Преступления и призраки (сборник) Дойл Артур

Призраки новых домов

На днях я завел интересное знакомство. Это случилось во время обеда в ресторанном зале гостиницы, где мне тогда довелось остановиться. Внешность у моего нового знакомца (собственно, тогда он еще не был знакомцем) была настолько заурядная, что о таких людях принято говорить: «Что есть, что нет»; не сиди он вплотную ко мне, по правую руку, я бы его точно не заметил. Однако раз уж так вышло, пришлось обратить на него внимание. Особенно когда выяснилось, что мой сосед (родным языком его был немецкий) относится к довольно специфическому типу чрезвычайно зорких людей, которые, бросив на кого-либо мимолетный взгляд из-под нависающих бровей, способны проникнуть в самые глубины души, увидев все необходимое «сквозь» ту маску, которой прикрывает свои подлинные лица большинство из нас. Если же говорить о лице самого моего знакомого, то он был чем-то похож на Гейне: такая же оттопыренная верхняя губа, такая же форма рта, при улыбке обретающая треугольные очертания… Под стать Гейне был и нрав – впрочем, мой сосед по обеденному столу все же был склонен скорее к сарказму, чем к черному юмору.

– Я сегодня встретил старого друга, – внезапно сообщил мне этот человек, оторвавшись от застольного разговора с собственной супругой и поворачиваясь в мою сторону. – Вот уже второй раз за это лето мы с ним видимся. Сперва – в Энгадинэ[71], теперь – здесь…

– Вы, наверное, были рады случаю возобновить знакомство? – вежливо спросил я.

– В высшей степени рад! – ответил мой собеседник, решительно кивая. – Хотя лично я при общении с ним никогда не произносил более трех слов подряд, все же могу сказать с чистым сердцем: да, я рад, что такие люди, как он, еще не перевелись на свете. В их присутствии скука исчезает сама собой!

– Судя по всему, вам регулярно приходится бороться со скукой… – заметил я.

– Мне?! – искренне изумился он. – Вот уж, Бог свидетель, вы пальцем в небо попали! Горжусь тем, что за всю жизнь вряд ли проскучал более часа. Все мы постоянно совершаем столько забавных глупостей – и для меня остается абсолютной загадкой, как некоторые люди при этом умудряются скучать. Да если бы мне такое вздумалось – достаточно вспомнить только ту встречу в Энгадинэ…

Ладно, слушайте. Если вы встретите того моего друга, бесспорно, узнаете его сразу: другого такого нет, это было бы слишком большим испытанием для нашей грешной Земли. Роста он среднего, волосы уже успели покрыться густой сединой, а голос – словно далекий гром. Точнее… Ну, как бы вам объяснить… Представьте себе, что мистер Гром заблудился в подвале и все носится, носится по нему в поисках выхода, с рокотом огибая винные бочки, мечась от стены к стене… Представили?

Нос этого моего приятеля – подлинный образец экзаменационной работы для молодого художника, которому поручили в учебных целях добиться на холсте гармоничного совмещения несочетаемых тонов. Этакая глыба, этакий матерый носище, масть которого на разных участках произвольно меняется от яркого багрянца до пронзительной синевы. Подлинный пир красок! Кстати, о художниках: в теплое время года, удобное для занятий живописью, этот джентльмен выходит на пленер, сопровождаемый двумя служанками, юными и стройными, но при этом здоровенными, как кобылы, обе в красных шелковых плюмажах… я хотел сказать – головных уборах. Эти прелестные кобылицы тащат прогулочную трость, планшет, запасные подрамники, палитру, ящик для красок – ну и все прочие боеприпасы, потребные для занятий живописью. Мой друг, изволите видеть, пейзажист, причем его работы, выдержанные в голубовато-зеленой гамме, очень высоко ценятся… хотя, сказать по правде, то, что в природе имеет зеленый цвет, у него получается голубым, и наоборот…

Кроме того, когда мой друг оказывается изнурен – живописью, я имею в виду – эти кобыли… девицы поочередно ублажают его.

– Гм… – смущенно произнес я. По лицу моего собеседника расплылась неподражаемая треугольная улыбка:

– О, это не то, что вы подумали. Мой друг, как вы уже поняли – большой оригинал, и развлечения у него столь же оригинальны. Они имеют легкоатлетический характер. Он мечет вдаль эту свою прогулочную трость, а девицы, как завзятые спортсменки – или, да простится мне такое сравнение, как охотничьи собаки – бегут и приносят ее. Иногда задача усложняется: им надлежит «брать барьер», перескакивая через придорожные валуны или через все ту же трость, которую их хозяин и повелитель держит горизонтально довольно высоко над землей. Когда на пути этой кавалькады попадаются не валуны, а придорожные гостиницы, мой друг порой и сам принимает участие в спортивных состязаниях, лихо прыгая через все преграждающие путь столы или стулья. Впрочем, обычно такие упражнения его вскорости утомляют – и девицам приходится скакать без него.

