Как поступить в американский университет и обучаться в нем бесплатно Ахманов Михаил

Если вы сдали TOEFL на 550 баллов, то наверняка владеете английским лучше меня; я плохо говорю и плохо различаю язык на слух, а умею только переводить. Если вы закончили филологический факультет по специальности «английский язык и англо-американская литература», то наши познания просто несопоставимы: вы – профессионал, а я – всего лишь дилетант-любитель.

И всё-таки, всё-таки... Всё-таки я, быть может, расскажу вам о русском и английском языках нечто новое, о чём вы не слышали на лекциях – о вещах, которые я почерпнул из своего опыта переводчика и из встреч с американцами. Возможно, что-то вам пригодится?..

Есть один старый, но весьма поучительный анекдот. Покупатель входит в одну уругвайскую лавчонку и видит, что в ней продают двух одинаковых на вид попугаев. «Какая же им цена?» – спрашивает он. «Вот этот, – отвечает хозяин, – умеет петь, плясать, ругаться на двадцати языках и подавать домашние тапочки; и стоит он сто песо. А второй не умеет толком ничего, но стоит четыреста песо. Вам какого завернуть?» «Не спешите, – с удивлением говорит покупатель.

– Сначала я хочу разобраться, почему вы назначили такие странные цены!» «А потому, – объясняет хозяин, – что второй – научный руководитель первого.»

Вот я и выступлю в роли такого попугая, который не умеет сам петь и плясать, зато может объяснить, какие песни и пляски нынче в моде.

Обратимся же к английскому – или любому другому иностранному языку. Прежде всего я хочу обратить ваше внимание, что вопрос «а знаете ли вы этот язык?.. владеете ли им хорошо?..» – в общем-то некорректен. Разумеется, если вы говорите и пишете на нём как на родном, то и проблемы нет; во всех же остальных случаях должна существовать некая система количественной оценки ваших познаний. Тесты TOEFL, TWE, TSE, GRE как раз и являются такой системой. Что же они проверяют?

Мне кажется, есть четыре ступени владения языком: чтение и понимание письменных текстов, умение писать самому, владение устной речью и понимание речи носителей языка. Каждая последующая ступень более высока и сложна, чем предыдущая; скажем, гораздо легче переводить письменный текст, чем писать самому на иностранном языке. Говорить труднее, чем писать, так тут играет огромную роль произношение и под рукой нет словаря. Но во всех трёх первых ситуациях вы как бы распоряжаетесь временем; вы можете долго изучать текст, чтоб разобраться с его смыслом, вы можете долго писать, вы можете медленно говорить – хотя тут вы несколько ограничены сроками, поскольку у вас есть слушатели. Но в последнем и самом сложном случае временем владеет ваш собеседник, а вы должны не только понять сказанное, но и понять быстро. К тому же речь собеседника может быть невнятной, с акцентом, пересыпанной жаргонизмами – словом, может разительно отличаться от правильного литературного языка. Поэтому я считаю понимание устной речи самой трудной проблемой.

Если вы умеете читать и писать на языке, вы владеете им пассивно; если можете говорить и понимать услышанное вами, то это более высокая стадия – активное владение языком. Именно активное владение – причём сразу четвёртую ступень! – и проверяет TOEFL. И это правильно: вы ведь едете учиться, а как вы будете слушать лекции, если не понимаете сказанного? Всё остальное, касающееся умений писать и говорить, проверят потом, тестами TWE, TSE и GRE, или не проверят вовсе – считается, что если вы хорошо понимаете сказанное, то уж читать, писать и говорить сможете наверняка.

Чтение и письмо – ваши индивидуальные занятия, так как во время этих процедур вы не вступаете в непосредственный контакт с другими людьми. Когда вы слушаете (и, надеюсь, понимаете) чужую речь, вы – пассивная сторона. А теперь вы сами раскрыли рот... Что и как вы скажете? Какими словами и грамматическими конструкциями выразите свою мысль – примитивными или сложными, изысканными или неуклюжими? Какие звуки вы произведёте – будет ли это безукоризненный английский язык или пародия на него? Польются ли ваши речи подобно песне или напомнят скрип несмазанных шестерёнок?

Это важно, очень важно, так как в Штатах по языку встречают и по языку провожают – или выпроваживают. То же самое, как я подозреваю, в Англии – вспомним «Пигмалиона» Бернарда Шоу, утверждавшего, что герцогиня и уличная девчонка различаются не одеждами, а речью. И Шоу, разумеется, был прав – ведь речь показатель образования и культуры, интеллигентности и воспитанности. В этом смысле всякий встреченный вами американец – это профессор Хиггинс из «Пигмалиона»; вы произнесёте три-четыре фразы, и он тут же вас взвесит, оценит и инстинктивно выберет для себя манеру поведения. Или он будет общаться с вами как с высшим, или как с равным, или как с низшим, или вообще не захочет говорить с недоумком-иностранцем. Последнее маловероятно, так как американцы в массе народ доброжелательный, но не исключено.

Человек может обладать способностями к определённым занятиям, к одному или нескольким – например, к точным наукам, к спорту, к рисованию, к бизнесу или к литературному ремеслу. Точно так же он может иметь талант к постижению чужих языков или не иметь его; и наши успехи в английском, как в математике, литературе, музыке или спорте зависят от наличия божественного дара и его величины. То, что человек талантливый постигает за месяц, другой не освоит за всю свою жизнь, и с этим надобно смириться. Нельзя стать великим математиком просто изучая математику – хоть в десяти университетах! Надо иметь талант или гений – такой, как у Эвариста Галуа, который, кстати, так и не получил никаких дипломов и научных степеней. Аналогичным образом дело обстоит и с языками, и не верьте тому, кто говорит вам: учите язык, и вы будете говорить преотлично! Конечно, учите; но ещё нужны и способности, которые есть далеко не у всякого. Доказательством являются миллионы наших соотечественников, которые по-русски изъясняются косноязычно и плохо, не говоря уж о специфических выражениях, вставляемых в каждую фразу.

Я много размышлял о способности к овладению чужими языками, поскольку сам – как мне кажется – лишён этого дара. Тут огромную роль играет память, но память особая; ведь я помню сотни математических формул, тысячи фактов из области физики, химии, математики, программирования, истории, и могу связать их в ряд целостных картин, создать модели, рассказать о всевозможных теориях – на русском, которым я владею с детства, который вдолбили в меня родители, приятели, школа, университет, книги, радио и телевизор. Ещё я помню правила грамматики и тысячи английских слов – а говорю, тем не менее, с трудом! Потому что я помню слова по их написанию, а не произношению, и когда мне снятся сны на английском, я вижу текст, но не слышу речи.

Значит, дар к языкам связан с особым видом памяти – с памятью на звуки, а также с умением их правильно воспроизводить. Что же это такое? Музыкальный слух, я полагаю; талант, который встречается весьма часто, если не говорить о гениях в этом деле, о великих певцах, музыкантах и композиторах. Действительно, я к музыке глух, и меня гораздо больше привлекают живопись, архитектура и прочие изобразительные искусства; я предпочитаю посмотреть собор святого Вита в Праге, а не послушать в нём орган. А как дело обстоит у вас? Вы немного играете на гитаре? Вы любите слушать музыку? Вы воспринимаете на слух песни на английском? Отлично! Значит, у вас есть музыкальный слух, и он, вкупе с памятью, трудолюбием и свежестью восприятия обеспечит вам успех в изучении языка – и, надеюсь, не одного.

Что же остаётся делать мне? Искать медведя, который наступил мне на ухо, чтоб свести с ним счёты.

Я глубоко убеждён, что русский язык богаче, выразительнее, тоньше, многозначнее, красивее английского. Да и может ли быть иначе? Ведь русский – мой родной язык!

И точно такие же слова может сказать какой-нибудь образованный американец о языке английском. А посему постараемся быть объективными; сравним некоторые особенности обоих языков, не поминая о том, какой из них лучше, а какой хуже.

В русском существует мощная система суффиксов, которая чрезвычайно разнообразит наш язык. Например, мы можем сказать на английском «a bed», а на русском – кровать, кроватка, кроваточка, кроватулька, кроватишка, кроватища; а ещё, как и на английском – большая, маленькая, огромная, крохотная кровать. Причём используемый нами суффикс не только подчеркнёт размер кровати, но и наше к ней отношение: скажем, кроватка – это маленькая кровать; кроваточка, кроватулька – маленькая кровать, к которой мы испытываем нежные чувства, а кроватишка – кровать жалкая, к которой мы испытываем пренебрежение. В английском беседа между влюблёнными может закончиться так: а не пойти ли нам в кровать? По-русски это звучит грубовато, а вот «не пойти ли нам в кроватку?» – совсем другое дело.

Наш язык богат всевозможными окончаниями слов, определяющими падежи существительных, склонения глаголов, род – мужской, женский или средний. В части рода это происходит не всегда (например, кровать – она, корабль – он), но весьма нередко: лодка – она, плот – он, судно – оно. В английском тоже, разумеется, есть суффиксы и определённые окончания слов, но это не столь развитые структуры, как у нас, и потому большая нагрузка падает на предлоги, подчёркивающие отношения между словами в предложении. Не знаю, что скажут языковеды, но мне кажется, что русский в части разнообразия предлогов не уступает английскому.

Таким образом, наш язык избыточен, а английский более сух и строг в своих изобразительных средствах. Мы одинаково говорим: New York и Нью-Йорк, но если требуется упомянуть университет, находящийся в Нью-Йорке, скажем уже по-разному: «university at New-York» и «университет в Нью Йорке». Предлог есть и там, и там, но в русском тексте изменился и конец названия города, повинуясь ответу на вопрос – где?

Наши суффиксы и окончания слов – вместе с предлогами – связывают слова в предложении в целостную конструкцию, являясь как бы толстым слоем раствора между кирпичами; в английском этот слой раствора более тонок, и слова-кирпичи располагаются не свободно, как у нас, а в жёстком и определённом порядке. Мы скажем по-русски: дай мне руку!.. дай руку мне!.. руку мне дай!.. руку дай мне!.. мне дай руку!.. мне руку дай!.. – и всё это будет понятно и допустимо, если не в прозаическом, так в стихотворном тексте. А на английском руку не попросишь шестью разными комбинациями из трёх слов.

