Свингующие пары Лорченков Владимир

Когда у тебя начала расти грудь, сказал я.

В двенадцать лет, сказала она.

Ложись, сказала она, и я лег.

Знаешь, это было, как искупаться в океане.

Погрузиться во что-то необъятное. Я не о пизде, нет. Отверстие-то оказалось вполне себе узким. Я о теле. У вас похожие тела – только она белая, а ты смуглая, и я не отказался от мысли испечь из вас пирог «день и ночь» по сей день, – но вы разные. Она дает себя, как океан дает себя киту – процедить и наесться. А ты даешь себя как водоворот. Ни у кого нет такой горячей, сумасбродной и кружащейся пизды, как у тебя. Если бы она умела писать стихи, то, без сомнений, стала бы истеричной поэтессой с шарфом на десять метров и тонкой папироской между слюнявых губ. Но твоя пизда это всего лишь пизда, так что она пульсирует дыхалом млекопитающего у тебя между ног. Знаешь, пока я трахал ее, я думал о тебе. А она просто лежала подо мной и позволяла раскачиваться на себе. Женщина-водяной матрац. Я никогда не думал, что это может так затягивать. Я, подумав о тебе, попытался предположить, какой окажется Лида. И угадал. Не очень умная, рациональная, хладнокровная, она и правда не очень далеко ушла от коровы. Но меня восхищает ее целостность. Она была шлюхой, но проскользнула этот период своей биографии, – словно мои пальцы в твоей пизде, – и, особо не задумываясь, продолжила Быть. Она напоминает мне вещь, и это делает вкус обладания слаще.

Я пытался как-то рассказать ей про кое-какие моменты прошлого, но она не проявила особой заинтересованности.

Наверное, я женился на Будде. По крайней мере, улыбается она – уголками губ, чуть-чуть-чуть, – совсем как он. Я ни разу не видел жену встревоженной. Даже когда мне случалось застать Лиду в моменты, когда связь с писателем могла бы стать явной, Лида сохраняет спокойствие. Объяснить это просто. Она или равнодушна ко мне, или равнодушна ко всему на свете. Я склоняюсь ко второму варианту, сладкая. Не сердись на меня. Это был роман без боли, роман без натуги. К тому же, мне нужен был человек, знающий эту покинутую нами сто лет назад Молдавию как свои пять пальцев. И русоволосая толстожопая красавица, потому что такую положено иметь каждому уважающему свой континент латиноамериканскому консулу. Я получил все это, но я не забыл огонь, обжегший твою дыру и мою задницу, твою задницу и твой рот. Он обшмалил нас, как трупы забитых свиней. Мы до сих пор пахнем паленой волосней и на нас растет черная щетина. Наша кровь свернулась, как от жара паяльника. О, этот огонь. Он остался во мне.

Он тлел во мне, а сейчас порывы весеннего ветра раздувают из него пламя.

Дым валит из моих штанов, и я чувствую тление и в твоей дыре, когда ты проходишь мимо. Я присуну тебе так глубоко, как смогу, и проверну в тебе свой кол сто тысяч раз, и мы снова разожжем костер. Настоящий, не на публику. Он спалит весь мусор, накопившийся за зиму. Он пожрет все.

Он очистит нас.

***

Послышался шум в коридоре, я бросился с письмом к столу. Бросил бумагу в ящик. Лицо мне обожгло страхом внезапного возвращения. Но то была лишь служанка. Которая, стало быть, и правда оказалась сестрой Диего. А ведь я – если честно – до последнего думал, что это все выдумки Лиды, которая хочет, чтобы я ради нее бросил Алису.

…еще мокрая, из душа, Анна-Мария присела мне на колени, и обняла.

Учти, ты сама напросилась, сказал я.

У меня и в мыслях не было, я просто зашел чаю выпить, сказал я.

О, синьор, сказала она с явной издевкой.

Если ты думаешь, что я не знаю, кого трахнул, то ошибаешься, сказал я.

Сама расскажешь или мне порасспрашивать, сказал я.

Экий нетерпеливый, сказала она, и облизала губы.

Что же, я еще голоден, сказал я.

Садись на диван, велела она.

Я так и сделал. Теперь пришел черед Анны-Марии расположиться у меня в ногах, которые я широко раздвинул. Она стянула с головы полотенце, и уронила на меня копну мокрых волос. От неожиданности я втянул живот. В этот момент, – тогда я понял, что это было отвлекающее движение, вроде взмаха свободной руки фокусника, – она насадилась на меня ртом. Поерзала, предлагая занять места согласно купленным билетам.

Я ухватился за сиськи… схватил их, как командир падающего самолета со сбитым автопилотом хватает штурвал и тянет на себя.

И мы полетели.

Сначала это были крутые виражи, от которых у меня закладывало в ушах, и совершенно сбилась система координат: я так понял, Анна-Мария решила для начала показать всю глубину и все высоты своего мастерства. Потом наш полет стал напоминать проход стрижа между натянутыми тут и там проводами электропередач. И хотя они были везде, мы умудрялись проскочить на высочайшей скорости, переворачиваясь на все 360 градусов.