– Да он просто сумасшедший! – в негодовании воскликнул я.

– Я бы выразился иначе: он – англичанин, – мой собеседник произнес эти слова со всей серьезностью, но в глубине его глаз, кажется, все же сверкнула ирония. – Впрочем, родился он, по-моему, в Италии, и там же у него есть ресторан, в окрестностях какого-то довольно крупного города. Это приносит моему другу неплохой доход, который он и тратит таким вот образом, к большой собственной радости.

– Он и сюда явился с обеими своими девицами? – спросил я.

– Нет, – ответил немец. – Он оставил их в Энгадинэ. Лето, как видите, уже миновало – и, полагаю, на холодное время года, менее удобное для занятий живописью, он наймет кого-нибудь другого. Но не волнуйтесь: вы узнаете его и без этого эскорта. Ориентируйтесь на нос. Ну, вы помните: богатейшая цветовая гамма, гармоничное сочетание несовместимых оттенков…

Естественно, после такого описания я в течение нескольких следующих дней с большим нетерпением ожидал, когда же на моем пути возникнет седовласый незнакомец с многоцветным носом. Но ожидания оказались тщетны. Мой немецкий знакомый уже отбыл из гостиницы, и я понемногу начал забывать рассказанную им историю, когда однажды вечером она сама напомнила о себе. Как раз подходил к концу обед в общем зале нашей гостиницы – а она, надо сказать, обустроена в старинном рыцарском замке, так что главный зал там достигает впечатляющих размеров – когда вдруг весь этот зал буквально наполнился звуками голоса, вернее, Гласа (не могу назвать его иначе).

Допустить, что такие звуки может испускать человеческая гортань, было поистине невозможно. Глас прокатился по залу, как басовая нота органа, как дальний рев, доносящийся из склепа или из глубин огромной пещеры, чьи погруженные во мрак таинственные недра густо заселены призраками, оборотнями и вампирами.

И сей Глас рек:

– Нет, я не поручусь, что все эти газированные напитки соответствуют своей репутации. Ни вообще, ни конкретно эта бутылка содовой!

Контраст между замогильным тоном и самими словами оказался до такой степени невероятным, что весь зал буквально полег в приступе истерического смеха, который бушевал несколько минут, поскольку те, кто продолжал смеяться, невольно вновь заражали своих уже сумевших было успокоиться соседей – и так раз за разом. Казалось, от хохота готова подняться на воздух сама крыша старого замка. И когда наконец всеобщий смех понемногу утих, Глас рек снова:

– …Или вот это имбирное пиво!

И приступ бессмысленного веселья немедленно вспыхнул заново. Я тоже поддался общим эмоциям, при этом все-таки пытаясь задуматься о причинах, позволяющих смеху передаваться от одного носителя другому подобно болезнетворным бациллам – и вдруг вспомнил недавний рассказ своего немецкого знакомого.

Присмотревшись, я сумел разглядеть того, кто вызвал у всех нас такой хохот. Этот человек не спеша наливал себе очередную порцию кьянти. Когда он поднес бокал к губам, красное вино по цвету оказалось неотличимо от кончика его носа – но этим-то любителей кьянти не удивить; однако – да! – весь остальной нос и вправду напоминал экзаменационную работу молодого живописца. Синее, алое, фиолетовое, багряное, розовое, пунцовое…

Ошибка была исключена. Передо мной действительно находился «Властелин Дев» (так я мысленно назвал его, помня об оставленных в Энгадинэ служанках).

Между тем человек этот, не обращая ни на что внимания, продолжил разговор, прерванный было всеобщим хохотом. Однако речь шла уже не о напитках:

– Нет, сэр, – громоподобно произнес он, обращаясь к сидевшему напротив джентльмену, – уверяю вас: так дело не пойдет. Вы делаете большую ошибку. Если вы считаете нужным снести дом, потерявший свою стоимость из-за того, что он кишит приведениями – делайте это. Но не используйте больше этот строительный материал, сэр! Иначе, даже если вы разделите его на двадцать частей и добавите каждую такую часть к запасу обычных кирпичей, предназначенных для строительства нового дома – в результате у вас окажется целых двадцать домов с привидениями! Говорю об этом не с чужих слов, господин адвокат. Поверьте моему собственному горькому опыту…

– О, так расскажите же всем нам об этом, мистер Брейс! – предложил его визави, видимо, игравший на противоположной стороне стола роль председателя. Судя по акценту, родом он был из Америки.

– Рассказать вам? Увы! Это очень грустная история, сэр. К тому же она тревожит мою совесть. А совесть – самое ценное достояние, сэр!

