую запастись силой.
– Мне-то она зачем? Я и так сильная. По десять кило продуктов в двух руках через день таскаю. Нет, Лёля, эту силу оставь себе, чтобы лучше вылечить Ивана Васильевича.
– Этой силы, Машенька, и на меня, и на тебя, и на Ванечку твоего хватит, и еще останется на пятерых таких, как мы с тобой вместе взятые. Это не просто сила, это сила немеряная.
– Хорошо, пусть будет немеряная, только лучше мы отсюда уйдем, нехорошо мне как-то здесь, неуютно. Давление, наверное, скачет или магнитная буря в атмосфере. Скорей забираем грушу и на третий этаж, ко мне.
Лёля с Машей одновременно протянули руки к волшебной груше и почувствовали, как их ладони сами липнут к прохладной кожице. Сила потекла по рукам, по жилочкам, по венам, по капиллярам. Груша таяла, убавляла в весе, девушки набирались силы. Они взяли «Рубиновую звезду» с пола, и две их сложенные в одну ладони превратились в летучий корабль, собравшийся в далекое плавание. И только он по ровной волне нацелился на ворота гавани, как из-за ветхого железного мойдодыра, глядящего на них кровожадным взглядом, выскочила сухонькая старушка ростом в полтора стула.
Калерия бросилась прямо к груше, попыталась ее схватить, но набранная сила разбега не дала ей остановиться вовремя. Рука ударила девушкам по ладоням, и, как мячик, «Рубиновая звезда» улетела в стенной пролом.
Первая опомнилась Лёля. Оттолкнув неизвестную старушонку деликатным ударом в лоб, она схватила за рукав Машеньку, пропихнула ее в дыру и выбралась за Машенькой следом. Груши за стеной не было. Только в воздухе, как след фейерверка, умирали пузыри света. Они гасли, исчезая за дверью, выводящую на лестничную площадку.
– За мной! – скомандовала Медсестра Лёля, и Машенька, как адъютант за полковником, выскочила за ней сначала на лестницу, затем на улицу, на солнечный свет.
– Эй, эй, что ты делаешь! – успела крикнуть Медсестра Лёля, но было поздно. На противоположной стороне улицы несколько горластых подростков клюшками и обломками лыж гоняли по тротуару мяч. Лёля с Машей застыли на полдороге, наблюдая округлившимися глазами, как отбитая ловкой клюшкой чудо-груша «Рубиновая звезда» улетает за гребни крыш куда-то в направлении зоопарка.
Глава 10
День работников стеклотарной промышленности
Блики солнца бегали по бутылочному стеклу, наполняя пыльное помещение «Трех покойников» праздничным, нерабочим духом. Впрочем, дух был и без того праздничный – в «Трех покойниках» отмечали столетие приемки стеклотары в России.
Прием тары по случаю юбилея сегодня не производился. На входе с Малого, на пузатом куске фанеры, вставленном в рамку филенки вместо высаженного толпой дверного стекла, Глюкоза написал мелом: «Пункт закрыт. Прорвало канализацию».
На ящиках и на редких стульях в пункте сидел народ и отмечал свой профессиональный праздник. На стене, видимый отовсюду, висел плакат с изображением виновницы торжества – бутылки.
Бутылка была красивая, раскрашенная в бутылочный цвет. Нарисовал ее компотовский сын Феликс Компотов-младший специально к празднику. Стрелочки и надписи на картинке сделал вместо сына отец.
Феликс Компотов-старший был уже изрядно набравшись, и поэтому его настроение менялось, как питерская погода. В описываемый нами момент главнокомандующий бутылочным фронтом пребывал в глубоком миноре.
– Раскурочу к чертовой матери всю эту бутылочную шарашку, – барабанил он кулаком по ящику, – сделаю евроремонт и открою здесь залупарий. – Он обвел трагическим взглядом галдящую вразнобой компанию и, не увидев сочувствующего лица, уронил голову на колени.
– Раньше праздновали не так, – пьяным голосом сказал Жмаев, тот самый престарелый сапожных дел мастер, таскавший приемщикам сапожные гвозди в обмен на недорогие плодово-ягодные сорта портвейна. – Раньше весело было, когда ваш день отмечали.
– Когда раньше-то? При Сталине что ли? – спросил Пучков, представитель коллектива приемщиков из пункта на 15-й линии.
– Хотя бы и при Сталине, – ответил ему сапожник. – А не при Сталине, так при Николае Втором.
– Ну и как его тогда отмечали? Нажирались как-нибудь по-особенному? – спросил кто-то из почетных гостей.
– Нажирались – это потом. Сначала проводили всякие интересные мероприятия. Катали с горки бутылки – чья дальше укатится, тот и выиграл. На столб лазали – специально наверху сетку с бутылками на гвоздь вешали, как награду. Хороводы водили. А еще такой вот обычай был – когда бутылочку бросали через плечо. Если, значит, не разобьется, то и жить тебе, получается, дольше всех, ну а ежели – того-сь, разобьется, тогда уже считали осколочки: сколько тех осколочков набиралось, столько лет тебе и небо коптить.
Жмаев посмотрел на Пучкова и загадочно тому подмигнул.
– Беру за фук. – И сапожник молниеносным движением выхватил из-под носа у представителя коллектива приемщиков пункта на 15-й линии недопитый стакан, выпил его стремительно и продолжил как ни в чем не бывало: – Бутылочку-то и в гроб всегда человеку клали в прежние времена. Чтобы на том свете, значит, было кому проставиться. Ежели, к примеру, тебе в ад направление выписали, так ты Петру – или кто у них там при воротах-то? – сунешь тишком бутылку, он тебе моментально ад на рай в бумажке и переправит.
– Фигня, – сказал кто-то из почетных гостей. – Фараоны, те вон тоже в гроб с бутылкой ложились, а толку. Лежат теперь запакованные в своих каменных саркофагах, только пыль копят. В Эрмитаже как пройдешь по залу, где мумии, так полдня потом от пыли не прочихаться.
– Я раньше, когда на галошной фабрике контролером работал, на демонстрации очень любил ходить, – невпопад вдруг сказал Глюкоза, ногтем из любительской колбасы выколупывая кружочки жира. – Помню, мы всегда спорили: донесет бригадир Пахомыч шестик с портретом Пельше до угла Садовой с Апраксиным или не донесет…
– Ага! – вдруг раздалось от порога. – Так-то вы отрабатываете мои денежки, господа алкоголики! – Калерия, как ведьма на кочерге, ворвавшаяся на заповедную территорию праздника, хищно повела носом.
Лоб ее украшала шишка, след удара Медсестры Лёли. На лоснящейся поверхности аномалии отпечатался государственный герб – пострадавшая в профилактических целях приложила металлический рубль, чтобы шишка не прибавляла в росте.
– А что это на вас такое импортное, Калерия Карловна? – нашелся хитроумный Глюкоза, чтобы как-то отвести удар молнии.