Когда ей наскучило, – а я почувствовал боль в животе и тошноту, как бывает в конце аттракциона «Веселые горки», – она сменила темп и высоту.

Теперь она медленно-медленно, буквально по миллиметру, взбиралась ввысь, задрав кверху – к самому солнцу, – нос самолета. Поднявшись почти до стратосферы – я успевал заметить несколько воздушных шаров метеослужб всего мира, – она замирала.

Несколько минут мы проводила на высоте, предшествовавшей космосу. Там, где мороз крушил кожу, а беспощадное солнце светило, не оставляя возможности укрыться за тенью. Ведь здесь не было теней. Здесь не было ничего, кроме разряженного воздуха, минус семидесяти по Цельсию, и нас: двух странных акробатов-первопроходцев, невесть зачем поднявшихся на такую высоту. Я уже успевал попрощаться с жизнью, когда Анна-Мария начинала спуск. Сначала плавный – как подъем – а потом все более и более резкий, стремительный.

В конце концов, мы прожигали атмосферу гигантским метеоритом.

И, как метеорит, сгорали в ней.

Цвета мира вокруг меня сменялись резко: белый беспощадный цвет стратосферы сменялся слегка голубым, затем в нем появлялось больше синевы… яркости… о наступлении воздушного пространства, – в котором уже можно встретить самолет, перевозящий на своем борту счастливых путешественников из Дубаи в Таиланд или из Анталии в Москву, – предвещали оттенки зеленого. Где зеленое, там жизнь, молчаливо подтверждала мне Анна-Мария, которая, конечно, не могла говорить – ведь ее рот был занят мной, пока я наяривал пальцами на гребенчатых срамных губах, подергивая так сильно, что дыра издавала звуки, заманившие спутников Одиссея в самые ужасные водовороты Сциллы и Харибды.

Пизда Анны-Марии пела, пока мы летели к земле, и скорость становилась такой, что я понимал, – это конец. Земля притягивала нас так сильно, и мы падали с такой высоты, что у нас не оставалось шансов.

Но Анна-Мария – выдающийся пионер воздушного минета, – умудрялась улыбнуться со мной во рту, и приступала к следующему трюку.

Каким-то чудом, невероятным усилием воли и тренированного тела – о, в этом деле без многолетнего обучения никак, – она умудрялась добраться до кресла пилота, пристегнуть ремни, включить аварийные сигналы, и дернуть все необходимые рычаги. И наш самолет, презрев все законы, включая тяготения, зависал в последнюю минуту над Землей – буквально на высоте полуметра, – и, после дикого рева двигателей, а на самом-то деле это кричал потерявший всякие ориентиры я… еле-еле, с невероятным трудом, дрожа каждой своей деталью, выплевывая длиннющие струи огня… выбирался из этого невероятного, страшного, затяжного, единственного в мире пике.

И примерно через несколько минут я чувствовал, как свинцовая тяжесть покидает тело, и испарина выступает на лбу. Я был экипажем космического корабля, который в последний момент избежал чуда. И я хватал обеими руками голову спасителя – Анны-Марии, – чтобы расцеловать в обе щеки, но находил голову в своем паху, где она сосала меня, и это было так хорошо и так сладко, что я не решался вырвать это жало из своего тела, прижечь эту пиявку, и она сосала, сосала и сосала. Когда же мне показалось, что мы уже не можем больше летать, и – не упадем, нет, – просто мягко спланируем на воды Океана, бушующего внизу, Океана, где нас уже ждет стая больших и игривых китов… Анна-Мария сумела взять ситуацию под контроль и в этот момент.

Она организовала нам мягкую посадку.

И я не взорвался, нет… но просто очень долго и тихо, кончил ей в рот, и она, – умница, – организовала бесперебойную откачку топлива, и если бы я мог, то рекомендовал бы этот газопровод всем ведущим концернам мира.

Думаю, она заслуживала аплодисментов на мировом съезде нефтяников. И первого места в президиуме на съезде стран-газодобытчиков. Она нашла бы воду и без лозы. Отсосала гной, даже если бы у вас не было раны. Это была прирожденная минетчица, женщина, чья манда тускло моргала огнями самолета, потерпевшего бедствие в джунглях, заброшенного… в котором прорастают уже лианы и капает с фюзеляжа вода, и ржавеют детали ремней…

Но чей рот, – во искупление этого печального угасания, – цвел самым ярким и самым ядовитым цветком джунглей. Тем самым, которым украшали свой самый торжественный венок ламы и будды, индуистские боги и белые сахибы, принимавшие парады туповатых сипаев, нажравшихся бумаги, пропитанной свиным жиром.

Она сама была рот – Анна-Мария.

Я понял, что все части ребуса встают на место.

Мироздание восстанавливало равновесие. Боги возвращали мне расположение. Милостивые улыбки небожителей заполнили комнату Анны-Марии, пока она лежала тихонечко, держа во рту меня, и полизывая, пока я уменьшался, уменьшался… и она уткнулась носом мне в живот без боязни подавиться. Я блаженствовал, думая о том, что у меня никогда больше не будет панических атак. Что я нашел себя. Троица воссоединилась.