– Уверен: все здесь собравшиеся разделяют это ваше мнение, сэр!

– Именно поэтому мне столь тяжело рассказывать о событиях, отяжеливших мою совесть, сэр! – ответил громовой Глас, и слушатели вновь едва удержались от смеха. – И без того с тех пор, как все это случилось, мне нет покоя от душевных мук ни днем, ни ночью…

– Чистосердечное покаяние облегчает совесть, сэр! – возразил американский адвокат.

– О? – в этом коротком звуке Глас словно излил всю мировую скорбь. – Стало быть, вы вдобавок еще и исповедник? Сомневаюсь, что вам подобает эта роль, сэр; да, сэр, глубоко сомневаюсь. Вы слишком молоды и обладаете слишком привлекательной внешностью, чтобы выслушивать исповедь прихожан, а особенно прихожанок…

При этих словах не выдержали даже те из слушателей, которые все-таки удерживались от хохота. В результате я, по-видимому, что-то пропустил в разговоре; когда отбушевал очередной приступ веселья, Глас обращался уже к одной из дам:

– Рассказать об этом вам? Почему бы и нет, мадам? Действительно, почему бы и нет? Не говоря о прочем, я воспитан так, что ни при каких обстоятельствах не могу отказать в просьбе очаровательной леди. Конечно же, я расскажу вам о том, что столь тяготит мою совесть. Итак, слушайте…

– …Когда я достиг совершеннолетия, то унаследовал два доходных дома, ранее бывших собственностью моего отца. Он в свое время припеваючи жил на арендную плату от недвижимости, и я не видел, почему не могу последовать его примеру.

Ожидания мои сбылись лишь наполовину. Одно из этих зданий, к счастью, действительно является выгодным капиталовложением, доход от которого с каждым годом растет. Зато другой мой дом – источник постоянных неприятностей. Я называю его «другой мой дом», хотя он, собственно, давно уже не мой… да, пожалуй, и не дом… Однако что и говорить: то, чем он был заражен, теперь изводит и беспокоит его нынешних владельцев ровно в той же степени, как прежде изводило и беспокоило меня.

Я не собираюсь называть вам точное место, где этот дом первоначально – обратите внимание на это слово! – располагался. Это не имеет никакого отношения к делу. Возможно – в России, столь же вероятно – в Японии или Мексике. То, что происходит в одной стране, рано или поздно может повториться в другой стране – или в другое время. Если причина идентична, то и последствия сходны. Такова юридическая логика, не так ли, господин адвокат?

– Очень тонкое рассуждение, – надменно произнес адвокат, – ваш отец случайно не был присяжным поверенным, мистер Брейс?

– Воистину был! – прогрохотал Глас. – А вам, сэр, известно, какая разница между присяжным поверенным и адвокатом?

– Н-нет, не известна, – запинаясь, растерянно ответил председатель.

– Такая же, как между крокодилом и аллигатором! – был громоподобный ответ, и еще прежде, чем его гром перекрылся общим смехом, мистер Брейс налил себе новый бокал кьянти и залпом выпил его до дна.

– Должен сказать, мадам, – уже гораздо менее громовым голосом продолжил он, обращаясь к той самой даме, которая и сподвигла его на этот рассказ, – что этот проклятый дом перешел в руки моего отца совершенно законным путем. Бизнес есть бизнес: иногда клиенты не могли расплатиться и в таких случаях он, бывало, соглашался вместо этого принять в качестве гонорара их жилье. «Запомни, сынок: инвестиции в недвижимость наиболее безопасны и, главное, приносят десять процентов годовых!» – имел обыкновение говорить мой старик. Хорошо бы ему в этом вопросе быть менее самоуверенным, тогда я сейчас был бы гораздо богаче. Но, поскольку он не известил меня ни о каких подробностях, связанных с этой сделкой, я узнал о ней лишь после его смерти, когда было оглашено завещание. Однако в тот самый день, когда я явился по названному адресу, чтобы посмотреть на свое новое владение, сразу стало ясно: мы с покойным отцом стали жертвами отвратительного надувательства.

Итак, что же я увидел? Как будто ничего особенного: мрачное квадратное здание, окутанное плющом, как плащом, стоящее посередине нескольких акров заброшенного парка, который тоже являлся моей собственностью, но крайне пострадал от многолетнего небрежения. Парк был отделен от остальной части населенного мира высокими кирпичными стенами. Когда находишься внутри, посреди этого запустения, без труда можно вообразить себя последним человеком на земле. Или первым, если это предпочтительней. Вокруг и вправду словно бы Эдем, но Эдем после вселенской катастрофы: диковинные деревья со всех концов земли, столь же редкостные кусты, достойные стать украшением любого ботанического сада… пьедесталы разрушенных статуй… фонтаны, покрытые мхом… аллеи, поросшие травой… В общем, печальные остатки былого великолепия. В самом здании было почти все то же: по коридорам гуляли сквозняки и эхо, винтовые лестницы неожиданно выводили в комнаты без окон, лабиринт коридоров, странная потолочная роспись… Я не трус – но, честное слово, мне стало не по себе.