Вот почему, я думаю, так трудно бывает освоить английский; свободный строй родного языка довлеет над нами, и испытываешь раздражение от того, что нельзя расставить слова с той лёгкостью и непринуждённостью, как позволяет это сделать русский. Воистину, язык – дом мой и моя родина, которую не так-то просто отринуть!

Но у английского есть свои преимущества, и главное из них, на мой взгляд, заключается в краткости слов, в меньшем числе слогов, чем в наших словах. И в силу этого английский позволяет сформулировать законченную мысль более кратко и энергично, чем русский. Данное обстоятельство проявляется, например, при переводе названий литературных произведений и при дублировании фильмов, что является очень непростым искусством. Вы, разумеется, не раз смотрели динамичные голливудские боевики и замечали, как частит диктор, читающий синхронный русский текст – частит так, речь его временами превращается в неразборчивое бормотанье. Перевод на русский текста фильма плох, неэкономичен, и является, собственно, не переводом, а подстрочником; и диктор не успевает выговорить все нужные русские слова за то ограниченное время, пока актёры обмениваются английскими.

Вот ещё несколько примеров. Заглавный роман Филипа Фармера из сериала «Мир Реки» называется «To Your Scattered Body Go», и в первом издании моего перевода этого произведения я назвал роман «В свои разрушенные тела вернитесь». Но один из моих знакомых предложил гораздо лучшее название – «Восстаньте из праха», полностью соответствующее духу романа, в котором повествуется о воскрешении всех людей, когда-либо обитавших на Земле, в некоем загадочном мире, в долине огромной Реки; это название и было использовано, когда роман вышел в свет вторично. В рижском издательстве «Полярис», выпускающем собрание сочинений Фармера (там, предупреждаю сразу, не мои переводы), роман назвали длинно и чрезвычайно неуклюже: «В тела свои разбросанные вернитесь». Это неуклюже и, вдобавок, неверно с точки зрения логики по следующим причинам:

1. Определение «scattered» относится не к телам, а к телу в единственном числе или к иному значению слова «body» – плоть, под которым в данном случае может подразумеваться не плоть одного человека, а плоть многих людей.

2. Тело (в единственном числе) можно разрушить, но нельзя разбросать, так по-русски не говорят – разбросанное тело; можно разбросать многие тела или части одного тела, если его предварительно нарубить кусками.

3. Но Фармер вовсе не имел ввиду, что разбрасываются многие тела! Он призывает своих героев вернуться в тела, истлевшие в могилах, обратившиеся в прах, а вовсе не расчленённые неведомыми злодеями и не разбросанные ими в разные стороны.

4. Следовательно, дословный перевод названия романа должен звучать так: «В своё истлевшее тело вернись», «В свою плоть, ставшую прахом, возвратись», «В свои истлевшие тела вернитесь» (причём последний вариант будет уже не дословным переводом, так как в нём слово «тело» стоит во множественном числе).

Ещё один пример. Я переводил с коллегами большой цикл фантастических романов Энн Маккефри о планете Перн, заселённой некогда земными колонистами, утратившими со временем технологические достижения предков-звездопроходцев. Перн – прекрасная и плодородная планета, но раз в двести лет над ним восходит Алая Звезда, и Перн подвергается нашествию из космоса вредоносной фауны (или флоры) – Нитей, нитевидных созданий то ли животного, то ли растительного происхождения, которые сыплются с небес и пожирают всё живое. Их можно только спалить огнём, и чтоб защититься от этого бедствия, колонисты вывели из местных ящериц огромных разноцветных летающих драконов-телепатов, способных извергать пламя и мгновенно перемещаться в подпространстве – в Промежутке, как он называется у перинитов. На драконах летают всадники, благородные защитники Перна, живущие в Вейрах (в кратерах погасших вулканов) и связанные со своими небесными скакунами по гроб жизни. Вот такая героическая история, изложенная в десятке романов: «Полёт дракона», «Странствия дракона», «Белый дракон», «Морита – повелительница драконов», «Заря драконов» и так далее. Ходят слухи, что Энн Маккефри, американка ирландского происхождения, на свои драконьи доходы купила в Ирландии поместье и назвала его то ли «Гнездо дракона», то ли как-то вроде этого. А весь цикл её романов называется «The Dragonriders of Pern».

Ну, и как прикажете изложить это на русском? Смысл абсолютно ясен, однако нельзя переводить дословно «Драконовские всадники Перна»; это неуклюже, и вдобавок прилагательное от слова «дракон» используется в нашем языке в определённых словосочетаниях – «драконовские меры», «драконовские законы». В других же случаях мы скажем иначе: драконья лапа, драконьи крылья, драконьи повадки... Как же перевести? «Драконьи всадники Перна»? Жуть зелёная!

Все остальные дословные варианты тоже плохи – «Всадники Перна на драконах», «Перинитские всадники на драконах» и так далее, ибо в них потеряна энергичная, ёмкая и краткая характеристика оригинала. Попробуйте, произнесите вслух: «The Dragonriders of Pern» и, скажем, «Всадники Перна на драконах». Чувствуете разницу? Вот вам и преимущества английского языка... А в русском пришлось пожертвовать драконами и назвать сериал просто «Всадники Перна».

В первой его книге, в «Полёте дракона», Энн Маккефри сопроводила каждую главу стихотворным эпиграфом, и при переводе этих виршей различия между русским и английским встают, что называется, в полный рост. Возьмём, к примеру, такое стихотворение:

Взгляните на его подстрочный перевод:

При стихотворном переводе мы сталкиваемся с тем, что русские слова «барабанщик», «освобождать», «рассветная», «красная звезда» содержат больше слогов, чем соответствующие английские, а значит нельзя соблюсти размер, если пытаться переводить близко к тексту. надо или найти другие русские слова, или уложить английское четверостишие в шесть или восемь строф, или чем-то пожертвовать в тексте подлинника. Я выбрал последний вариант, выбросив упоминание об арфисте и солдате. И вот что у меня получилось:

Драконы у Энн Маккефри различаются по цветам: вожак – бронзовый, затем следуют самцы коричневого, голубого и зелёного оттенков. Это обстоятельство не раз фигурирует в стихотворных эпиграфах, и тут ничего выбрасывать нельзя – ведь стая драконов описывается во всём её многоцветье. Пришлось пойти иным путём – превратить четыре строки английского стихотворения в шесть. Взгляните на представленные ниже оригинал и подстрочник:

Признаюсь сразу, что я не смог точно перевести последнюю строку, хотя смысл её ясен: взмыв из кратера вулкана, драконы простирают крылья, затем какое-то время они видны, и вдруг исчезают, отправляясь в подпространственный Промежуток. Но главная сложность не в этом; главное, что перечисление цветов «bronze and brown and blue and green» никак не ложится в размер русской строфы «бронзовые, и коричневые, и голубые, и зелёные». Я сделал весьма вольный перевод, и вот что получилось:

Ещё одно стихотворение, более энергичное и выразительное, чем предыдущие:

Ясно, что в данном случае речь идёт о манёврах, совершаемых драконами в битве с Нитями, о ранах, которые они получают, и о долге их героических всадников. Я перевёл это так:

Должен сказать, что мне так понравилось это занятие – я имею в виду перевод виршей Энн Маккефри – что я сам сочинил четверостишие, которого у неё нет, и сделал его эпиграфом к предисловию «Полёта дракона» и к этой моей книге:

Это – о звёздных странниках Маккефри и о вас, мой читатель. А теперь возвратимся к делам практическим.

Какой вывод из всего сказанного выше? Я думаю, вам стало ясно, что чужой язык нужно изучать годами, изучать долго

– уже после того, как вы начнёте говорить на нём с лёгкостью и беглостью; изучать в тонкостях и деталях, добиваясь правильного соответствия слов, фраз и текстов при переводе в обе стороны. И тогда вы будете не сдавать TOEFL, а сами составлять подобные тесты. Мне кажется, что лучшей тренировкой здесь является перевод стихов с английского на русский и с русского на английский, ибо ни в чём ином столь откровенно и полно не познаётся душа языка, как в поэтическом творчестве.

Посчастливилось мне прочитать чудесную книгу двух болгарских авторов, Сергея Флахова и Сидера Флорина, которая называется «Непереводимое в переводе» и посвящена переводу реалий – таких слов и словосочетаний, как оригинальные название мер, денежных единиц, терминов, каламбуров и тому подобное. Я вам эту книгу горячо рекомендую; она вышла в свет в Москве, в издательстве «Международные отношения» в 1980 году. Так вот, в ней много эпиграфов, и я приведу два из них.

Великий Гёте сказал: «При переводе следует добираться до непереводимого, только тогда можно по-настоящему познать чужой народ, чужой язык.»

А теперь мнение по этому поводу Новеллы Матвеевой:

Так что переводите стихи, мой друг, а заодно полюбопытствуйте, как их переводили другие. Сравните оригиналы Пушкина, Пастернака, Байрона, Мильтона, Шекспира с переводами; полюбопытствуйте, как переводил Маршак; сравните «Винни-Пуха» Милна на английском с переводом Бориса Заходера. Не знаю, как там обстоят дела с Пушкиным и Байроном, но прочитав «Винни-Пуха» на русском и на английском вы будете потрясены, ибо Заходер, великий переводчик, вложил в эту книгу не меньше Милна, а труд свой назвал скромно – перевод... Но мы-то с вами получили не перевод, а книгу, которая превосходит оригинал, и которая – увы! – недоступна детям в Британии и Штатах. Разве что перевести её обратно...