Алиса любила лучше всех в мире, Лида трахалась лучше всех в мире, а Анна-Мария сосала лучше всех в мире.

Я стал чемпионом мира по всем мыслимым версиям.

…почувствовав, что руки затекли, я вынул их и потрепал по голове Анну-Марию. Она что-то благодарно промычала.

Понравилось, спросил я, потому что ей спрашивать об этом не было никакого смысла, все и так было понятно.

У тебя красивый… пробормотала она.

Но великова… сказала она.

Придется терпеть и в дальнейшем, сказал я.

Ох, даже не знаю, что скажет Дие… сказала она.

Не так уж ты его любишь, если дала мне, сказал я.

Нашего хохотунчика и консула, сказал я, почувствовав вдруг, – со стыдом, – резкую неприязнь к Диего. Это было что-то вроде ненависти сына к отцу. Он должен был умереть, чтобы я занял его место. Во всех трех женщинах.

Он вовсе не такой, как ты думаешь, сказала она.

Он опасный человек, сказала она и я вспомнил предостережения Лиды.

С чего ты решила, что я не такой, сказал я.

Она поднялась надо мной на руках, – сухие губы, обратил я внимание, – и посмотрела внимательно в глаза. Покачала с сомнением головой, задевая волосами. Я почувствовал, что восстаю. Вцепился ей в задницу, и усадил на себя. Анна-Мария охнула и закусила губу. Я выгнулся, потому что теперь была моя очередь показать, как надо летать.

В этот момент дверь скрипнула.

***

Некоторое время мы молча смотрели – каждый на себя в отражении чужих глаз.

Кроме отражения меня, в глазах Диего – как игрушечные фрукты в окошечке игрового автомата, – одни за другим мелькали плохо скрытые насмешка, отвращение, презрение, и даже похоть. Я, почему-то, понял, что Диего все знает. Я даже едва было не спросил его, знает ли он все. Но это было бы так же глупо, как спрашивать Анну-Марию, кончила ли она. Она кончила, едва дверь открылась, и мы увидели застывшее лицо Диего, поднявшего руку к воротничку… – моментальное удушье, или обычный жест человека, решившего раздеться, едва зайдя в комнату любовницы, —… тут Анна-Мария мелко затряслась, и, ухая и грязно ругаясь, содрогнулась несколько раз на моем члене. Мне ничего не оставалось, кроме как ждать. Первой моей реакцией было приподняться хотя бы чуть-чуть, на локтях хотя бы – мне, почему-то, взбрело в голову, что ревнивый латиноамериканец выхватит сейчас пистолет и изрешетит нас с Анной-Марией, прокручивая барабан револьвера левой рукой, и направляя его в нас не дрогнувшей правой. Потом я вспомнил, что Диего вовсе никакой не латиноамериканец. И, строго говоря, не Диего. Так что я хлопнул Анну-Марию по заднице обеими руками – я не видел, но живо представил, как на ягодицах появляются следы, – и рассмеялся.

Он помолчал немного, а потом тоже захохотал.

Это длилось несколько минут, в течение которых он то затихал, то разражался бурным хохотом, передвигаясь по комнате, как человек, укушенный коброй. Он постепенно терял способность к ориентации в пространстве. Пара шагов внутрь – Анна-Мария испуганно подалась к стене, оставаясь на моем члене, – пара шагов вбок, быстрый нырок головой чуть влево, словно боксер в уходе от прямого левого… Мелкие приставные шаги вправо, быстрое и точное касание какого-то белья на корзине… шаг назад, руки, схватившиеся за живот, желтые из-за табака зубы. Он хохотал, как ребенок. Я мягко столкнул Анну-Марию с себя, и все-таки приподнялся, но без боязни. Я просто хотел одеться. Секса больше не предвиделось.

Анна-Мария, голая, осталась на полу.

Диего, задыхаясь, упал в кресло-качалку – из-за набросанных вещей я даже не заметил его, да и много ли я заметил, ведомый кровью, ведомый Минотавром, – и принялся судорожно дышать, всхлипывая. Так пытаются восстановить дыхание после забега спринтеры.

Принести тебе воды, спросил я, застегивая ремень.

Он, глубоко, – но уже чуть реже, – дыша, помотал головой.

Я обратил внимание на то, как выглядит Диего. У него была внешность богатого наследника, промотавшегося в казино, и пришедшего рассказать об этом властной матери. Пуговицы костюма расстегнуты, воротничок чуть изогнут, на левом рукаве не было запонки.

Что произошло, сказал я резко.

Где Алиса и Лида, сказал я.

Ты же, мать твою, должен сейчас прогуливать их по морю, на, чтоб тебя, шикарном круизном судне, с капитаном, стюардами, и шлюхами, сказал я.

Поссорились, сказал он с очередным всхлипом.

Что надо было сделать, чтобы заслужить неблагодарность двух таких отзывчивых дам, сказал я, надевая рубашку.