– Тьфу ты, право слово! – воскликнул я, обращаясь к смотрительнице (сейчас расскажу о ней подробнее). – Не удивлюсь, если тут водятся привидения!

– Полным-полно, сэр, – спокойно ответила она. – Но я к этому привыкла. Они большей частью безвредные. Знай только держись подальше от Красной комнаты, особенно после наступления темноты – и все будет в порядке.

– Ах, еще и Красная комната… – брезгливо протянул я, в упор рассматривая мою собеседницу (она сама была похожа если не на привидение, то на старое огородное пугало). – Ну-ка, ну-ка, покажите мне ее!

Она провела меня в большую и абсолютно пустую комнату в цокольном этаже, где из мебели была только паутина да пыль. Еще, правда, имелось высокое зеркало напротив камина. Но было довольно светло: в комнату выходило несколько французских окон[72], открывающихся на террасу, которая с одной стороны вела к гравийной дорожке, тянущейся до самого входа, а с другой была стена, в стене – железная дверь, за дверью – фруктовый сад. Мрачный ряд потрескавшихся от времени терракотовых ваз окаймлял травянистую лужайку с дальнего края, а живая изгородь из буйно разросшихся лавровых кустов опоясывала ее со всех сторон, маскируя старые стены, увитые все тем же плющом. Посреди лужайки я обнаружил глубокий бассейн со стоячей водой.

Решение созрело мгновенно. Трава была настолько густой, что никто не мог пересечь лужайку – точнее, никто не мог этого сделать, не оставляя за собой очень заметный след. Никто не мог воспользоваться и железной дверью, потому что она была надежно заперта, а ключ – в моем кармане. И я внезапно решил, что если таким же образом закрыть большие ворота под сводчатой аркой (через них мы и вошли), то этот путь тоже будет надежно отрезан: во всяком случае, для любого гостя из плоти и крови. А я тем временем преотлично проведу ночь в этой самой Красной комнате.

Старуха побледнела, когда я рассказал ей о своих намерениях. Это лишь подтвердило, что я на правильном пути. В конце концов, это была усадьба, которую я собирался сдавать квартирантам. Как это у меня получится, если я не докажу, что рассказы о привидениях, мягко говоря, необоснованны? И как лучше всего доказать такое, если не личным опытом? Ну, а если тут орудуют какие-то проходимцы, запугивающие потенциальных квартиросъемщиков, то лучший способ сорвать их планы – действовать этой же ночью, не давая жуликам никакого времени для подготовки.

Старая ведьма пыталась мне что-то объяснять, но я не позволил ей и слова сказать: мол, «Поскольку я ничего не знаю о доме и о том, что происходило тут раньше, то и у моего воображения будет меньше поводов разгуляться. А если оно все же это сделает, то вот тогда и поговорим!»

Единственное, что я потребовал – это чтобы в комнату принесли кровать и поставили возле камина. Ну и прочие бытовые мелочи, чисто для удобства: протереть зеркало, вымести паутину, собрать в Красную комнату кресла и пару столов из других помещений, как следует разжечь камин… После чего отбыл в город, чтобы захватить все необходимое: провизию, запас свечей и так далее. Заодно я намеревался взять с собой то, что оставил под присмотром в городской гостинице: пару надежных револьверов и верную собаку.

Несколько слов об этой псине. Звали ее Замба. Немецкий дог, вернее догиня, громадина шиферной масти, неукротимо свирепая ко всем, кроме меня. Бедная невезучая животина… вскоре узнаете, почему… Я был ее возлюбленным хозяином, а если бы кто на меня покусился, в любом из смыслов, Замба отреагировала бы, как влюбленная женщина – только, пожалуй, более радикальным образом. Когда на закате я возвращался с ней в этот мой дом, мы оба были, что называется, под градусом, только она была под градусом радостного возбуждения, а ваш покорный слуга… гм… Так или иначе, я отослал обратно в город доставившую нас повозку, запер все двери и, при активном участии Замбы, осмотрел дом снаружи и изнутри. Я знал, что от ее чуткого носа и в обычных-то обстоятельствах ничто не укроется, а на сей раз мою собаку обуревало крайнее любопытство: она внимательно обследовала каждую кроличью нору, каждый кустик, кругом обошла лужайку – но так ничего и не нашла. Внутри дома, будь оно все проклято, результат оказался тот же самый: от чердака до подвала – полным-полно пыли и паутины, но ни единого живого существа, даже крысы (кроме домосмотрительницы).