Советую вам обратить внимание ещё на несколько обстоятельств, и прежде всего – на слова, заимствованные в русский язык из английского. Есть у них некое коварное свойство: для англоязычных слушателей и читателей они значат не совсем то или совсем не то, что для нас с вами. Возьмём слово «мадам», которое в Соединённых Штатах и во многих западноевропейских странах означает обычное обращение к замужней женщине или же обращение старомодное, но особенно вежливое. А у нас, в стране победившего пролетариата, это слово носит пренебрежительно-уничижительный оттенок, и если вы назовёте женщину «мадам», то вы её оскорбите и услышите в ответ: «Какая я вам мадам! Я замужем, у меня двое детей, и я работаю! Я – дворник!» Или: я – врач!.. я – портниха!.. я – инженер!.. Словом, профессии разные, а реакция, увы, одна...

Вот вам ещё пример: посмотрите какой-нибудь американский псевдоисторический фильм вроде «Чингисхана», и вы услышите, как владыку монголов именуют «лорд». Диктор-переводчик так и переводит – лорд, лорд, лорд! Хотя какие же в средневековой Монголии лорды? Чушь, нелепость! Лорды были – и есть – в Британии! Но это для нас с вами лорд является лордом, а зритель англоязычный воспринимает лорда в данном контексте совершенно правильно – повелитель. А иногда, услышав восклицание: «My Lord!», понимает, что восклицающий обращается к Богу.

Слово «капитан» воспринимается нами и носителем английского языка одинаково в двух смыслах: капитан судна и звание капитана в современной армии. Но есть у этого слова ещё одно значение, понятное в Британии и Штатах и почти неведомое нам: капитан – рыцарь, предводитель средневековой воинской дружины, эквивалент воеводы. И это – исторический смысл данного слова, пришедшего в английский язык может из десятого века, а может – из пятого; и потому Роберт Говард и его последователи нередко именуют Конана Варвара капитаном наёмников. Для нас это звучит примерно так же, как «лорд», «сэр» или «сударь» применительно к Чингисхану, но англоязычный читатель опять-таки всё воспринимает правильно: капитан в архаичные времена – вождь, предводитель, сотник.

Аналогичная трансформация происходит и с нашими словами в чужих языках – например, со словом «спутник». Для американца это означает русское название сателлита, спутника Земли, а для нас с вами первым и главным значением слова является «попутчик в дороге», а вторым – «спутник в жизни», то есть близкий человек, друг или возлюбленная.

Теперь относительно произношения. Как бы упорно вас ни учили в России оксфордскому английскому, вы, попав на годы и годы в определённую языковую среду, будете говорить так, как говорят ваши коллеги и жители данного места; и в результате вы, весьма вероятно, приобретёте нью-йоркский акцент, или калифорнийский, или техасский. Мне рассказывали, что в южных штатах говорят иначе, чем на севере, менее отчётливо; и там можно испортить своё произношение. Вот вам ещё один довод в пользу тех штатов, которые были перечислены в четвёртой главе. Я подозреваю, что диалекты английского гораздо более разнообразны, в русском языке. Не надо забывать, что на английском говорит треть мира: Британия, Штаты, Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южно-Африканская Республика. В конце концов, есть пиджин-инглиш, но нет пиджин-русиша. И недаром фраза «у него хороший русский» звучит так, что даже не поймёшь, о чём идёт речь, а фраза «у него хороший английский» кажется совершенно естественной и в русском, и в английском языках.

В заключение этой главы я расскажу вам пару историй, подчёркивающих важность хорошего языка.

Из предыдушего эпизода моих американских приключений вы знаете, что я приехал «Амтраком» в Вашингтон и добрался на такси с неразговорчивым чернокожим водителем в свою гостиницу «Holiday Inn Crowne Plaza». Отель выглядел роскошно, но неуютно – именно потому, что был слишком роскошен и напоминал дворец Гарун-аль-Рашида в современном американском издании. Там был обширный вестибюль со стойкой портье, за которой суетились три прехорошенькие шоколадные мулатки, а за ним – нечто вроде внутреннего крытого двора или патио, похожего на огромный цилиндр, по окружности которого в восемь или десять этажей тянулись галереи. С этих галерей и попадали в номера, так что жилая часть отеля шла вокруг патио кольцом. Естественно, галереи соединялись лифтами, стволы которых были выполнены из стекла и стали, а кабинки казались огромными прозрачными пулями, плавно скользившими вверх и вниз. Посередине внутреннего двора стоял павильон в колониальном южном стиле, и там располагался ресторан; по окружности двора шёл зимний сад с экзотическими растениями, искусственным водопадом, прудиком и площадкой для мини-гольфа; ещё там были красивые фонари, скамейки, пара кафе и Бог знает что ещё. Словом, я не советую вам останавливаться в таких отелях, поскольку вашей стипендии хватит там дней на пять.

Но я был человеком командированным, с тысячей казённых долларов в кармане, и потому такие мелочи меня не волновали. Я гордо проследовал к столику, где происходила регистрация участников конференции, зарегистрировался и тут же нашёл нескольких знакомых: профессора Зевина, бывшего москвича, уехавшего в Израиль; бывшую москвичку Юлю, молодого кандидата наук, которая уехала с мужем в Бостон; других коллег, пока ещё российских граждан, прибывших, как и я, с докладами. Юля приехала не одна, а с подругой-китаянкой, которая переселилась в Штаты то ли из Пекина, то ли из Шанхая, и, по словам Юли, была превосходным программистом.

Пообщавшись с этой компанией, я отправился к стойке портье, к трём симпатичным мулаточкам, чтобы вселиться в свой номер. Как бы не так! Меня селить решительно не хотели, не желали принимать мои деньги, и в чём дело, я разобраться не мог. Этих прелестных мулаток понять было невозможно! Во всяком случае, не с моим знанием языка. Я препирался с ними минут десять, а тем временем в патио стали собираться уже поселившиеся в номера участники нашей конференции, чтобы поприветствовать друг друга, выпить коктейль и перекусить. Перекусить я тоже бы не отказался, так как с утра ничего не ел, а выпивка и закуска шли за счёт устроителей нашего сборища. Но нельзя же есть и пить, не зная, где будешь ночевать!

И я нырнул в толпу гостей, извлёк профессора Зевина, говорившего на английском куда лучше меня, и повёл его к стойке. Следующие четверть часа я развлекался тем, что наблюдал за беседой Зевина с мулаточками, щебетавшими, словно стайка канареек. Наконец Зевин вытер пот со лба, повернулся ко мне и сказал: «Знаете, Михаил, они не отказываются вас поселить, но что-то им от вас надо. А вот что – в толк не возьму!» Тут мы с ним переглянулись и решили, что пора звать на выручку Юлю. Всё же она прожила в своём Бостоне три или четыре года и должна знать американский английский со всеми тонкостями!

И мы позвали Юлю, разыскав её среди двух сотен народа, уже скопившегося в патио. Теперь Юля вступила в переговоры, но результат оказался нулевой: она тоже не понимала, чего хотят от меня три очаровательные мулатки. Промучавшись с ними некоторое время, она хлопнула себя по лбу и сказала: «Схожу-ка я за своей китайской подружкой. Язык она знает не лучше меня, но у неё есть особый дар понимать темнокожих. Она разберётся!»

С этими словами Юля исчезла в толпе, а мы с Зевиным вздохнули, провожая печальными взглядами быстро пустевшие подносы с едой и выпивкой. Вся эта история уже напоминала мне сказку о репке.

Явилась китаянка, и начался новый раунд переговоров. К моему изумлению, она поняла шоколадных девушек за стойкой и всё растолковала Юле, а Юля объяснила мне. В материалах конференции, которые я получил в Ленинграде месяца три назад, имелось две заявки: одна – на участие в совещании, а другая – на бронирование гостиницы. Я заполнил и отправил обе, но заявка на бронирование по адресу отеля почему-то не дошла, а значит, в гостиничном компьютере я не числился. Меня могли поселить – но, не имея брони, я лишался скидок, и вместо ста долларов в день должен был платить сто десять. Как видите, очень непростая ситуация!

Сообразив, в чём дело, профессор Зевин взял инициативу в свои руки и принялся объяснять мулаткам, что я – бедный учёный из России и никак не могу раскошелиться на сто десять долларов. Мулатки, однако, были неумолимы, и я их понимаю: порядок есть порядок, и этот шикарный отель принадлежал не им. Я заплатил сколько положено и отправился в свой номер – отдохнуть и поразмышлять о загадочных способностях китайцев к английскому языку.

Другой эпизод, связанный с языком, произошёл в Нью-Йорке, когда я уже вернулся с конференции. Мои ленинградские приятели, переводчики и художники, занимавшиеся прикладным искусством, дали мне два поручения: переводчикам были нужны книги, и они осчастливили меня списком на триста наименований, а художники – чисто платонически – интересовались тем, нет ли в Нью-Йорке какой-нибудь фирмы, желающей поторговать русскими сувенирами.

Сувенирная фирма, конечно, нашлась, и не одна. Как разведал мой дядюшка, есть в Манхаттане многоэтажный билдинг, где располагается сотня таких фирм, со своими офисами и выставочными залами; и, по слухам, был там не только деловой центр, а настоящий музей. Музей – это интересно, решил я; и мы с дядюшкой приоделись и отправились в поход.

Надо вам сказать, что проникнуть в этот сувенирный билдинг было не так-то просто, поскольку внизу стояла охрана как в резиденции президента. Тогда я не понимал, почему и зачем – какие, к дьяволу, тайны могли быть у этих сувенирщиков? Ведь торговали они не ракетами «Минитмен»! Сейчас-то я знаю, что назначение стражи было куда более утилитарным – они охраняли офисы от нежелательных назойливых посетителей, что является в Штатах обычным делом. Например, в женском общежитии Техасского университета, где учится жена моего приятеля, стоят полицейские с автоматами. В Далласе много лиц латинского происхождения, испанцев и мексиканцев, отличающихся таким же горячим темпераментом, как наши кавказцы. Так вот, чтоб они свой темперамент не демонстрировали девушкам, и поставлены эти автоматчики. Что же касается Нью-Йорка, то и в нём охрана не роскошь, а суровая необходимость.