Да нет, ты не понял, сказал он.

Они между собой поссорились, сказал он, глядя в потолок.

После чего разрыдался.

…Плакать он не перестал, даже когда успокоился и Анна-Мария, набросив на себя мужскую майку, – я невольно отметил, что ей идет, очень идет, и почему-то представил себе Анну-Марию в моем доме, накинувшую мою одежду, – принесла ему успокоительного. Он требовал виски, но я настоял на пустырнике и валериане. Выпил чашку зеленовато-мутной жидкости, и продолжил плакать, но уже тихо, как будто в нем появились два человека. Плачущий Диего и другой – отстраненно наблюдавший за ним. Тем не менее, у этих двух мужчин было одно тело. И оно, – глядя на то, как другой мужчина трахает любовь всей его жизни, – страдало и поджаривалось на вертеле, словно какой-нибудь грешник.

По крайней мере, так он нам с Анной-Марией сказал.

Глаза Диего наполнялись слезами, как ямы в местности, изобилующей подземными водами: медленно, но неумолимо. Когда их становилось чересчур много, излишки выплескивались через край, и он начинал скулить, словно побитая ни за что собака. Он закусывал воротник, или рукав, сгибался, – словно от диких желудочных колик, – пыхтел и задыхался. Мне пришлось пригрозить «Скорой», чтобы он хоть чуть – чуть успокоился. Но и тогда Диего время от времени умудрялся пустить слезу, что значительно затрудняло мне допрос с пристрастием, который я устроил. Стоило ему бросить взгляд на голые ноги Анна-Марии, заботливо склонившейся над ним, как он начинал всхлипывать и стонать, словно мать, потерявшая ребенка. Да так оно и было.

Я чувствую себя так, словно лето моей любви позади, сказал он, закрыв лицо руками.

И теперь настала осень, холодная, унылая осень, сказал он, все еще пряча лицо.

Шлюха, шлюха, ебанная шлюха, сказал он.

Будь ты блядь проклята, проститутка сраная, сказал он.

Ебаная дырка, просто дырка, дырка, дыра, просто ебанная дыра, сказал он.

Если бы меня тут не было, он бы избил Анну-Марию. И она дала бы избить себя. Диего глянул на сестру сквозь растопыренные пальцы, которыми прикрывал лицо, словно в ужасе.

Как же я тебя ненавижу, тварь, сказал он.

Это говорил мужчина. Говорил сквозь зубы, и говорил правду.

Мне нечем было его утешить. Я ничего не говорил – он обращался не ко мне, а к Анне-Марии. Меня он вообще словно не замечал и обращался со мной изысканно невежливо, как очкастый отличник-еврейчик относился бы к хулиганам, которые его вечно третируют. Он ничего не мог со мной поделать, но не желал находиться со мной на одной территории, и всячески подчеркивал это. И у него получалось. Я готов был ручаться, что дело не в его псевдо-дипломатическом ремесле. Я видел, что у него это с детства – как прямая осанка наездника, или склоненная чуть набок голова боксера. Я впервые за все время знакомства с Диего задумался над тем, что пришлось ему пережить в детстве. Еврейчик в Молдавии. И его сестра, которая буквально соблазнила меня.

Я надеюсь, ты понимаешь, что тебе лучше уйти, сказал он, глядя в сторону.

Надеюсь, ты понимаешь, что она не только раздвинула ноги, но и позвала меня занять место между них поудобнее, сказал я, разозлившись. Мне не понравилось, что он обращался со мной, как с монстром, разрушившим дом из радуги.

Как будто у него когда-то был такой дом.

Я прекрасно все знаю, сказал он. Моя сестра – ебанная шлюха. Может, она сама себя предложила. Не думай, что это меняет что-то, сказал он. Если хозяин предлагает тебе в подарок фамильный перстень, чтобы продемонстрировать радушие, вовсе не обязательно принимать подарок, пробормотал он. Анна-Мария вновь потянулась с полотенцем, утереть слезы, Диего отмахнулся. Я обратил внимание на ее взгляд. Он словно бы остывал. Она напоминала вулкан, извергнувшийся на ваших глазах несколько часов назад. Там, где взлетали в воздух раскаленные брызги лавы, и густо струились в небо полосы дыма, клубы пепла постепенно скрывали пейзаж. Я ощутил, как сереют глаза. Анны-Марии. От Диего не укрылся мой взгляд.

Ну да, она дурочка, и что с того, сказал он.

Анна-Мария снова потянулась к нему, и на этот раз Диего позволил себя обслужить. Я молча смотрел на него, как смотрят на кота, сбитого машиной, с глазами, вылезшими из орбит и вывороченной челюстью. Должно быть, у меня был очень пустой взгляд. Диего нехотя взглянул на Анну-Марию, и велел ей одеться, и принести виски. Последнее он произнес с видимой угрозой, словно надеялся, что я возражу и это послужит отличным поводом для драки. Но я молчал, до тех пор, пока она не принесла бутылку и один стакан на подносе.

Еще один, раздраженно бросил Диего.