Я забыл сказать, что, похоже, сама природа склонна была помочь мне: погода стояла для этого времени года прекрасная, к тому же ожидалось полнолуние. Так что большую часть ночи терраса будет хорошо освещена.

Когда Замба, под моим руководством, закончила обход, я привел ее в Красную комнату. Здесь собака повела себя совсем не так спокойно. Она с сомнением несколько раз шумно втянула в себя воздух и вопросительно оглянулась на меня; потом медленно подошла к приоткрытому французскому окну, выглянула наружу и вернулась ко мне, нерешительно виляя хвостом, как будто желая спросить, действительно ли все в порядке? Я уверил ее в этом – и бедная псина тут же подавила явственно бывшие у нее сомнения. С облегченным вздохом она пристроилась на коврике у очага.

Сумерки сгустились, и старуха домосмотрительница, которую я позвал, чтобы помочь распаковать багаж, попросила разрешения уйти. Я приказал ей сначала зажечь обе сдвоенных лампы и поместить их в двух самых темных углах комнаты. Она одобрительно улыбнулась, оценив уровень моей осторожности, и повиновалась беспрекословно. Сама же старуха, явно будучи еще более осторожной, чем я, все-таки спешила удалиться отсюда еще до наступления ночи. Уже в последний момент, взявшись за ручку двери, она повернулась ко мне и быстро прошептала:

– Все лампы и свечи мира, – тут она взглянула на четыре свечи, которые я установил на прикроватном столике, – не помогут вам, сэр, если у вас не хватит спичек. Вот, сэр, вам еще одна коробка – и ради всего святого, не оставляйте ее на столе!

Дверь за ней затворилась, но после короткой паузы открылась снова – и домосмотрительница, стоя на пороге, сказала:

– Но и это тоже не поможет вам, сэр, потому что никто из тех, кто когда-либо намеревался провести в этой комнате ночь, не выходил отсюда живым. И никогда никто не выйдет!

Она ушла, бросив спички на пол. Я поднял их – и, признаться, благословил ее предусмотрительность, поскольку коробка оказалась не «еще одна», а единственная: свои-то взять я позабыл. Сунув коробку в карман, я обернулся к внезапно заскулившей Замбе:

– Ну, в чем дело, боевая подруга? Ты, наверно, предвкушаешь кое-какие приключения, не так ли?

Но она в ответ глубоко вздохнула и спрятала морду между передними лапами.

Я поужинал сам, покормил собаку, немного почитал, выкурил сигару – словом, время пролетело довольно быстро: не успел я оглянуться, как уже было десять часов. Подняв глаза, я увидел, что в высокие французские окна заглядывает полная луна. Пожалуй, настало время прогуляться по террасе. Подозвал Замбу, зажег новую сигару и вышел.

Ни один листок не шелохнется в ночном безветрии; лунный свет превращает капли росы, висящие на длинных тонких былинках, в прекрасное жемчужное ожерелье. Не стрекочут кузнечики, не квакают лягушки. Впервые в своей жизни я ощущал настоящее, полное, глубокое безмолвие. Как ни странно, оно не вызывало гнетущей тревоги: я словно погрузился в сладкую дрему, испытывая восхитительное чувство полного покоя. Даже Замба, кажется, подпала под влияние этого чувства: она спокойно трусила следом за мной, иногда тычась носом мне в руку или полизывала мои пальцы, требуя ласки.

Не знаю, сколько времени заняла эта прогулка. Но Замба внезапно насторожилась.

– Что там? – спросил я тихо, все еще опасаясь разрушить очарование ночи. Она быстро перевела взгляд на меня, завиляла хвостом, затем ощетинилась и негромко завыла. Я прислушался, понемногу начиная тревожиться.

Где-то неподалеку – кажется, на гравиевой дорожке возле ворот – кто-то запел без слов. Это был сильный и красивого тембра женский голос. Ничего тревожного не было в нем, ничего необычного. Я подумал, что это поет бродячая артистка, рассчитывая получить пенс-другой, но артистка совершенно выдающаяся: ее голос звучал божественно, такого исполнения я никогда не слышал даже у лучших оперных певиц. Иногда звук приближался, иногда он слышался словно бы издали, как будто певица прохаживалась туда-сюда по тропинке перед домом, пытаясь увидеть, если ли в каком-нибудь окне признаки света. Слов я все еще различить не мог: рулады, трели, отдельные печальные ноты немыслимого совершенства, чередуясь, звучали очень гармонично, но как-то не укладывались в единую мелодию. По крайней мере, я никак не мог ее угадать и по-прежнему не мог распознать слова. Но все равно песня словно бы уносила меня в иной, лучший мир. Я слушал и слушал, не замечая, что моя сигара уже потухла, я не мог оторваться от волшебных звуков пения, все время то отдаляющегося, то приближающегося, словно певица непрерывно расхаживала вдоль террасы. Внезапно все прекратилось.