У нас с дядюшкой имелся пропуск, которым снабдил нас один из родичей, и предварительная договорённость о встрече с менеджером какой-то фирмы, так что мы прошли в билдинг без проблем. А потом долго бродили по коридорам, ахали и изумлялись, ибо тут в самом деле оказался настоящий музей. Стены коридоров были, собственно, не стенами, а гигантскими витринами, тянувшимися вдоль каждого офиса на пятнадцать-двадцать метров – и чего только в этих витринах не навыставляли! Японские нэцке и бронзовые будды из Тибета, индийские божки и французский фарфор, раковины и маски с Карибских островов, африканские статуэтки из чёрного дерева и резьба по кости из Гренландии и с Аляски, уборы индейских вождей и мечи самураев, малайские крисы и немецкие фаянсовые кружки, картины и шёлковые панно, графика и скульптура, чеканка и украшения, икебана и макраме, изделия из перьев, соломы, моржовых и слоновьих бивней, керамики и стекла, бумаги и металла, поделочных камней и ткани! Вся эта выставка прекрасно освещена и снабжена ценниками: выбирай, что душе угодно, хоть партию японских катан, хоть мешок наших дымковских игрушек, хоть чемодан китайских нефритовых шаров. Всё, разумеется, новоделы; антиквариатом торгуют в других местах, и цены там несравненно выше.

Бродили мы по этим коридорам часа два и к нужному времени добрались до нужной нам фирмы. Встреча была дружеской, но сдержанной: с кофе, но без коньяка. С грехом пополам мы с дядюшкой объяснили цель визита (а надо вам сказать, что дядюшка мой владеет разговорным английским не намного лучше меня), а затем я показал фотографии, полученные от художников. Особого интереса они не вызвали; правда, менеджер посоветовал заглянуть ещё в одну фирму, на третьем этаже, которая вроде бы интересовалась матрёшками и росписью под Палех.

Мы отправились в эту фирму на третьем этаже, где при своих сувенирах сидели две симпатичные дамы лет сорока. Встретили нас с улыбками, предполагая покупателей; но стоило нам с дядюшкой раскрыть рты, как улыбки сменились настороженностью, а затем и откровенным ужасом. Одна из дам, посмелее, принялась выпроваживать нас из офиса, а другая, более робкая, шарила под столом – вероятно, в поисках кнопки для вызова охранников. Пришлось нам удалиться со всей возможной поспешностью, ибо нью-йоркская полиция шутить не любит.

Спускаюсь я в вестибюль и думаю: отчего же нас с дядюшкой, двух прилично одетых джентльменов в летах, коренных петербуржцев с высшим образованием, приняли за ростовских гангстеров или одесских мафиози? И галстуки при нас, и начищенные штиблеты, и интеллигентные физиономии, и карманы нигде не оттопыриваются – значит, в них носовые платки, а не «кольт» с парой гранат...

Наконец я догадался – язык! По языку встречают и провожают, по языку ценят и отвергают; и стоило нам заговорить, как мы превратились из приличных джентльменов в подозрительных иностранцев. О чём же с ними толковать? Глядишь, такие ещё побьют французский фарфор и подожгут офис! Так что сувенирные дамы были, в общем-то, правы.

Известно, что есть у нас в стране учебные заведения для избранных, для молодых людей с талантами выше среднего; скажем, в сфере физики такими ВУЗами являются Московский и Петербургский университеты (МГУ и СПбГУ), а также МИФИ и МФТИ, куда поступить до сих пор непросто. Но на физфаке СПбГУ – и я думаю, в других подобных местах – ходит странная поговорка: проще всего к нам поступить. Да, проще всего поступить, так как учиться гораздо труднее.

То же самое относится и к нашему случаю. Проще всего поступить в американский университет; гораздо труднее наладить жизнь в новом и непривычном месте, в чужой стране, где вы будете одиноки и – возможно, впервые за свои двадцать три года – окажетесь без мамы и папы, без друзей и родичей, без привычного окружения и без родного языка. Тут возникает масса психологических проблем, относящихся к будущим контактам с американцами, с вашими руководителями и сокурсниками, с девушками, с продавцами в магазинах, с чиновниками и официантами, с белыми и чернокожими. Например: захотят ли они общаться со мной?.. не будут ли меня презирать?.. найду ли я друзей?.. какие там девушки – не раскрашенные ли куклы с пачкой марихуаны за бюстгалтером?..

Надо признать, что основания для подобных опасений есть. Многие мои знакомые, эмигрировавшие в Штаты и не достигшие там больших успехов, жаловались, что американцы с ними общаться не желают, что они – народ замкнутый, не зовут к себе в гости, не поддерживают добрососедских отношений, не останавливаются поболтать у калитки, а проходят мимо и взирают на вас как жираф на кролика. Другие мои знакомые, не замкнувшиеся в эмигрантской среде, говорят совсем иное: что американцы – парни компанейские, что широтой души они подобны россиянам и непохожи на сытых равнодушных немцев и горделивых французов, что проблем контакта не возникает, и что различие между российским и американским народами лишь в том, что американцы богаче, а значит – мягче, воспитанней, дружелюбней.

Кто же прав из моих информаторов? И те, и другие, как случается нередко. Главное средство общения – язык; если вы плохо им владеете, с вами, разумеется, говорить не будут. Второе важное обстоятельство – общественный статус. Это понятие не столько связано с богатством и финансовыми успехами, как с образованием, занимаемой должностью, профессиональной репутацией. Как и нас, в Штатах уважают университетского профессора, толкового инженера, хорошего юриста или врача; уважают больше, чем у нас, ибо его ранг поддерживается надлежащим заработком. А о чём говорить с человеком, который сидит на пособии или обслуживает игральные автоматы? Я ведь тоже не говорю с бедолагами, что днями толкутся у пивных киосках – и не потому, что презираю их, а просто нам говорить не о чем. Нет понимания между тем, кому нравится работать, и тем, кто любит пить пиво.

Люди – неважно, где – в России, в Штатах или в экзотическом Уругвае – распределены по множеству слоёв и напоминают рыбёшек разных пород, обитающих в человеческом океане на определённой глубине. Вот первый слой – люди богатые и наделённые властью – в силу богатства или воли избирателей. Вот второй слой – образованные люди, врачи и учителя, учёные и художники, инженеры и юристы, те, кого мы в России называем интеллигентами. Вот третий стой – военные. Вот четвёртый слой – мелкие хозяева, люди небогатые, но независимые, имеющие собственное дело. Вот пятый слой – люди физического труда. Вот шестой – люмпены, те, кто не хочет трудиться. Вот седьмой слой – криминальный... Слоям этим нет числа, и они, в свою очередь, делятся на более тонкие слои, почти подобные геометрическим плоскостям. Если разобраться, то в рамках такой плоскости, среди подобных себе рыб, большинство из нас проводит всю свою жизнь. Если мы поднимаемся в верхний слой, то это воспринимается как успех, если опускаемся в нижний – как катастрофа...

Эти соображения совершенно тривиальны, но, к сожалению, истинны, и в самом примитивном виде отражают факт стратификации человеческого общества. Дома, в России, вы вращались в определённом кругу, среди бывших одноклассников, сокурсников, родичей и знакомых ваших родителей; это окружение было вашей экологической нишей, слоем вашего обитания. Перебравшись в другую страну, вы должны как можно скорее найти там свой слой и вписаться в него. Если этого не произойдёт, вы будете одинокой рыбкой, заплывшей в чужие воды. Может быть, вполне безопасные, но неприветливые и холодные. Если же вы быстро попали в свой слой, то это укрепит ваше чувство уверенности в себе и повысит ваш статус.

Каков же ваш статус изначально? Он высок, весьма высок. Вы едете в Соединённые Штаты не эмигрантом, не за милостыней, не за счёт богатого папы и даже не за счёт своего родного правительства; вы – уважаемый человек, хорошо сдавший экзамены, выдержавший суровый конкурс и приглашённый – я подчёркиваю это: ПРИГЛАШЁННЫЙ – обучаться в США за счёт американского университета. Вы можете собой гордиться и во всех случаях жизни не терять достоинства. Вы – один из сотни! Может быть, из тысячи или из десяти тысяч. Вы, как говорят сородичи принца Дженнака, нефрит в груде угля, «ир'т шочи та балам» – ягуар, увенчанный пышными перьями! И если вы будете соответствовать этому убранству, всё окажется в порядке.

Сын мой перед отъездом очень переживал и терзался, а потом плюнул и сказал: ну, не съедят же они меня! В конце концов, я там должен учиться, а учиться я умею! Выдрессировали на сей счёт!

Первая весть от него, через неделю, была такой: ох как непривычно! Ох как трудно! Не с учёбой, а с жизнью; комната в дормитории одноместная, но маленькая; удобства – на шестерых; есть в комнате телефон, кровать, стол и шкаф, а холодильник и телевизор покупай за свои кровные; кормят в столовой неплохо, три раза в день, но закрывается она в пять вечера, а держать пищу в комнате запрещено... Ну, и так далее, и тому подобное. А главное – не с кем словом перемолвиться! И приятная новость только одна: по приезде снова сдал TOEFL, набрал 660 баллов, после чего сказали, что нет необходимости дополнительно заниматься английским.

Ещё через неделю вести были такими: скучаю! Всё вроде бы хорошо, университет – древний и почтенный, городок – очаровательный, джинсы и бананы дёшевы, снега нет, солнце светит... Но – скучаю!

Ещё через неделю: тут я познакомился с ребятами, повозили на машине, показали город и те лавочки, где товар подешевле. А ещё на факультете разобрались, какую кафедру я кончал и у кого!.. Все оценки перезачли... И какой здесь приветливый народ! С каким уважением и заботой относятся к студентам! Хочешь покинуть общежитие и найти квартиру – пожайлуста, есть специальное агенство. Хочешь полечиться – пожайлуста, все обычные виды медицоской помощи в Центре Здоровья бесплатны. Всё на территории университета для студентов, оказывается, почти бесплатно: кино и театр, спортивные секции и бассейн, и есть даже свой аэродром – только самолёта не хватает. Всё хорошо, но одиноко...