Бутылка звякнула о поднос, дверь чуть хлопнула за Анной-Марией, ушедшей за дополнительным стаканом, и я вышел из транса, в который меня погрузили глубокие, страдальческие глаза Диего. Не думай, что я позволю тебе провернуть со мной этот фокус, сказал я резко.

Он подбросил брови – весь фальшивое удивление и ожидание.

Бедняжка брат, обремененный сестрой-дурочкой из кожи вон лезет, чтобы заработать им на пропитание, пояснил я. Чудесно, за вычетом того, что брат трахает сестру, сказал я. Ну и занимается еще кое-какими вещами, сказал я, нанося удар в темноту. Судя по лицу Диего, он достиг цели. Теперь ему оставалось лишь предполагать, что еще я знаю и действовать, исходя из этого.

Амиго, заныл он.

Бога ради, сказал я.

Ты даже не латинос, приятель, сказал я.

Игде моя курочка, шо ви таки имеете мне сказать, заныл я, карикатурно тряся головой, и подделывая местечковый акцент, известный мне лишь по фильмам.

Он выпрямился в кресле и бросил на меня быстрый взгляд. То были глаза разведчика. Улыбнулся.

Дружище, так даже в сраных местечках никто не говорил, сказал он.

Что уж о нас, городских обрусевших евреях, говорить, сказал он.

Уже лучше, пробормотал я, и, пользуясь этим сомнительным выигрышем, потянулся под насмешливым взглядом Диего за рубашкой. Он сделал издевательский приглашающий жест, – будь, мол, как дома, – махнув рукой со стаканом. Чуть пролил на брюки. Не глянул. Вошла Анна-Мария, молча протянула мне стакан, и пропала куда-то.

Пойдет в парк, белок фотографировать, дурочка несчастная, сказал Диего, хотя я ни о чем не спрашивал.

Где сейчас Лида, сказал я.

Наш мальчик влюбился, сказал он, и спрашивает, где чужая жена, забыв о своей.

Какая она тебе жена, сказал я, так, вывеска.

Настоящая твоя жена ушла в парк, белок фотографировать, дурочка несчастная, передразнил я.

Он отпил, – глаза его стали цвета виски, такие же рыжие, янтарные, нехорошие, – и облизал верхнюю губу.

Все было хорошо, пока мы не переместились на корабль, сказал он.

Там они, наконец-то, повздорили, сказал он, потому что твоя жена, как обычно, не сдерживала себя.

Можно лишь удивляться терпению Лиды, признал я.

Что же, на этот раз ему пришел конец, рассмеялся Диего.

Лида сказала твоей жене все, что посчитала нужным, сказал он, глядя на меня пристально.

Что же… сказал я, чувствуя, как за моей спиной опускается гигантская каменная глыба. Ты никогда не вернешься в свой порт, Одиссей, шепнул мне Гермес, – педераст в позолоченных сандалиях на босу ногу, – и ветры и волны вечно будут швырять тебя по всей Ойкумене эллинов. Я ощутил себя как человек, чья прежняя жизнь безвозвратно закончилась.

Что же, сказал я, значит, совместным вечерам пришел конец.

Ты искренне думаешь, что мы можем вот так просто разрешить теперь все это, сказал Диего. Просто перестать трахаться и выпивать и все?

О чем ты, сказал я самым неприятным голосом, какой только умел делать.

Он не ответил, а с сомнением покачал головой. Потом – ботинком, который почти снял. Я почувствовал прилив раздражения. Меня всегда раздражала его манера ходить по дому обутым, даже если это был не мой дом. Он, смеясь, называл меня педантом.

Что же сказала Лида моей Алисе, сказал я, чтобы отвлечься.

Твоя Лида твоей Алисе, спросил он меня. Спасибо, что хоть сестру оставил, сказал он, издевательски. Я молчал.

Правду, пожал плечами Диего, после чего допил виски и поставил стакан на подлокотник. Я долил еще, он глянул на меня с благодарностью, снова вцепился в стекло.

Не буду останавливаться на частностях, сказал Диего, они в этих делах мастерицы, тут все равно, что в куче рыболовных крючков запутаться, сказал он. Я кивнул, согласно. Я ждал.

Она сказала Алисе, что вы любовники, и что ты с Алисой несчастлив, сказал он, добавив после секундной паузы, ушедшей на то, чтобы склонить голову и полюбоваться каплями виски, стекающим по стенкам стакана, и даже, в некотором смысле, доказала.

Не думаю, что это большой секрет, сказал я горько.

Ни для кого, амиго, сказал он, улыбнувшись, и, совершенно очевидно, мстя за «курочку». Я поддержал, улыбнувшись одними губами – глаза мои оставались печальны, – и почувствовал, что эти губы дрожат.

Алиса сама виновата, сказал Диего, глядя в сереющее окно.