– О, бедняжка! – нарочито громко произнес я, стряхивая остатки наваждения. – Мы должны дать ей что-нибудь и вообще посмотреть, не требуется ли ей помощь… Ну же, идем, Замба!

Собака повиновалась – и только на следующий день мне вспомнилось, как неохотно она это сделала. Я вошел в Красную комнату, взял половину буханки хлеба и несколько порций холодной курятины, оставшихся от ужина, и наклонился, чтобы сложить все это в корзинку… Но тут песня зазвучала снова, на сей раз совсем рядом, как если бы женщина теперь стояла на террасе, у самого входа в комнату.

Мои руки все еще были заняты провизией, поэтому я несколько секунд промешкал. Когда мне удалось повернуться, песня вдруг тут же смолкла – и, к моему крайнему изумлению, возле открытого окна никого не было.

– Ну и ну! – сказал я вслух. – Дело становится странным!

Я встал в проеме остекленной двери и увидел, что терраса пуста; трудно поверить, но лишь в этот миг я наконец вспомнил, что и основные ворота, и железная дверь были заперты, ключи от них в моем кармане, и никто – ни одно живое существо! – не могло оказаться здесь без моего ведома.

Крикнув «Замба, ко мне!», я выбежал наружу, намереваясь обыскать сад и заросли кустарника – и, конечно, рассчитывая при этом на острый нюх моей догини. Она снова повиновалась мне, но еще более неохотно, чем минуту назад. Я вновь окликнул ее; собака жалобно уставилась на меня и тихо заскулила. Я продолжал настаивать. Тогда Замба, бедняжка, поднялась на задние лапы, а передними лапами уперлась в мою грудь. Стало ясно, что пора возвращаться в дом – что мы с Замбой и сделали, узнав при этом не больше, чем когда выбежали из Красной комнаты. Я посмотрел на часы: было уже двадцать минут первого.

Подбросив в очаг несколько поленец, я расположился в кресле. Замба заняла свою прежнюю позицию на коврике у камина. Положив морду на лапы, она подозрительно смотрела в сторону окна.

Примерно десять минут спустя одна из двойных ламп разом потухла. Медленно, с грозным рычанием, моя собака поднялась на ноги. В следующий момент погасла и другая лампа. Замба сорвалась с места и со страшным ревом бросилась на Нечто, входящее в комнату с террасы. Я видел, как она прыгнула, метясь в пустоту на уровне человеческого горла. Говорю – «в пустоту», потому что на самом деле никого и ничего там не было: в свете полной луны я отлично видел все в комнате, видел полуоткрытую прозрачную створку окна-двери, видел лужайку за ней – и ни единая тень не мелькнула в этой пустоте. Тем не менее Замба с остервенением атаковала Пустоту, как будто там находилось Нечто или Некто; и тут же я получил страшное подтверждение правоты моей собаки. Пустота с жестокой силой скрутила и отбросила ее: Замба упала к моим ногам мертвой. Неведомая, но ужасная сила буквально свернула ей голову, переломив шейные позвонки.

Я схватил свои револьверы и с двух рук выпалил перед собой, прямо в Пустоту. Никакого результата – кроме того что сразу после этого погасла одна из четырех свечей, стоящих на столе. Памятуя о предупреждении старухи, я отложил один револьвер и попытался зажечь эту свечу от соседней. И вот тогда я впервые увидел это Нечто, точнее, его отражение в зеркале напротив камина. Это была Рука, с бледной, трупного цвета кожей, но очень мускулистая. Она схватила мой револьвер и исчезла вместе с ним. В ту же минуту погасла и вторая свеча.

– Дело перестает быть просто странным и принимает серьезный оборот! – констатировал я вслух. Сунул последний свой револьвер в карман пиджака и постарался вновь зажечь две погасшие свечи. Преуспел в этом, но погасли те, которые продолжали стоять на столе. Зажег и их – погасли две первые. Это повторялось еще несколько раз. В этой суматохе как-то вдруг оказалось, что из моего кармана исчез револьвер, но я больше был озабочен тем, чтобы зажечь очередную свечу. Чиркнул спичкой. Помогло, но в дальнейшем мне так и не удалось поддержать горящей более чем одну свечу: остальные все время тухли. Так и пошл: свеча гасла, я зажигал ее от спички, она гасла снова… В общем, как говорят итальянцы, все da capo, то есть с начала.

Когда мой взгляд падал на зеркало, мне удавалось заметить, что по комнате теперь реет множество других Рук. Они кружились в воздухе, то исчезая, то вновь появляясь и, судя по отражениям, численность их казалась безграничной. Я был слишком обеспокоен возней со свечами, чтобы всерьез интересоваться этими призраками, во всяком случае, пока они не слишком приближались – видимо, боялись света. Но тут меня посетила весьма логичная мысль: «А как и чем я буу отпугивать их в страхе, когда спичечный коробок опустеет? Ведь в темноте они задушат или растерзают меня, как Замбу!»