Ещё через неделю: я тут в шахматы играю с приятелем... А вообще за последний месяц я здорово прибавил в английском, так что проблем нет... (Прибавил в английском! – думаю я. – Сдав в начале месяца TOEFL на 660, ещё и прибавил! Что ж он там, уже в Демосфены выбился?) А сын рассказывает о том, что дали ему на факультете кабинет, или по-американски – офис, но офис этот на двоих, и в напарники ему попалась девочка из Китая, очень приятная и хорошенькая, да вот жаль, что уже замужем; и что они с этой китаяночкой прибрали свой офис так, что прибегала факультетская комендантша, восхитилась и одарила их какой-то особой доской для записей и чем-то там ещё. А научный руководитель, молодой профессор (по-нашему скорее доцент), оказывается собирает книги и старинные радиоприёмники, и у него есть жена, маленький сын и собака...

Ещё через неделю: я сдал первый экзамен и сдал хорошо. И подружился с парнем из Мехико, с которым хочу снять квартиру... И он приглашает меня съездить на каникулы в Мехико и хочет познакомить с раскрасавицей-сестрой... Семья у него хорошая, хоть и небогатая, четверо детей, и приятель мой учится в Штатах за счёт мексиканского правительства... А ещё я встретил двух наших девочек, из Москвы и Киева, и постдокторанта из Еревана... Ну, и так далее, и тому подобное.

Ещё сын сообщил, что американские девушки – по крайней мере те, что учатся в университетах – совсем непохожи на девиц из голливудских фильмов; они приятны видом, скромны и не слишком злоупотребляют косметикой. Что же касается парней, то они не глушат виски по кабакам, не колются поголовно наркотиками, а проявляют здоровый интерес к наукам, искусствам и чужим странам. А потому срочно нужны открытки с видами Петербурга, а ещё книги российских авторов о Конане Варваре, ибо один из новых приятелей оказался фанатом Конана. По-русски он, конечно, читать не умеет, но хочется ему хоть на обложки полюбоваться.

Полагаю, что не открою вам глубоких истин, передав свои размышления над письмами сына. Я думал о том, что различия меж людьми наших стран эфемерны в сравнении с разницей между самими людьми; и у нас, и у них кто-то любит читать о Конане, а кто-то млеет над книгами Сартра и Кафки, кто-то чванлив, а кто-то приветлив, кто-то рождён тружеником, а кто-то – пожирателем пышек, гамбургеров и пива. Профессор Зевин, человек работящий, уехал в Израиль, так как верит в будущее этой страны и желает работать ей во благо; он честно трудился в Москве и так же трудится на древней своей родине. Другой мой знакомый уехал в Израиль из Петербурга, так как боялся, что в России его убьют антисемиты; теперь, пребывая на берегах Средиземного моря, он боится, что его убьют арабы. Перемена мест мало что меняет в нас самих, ибо свои страхи и обиды, свои опасения и неуверенность, свою гордость и трудолюбие, свою лень и свой эгоизм мы берём с собой; это есть в каждом, это незримый багаж, который сопровождает нас повсюду – хоть в штат Колорадо, хоть на северный полюс, хоть в Туманность Андромеды. И в этом смысле американцы во всём подобны нам, и есть среди них всякие люди – в том числе такие, у коих эгоизма и чванства поменьше, а доброты и ума побольше. Ищите, и обрящете! И не будете одиноки.

Каким же образом искать? Главный слой, в котором производится поиск, профессиональный. Это ваши сокурсники-аспиранты, ваши коллеги по научной работе, ваши руководители. Такой круг обычно не слишком обширен и включает два-три десятка человек. С ними есть о чём поговорить (в первую очередь, о науке), но с другой стороны эти научные разговоры являются как бы стеной, мешающей дружескому общению. Общение это подразумевает иные беседы – «за жизнь», как у нас говорять. И потому вспомните об иных слоях, связанных с вашими хобби.

Хобби является очень важной отмычкой, позволяющей открыть двери в человеческую душу, равно как и в коллектив людей, увлечённых неким неформальным занятием. Подумайте, какое у вас есть хобби? Вы собираете марки? Вы клеите модели самолётов? Вы любите животных? Вы поклонник определённого литературного жанра, фантастики или детектива? Поищите единомышленников. Если ваш университет велик, они обязательно найдутся.

Самым простым и надёжным способом установления контактов является спорт. Пьер де Кубертен, энтузиаст олимпийского движения, в своей «Оде спорту» писал:[1]

Это очень возвышенные слова и очень правильные, и я бы добавил к ним лишь одну фразу: спорт – это пот, а с кем прольёшь много пота, с тем и дружбу найдёшь.

Но есть и иные варианты.

Мой сын, разыскивая по просьбе российских издателей кое-какие книги на английском, набрёл на довольно большой bookshop, торгующий подержанной литературой. Патрик Калахэр, владелец этого магазина, человек сорокалетнего возраста, оказался страстным коллеционером книг, в том числе – фантастики. По словам Патрика, его собрание включает много тысяч томов, и он старатся приобретать все фантастические произведения, которые вышли на английском языке. Но книги российских, польских и всяких иных авторов его тоже интересуют – не как читателя (русского и польского он не знает), а как коллекционера. Ему, например, хотелось бы иметь книги с автографом Бориса Натановича Стругацкого и Станислава Лема... или хотя бы с моим... Вот вам и повод для знакомства, столь же надёжный, как профессиональные интересы. В данном случае, это любовь к фантастике; но сфера хобби необъятна, и если вам не нравится фантастика, есть в этой сфере и ваш уголок. Заберитесь в него, и вы обнаружите, что он вовсе не является необитаемым. Даже в Америке.

Ещё одно направление поисков касается девушек (или ребят, если девушка – ищущая сторона). Есть такие понятия, как «бой-френд» и «гёрл-френд», приятель и приятельница, и сколь далеко заходят эти приятельские отношения, зависит только от вас. Может быть, вы найдёте спутника на всю жизнь, а может – человека, который всего лишь скрасит вам несколько лет в чужих краях. Но вы не будете одиноки, и тот, другой человек – тоже; любовь и нежность – лучшее лекарство от одиночества.

Вернусь к вашему статусу в Соединённых Штатах. Надо заметить, что сама система американского образования работает вам на руку, делая вас избранным среди избранных – конечно, при надлежащих усилиях с вашей стороны. Помните, я рассказывал о молодой женщине, жене моего приятеля, поступившей в Техасский университет? О том, что каждые две недели у неё экзамены? И так же у моего сына; а кроме экзаменов – большие домашние задания, которые обсуждаются на семинарах, доклады, презентации и тому подобное; и за всё идут очки. Как это понять? У нас курс лекций читается весь семестр, а потом вы сдаёте экзамен – один экзамен, по которому можно получить пятёрку, четвёрку, тройку или «неуд». В Штатах – во всяком случае, для аспирантов – дело обстоит не так просто: учебный курс сдаётся частями, и экзамены следуют через две-три недели. На каждом можно набрать некий максимум очков, например – сто; и таким же образом оцениваются доклады, домашние работы и выступления с отчётами на семинарах. В результате к концу учебного года вы набираете определённое количество баллов – точно так же, как при тестировании по TOEFL и GRE.

Подобная система, более диффенцированная, чем пятибальная, имеет два преимущества. Во-первых, чтобы не лишиться стипендии и места в аспирантуре, вы должны набрать некоторое минимальное число очков. Не набрали – вот вам Бог, а вот – порог. Может, вас и не выгонят сразу, но какие-то льготы вы потеряете наверняка, причём не в наказание, а в результате собственной лени и нерасторопности. Только по этим причинам, так как если вы сдали TOEFL и GRE, то уж недостаток ума и способностей вам никак не инкриминируешь!

Второе обстоятельство относится к хорошо успевающим студентам. Система подсчёта баллов позволяет чётко ранжировать их и указать, кто первый, кто второй, кто третий – то есть выявить лидеров, победителей гонки. Можно надеяться, что победители не останутся без награды – поедут за счёт университета на конференцию или будут отмечены иным образом; но важнее то, что они обретут более высокий статус, а с ним и уважение. Всё точно так же, как в детском саду: этот мальчик – самый сильный, а эта девочка – самая красивая, и все хотят с ними водиться.

Подобная система выявления лидера играет большую роль, помогая избавиться от неуверенности и комплекса неполноценности. Если вы обучались на курсах автолюбителей, то ваш инструктор несомненно говорил вам, что бензинов и масел с разными свойствами существует множество, а вот тасол одинаков повсюду. И, сказав это, добавлял: тасол – он и в Африке тасол! Так вот, первый – он и в Африке первый! И неважно, сколько долларов шуршит у него в карманах; богатых людей в Америке много, но не все они – первые и победители. Вы можете стать лидером, вы должны им стать, вы им станете! И тогда поймёте, что в Штатах любят удачливых и толковых, и не любят тех, кто бестолков и не может добиться успеха.

Но последнее к вам не относится, не так ли?

Поделюсь кое-какими воспоминаниями о Нью-Йорке, которые напрочь разрушают миф о неконтактности американцев.

Воспоминание первое. Сижу я в крохотном дворике, что расположен за домом моей кузины в Мамаронеке, пригороде Нью-Йорка. Дворик граничит с соседним участком, где живёт старый ирландец с престарелыми сёстрами; вероятно, ни у кого из них нет детей или иных спутников жизни, а есть только любимый пёс, один на всех и тоже в преклонных годах. И вот мой племянник, сын кузины, десятилетний шалунишка, взгромоздился на изгородь и стал поливать этого пса из водяного пистолетика.

Кто сказал, что американцы неконтактны? Контакт был – да ещё какой!

Воспоминание второе. Опять я сижу, только на сей раз на ступенях дядюшкиного домика в Ларчмонте, другом пригороде Нью-Йорка. Сижу и курю, а передо мной на улице играют в мяч подростки, белые и чёрные, лет так от двенадцати до пятнадцати. Играют они, и постепенно подбираются ко мне поближе, и поглядывают с любопытством – мол, кто это вселился в дом к дядюшке и тётушке и портит табачным дымом свежий воздух Ларчмонта. Наконец один из игроков, чернокожий паренёк, кидает мне мяч, а вслед за мячом и сам подкатывается, со всей остальной компанией. И спрашивает, без всякой застенчивости, характерной для наших детей: откуда вы, мистер? Из штата такого-то или из Канады? А может, с Аляски? Нет, – отвечаю, – я из города Петербурга, что в России, на берегах Невы и Балтийского моря (это надо уточнять, так как в Штатах тоже имеется Петербург, но конечно, не такой знаменитый, как наш).