Он был прав. Иногда Алиса не умела остановиться. Мне, впрочем, казалось, что и не хотела. Тогда спасти вас могла лишь безумная храбрость. Мышь, взбрыкнувшая перед смертью, иногда пугает кошку. Так оно, по словам Диего, и случилось. Лида, отчаянно защищаясь, сказала все, что думает: описала, с тщательностью летописца, все признаки моего глубочайшего личного несчастья, и отследила все трещинки нашего с Алисой брака, разошедшегося плохо положенной штукатуркой. Но самое страшное – ей удалось, кажется, доказать Алисе что все признаки конца моего терпения налицо.

А это так, спросил меня Диего.

Я не уверен, сказал я, сейчас мне вовсе не кажется, что я готов уйти к Лиде.

Шалун, хохотнул он.

Боюсь, Лида сама тебе выбора не оставляет, сказал он.

Дальше, сказал я, что было дальше.

Алиса, как всегда, когда сталкивалась с сопротивлением, – ну, или прямо говоря, с правдой, потому что правда всегда реальность, а ведьмы ненавидят реальность, как что-то, созданное не ими, – пришла в ярость.

Разругавшись, они разошлись по каютам, а Диего покинул тайком судно.

Утром их привезут, я послал две машины, сказал он с улыбкой.

Моя жена защищала тебя так, как будто влюблена, сказал он.

Что за день… все мои женщины – твои, сказал он с любезной улыбкой радушного хозяина, мол, пользуйся.

Я обойдусь своей, сказал я сквозь зубы, и чувствуя себя проигравшим.

Так оно и было. Я получил всех его женщин, но проиграл.

Потому что вся моя сила была только в одной женщине.

В Алисе.

…Чуть позже я понял, что это именно Диего нашел им общую тему для разговора, и они разошлись по каютам для того, чтобы он мог вернуться в город. Это поменяло все. Но я был чересчур в невыгодном для себя положении, чтобы успевать быстро и верно анализировать ситуацию. К тому же, мне было жаль Диего. Он, что ни говори, любил сестру. Пусть даже за то, что им так много пришлось пережить вместе. Я встал и окно – спрятанном от меня наверху, когда я сидел на диване, – ослепило меня, хотя уже наступали сумерки. Я почувствовал, что покачиваюсь.

Прости, что трахнул твою сестру, сказал я церемонно.

Пустяки, амиго, сказал он, взяв себя в руки.

За жену прощения не прошу, ведь и моя дает тебе на вечеринках, сказал я.

А только там мы с Лидой и трахаемся, на что бы ты не намекал, сказал я в эфемерной надежде уладить все.

Само собой, сказал он, и поднял стакан.

Но ты все-таки постарайся заглядывать к нам, когда мы с хозяюшкой дома, сар, сказал он, иронизируя над южным мифом, и представляя Лиду этакой Скарлетт О Хара, занятой консервацией табака и фасоли. Хозяюшка.

И вы, сказал я, выбираясь боком из комнаты.

Прости, что не провожаю, но ты знаешь, где выход, крикнул он вслед.

Я уже не видел его, и шел вперед наощупь, ни одна лампа не была включена, а мне не хотелось останавливаться, чтобы сделать это.

О, да, как и вход, отозвался я со значением.

Он захохотал.

…на следующее утро Алиса вернулась с кругами под глазами и спала полдня.

А вечером нам позвонила Лида и, от имени Диего – который извинялся за то, что не смог сделать этого лично, потому что уехал, – пригласила на свинг-вечеринку.

Через месяц, сказала она.

*** Х

Мы с Алисой опаздывали, но, – несмотря на отчаянные мольбы взять такси, – моя жена предпочла неспешную прогулку. Только тогда я понял, что уже наступила весна: прятавшаяся поначалу за рваными лоскутами не истаявшего снега, грязными листьями, пережившими холода под слоем земли, нанесенной ветрами, она осторожно прокралась в город. Чтобы, наконец, заявить на него свои права нежданно-негаданно объявившегося наследника. Мы чувствовали теплый ветер лицами, а Алиса кое-где разглядела набухшие почки.

Что, конечно, можно было выдать лишь за желание увидеть кое-где набухшие почки.

Но желание моей жены обладает поистине королевской властью, и уже к концу прогулки, вступая на земли Ботанического сада, я сам увидел, – если что-то видел близорукий я, стало быть, оно и правда существовало, – несколько почек. Березы не просто тянули в стороны свои сухие ветви, а, – судя по всему, – намеревались зазеленеть, как молодая жена – забеременеть. Кое-где по черной земле, – сырой из-за уходящего снега, – скакали забавные черные птички с желтыми клювами, напоминавшие мне провинциальных преподавателей истории. Грустных евреев с хохолками и двумя тысячами лет погромов в глазах. Они даже голову склоняли так же. В Ботаническом саду я огляделся. Все вокруг напоминало картину русского художника, на которую вот-вот прилетят грачи. И это несмотря на то, что давно уже наступил апрель. Алиса постаралась объяснить мне, в чем дело.

Видишь ли, времена года давно уже сбились, сказала она.

Мир катится в тартарары, и если бы вы, художники и писатели, не были слепцами, а умели смотреть вокруг себя, то давно бы уже писали только об этом, сказала она. Добавив, что она, конечно, имеет в виду вовсе не тех дураков, которые трезвонят про экологические катастрофы и тому подобную хрень. Так она и сказала – хрень.