Как раз в этот миг я наступил на тело моей бедной Замбы – и меня пробрал озноб. Тут же все эти Руки одновременно придвинулись ко мне ближе, чем когда-либо прежде; их пальцы, подобные колеблющимся теням, хищно скрючились… Не могу сказать, что это зрелище мне так уж понравилось. Скажу даже более: оно не понравилось мне СОВСЕМ. Особенно с учетом того, что спички почти закончились.

– Что ж – вы как знаете, – решительно заявил я, обращаясь к призракам, – но лично я собираюсь остаться здесь на всю ночь и, главное, наутро выйти из этой комнаты живым. Есть спички или нет спичек, есть свечи или нет свечей, есть Руки или нет никаких Рук!

И с не меньшей решительностью, чем это сказал, я уселся в кресло спиной к зеркалу, после чего зажег последнюю свечу одной из последних спичек.

Дрова в очаге все это время мирно горели. Но вдруг они рассыпались по сторонам; я сумел собрать их не без определенного труда, думая при этом о свече и спичках. Об опасности внезапного нападения тоже забывать не приходилось, но именно в эти минуты я вдруг смог оценить весь юмор сложившейся ситуации. И в самом деле на редкость забавно: я всю ночь зажигаю свечи, призраки всю ночь их тушат… Чем это, собственно говоря, мы все занимаемся?! Лишь воспоминания о свернутой шее несчастной Замбы, что было самой что ни на есть ужасной действительностью, мешали мне воспринимать все происходящее как на редкость комичный бред!

В коробке осталось только три спички.

– Для тех, кто еще не понял, повторяю, что намерен остаться здесь на всю ночь! – произнес я с нажимом. – Со светом или без света, с Руками или без Рук!

Украдкой глянув в зеркало, я обнаружил, что число моих противников, ранее казавшееся безграничным, теперь как минимум удвоилось. Вся Красная комната была полна ими от пола до потолка: мускулистые, бледнокожие, иногда призрачно-прозрачные, со свирепо изогнутыми пальцами, готовыми рвать, когтить и душить… Все же они почему-то не трогали меня. Естественно, я задал себе вопрос: что мешает прикончить меня сразу, как собаку, как мою бедную, несчастную собаку? Вопрос этот стал особенно актуален, когда я зажег последнюю спичку – и почти сразу же увидел, как гаснет последняя свеча.

Попытался разворошить дрова в очаге. Бесполезно: сноп искр взлетел в воздух – и я остался в полной темноте, окруженный все теми же Руками, мерзкими, злонамеренными. Это был ужасный момент, но я сумел сохранить чисто британское мужество:

– Повторяю последний раз, для самых непонятливых! Я! Остаюсь! Здесь! Со спичками, со свечами, с Руками – или без всего этого!!! И наутро я выйду из этой комнаты живым!!!

Несмотря на темноту, я почувствовал, что мои призрачные посетители смутились и отступили. Только на секунду, однако и этого хватило. В следующий миг они, конечно, вновь закружились, засновали вокруг меня пуще прежнего, то отступая, то стремительно кидаясь вперед. Больше всего их сборище напоминало отвратительную стаю потусторонних стервятников, жаждущих попировать на моих костях. Но теперь они меня больше не пугали. Я сумел сделать правильный вывод: мои призрачные враги наседают, когда моя храбрость дает осечку, и отступают, когда я держусь смело – значит, меня хранит одна лишь сила воли. Стоит мне проявить слабость, я немедленно разделю судьбу Замбы. Так что оставалось только одно: героически сопротивляться каждому приступу страха.

Поудобнее устроившись в кресле у потухшего камина, я ждал наступления утра. Мне уже чудилось, что рассвет никогда не наступит. Иногда по моему лбу градом стекал холодный пот: это воображение непрошено подсказывало, как мускулистые, скелетные или призрачно-бесплотные Руки подкрадываются сзади, их длинные бледные пальцы тянутся к моему горлу… В такие мгновения я действительно оказывался на волосок от гибели, потому что эти зловещие призраки стремительно обретали бльшую плотность, начинали сновать в воздухе гораздо активнее и подступали ко мне вплотную – до тех пор, пока я волевым усилием не заставлял их отступить. Уверяю вас: эти несколько часов до рассвета показались мне длиннее, чем добрая половина всей моей жизни.

Мои силы и надежда уже были на исходе, когда восточная сторона неба посветлела, легкий утренний ветерок пошевелил листву, а вдалеке прокричал петух. Призрачные Руки, все, сколько их собралось в Красной комнате, разом повернулись ко мне с крайне разгневанным выражением пальцев… я решил было, что тут мне и конец… однако они, не тронув меня, дружно и беззвучно исчезли.