Узнав, откуда я прибыл, ребятня собирается передо мной в толпу и начинает задавать вопросы, из коих я понимаю два из десяти. Кто-то, не слишком осведомлённый в географии, интересуется, где лежит Балтийское море и течёт река Нева; других интересуют подробности насчёт наших девочек и парней – под какую музыку они пляшут и пляшут ли вообще; кому-то надо знать, где я тружусь, сколько получаю и с какой целью приехал к ним в Америку – просто так поглядеть или заняться бизнесом; а добил меня самый младший пацанёнок из породы очкариков и умников. Этот спросил, зачем я курю и порчу своё здоровье, и все ли мужчины в России такие глупые и несознательные.

Контакт? Есть контакт!

Воспоминание третье. На какой-то улице Манхаттана, то ли Тридцатой, то ли Тридцать Пятой Стрит, находятся самые дешёвые лавки со всяким ширпотребом – от зонтиков и дамский колготок до видиков, косметики и кассет, специально для неимущих туристов вроде меня. Это именно лавки, а не магазины: на улицу открывается широкий вход из торгового зала, и товары громоздятся на полках и в проволочных корзинах – подходи и выбирай, чего душе угодно. Желаешь кроссовки за десять долларов? Будут за десять, хоть за восемь! Хочешь штаны за двадцатку? Будут штаны! А вот духи из самого Парижа – за три доллара! Налетай!

И налетают, только не на духи, а на потенциальных покупателей. На протяжении километра, пока я гулял вдоль этой стрит и лавок, ко мне то и дело подскакивали разные смугловатые личности неопределённой расовой принадлежности. Одни вроде бы походили на арабов, другие – на индусов, третьи – на латиноамериканцев или обитателей Соломоновых островов; все они выглядели очень колоритно и слегка напоминали пиратов. Трижды мне пытались всучить японские фотокамеры за сотню, ещё трижды – якобы золотые цепочки за десятку; а предложениям насчёт джинсов, часов, плейеров, курток и нижнего белья я счёт потерял. Очень контактная публика! Только держись за кошелёк в кармане!

Когда мы возвращались с дядюшкой домой отягощённые покупками, он тормознул у какого-то перекрёстка, кивнул налево и сказал: а вот улица нью-йоркских проституток. Погляди! Такого в Питере не увидишь!

Я поглядел. Метрах в двухстах маячила некая одинокая фигура, предположительно – проститутка, но за дальностью расстояния оценить её экстерьер я не смог. А сворачивать в ту улицу дядюшка решительно отказался.

Контакты? Да сколько угодно!

Воспоминание четвёртое. Брат мужа моей кузины – не той, что жила рядом с ирландцами, а другой – повёз меня полюбоваться вечерним Манхаттаном. Полюбовались, поглядели на яркую рекламу, восхитились; потом я попросил заехать в Гринич Виллидж, где по слухам обитают художники и местная богема, и подрулить к какому-нибудь магазину или картинной галерее, дабы мог я ознакомиться с местным изобразительным искусством. Ну, брат мужа моей кузины подрулил – благо, несмотря на поздний час, многие такие лавочки были открыты. Выбрал я подходящую и вошёл.

Уютное чистое помещение, и продавцов куда больше, чем покупателей... Собственно, только я мог сойти за покупателя, а других любопытствующих в этом магазине не было – не было никого, если не считать четырёх девушек, распивавших в уголке чай. Одна тут же порхнула в моём направлении и спросила, что я желаю приобрести.

Я отрекомендовался и сказал, что желаю посмотреть, ибо те картины, что я видел в присутственных местах и у некоторых своих родичей, привели меня в ужас. Тут остальные девушки бросили пить чай и тоже порхнули ко мне, чтоб выяснить, чем же мне так не понравилось современное американское искусство. Выслушав мои резоны, они заулыбались и начали хором объяснять, что видел я картины величиной шесть на шесть футов, писаные яркими красками, совершенно бессодержательные и предназначенные для украшения жилищ или офисов, чтобы создать цветовые пятна согласно местным дизайнерским понятиям. Затем я узнал, что эти четыре девушки – художницы и компаньонки, что они владеют магазинчиком совместно и выставляют на продажу свои работы и полотна приятелей; после чего мне предложили ознакомиться с экспозицией, добавив с милыми улыбками, что покупать что-либо совсем не обязательно.

Я ознакомился. Картин маслом тут не имелось; акварели, гуашь, графика, камерные вещицы – в основном, пейзажи, виды Нью-Йорка, жанровые сценки, выполненные с изрядным мастерством. Девушки меня сопровождали и давали пояснения – медленно, повторяя по несколько раз, чтобы я всё понял. То, что мне понравилось – вид на Манхаттан с высоты – стоило сто двадцать долларов, а лишних денег у меня не было. Вероятно, сей печальный факт отразился на моём лице, потому что девушки стали переглядываться, кивать друг другу и обмениваться скороговоркой некими замечаниями, которые я хоть и смутно, но улавливал, ибо присутствовало в них слово «present». Вот тут они меня совсем смутили; я быстро распрощался и выскочил на улицу, к брату мужа моей кузины.

Контакты? Нет ничего легче!

Воспоминание пятое. Мы с дядюшкой едем за город – если такое понятие применимо к окрестностям Нью-Йорка. Лесов, лугов, полей, деревень с огородами и прочих сельских пейзажей я здесь не замечал. Всё пригородное пространство пронизано широкими скоростными магистралями, от которых отходят шоссе поменьше, а от них – ещё меньше, а от самых малых (но, как минимум, двухрядных) тянутся подъездные дороги. И повсюду дома – вдоль автомагистралей, шоссе и дорог; дома, дома и дома, окружённые зеленью, одноэтажная Америка, которая, впрочем, подросла уже до двух-трёх этажей. Кое-где дороги вливаются в площади, словно реки в озёра, и площади эти окружены более капитальными постройками, где располагаются полицейский участок, аптека, почта, магазины и универсальные супермаркеты, бары и кафе и прочие заведения культуры. Такое место называется городом, но один Бог ведает, какими границами он отделён от соседних, точно таких же городков, сливающихся вместе с Нью-Йорком, Филадельфией и другими прибрежными гигантами в единый мегаполис.

Итак, мы высадились на площади размером с Дворцовую в Петербурге и начали обходить её по периметру, заглядывая в самые примечательные заведения. Там был гигантский подземный супермаркет, где торговали в основном продуктами, но имелись зубные щётки, гребешки, лосьоны, кремы, косметика, посуда, блокноты, авторучки и художественная литература – внушительные тома какой-то фантастики, прекрасно изданные, весом под килограмм, в блестящих суперобложках. Книги были небрежно свалены в решётчатых контейнерах и стоили ноль целых девяносто девять сотых доллара, а это значило, что автор их написал отнюдь не бестселлер. На кассах в супермаркете, очень похожем на наш универсам (только раза в четыре побольше) сидели молодые парни и девушки, у каждого на коленях был раскрыт учебник, и мой дядя заметил, что это наверняка студенты местного колледжа. Работали они, однако, с завидной сноровкой, и очередей у касс не наблюдалось.

Обследовав супермаркет, мы заглянули в кафе, в лавочку вроде «Тысячи мелочей», где все товары были не дороже доллара, в кондитерский магазин, где на тот же доллар можно было купить внушительную коробку с печеньем или кексами, и ещё в одно заведение, где торговали компьютерами, программами и компьютерными играми. Игр в ассортименте насчитывалось около тысячи, но по тем временам (шесть с половиной лет назад) продавались они на дискетах, а не на лазерных дисках.

Однако суть этой истории не в магазинных роскошествах, а совсем в другом. День был выходной, и, прогуливаясь от витрины к витрине, мы, разумеется, встречали местных жителей – пожилого джентльмена в «стетсоне», похожего на отставного шерифа, нарядных и на диво энергичных старушек – вернее, леди преклонного возраста, мамаш с колясками и младенцами, дам с собачками и молодых людей обоего пола, поедавших мороженое в кафе и аптеке и с деловым видом суетившихся на автостоянке. И каждый – подчёркиваю, каждый – с нами здоровался, будто попали мы не в нью-йоркское предместье, откуда до Манхаттана час езды, а в нашу русскую деревню. Приветствия были разными – «hi!», «hello!», традиционное «good day»; кое-кто останавливался и спрашивал, не может ли он нам чем-нибудь помочь. Скажу откровенно, это меня растрогало и поразило; и с горечью я подумал о том, что наблюдаю единственную черту сходства между нашей деревней и этим чистым благополучным американским городком – прекрасный обычай здороваться с незнакомцами.

Контакты? Да сколько угодно!

Воспоминание шестое. Помните, говорил о переводчиках, просивших меня купить в Нью-Йорке книги? Да и мне самому кое-что требовалось, и вот я отправился в огромный магазин «used book» или старой книги – «Strand Book Store», что на углу Стрэнда и Бродвея. Книг тут было великое множество, но отдел фантастики оказался сравнительно скромен – один стеллаж. Правда, двусторонний и с десятью полками на пять футов каждая, так что всего полок было двадцать, а книг – тысячи полторы. Стоили они от доллара до четырёх, и я, потрясённый таким изобилием, начал копаться в этих книжных сокровищах, сверяясь со своим списком.

Занимался я этим делом часа два. Разумеется, не раз подходили другие покупатели и утыкались в мою спину, но никто нетерпения или раздражения не проявлял: или давали обратный ход, или терпеливо ждали, пока я сдвинусь на пару футов либо освобожу лесенку (а к верхним полкам можно было добраться только с помощью стремянки), или вступали в разговоры. Так я побеседовал с тремя-пятью фэнами в возрасте от пятнадцати до семидесяти лет, и мы сошлись в том, что Фармер – здорово, а Гордон Диксон – высший класс, но вот Бэрроуз устарел, а Энн Маккефри, хоть и знаменитая писательница, добавляет в свою стряпню слишком много сахара и розовых соплей, так что получается у неё не круто, а жидковато. И результат налицо: есть в «Strand Book Store» по паре книжек Фармера и Диксона, тогда как Бэрроузом и творениями Маккефри заставлена целая полка.