Экологическая катастрофа, милый, это как сыпь на коже, в сравнении с тем, что действительно происходит, сказала она. Мир изменился, потому что в нем изменились основы. Весна наступает в мае-июле. Осень длится до самого Нового Года, а снег выпадает лишь в феврале. Сирень цветет два раза в год вот уже добрый десяток лет. Сезоны поменялись местами, и весна и осень – настоящие – похоже, собираются уйти, не попрощавшись. Вот что происходит, и вот что важно.

Ты, Алиса, рассуждаешь, как настоящая ведьма, сказал я.

Может, я и есть такая, тебе-то откуда знать, господин самовлюбленный слепец, сказала она, но без обычной угрозы и намека на власть, силу, отравленный парами презрения воздух и тому подобные штуки из своего арсенала укротительницы тигров. Я, осмелев, – с утра я ждал бури, – продолжил разговаривать.

По-твоему, нет ничего важнее листиков, зверюшек и речушек, сказал я, и когда она кивнула, так мол и есть, продолжил. Это взгляд язычника, Алиса, сказал я. Это взгляд женщины, сказала она. Это одно и то же, сказал я. А вся наша гребанная цивилизация строится на том, что в центре этого самого мира находится не речушка, не лесок, в каждом поле колосок и тому подобная сентиментальная чушь, а человек. Азм есть. Я есть. И я – центр Вселенной. А ты-то сам в это веришь, сказала она, но я различил в голосе жены грусть.

Я не могу жить по-другому, сказал я.

Бедный мальчик, сказала она, как мне тебя жаль.

Это на тебя просто грядущая вечеринка подействовала, сказал я.

Она повернулась резко, – Алиса шла чуть передо мной, – и я смог рассмотреть ее. Несмотря на все галантные уговоры Диего, Алиса сохранила признаки вкуса – чего, кстати, не удалось подавляющему числу участников вечера, скажу я, чуть забежав вперед, – и наряд намекал, но не кричал. При доле воображения, вы могли предположить, что эти широкие рукава – как у принцесс на средневековых миниатюрах, – призваны хранить жабьи косточки и веточки омелы, и широкий пояс, небрежно упершийся в бедра Алисы, вполне может стать петлей-удавкой для грешного Иуды, так и не решившегося повисеть на осине. Платье Алисы отливало темно-зеленым, но становилось ослепительно светлым при соответствующем освещении. Его вполне можно было счесть вечерним на светском рауте, но оно становилось вызывающе маскарадным на балу ряженных.

Я еще раз подивился умению жены выбирать: платья, дома, мужчин.

Сейчас, поверх платья, на ней была демисезонная куртка с капюшоном – еще один штришок… спрятанные лица сестер на черной мессе, – и резиновые сапоги. Эта деталь придавала ей неуловимый привкус торфа салемских болот. Прядь волос, выпавшая из капюшона, вновь прочертила щеку моей жены. Я залюбовался Алисой.

Милый, в этой вечеринке столько же языческого, сколько в студенческой дискотеке на День Всех Святых, сказала она.

То есть, она сама порождение злого духа, сказал я, но Алиса не поддержала меня.

Ты пойми, настоящее зло, оно не в деталях и не в антураже, сказала она. Это все для впечатлительных неофитов: рожки, метлы, и прочие… атрибуты, сказала она. Ты всерьез полагаешь, что Диего намерен провести гигантский сатанинский обряд, сказал я. Ради чего, чтобы вымолить еще немножечко денег, фыркнула она. Да и как сможет это сделать, шут гороховый, сказала она. Он просто болтун, которому охота устроить очередной сеанс свального греха, но, чтобы это носило изысканный привкус греха, намерен добавить немножечко крысиного помета, сказала она. Бинго, сказал я, смеясь. Проблема в том, сказала Алиса, и лицо ее стало серьезным, что иногда злые духи используют безобидные торжества и розыгрыши в своих целях. Думаешь, сам Сатана поднимется из преисподней, чтобы трахнуть кого-нибудь из гостей Диего, сказал я. Вполне возможно, сказала она.

В таком случае, важно, чтобы это были не мы, сказал я задумчиво.

Тебе, кажется, уже поздно отнекиваться, сказала она, глядя подозрительно. Облако, застывшее над нами, снова двинулось куда-то в сторону севера, на лицо Алисы упал свет, наваждение рассеялось, и я видел перед собой не суровый профиль подруги первопроходца, рубленный в скале, а свою… так хорошо знакомую мне жену.

Что сказала тебе Лида, решился я заговорить, наконец.

Она молчала.

Что бы Лида не сказала, я хочу, чтобы ты знала – я останусь с тобой, сказал я.

Если ты захочешь, сказал я.

Она снова глянула на меня с подозрением, словно настоящая Алиса, – зачарованная, сломленная чьей-то чужой колдовской силой, все силилась сбросить наваждение, и открыть для себя то, о чем давно уже догадывалась, – пыталась выглянуть из чужого тела. Улыбнулась. Взяла меня под руку. До дома Диего с Лидой мы шли молча, и разговаривать стали лишь, когда звякнуло кольцо на двери, и открыла нам Анна-Мария с непроницаемым лицом.