Глас сделал паузу. Мы ждали. Тишина в обеденном зале царила поистине мертвая.

– Исчезновение угрозы способно ввергнуть в даже больший шок, чем сама угроза, мадам. Я, должно быть, упал в обморок. Во всяком случае, когда я пришел в сознание, уже полностью рассвело. Я лежал на полу поперек тела покойной Замбы, а за стеклом маячило лицо старой ведьмы-домосмотрительницы.

Увидев, что я пошевелился, она закричала от ужаса – но, воздам ей, старой гусыне, должное, все же была скорее обрадована, чем опечалена, застав меня живым. Принесла мне чай (в тот момент я предпочел бы бренди, но выбирать не приходилось), но, конечно, ни она, ни я, ничего уже не могли сделать для Замбы… бедняги Замбы…

Мистер Брейс в очередной раз потянулся за бутылкой кьянти, вылил в свой бокал последние останки рубиновой жидкости и продолжил:

– Теперь, леди и джентльмены, возвращаюсь к тому, с чего я начал этот рассказ. А именно – с мук совести. Тщательно наведя справки, я понял, что не только Красная комната, но и вообще каждая комната в этом прклятом доме регулярно посещается привидениями самого разного вида, пола, возраста и нрава. То же можно было сказать и о каждой лужайке парка. Тот женский голос, пение которого я услышал первым, был наиболее приятным и самым безопасным из всей их шайки, но ведь даже он, как вы помните, заставил меня поволноваться. Впрочем, один призрак еще как-то можно выдержать, но пятьдесят или шестьдесят – никоим образом, спасибо большое! Так что я продал эту долю своего наследства некоему скупщику недвижимости, выдвинув только одно условие: все должно пойти под снос. Это требование он выполнил, но, в свою очередь, перепродал камень и кирпичи одной строительной фирме, которая как раз воздвигала комплекс уютных двухэтажных вилл возле одного фабричного городка. Сначала от съемщиков и покупателей отбоя не было, но на второй год все обстояло уже далеко не так хорошо, на третий – еще хуже, а на четвертый желающих вообще не осталось. Ибо в каждом из зданий, мадам, завелись привидения. Бледные Руки и прочая потусторонняя гадость, прежде хранившиеся, если можно так сказать, на неком общем складе призраков, теперь продолжают свои ночные игры в тех виллах, на которые пошли строительные материалы, взятые из соответствующих комнат моего дома. Только у певицы оказалась другая судьба: гравий пошел на замостку дорожного полотна – и теперь она, бедняжка, по ночам так и ходит с пением по этой дороге, как раньше блуждала вдоль моей террасы.

– Но как все это может обеспокоить вашу совесть? – поинтересовалась собеседница мистера Брейса.

– Она у меня чрезвычайно чувствительна… – далеким раскатом на редкость нежного грома пророкотал Глас. – Моя совесть не может вынести самую мысль, что я, хотя и неумышленно, так преумножил число страданий в этом и без того неидеальном мире, выпустив из заключения этот рой преступных призраков. Вот что меня гложет, вот что не дает мне покоя…

– Значит, вы всерьез верите, мистер Брейс, что призраки последовали за кирпичами? – спросил американский адвокат.

– Уверен в этом, – печально ответил Глас. – И более того: каждое новое здание, при постройке которого использовались старые материалы, с огромной долей вероятности станет рассадником привидений. Разве строительный подрядчик озабочен тем, откуда взялись кирпичи?! Были бы дешевы! Вот почему мы так регулярно слышим о призраках, необъяснимо появляющихся в совершенно новых домах, и вот почему столь многие из них так опасны. Ведь получается, что ихпокой, хочешь не хочешь, уже был потревожен.

– Очень любопытно… – задумчиво протянул американский адвокат. – Но, если не ошибаюсь, мне уже доводилось прежде слышать о Бледных Руках. Причем именно применительно к России. Помнится, вы как раз упомянули, что эта история могла происходить в России, не так ли, мистер Брейс?

– Сэр, – проворчал Глас, – вы – необыкновенно остроумный молодой человек, цвет своей нации, сэр, да, именно так! Но скажите мне сначала: почему вы не ослиный хвост?

– Почему я не ослиный хвост? – повторил американец. – Право, не знаю, что и сказать. Потому, что в моей семье ослиных хвостов никогда не было – так?

– Ответ неверен, сэр! – Глас загремел так, как мы доселе и не слышали: – Вы не ослиный хвост потому, что вы – та часть ослиного тела, которая находится под ним!

И седовласый джентльмен, встав из-за стола, демонстративно покинул банкетный зал.