Так, в приятных беседах и розысках пролетело время, а потом мне посоветовали отправиться в магазинчик некоего китайца, на Bleecker Street, где продаётся одна фантастика. Встретили меня там с поистине китайской вежливостью, и хозяин, потрясённый тем, что я купил целых двадцать книг, до сих пор шлёт мне свои каталоги.

Вы любите фантастику? Ну, тогда в Америке у вас не будет проблем с контактами. Как говорится, рыбак рыбака видит издалека.

Наши глаза и разум невольно акцентируют внимание на непривычном. Тёмный цвет кожи, тёмные лица непривычны для нас, и от того, если мы начнём всматриваться в толпу на улицах Нью-Йорка или другого крупного американского города, взгляд наш будет скользить мимо белых физиономий как бы не замечая их, а тёмные – выделять; и покажется нам, что вокруг одни чернокожие. Это, конечно, иллюзия, но учтите, что негров в Штатах в самом деле много, десять или двенадцать процентов населения, и живут они повсюду, на севере и на юге, на западе и востоке, а не в одном лишь краю хлопка и табака, где мыкал некогда горе дядюшка Том. Много в Америке и других людей, не очень нам понятных, ибо держава эта не просто многонациональная, а многорасовая, что резко отличает её от европейских стран. Кроме негров, есть, разумеется, индейцы, латинос (пузрториканцы, выходцы с Кубы, Мексики и т. д.), китайцы, японцы и прочие представители монголоидной расы.

Предупреждали меня, что в Штатах назвать негра негром – оскорбление; надо-де говорить black american – чёрный или чернокожий американец. Но по-русски это слишком длинно и неуклюже, и в нашем языке слово «негр» не носит уничижительного оттенка, так что его я и буду дальше употреблять.

Должен заметить, что я расовых предрассудков лишён и к неграм отношусь с особой симпатией. Во-первых, мы с ними – вроде бы угнетаемые нацменшинства, ибо в недавние времена еврей в СССР чувствовал себя примерно так же, как негр в США вскоре после Гражданской Войны: уже не вешают, но дальше виселицы не пускают. Во-вторых, евреи в древности пребывали в рабстве в Египте, то есть в краях африканских – и значит, мы с неграми почти земляки. Когда я учился в университете, негров у нас – конечно, из Африки – было много, и они меня не разочаровали, так как все оказались парнями весёлыми, компанейскими и стойкими к ленинградскому климату и жизненным невзгодам. Кто-то ездил с нами в стройотряды и на целину, кто-то женился на наших девушках, а кто-то так и остался в России – правда, я уже не помню, кто именно. Словом, со студенческих лет я сохранил самые тёплые воспоминания о неграх и, отправляясь в Штаты, держал в памяти некий штамп: улыбающаяся шоколадное лицо, припухлые губы и волос мелким колечком.

Надо признаться, я был потрясён.

Потрясение заключалось не в том, что одни негры выглядели настоящими джентльменами, а другие лишь цветом физиономий отличались от наших полупьяных люмпенов, бомжей и не желающих работать оборванцев; и не в том, что едва ли не каждый пятый чиновник или полицейский – чернокожий; и не в том, с какой властностью ведут себя эти чиновники – например, в аэропорту, при паспортном и таможенном контроле. Меня поразили их лица, иногда лишённые привычных африканских черт и выглядевшие для меня столь же странно, как, скажем, синее яблоко или тюльпан с зелёными лепестками.

Разумеется, я видел типичных негров, пухлогубых и курчавых, похожих на африканских или на персонажей голливудских фильмов. Но многие были другими, совсем другими! Чёрными, как смоль, но с европеидными чертами или с тонкими благородными лицами арабских кочевников; шоколадными или просто смуглыми, чем-то неуловимо напоминавшими и европейцев, и китайцев, и японцев; совершенно белыми – и в то же время, если не считать цвета кожи, отмеченными всеми признаками негроидной расы. Вскоре я пригляделся, перестал удивляться и начал размышлять.

Конечно, африканские негры тоже различаются меж собой. Живут там банту, фульбе, бамбара, матебеле, акан, зулусы, басута, свази, а также бушмены и эфиопы, в негроидной принадлежности которых есть большие сомнения, хоть они и чернокожи. Теперь вспомним, что в южноамериканские штаты свозили множество всяких негров (кроме, быть может, бушменов – они малорослы, и их, я полагаю, было трудно отловить в пустыне Калахари). От союзов негров с белыми произошли мулаты и квартероны, от союзов с индейцами, китайцами и японцами – метисы; и вся эта чёрно-бело-шоколадно-жёлтая масса бурлила и кипела на протяжении шести-семи поколений, рождая совершенно невиданные плоды и побеги. Мой сын тоже метис, наполовину еврей, наполовину татарин, и в наших краях мог бы сойти за весьма экзотический фрукт; но где ему тягаться с тем, в чьих жилах течёт кровь негров банту, ирокезов, японцев, испанцев и англосаксов?

В третье или четвёртое путешествие по Манхаттану мы с дядюшкой поехали в метро. Нью-йоркское метро не отличается особой чистотой, но везёт, куда надо, так как станций там раз в десять больше, чем в Москве. Но дядюшка согласился на эту поездку с видимой неохотой, и лишь очутившись в вагоне, я понял, в чём причина. Мы были здесь единственными белыми, а остальные три десятка пассажиров – чернокожими, хоть некоторые оттенком кожи едва ли отличались от нас.

Напротив меня сидела молодая пара: парень – тёмно-шоколадный, симпатичный, и девушка цвета кофе с молоком, настоящая раскрасавица с огромными карими глазами. Вероятно, они возвращались с торжественной процедуры вручения бакалаврских или магистерских дипломов, так как были облачены в тёмные мантии и четырёхугольные шапочки, а у парня был портфель, в котором, видимо, и хранились драгоценные дипломы. Что же касается самих свежеиспеченых магистров, то они держались за руки, по губам их блуждали улыбки и, кроме друг друга, они не видели никого. Смотреть на них было приятно, и я готов был поставить наш рубль против золотой двадцатидолларовой монеты, что следующее торжественное событие в их жизни не за горами.

Наискосок от меня сидел мрачный громила лет тридцати, в кожаной куртке, губастый, с приплюснутым носом и волосами, как шерсть чёрного барана; явный голливудский злодей из «плохих негров», что торгуют наркотиками и своими малолетними сёстрами. И лишь одно нарушало сей мафиозно-негритянский антураж – цвет кожи у этого предполагаемого злодея был не темней, чем у меня.

С другой стороны расположились пять полных тётушек типично негритянской внешности, с огромными сумками, в ярких цветастых платьях. Одна лакомилась мороженым, другая хрустела чипсами, а языки трёх остальных мололи не переставая. Насколько я понял, они делились информацией о ценах на продукты и хвастали, кто что купил. За ними, в торце вагона, стояли и сидели восемь или девять подростков самого хулиганистого вида – в шортах до колен, в бутсах до середины икр, в майках с неприличными надписями – и, конечно, с магнитофонами типа «мыльница». Магнитофоны играли, подростки притопывали и демонстрировали друг другу свою мускулатуру.

Рядом с громилой пристроился седой старый негр в очках, уткнувшийся в газету; за ним сидела прелестная чернокожая женщина с лицом рафаэлевской мадонны, а при ней – пара детишек, трёх и пяти лет; дальше...

Дядюшка ткнул меня локтем в бок и прошептал:

– Не смотри!

– Почему? – удивился я.

– Тут смотреть не принято, коль не хочешь нарваться на неприятности. Вот, изучай!

И он сунул мне схему нью-йоркского метро.

У нас сложились устойчивые штампы, связанные с иными народами. Французы – ветрены и легкомысленны, испанцы – горды, англичане – чопорны и сдержанны, турки – кровожадны, китайцы – вежливы, индейцы – свободолюбивы, негры – угнетаемы... Собственно, индейцев тоже угнетают, но они упорно борются за свободу, а вот негры – несчастные чёрные рабы. В справочнике «Страны мира», выпущенном «Политиздатом» не в столь уж далёкий восемьдесят восьмой год, читаем: «Соединённые Штаты Америки – государство в Северной Америке. Территория – 9373 тысячи квадратных километров. Население – 244,4 миллиона – сложилось в результате массовой эмиграции, первоначально главным образом из Европы, и ввоза негров-рабов из Африки. Ныне 95 % населения составляют лица, родившиеся в США. Жестокий национальный гнёт и расовую дискриминацию испытывают на себе в наибольшей степени негритянское население (29,2 млн.), испано-говорящие американцы (16,9 млн.), и ряд других национальных меньшинств, а также коренное население страны – индейцы (1,4 млн.) и эскимосы (на Аляске), – подвергавшиеся истреблению и гонениям на протяжении всей истории США и в настоящее время живущие преимущественно в резервациях.»

И только после этого идеологического пассажа о неграх-рабах и несчастных эскимосах, прозябающих в резервациях, «Политиздат» сообщает нам, что столица Штатов – город Вашингтон, и государственный язык там – английский. О, мифотворчество советской эпохи! (Это я не про Вашингтон и английский язык, а насчёт негров, индейцев, эскимосов и прочих испано-говорящих.)