Как думаешь, она дурочка, спросилашепотом Алиса, когда служанка скрылась где-то в доме с нашими куртками.

Уверен просто, прошептал я в ответ, но мой тихий голос был уже заглушен приветственными криками Диего, выходившего в прихожую из одного из многочисленных коридоров. Он совершенно оправился и выглядел веселым.

Амиго, амиго, Алиса, красавица, верещал он, расплескивая на нас шампанское из бокала, и потрясая вторым подбородком, и коротенькими руками. Он был одет, словно дурно воспитанный тореадор: чересчур белая, чересчур пышная в жабо и на рукавах рубашка, чересчур обтягивающие брюки, – я глазам своим поверить не мог, но и правда, кажется, были кожаные – из-за которых его зад выпячивался педерастическими ягодицами продажного сан-паульского подростка, – и несколько броских перстней, слепивших поочередно с каждой руки. Я не видел Диего с того самого дня, когда он застал нас с Анной-Марией, но он ни одним жестом не показал мне, что помнит. Хотя он, разумеется, помнил. И похлопывал меня по спине свободной рукой, держа в другой бокал, а потом тыкался мокрыми и кислыми от вина губами в шею Алисы, отчего та хохотала и отталкивала Диего.

Мать твою, тореадор, ты похож на потасканную рок-звезду, сказал я, качая головой.

Зато ты, дружище, как всегда на высотах горних, сказал он, то ли льстя, то ли угрожая.

Я мельком глянул в зеркало. Этого можно было не делать: меня одевала Алиса. Значит, я одет лучше всех этим вечером. Так оно и было. Синяя рубашка, шедшая не просто мне, но даже и моему оттенку кожи, полурасстегнутая верхняя пуговица – из-за этого у вас создавалось впечатление, что я открыт, но, в то же время, сдержан, – ремешок часов, сдвинутый именно туда, откуда ему следует выглядывать из-под рукава… Я благодарно помог Алисе сбросить резиновые сапоги, и она переобулась – Лида уже протягивала туфли, специально заготовленные, и была уже очень-очень пьяна. Я поймал вопросительный взгляд Диего, и не смог скрыть своего восхищения.

Черт побери, ты напоил свою жену, сказал я.

Постарался, сладенький, сказала Лида заплетающимся языком, и обняла меня, не стесняясь, обеими руками. Впилась в губы, и несколько мгновений целовала меня взасос. Еле оторвав ее от себя, я высоко подбросил брови, изображая невероятное недоумение. Странно, но Алиса смотрела на нас без эмоций. Этим все, рано или поздно, и заканчивается, сказал, со смешком, Диего. Идем, Алиса, пока наши вторые половины понаставят нам рога, я покажу тебе зал для вечера, сказал он. Лида закапризничала, и сказала, что не оставит их вдвоем.

Я с легкой долей ревности понял, что Диего своей жене не совсем безразличен, и именно в этот момент поймал еще один внимательный взгляд амиго, после чего понял, что он не так пьян, как притворяется, – и мы покатились по коридору все вчетвером, веселым кубарем с бутылкой шампанского, одной туфлей в руке – Алиса не успела переобуться, и предпочла скакать на одной ноге, опираясь на двух своих верных пажей, один из которых, и это был я, тащил на плече еще и Лиду.

Нам было весело, и дух захватывало, как от американских горок.

Время от времени Диего распахивал двери, за которыми уже вовсю шла пьяная оргия, – на миг в пролете застывали то растерянные, то заинтересованные лица, тела, смешанные в кучу, как жуки солдатики, выползшие совокупиться по весеннему солнцу, – но мы, хохоча, пролетали дальше. Диего изящно, – как ему казалось, – взмахивал рукой, показывая владения: поля маркиза Карабаса, озера маркиза, а вот его пейзане… Алиса отпускала точные замечания, каждое из которых могло испепелить любого, кто бы его услышал, но, милосердия ради, отпускала их только для нас. Лида хихикала, и то тормошила сзади Диего, то набрасывалась с поцелуями на меня и Алису. Я понял вдруг, что мы не виделись почти месяц, и прожили его, словно в тумане. Как пьяницы, лишенные вина, или дети без сладостей.

Мы все просто очень соскучились друг по другу.

Так что я обнял Диего, и похлопал его по спине, и мы ввалились в самую большую комнату дома, где, на разбросанных по полу, – словно в спортивном зале, – трахались сотни людей, отчетливо видных, до малейшего волоска, или его отсутствия, на лобке, в свете ослепительно сиявших гигантских люстр… и Диего предложил нам их жестом промотавшегося короля. И Алиса с Лидой, схватив друг друга за руки, пропали где-то там, и я, помедлив, нырнул туда же.

Прошу вас, берите все, что видите, друзья, сказал Диего насмешливо.

После чего голос его изменился, и, будь он жидким, я бы увидел, как он помутнел.