Вот вам другая история, которую мне рассказала Юля – та самая Юля-бывшая-москвичка, которая со своей подружкой-китаянкой поселила меня в отеле «Crowne Plaza». Может, это правда случилось с ней, а может, это анекдот, гуляющий в эмигрантских кругах, среди евреев, уехавших в Штаты из СССР – истину мне установить не удалось. Но по словам Юли дело было так. Она, учёная и симпатичная молодая дама, подала вместе с мужем заявление на выезд в Штаты и в урочный час явилась в посольство на собеседование, испытывая при этом, вполне естественно, робкие надежды и душевный трепет. Дабы продемонстрировать сотруднику посольства, сколь ценным приобретением для Америки является её семья, она принялась рассказывать о своих успехах в науке, о диссертации, защищённой с блеском, о каких-то спортивных достижениях юности, о владении языком и компьютером, и о прочих своих достоинствах. Сотрудник посольства выслушал её, а потом и говорит: «Это всё прекрасно, милая леди, но лучше б вы были негритянкой с пятью детьми, без ноги и без мужа.»

Соль этой мрачной шутки заключается в том, что оная негритянка могла бы до самой могилы не работать и сидеть на иждивении государства, а если б она пожелала поступить в аспирантуру, то вы, мой дорогой читатель, конкуренции бы ей не составили. У вас масса талантов и ума палата, зато она – негритянка. Причём без мужа, без ноги и с пятью детьми.

Иными словами это называется так: белая Америка отдаёт чернокожим свой Великий Исторический Долг, кается в былых грехах, смывает проклятое рабовладельческое прошлое, пропускает негров вперёд – да ещё с поклоном. И негры – те, кому угодно – проходят вперёд и пользуются всеми льготами и привилегиями; а кому не угодно – сидят на пособии, бунтуют и напоминают о том, что их трудами и кровью создана прекрасная богатая Америка. Примерно так выглядит расовая проблема в изложении наших российских эмигрантов, и я не берусь судить, что здесь правда, а что – домыслы. Лично я делю людей не по цвету кожи и форме носа, а по наличию или отсутствию интеллекта и по душевным их качествам – доброте или жестокости, мудрой сдержанности или оголтелому фанатизму, трудолюбию или лени, стремлению помочь ближнему своему или пнуть его сапогом под копчик. Вы, возможно, согласны с этим моим мнением, но не думайте, что оно автоматически разделяется всеми угнетёнными неграми, эскимосами и так называемыми «испано-говорящими». У многих из них свой счёт к «белым» – а вы, к сожалению, белый, а не многодетная чернокожая мать без одной ноги.

Итак, ещё раз подчеркну, что характерной чертой американской внутренней политики является предоставление неграм преимуществ и льгот. Например, в любых конкурсах – на государственные должности, при приёме на работу и учёбу – при прочих равных побеждает негр. И если возникнет хоть малейшее подозрение, что ему отказали в работе или в чём-то ещё по расовому признаку, он может подать в суд и раздеть обидчика догола. И потому не удивляйтесь, когда заметите, как много негров среди государственных служащих, в полиции и среди чиновников, занимающихся, скажем, социальными проблемами.

Государство – за негров; таков официоз. А как обстоят дела в реальности?

Тут я вернусь в нашу страну, к советским временам, когда в братской семье наших народов никакой национальной дискриминации – или, упаси Боже, геноцида – не существовало. Разумеется, лишь на бумаге, а на самом деле русскоговорящих инородцев «держали и не пущали». И от того полу-инородцы, коим посчастливилось обзавестись, например, русской мамой, становились русскими и тщательно скрывали, кто их папа или дедушка, дабы попасть на работу в «почтовый ящик», и вспоминали о папе и дедушке лишь в тот момент, когда тяга к «почтовым ящикам» сменялась тягой к заокеанским краям. И если такое «подпольное вливание» в славянские народы полу-армян, полу-евреев, полу-татар не геноцид, то я не знаю, что ещё называется геноцидом.

Функцию «держать и не пущать» исполняли, разумеется, партийные работники и администрация предприятий, но я не буду предаваться личным воспоминаниям на сей счёт. Отмечу только некий забавный момент: несмотря на жёсткость этой негласной, но всесильной политики сдерживания и затаптывания, почти у каждого проводившего её начальника имелись «свои доверенные инородцы». Например, «свои евреи», которых можно было продвигать по службе и даже посылать за рубеж, чтобы все видели: наше советское искусство и наша советская наука воистину интернациональны. Наличие таких «своих евреев» не значило, что все остальные были чужими или плохими; они были просто евреями.

Я привёл этот пассаж лишь с той целью, чтобы отметить некие аналогии между положением негров в США и евреев в бывшем СССР. Тут, разумеется, многое не совпадает: во-первых, негров тридцать миллионов, а не три; во-вторых, они не могут ассимилироваться в среде англосаксов и не стремятся к этому; в-третьих, они вовсе не запуганы, как евреи в Советском Союзе, и хранят свою национальную гордость; в-четвёртых, правительство США – без всяких дураков – держит их сторону. Но многие рядовые американцы, чуждые советского лицемерия («свои» евреи и просто евреи!) делят негров на хороших и плохих – и это деление в полной мере восприняли эмигранты из России.

«В Вашингтоне половина населения – негры, – говорили мне, – но это хорошие негры: они работают, а не сидят у страны на шее, не пьют, не колются, не хулиганят. А в Нью-Йорке много плохих негров, бездельников и преступников. Мы, налогоплательщики, их кормим. Так хоть бы они нас не трогали! Но как бы не так: попробуй, загляни в Гарлем!»

Хороший негр – это тот негр, который работает и преуспевает. Он, весьма вероятно, уважаемый врач, адвокат или учитель; он живёт рядом с вами, в районе, который считается «белым»; его дети играют с вашими детьми и ходят в ту же школу; он – стопроцентный американец, и соседи просто не замечают цвета его кожи; и с такими неграми, полностью интегрированными американским обществом, в Штатах нет проблем. Плохой негр плох не потому, что он чёрный, а потому, что не желает работать и склонен к нарушению спокойствия, насилию и противозаконным поступкам. Цвет кожи особого значения не имеет, но является как бы лакмусовой бумажкой, свидетельством подобных склонностей – как женский наряд на мужчине-гомосексуалисте.

Приглядитесь к американским фильмам, в первую очередь – к полицейским боевикам. Почти всюду присутствует хороший негр, полицейский сержант, а то и капитан, неустрашимый страж закона и справедливости; и почти всюду есть плохой негр, делец наркобизнеса, люмпен или мафиози. А рядом с ними действуют другие персонажи, белые, прокуроры и детективы – с одной стороны, и преступники – с другой. При всей незатейливости подобных сюжетов, картины тщательно подчёркивают одну – и совершенно справедливую мысль: есть хорошие парни и есть плохие парни, и неважно, кто из них чернокожий, а кто белокожий. Гораздо существенней разделение на «чёрных» и «белых» в сфере морали, нравственности, душевных качеств и склонностей, образа жизни и так далее.

И так далее, и тому подобное; но – тем не менее...

Видел я много фильмов с хорошими неграми, но не попадались мне картины, в которых негритянский юноша сочетался бы счастливым браком с белой девушкой – или наоборот, белый женился бы на негритянке. Я не знаю, насколько такая идея популярна в Штатах, и как реагировало бы американское общество на евгенический план перемешивания рас. Вполне возможно, как на катастрофу. Вернёмся к началу этого раздела и вспомним, что в 1988 году из 244 миллионов населения 29 млн. были неграми (в той или иной степени), а 17 млн. относились к латинос; значит, белых было около двухсот миллионов – всего в четыре раза больше, чем «цветных». Теперь представим себе такую фантастическую гипотезу, что в с я «цветная» молодёжь, юноши и девушки, сочетаются браком с белыми и в каждой семье появляется пара ребятишек; тогда через сорок-пятьдесят лет Штаты наполовину будут страной негров, латинос, метисов и мулатов. Я-то не возражаю против внуков с шоколадной кожей, но вот что думают по сему поводу белые американцы?

В беседах с ними я подобных щекотливых тем не затрагивал, но стремился потолковать о корнях, о том, кто из какого штата и кого числит в своих предках. Иногда говорили – с явной гордостью – о капле индейской крови, и гордость эта была понятна: индейская кровь как бы освящает право на владение землями и водами Америки и может цениться столь же высоко, как происхождение от первопоселенцев. Но ни один из моих собеседников не похвастал, что в жилах его есть негритянская кровь. Возможно, тут срабатывают всё те же штампы: чернокожие – бывшие рабы, а индейцы – представители диких, гордых и свободолюбивых племён. Но ведь точно такими же были и негры с Золотого Берега, пока их не привезли в Джорджию, Флориду и Алабаму!

Но вернёмся к современному состоянию дел, к хорошим и плохим неграм. На многих на них написано, что они – плохие или, скажем, нежелательные в приличном обществе; это заметно по диковатой внешности, по одежде, по манерам и, разумеется, по языку. Но ни на одном негре, самом представительном и культурном, не написано, что он хороший – достаточно хороший, чтобы поселиться рядом с вами. Такое мнение о нём можно составить только после длительного знакомства и соседства, причём желательно, чтобы в этом месте обитал ещё его отец, а то и дед; вот тогда – никаких расовых предрассудков!

Жертвами подобной ситуации сделались некоторые наши эмигранты. Казалось бы, им-то какое дело до негров? Ну уж, во всяком случае не большее, чем всем остальным... Как бы не так!

Наш эмигрант трудится и покупает дом в приличном районе – естественно, в рассрочку. Чтобы иметь облегчение с уплатой взносов, он часть дома сдаёт жильцам, а жильцов ищет, давая объявления в газету. Потенциальные жильцы звонят и на хорошем английском договариваются о цене и времени осмотра помещения; потом являются лично; и – ужас! – это негр!

Если наш эмигрант, который сам не обладает устойчивым статусом, сдаст квартику негру, белые соседи его не поймут. Весьма вероятно, с ним перестанут здороваться; найдутся и иные способы выразить своё неудовольствие. С другой стороны, отказать в квартире негру тоже никак нельзя, ибо американское правосудие решительно не одобряет расовой дискриминации. Что же делать нашему несчастному эмигранту? Выкручиваться, извиняться, говорить, что он ошибся, что квартира уже занята или – как выяснилось сегодня утром – в ней с минуты на минуту рухнет потолок. Негр, разумеется, всё поймёт, и это не увеличит его любви к белым.

Ваше счастье, что вы не домовладелец, а студент!